Сельма Лагерлеф. Анна Сверд

этого ожидать, раз он пренебрег ее советами.
Нет, ты вовсе не желала этого, однако тебе трудно было им
сочувствовать.
К тому же досадно, что кто-то украл твою воскресную шляпку. Впрочем,
навряд ли ее в самом деле украли. Верно, кто-то подшутил над тобой и взял
шляпку, чтобы помешать тебе пойти в церковь слушать проповедь Карла-Артура.
Весьма досадно будет также, если это сделал тот, на кого она думает. Неужто
это в самом деле твой собственный муж учинил такой подвох и спрятал шляпку?
Ты знала, что Карл-Артур придет, чтобы выразить свое сожаление, ты
ждала его после обеда, однако тебе пришлось прождать не один час. За это
время ты успела внушить себе, что он доверился своей жене, что он и тут стал
искать у нее участия, а ведь прежде про то знали только вы двое.
Ты успела вспомнить все разочарования, все несбывшиеся желания, и когда
он наконец пришел, тебе уже не хотелось принимать его. Ты провела его в
маленькую гостиную, села в угол на диван и стала слушать его, однако ты была
в скверном расположении духа. Ты слушала его жалобы и не испытывала
сочувствия. Пришлось стиснуть зубы, чтобы сдержаться и не крикнуть ему, что
тебе надоело, да, надоело все это, что ты не можешь быть всегда кроткой и
покорной, что есть предел терпению, что ты не из тех, кого можно звать и
гнать, когда вздумается.
Ты слушала, как он говорил, что совершил долгую прогулку, чтобы
успокоиться и принять решение, но что он еще никак не может прийти в себя.
Затем он сказал, что не выдержит этого преследования, что должен отрешиться
от пасторского сана, что, видно, этого-то матушка и требовала от него.
В другое время ты постаралась бы изо всех сил утешить его. Но сегодня
ты едва можешь заставить себя слушать его. Ты сидишь не шелохнувшись, однако
у тебя свербят пальцы. Тебе хочется вцепиться ногтями в кожу, хочется
царапаться. Ты не знаешь, хочется тебе вцепиться в его кожу или в свою
собственную, знаешь только, что от этого тебе стало бы куда легче.
Он все говорит и говорит, покуда не замечает, что ты не отвечаешь ему,
не выражаешь, как обычно, сочувствия. Тогда он удивляется и спрашивает, не
захворала ли ты. И тут ты сухо отвечаешь ему, что чувствуешь себя
превосходно, но удивлена, что он приходит к тебе жаловаться. Ведь у него
есть собственная жена.
Вот что ты отвечаешь ему. И как это тебя вдруг угораздило сказать
такое, глупее чего и выдумать невозможно. Быть может, ты надеялась, что он
станет возражать, скажет, что жена его слишком неопытна и невежественна, что
ему надобно побеседовать с женщиной образованной, которая может понять его.
Однако того, на что ты надеялась, не случилось.
Вместо того он смотрит на тебя несколько удивленно и говорит, что
сожалеет, что пришел не вовремя, и уходит.
Ты сидишь неподвижно и вдруг слышишь, как затворяется за ним дверь. Ты
не веришь, что он и вправду ушел, ты уверена, что он вернется. И только
когда дверь захлопывается за ним, ты вскакиваешь, начинаешь кричать и звать
его. Что же ты наделала? Неужто он ушел навсегда? Возможно ли это? Он был
здесь, и ты указала ему на дверь. Ты не хотела выслушивать его жалобы. Ты
дала ему совет искать помощи у жены. И надо же случиться этому сегодня -
именно сегодня, когда все было поставлено на карту, когда ты могла завоевать
его навсегда!

III

Когда Карл-Артур поздним вечером возвращался от фру Сундлер, он,
разумеется, не мог ощущать того удивительного спокойствия, того
удовлетворения, которое испытывает каждый, приближаясь к своему дому.
Завидев домишко на пригорке за садом доктора, он, конечно, не сказал себе,
что во всем мире у него есть лишь этот крошечный уголок, где ему всегда
рады, где его всегда готовы защитить, где он обрел свое пристанище и где он
никому не мешает. Напротив, он думал, что ему ни за что не следовало
жениться, не следовало покупать эту старую лачугу, не следовало впутываться
в эту историю.
"Как это ужасно, - думал он. - Я так несчастен, и к тому же мне еще
невозможно побыть одному. Жена сидела и скучала весь вечер. Мне надо было бы
развлекать ее. Быть может, она раздосадована и станет упрекать меня. И у нее
есть на то право, но каково мне будет слушать ее жалобы?"
Он ступил на шаткие камешки и с неохотой протянул руку, чтобы отворить
дверь. Но не успел он дотронуться до замка, как отдернул руку. Из дома
доносилось пение - детские голоса пели псалом.
Почти мгновенно он почувствовал облегчение. Ужасная тяжесть, которая
давила ему на сердце с самого утра, словно заставляя его жить неполной
жизнью, почти исчезла. Внутренний голос шепнул ему, что он может войти без
опасения. Дома его ожидало то, чего он никак не смел представить себе.
Спустя мгновение он медленно открыл дверь в кухню и заглянул внутрь.
Почти вся комната была погружена во мрак, но в печи еще догорали головни, и
перед этим угасающим огнем сидела его жена, окруженная целой оравой
ребятишек из дома Матса-торпаря.
Несмотря на тусклое освещение, а может быть, именно благодаря ему, эта
маленькая группа выглядела восхитительно. Младшенькая лежала на коленях у
жены и спала сладко и спокойно. Остальные стояли, тесно прижавшись к ней,
уставясь на ее красивое лицо, и пели: "От нас уходит божий день".
Карл-Артур затворил за собой дверь, но не подошел к ним, а остался
стоять у стены в темноте.
И снова в его сердце, истомленное страхом и угрызениями совести,
закралась целительная мысль о том, что женщина, сидящая здесь, ниспослана
ему богом спасения ради. Может быть, она и не такова, какою он представлял
ее себе в мечтах, но что он разумел? Вы только посмотрите! Вместо того чтобы
досадовать на то, что его нет, она привела детей, которых он спас от нищеты,
и принялась учить их петь псалмы. Он счел такой поступок весьма разумным и в
то же время трогательным. "Отчего бы мне не обратиться к ней с открытой
душой и не попросить помочь мне?" - подумал он.
Как только псалом был допет до конца, жена поднялась и отослала
ребятишек домой. Может быть, она и не заметила мужа, во всяком случае она не
стала ему докучать, и он остался стоять в углу. Мурлыкая вечерний псалом,
который она только что пела с малышами, она подошла к кладовке, достала
крынку, напилась молока, подкинула дров в очаг и поставила на угли трехногий
чугунок, чтобы разогреть молока для пивной похлебки.
Потом она снова принялась ходить по комнате, постелила скатерть на
столик у окна, поставила на стол масло и хлеб и придвинула стулья.
Было приятно смотреть на ее движения при этом слабом освещении. Яркие
краски ее платья, казавшиеся при дневном свете немного резкими, сливались
теперь в единую теплую гармонию. Жесткая ткань казалась парчой. Карлу-Артуру
вдруг стало ясно, откуда взялся пестрый наряд крестьянок. Они старались,
чтобы их платья походили на шелковую и бархатную одежду королев и знатных
дам давних времен. Пестрый лиф, пышные белые рукава, чепец, почти совершенно
скрывающий волосы, - он был уверен, что подобный наряд носили когда-то самые
знатные женщины королевства.
Ему также казалось, что какая-то колдовская сила дала ей в наследство
достоинство владелиц древних замков. То, что другие находили грубым в ее
манерах и поведении, сохранилось на самом деле от старинных обычаев тех
времен, когда королевы разводили огонь в очаге, а принцессы ходили на реку
полоскать белье.
Жена налила пивную похлебку в две чашки, зажгла сальную свечку и
поставила ее на середину стола, потом села на стул и молитвенно сложила
руки. При свете свечи Карлу-Артуру показалось, что лицо ее в этот вечер
стало как-то благороднее. Обычное выражение упрямства и самонадеянности
юного существа сменилось мудростью женщины, познавшей жизнь, и спокойной
серьезностью.
И он подумал, что вполне возможно посвятить такую женщину, какою она
ему сейчас представлялась, в самые щекотливые и мудреные дела. "Как наивно
было считать, что она не поймет меня, - подумал он. - Врожденное
благородство подскажет ей верный путь".
Жена не успела еще прочитать молитву, а он уже сидел за столом против
нее, как и она, благоговейно сложив руки.
Они ели молча. Ему нравилось, что она как-то по-особенному умела
молчать за столом, будто трапеза для нее была нечто священное, дарованное
богом для продления жизни человеческой.
Когда этот скромный ужин подошел к концу, Карл-Артур перенес стул на
другую сторону стола, сел подле жены, обнял ее за плечи и притянул к себе.
- Ты уж прости меня, - сказал он. - Я погорячился днем и не сумел
сдержаться, но ты не знаешь, как несчастен я был тогда.
- Не печалься из-за меня, муженек! Не думай о том, хорош ты был ко мне
или плох. Все равно ты мне люб, что бы ты ни сделал.
В эту минуту, казавшуюся ей, без сомнения, весьма торжественной, она
оставила свое далекарлийское наречие и говорила грамотно. И это приятно
поразило его, Карл-Артур нашел, что слова ее прекрасны. В порыве
благодарности он поцеловал ее.
Однако этот поцелуй несколько вывел его из равновесия. Ему, по правде
говоря, захотелось в этот миг просто целовать жену и не думать более ни о
чем.
"Я люблю ее до безумия, - подумал он. - Она принадлежит мне, а я ей.
Видение это, наверное, будет являться мне каждый раз, как только я поднимусь
на кафедру. Не бывать мне хорошим проповедником, но неужто это помешает мне
быть счастливым с женой в моем собственном доме?"
А жена словно разгадала его мысли.
- И еще я скажу тебе, муженек, - продолжала она. - Тебе нечего будет
больше бояться в церкви. Уж я о том позабочусь.
Карл-Артур улыбнулся в ответ на это заверение. Он прекрасно знал, что
его неопытная и невежественная жена не могла помочь ему, однако сочувствие,
звучавшее в ее словах, успокаивало и облегчало.
- Я знаю, что ты очень любишь меня и желаешь снять с меня все тяготы, -
сказал он тепло и еще раз поцеловал ее.
Это было прекрасное мгновение. Любовь влила в душу молодого человека
радость и мужество. Ему представилось, как в будущем они с женой, навеки
соединенные узами нежной любви, создадут в этом маленьком доме рай, который
будет служить примером всему приходу.
- Женушка моя, - прошептал он, - женушка, все уладится, мы будем
счастливы.
Едва он успел произнести эти слова, как входная дверь внезапно с шумом
отворилась, и в прихожей загромыхали шаги.
Анна Сверд быстро поднялась, и когда посетители вошли, она убирала со
стола масленку и оставшиеся ломти хлеба.
Карл-Артур остался сидеть, пробормотав, что остается только удивляться,
как это людей не могут оставить в покое даже в такой поздний час. Но,
увидев, что это был органист Сундлер с женой, он поднялся и пошел им
навстречу.
Органист был высокий старик с взъерошенными седыми волосами, с
одутловатым красным лицом, которое в этот вечер казалось еще более, чем
обычно, распухшим и красным. Держа под руку жену, он прошествовал с нею на
середину комнаты. И хотя на улице хозяйничала морозная зима, он не затворил
за собой двери. Он не поздоровался и не протянул руки.
Можно было сразу увидеть, что он ужасно раздражен, и, верно, именно
оттого казался почти величественным. Анна Сверд поняла, что он человек
достойный, в то время как Тея, повисшая у него на руке, показалась ей
старой, замызганной посудной тряпкой.
"Ей достался хороший муж, - думала она, - а ее самое слишком часто в
грязь окунали. Ей уже теперь не отмыться".
Только она успела подумать об этом, как заметила, что на голове у Теи
воскресная шляпка.
"Вот оно что, - сказала она себе, - сейчас начнется".
Она пошла затворить двери, решая, не разумнее ли будет сейчас улизнуть,
однако одумалась и набралась мужества.
Органист пошел в наступление без церемоний и любезностей. Он рассказал,
что жена его, собираясь в это утро идти в церковь, не могла найти своей
воскресной шляпки. Она решила, что ее украли, однако после того как они весь
вечер проискали ее, шляпка нашлась: она была засунута в медный котел,
стоявший высоко на кухонной полке. Жена стала винить его, сказав, что это он
запрятал шляпку, но он-то знал, что не виноват, что ему такое и во сне не
могло присниться. Однако ему сообщили, что жена Карла-Артура пробыла у них
накануне несколько часов. Вот он и пришел сюда, чтобы без обиняков задать
вопрос и получить правдивый ответ.
Анна Сверд тут же подошла к ним и рассказала, что все так и было, как
он думает. Когда фру Сундлер спустилась в погреб за соком, она прокралась в
переднюю, взяла шляпку и запрятала ее в котел.
Признаваясь в этом, она чувствовала, что падает все ниже и ниже. Она
падала в глазах органиста, падала в глазах Карла-Артура. Фру Сундлер же,
скосив глаза, глядела на нее с явным интересом.
- Господи боже мой, но отчего же вы повели себя таким образом? -
спросил органист в полном замешательстве, и Карл-Артур повторил этот вопрос
резким тоном:
- Господи боже, почему ты это сделала? Чего ты хотела? Что тебе было
надобно?
Позднее Анна Сверд поняла, что ей лучше было бы не говорить правду, а
придумать какую-нибудь отговорку. Но в тот момент ей доставило радость
сказать все как есть. Она позабыла, что она не в Медстубюн и что говорит она
не с матушкой Сверд и не с Иобсом Эриком. Она думала, что сейчас разорвет на
части фру Сундлер, эту грязную тряпку.
- А я не хотела, чтоб она нынче приходила в церковь, - сказала она,
показывая на фру Сундлер.
- Но почему же, почему?
- Потому что она знает, как отвести глаза моему мужу, чтоб ему виделось
то, чего нет.
Все трое были несказанно удивлены. Они уставились на нее, словно это
был мертвец, вставший из могилы.
- Да что она такое говорит? Как она могла такое подумать? Как могла
такое вообразить?
Анна Сверд повернулась прямо к фру Сундлер. Она сделала несколько
шагов, так что подошла к ней вплотную.
- Неужто ты станешь отпираться, что завораживаешь его? Да спроси
пасторшу, спроси каждого, кто был в церкви, слыхивали ли они когда проповедь
лучше той, что он сегодня говорил. А стоило тебе прийти, как он ничего путем
сказать не мог.
- Но, фру Экенстедт, милая фру Экенстедт! Да как же я могла бы это
сделать? А если б даже и могла, так неужто бы я захотела причинить вред
Карлу-Артуру, моему лучшему другу и лучшему другу моего мужа?
- А кто тебя знает, что тебе в голову взбредет!
Карл-Артур крепко схватил ее за руку и потянул назад. Казалось, он
испугался, что она набросится на Тею и ударит ее.
- Замолчи! - закричал он. - Ни слова больше!
Органист стоял перед нею, сжав кулаки.
- Думай о том, что говоришь, деревенщина!
Одна лишь фру Сундлер сохраняла спокойствие. Она даже засмеялась.
- Ради бога, не принимайте этого всерьез! Видно, фру Экенстедт немного
суеверна. Но чего иного можно от нее ожидать?
- Неужто ты не понимаешь, - сказал ее муж, - что она считает тебя
колдуньей?
- Да нет же. Вчера я рассказала ей, что Карлу-Артуру является в церкви
его матушка, вот она и объяснила это по своему разумению. Она хотела спасти
своего мужа как могла. Любая крестьянка из Медстубюн, наверное, поступила бы
так же, как она.
- Тея! - воскликнул Карл-Артур. - Ты великолепна.
Фру Сундлер поспешила заверить его, что заслуга ее невелика. Просто она
рада, что это небольшое недоразумение так быстро и легко разрешилось. А
теперь, когда все уладилось, ей и ее мужу больше незачем здесь оставаться.
Они сейчас же уйдут и оставят молодых супругов в покое.
Она очень ласково пожелала Карлу-Артуру и его жене доброй ночи и
отправилась восвояси вместе с мужем, который был еще зол и ворчал оттого,
что ему не дали излить всю накопившуюся в нем ярость.
Карл-Артур проводил их до дверей. Потом он подошел к жене, скрестил
руки на груди и пристально посмотрел на нее. Он не стал упрекать ее, но лицо
его выражало отвращение и крайнюю неприязнь.
"Он сейчас походит на того, кого сулили угостить сливками, а подали
кислую сыворотку", - подумала Анна Сверд.
Под конец она, не выдержав этого молчания, сказала покорно:
- Видно, я теперь тебе вовсе не нужна?
- Можешь ли ты заставить меня поверить, что ты и есть женщина, которую
Господь послал мне? - спросил он упавшим голосом.
Он снова бросил на нее долгий взгляд, полный гнева и скорби. Затем он
вышел из комнаты. Она услыхала, как, пройдя по коридорчику, он вошел в свою
комнату и дважды повернул ключ в замке.

ВИЗИТ

Без сомнения, старики в пасторской усадьбе пришли к мысли о том, что не
за горами то время, когда им будет отказано в великом счастье видеться
каждый день. И словно для того, чтобы не упускать эти драгоценные мгновения,
они теперь проводили вместе гораздо больше времени, чем прежде. Случалось,
что старая пасторша среди бела дня входила к мужу в кабинет и не думая
объяснять зачем. Она опускалась на софу и сидела неслышно с вязаньем, а
иногда и с прялкой, под жужжание которой работать было еще приятнее. А
старик тем временем, не отвлекаясь от дела, приводил в порядок свой
гербарий, посасывая трубку.
Так они сидели и в тот понедельник, когда Карл-Артур с женой нанесли им
первый визит. Молодой пастор знал, какие порядки заведены в доме, и потому
не стал искать хозяйку в зале или в гостиной, а прошел прямо в кабинет, где
пасторша сидела за ленточным станком. Громоздившиеся на письменном столе
пачки толстой серой бумаги и легкие клубы дыма, плавающие под потолком,
придавали комнате еще больший уют.
Карл-Артур произнес краткую речь, в которой выразил благодарность за
все хорошее, что ему довелось пережить в пасторской усадьбе, особенно
благодарил он за последний прекрасный подарок. Пастор сказал в ответ
несколько теплых слов, а хозяйка поспешила отставить станок в угол и усадить
новую пасторшу рядом с собой на диване.
Супруга пастора Форсиуса была падка на всякого рода торжественные
церемонии, и когда Карл-Артур произнес красивую и высокопарную речь, она
утерла слезинки в уголках глаз. Однако если кто-нибудь подумал бы, что она
одобряла женитьбу Карла-Артура, это было бы величайшим заблуждением. Старая
женщина с таким богатым жизненным опытом не могла, разумеется, не сожалеть о
том, что неимущий помощник пастора женился, и то, что избранницей его была
бедная крестьянская девушка, отнюдь не помогало делу. О нет, можете быть
уверены, что она изо всех сил противилась этому безумству, однако фру
Сундлер пожелала, чтобы Карл-Артур женился, а против фру Сундлер пасторша
была бессильна.
Пасторша украдкой разглядывала бывшую коробейницу с некоторым
любопытством. Она сидела на диване, порядком растерянная, и на вопросы,
которые ей задавали, отвечала коротко и застенчиво. Чего-либо другого трудно
было и желать и ожидать, однако пасторшу крайне удивило отношение
Карла-Артура к жене. "Кабы я не знала, - подумала она, - то решила бы, что
это не молодой муж пришел в гости со своей женой, а старый и ворчливый
школьный учитель, который хочет показать нам нерадивого ученика".
Удивлялась она неспроста. Карл-Артур не давал своей жене вымолвить ни
слова без того, чтобы не поправить ее.
- Уж вы, любезная тетушка, сделайте милость, извините Анну, - постоянно
твердил он. - Что с нее возьмешь? Конечно, Медстубюн - превосходное место,
однако его не сравнить с Корсчюркой, люди там отстали на сто лет от нашего
времени.
Жена и не думала защищаться. Эта большая, сильная женщина была
настолько уверена в своем ничтожестве по сравнению с мужем, что просто жаль
было на нее смотреть.
"Так оно и есть, - думала пасторша, - этого я и ожидала. Покуда она
молчит, это еще куда ни шло, однако придет и другое время".
Карл-Артур рассказывал со всеми подробностями о поездке в Медстубюн, о
свадьбе и новой родне. Все это звучало весьма забавно, и, безусловно, в его
рассказе было немало такого, что должно было показаться обидным жене.
Однажды она осмелилась возразить:
- Еще чего! Неужто ты, матушка пасторша, поверишь тому, что...
- Анна! - воскликнул Карл-Артур строго, и жена его оборвала фразу на
полуслове. Супруг ее обратился к пасторше:
- Извините, бога ради, любезная тетушка. Я тысячу раз говорил Анне, что
не годится говорить "ты" и "матушка пасторша". Не могут же люди из наших
краев применяться к обычаям и порядкам в Медстубюн.
Он продолжал свой рассказ, но пасторша слушала его рассеянно. "Что же
из этого выйдет? - думала она встревоженно. - А я-то надеялась, что у него
будет жена, которая вызволит его изо всех бед!"
Прежде всего пасторша, разумеется, думала о его отношениях с фру
Сундлер. Она-то отлично понимала, что в этом не было ничего
предосудительного, однако ей было весьма досадно, что о помощнике ее мужа
ходили столь дурные слухи. Она пыталась уверить деревенских кумушек, что Тея
Сундлер слишком умна для того, чтобы пускаться в подобные авантюры, что она
не желала ничего иного, кроме как петь для Карла-Артура или на закате солнца
гулять в его обществе вверх по Корпосену и любоваться облаками, окаймленными
золотом. Но что толку? Они выслушивали ее - ведь ее звали Регина Форсиус и
она была пятьдесят лет пасторшей в Корсчюрке, однако минуту спустя кумушки
уже снова злословили вовсю:
- Послушай-ка, сестрица. Уж нам-то ясно, для чего Тея затеяла эту
женитьбу. Послушай-ка, послушай-ка! Это чтобы успокоить органиста.
Послушай-ка, послушай-ка! А знаешь ли ты, сестрица, что его жена будет спать
в кухне, как прислуга? Послушай-ка, послушай-ка! А видела ли ты диванчик?
Послушай-ка, послушай-ка! Неужто ты думаешь, что это и в самом деле можно
назвать женитьбой?
Об этом диванчике пасторша слышала уже так много, что решила привести в
порядок старую парадную кровать, которая стояла у нее в комнате для гостей,
и послать ее молодым супругам в новый дом. Она полагала, что это в какой-то
мере защитит их от сплетен, однако если бы Карл-Артур любил свою жену и
выказывал бы это на людях, это было бы лучшим средством против злых языков.
"Интересно, как судит обо всем этом Форсиус, - думала пасторша. - Когда
Карл-Артур был у него в прошлую субботу, он говорил о своей жене с таким
восторгом. Вот я и думаю, не была ли у него Тея Сундлер и не подстроила ли
она какой новой каверзы?" Она испытывала неподдельное сочувствие к бедной
далекарлийской девушке и ломала голову над тем, как бы ей помочь.
Понемногу гостья настолько преодолела свою застенчивость, что
осмелилась поднять глаза и окинуть взором комнату. Казалось, ни книжный
шкаф, ни гербарий пастора не привлекли ее внимания. Зато при виде ленточного
станка лицо ее озарила восторженная улыбка.
- Подумать только, ленточный станок! - воскликнула она с такой
неподдельной радостью, будто хотела заключить его в объятия.
Волшебное действие, которое оказала эта незатейливая вещица, было столь
велико, что Анна не могла усидеть на месте. Она поднялась с уютного местечка
на диване и осмелилась пройтись по комнате, подойти к ленточному станку,
осмотреть его и потрогать.
- Ей-же-ей, я наткала много мотков в свое время, - сказала она мужу,
словно извиняясь за свое поведение.
Видно, станок придал ей уверенности, и пасторша, решив, что любимое
занятие еще более ободрит ее, спросила, не хочет ли она выткать несколько
рядов.
- Вы, тетушка, слишком добры, - сказал Карл-Артур. - Моя жена вам
только все перепутает. О том и речи быть не может, чтоб она согласилась
принять ваше предложение.
- Да что ты, Карл-Артур! Пусть себе ткет, коли ей хочется.
Минуту спустя молодая пасторша уже сидела за станком, и то, что она
сделала, привело в изумление даже Регину Форсиус. Она и оба мужчины окружили
станок, пальцы ткачихи так и мелькали, как пальцы фокусника. Глаза не
успевали следить за их движениями.
- Гина, душа моя, - сказал пастор, - а ты-то думала, что преуспела в
искусстве ткать ленты. Теперь ты видишь, как тебе далеко до того, чтобы
стать мастерицей.
Счастливая улыбка озарила лицо молодой жены. Можно было догадаться, что
ей внезапно показалось, будто она перенеслась в свой родной дом. Все вокруг
было ей знакомо: у плиты хлопотала матушка, за окном виднелись длинные серые
строения, слышался певучий далекарлийский говор.
Она ткала так быстро, что через несколько минут на шпульке не осталось
ниток. Обрадовавшаяся было ткачиха, увидав это, вздохнула. Она искала
взглядом глаза мужа. Может быть, она опять повела себя неладно?
Муж молчал, словно выжидая. Но пасторша Регина Форсиус наклонилась над
станком, потрогала тканье, кивнула одобрительно и сделала Карлу-Артуру
реверанс.
- Уж поистине скажу тебе, весьма она меня поразила. Позволь поздравить
тебя самым сердечным образом. Умелые руки, ничего не скажешь. Теперь-то уж я
твердо знаю, что ты нашел именно такую жену, какая тебе нужна.
Молодой священник слегка поморщился.
- Любезная моя тетушка... - начал было он.
Но пасторша перебила его:
- Я знаю, что говорю. И не вздумай давать людям повод для разговоров,
что Карл-Артур мог бы сделать лучший выбор.
Когда гости ушли, пасторша поднялась с дивана и подошла к письменному
столу, чтобы спросить Форсиуса, каково же его впечатление об этом визите.
Старик отодвинул в сторону кипы серой бумаги и усердно выводил гусиным
пером затейливые буквы на большом листке. Пасторша наклонилась над столом и
увидела, что он сочиняет прошение его преосвященству епископу карлстадскому.
- И что ты это только вздумал, Форсиус! - воскликнула пасторша.
Муж прекратил писать, воткнул перо в маленькую баночку с дробью и
повернулся к жене.
- Гина, душа моя, - сказал он. - Я прошу епископа перевести