Сельма Лагерлеф. Анна Сверд

удивлялся, как это ему удалось пустить в ход лесопилку. Ему хотелось, чтоб
его похвалили.
Когда его пронесли еще несколько шагов, его охватила невероятная
слабость. Он не мог более выносить этого. Если его будут так трясти, он
умрет.
Если бы он мог, он приказал бы им остановиться, но у него не было сил.
Он стал замечать, что одна часть тела за другой цепенела, словно отмирала.
Происходило это невероятно быстро, от ног к голове...
Когда он снова очнулся, то ощутил слабый аромат засохших розовых
лепестков и подумал, что, вероятно, находится в гостиной на Озерной Даче.
Да, видно, его внесли сюда, чтобы не поднимать по лестнице. Его спальня была
на втором этаже.
Кто-то принялся стаскивать с него сапоги, но этого он не смог
вытерпеть. Он застонал так громко, что пришлось его оставить в покое.
- Не будем трогать, покуда не приедет доктор, - услышал он голос
управляющего.
- Да, - сказал другой, и ему показалось, что он узнал голос Юханссона,
лакея, однако голос его так изменился от слез, что он с трудом узнал его. -
Да, может статься, что в щиколотке какая кость поломалась.
Шагерстрем открыл глаза, чтобы показать, что он находится в сознании.
Он увидел, что лежит на широком диване в гостиной. Экономка и две служанки
стлали постель, а управляющий и лакей попытались было снять с него одежду.
Он сказал, чтобы они оставили его в покое. Звук, вырвавшийся у него из
горла, вовсе не походил на человеческий голос. Ему показалось, что голос
этот был похож на хрипение смертельно раненного зверя, но, к счастью, они
поняли, что он хотел сказать. Его оставили лежать в одежде и перестали
стелить постель. Экономка принесла одеяло и хотела укрыть его. Он не смог бы
вынести такую тяжесть. Он опять захрипел, и она отступилась от него. Потом
она хотела подсунуть ему под голову подушку. Нет, и этого не надо.
Он досадовал на управляющего, который понимал, как сложен механизм
Польхема, и, однако, не сказал ни слова в похвалу ему. Лесопилка могла бы
так и стоять в бездействии, если бы ему не пришла в голову эта идея.
Он несколько раз взглядывал на управляющего, и тот подошел к нему,
чтобы узнать, что он желает. Но и тут он не сказал ничего. Шагерстрем
шепотом велел заплатить как следует за труды добрым людям, что несли его.
Управляющий понял его и кивнул. Он спросил, не прикажет ли хозяин еще чего.
Шагерстрему не хотелось самому говорить об этом. Он даже понимал, что
его поведение может показаться управляющему ребяческим, однако слова эти
жгли ему язык, и он должен был высказаться.
- Все-таки я пустил в ход лесопилку.
- Да, спаси нас господи, - сказал управляющий. - Ну, конечно, пустили,
хозяин.
Шагерстрему показалось обидным, что именно в эту минуту управляющий
растрогался и заплакал. Он ожидал более красноречивой похвалы.
Ему было весьма неприятно слушать сетования и всхлипывания, и он
прохрипел, чтоб его оставили одного, после чего экономка, управляющий и
служанка исчезли. Только Юханссон остался за сиделку.
В тишине Шагерстрему полегчало. Он немного успокоился и стал менее
раздражительным и капризным. "Ведь я не беспомощный ребенок, - думал он. -
Люди слушаются, когда я им приказываю. Если бы мне только не мешали лежать
спокойно, совершенно спокойно, я бы не чувствовал никакой боли. А уж
приказать, чтобы вокруг меня была тишина, в моей власти".
Ему было ясно, что он умрет, и это вовсе его не огорчало. Он желал лишь
одного - чтобы смерть подкралась к нему незаметно и он мог бы встретить ее
спокойно, чтобы из-за ее прихода не поднимали бы много шума.
Он замигал Юханссону. Только сейчас он понял, какое счастье, что
Шарлотты не было дома. Она ни за что не позволила бы, чтоб он умер, лежа в
верхней одежде на диване. Он шепотом приказал Юханссону, чтобы ни в коем
случае не давали знать хозяйке. Нельзя ее пугать. Надо послать за доктором и
нотариусом, а хозяйку извещать совсем не надо. Юханссон опечалился, а
Шагерстрем был весьма доволен. Он улыбался про себя, хотя по лицу его было
трудно о том догадаться. Не правда ли, красиво звучит - хозяйку нельзя
пугать? Он гордился тем, что придумал это. Неужели ему в самом деле удастся
обмануть Шарлотту! Неужели он успеет умереть до того, как она узнает, что
случилось!
Он услышал стук отъезжавшей почтовой кареты, которая должна была
привезти доктора и нотариуса, и взглянул на стенные часы, висевшие напротив.
Было половина четвертого, а ехать до деревни, слава богу, целых две мили.
Лундман, конечно, будет гнать напропалую, однако пройдет не менее четырех
часов, покуда доктор приедет. Тишина, полнейшая тишина до половины восьмого!
Ему казалось, будто на него нашло какое-то мальчишество. Будто он
задумал какую-то проказу. Словно с его стороны было нечестно умереть, не дав
себя лечить. Но на это ему было ровным счетом наплевать. Богачу Шагерстрему
скоро придет конец. Неужто он не может быть теперь хозяином самому себе?
Шарлотта, верно, рассердится, но ему и на это наплевать. Помимо того,
ему в голову пришла хорошая мысль. Он оставит ей все свое состояние. Она
получит его взамен того, что лишилась возможности шуметь, распоряжаться и
командовать им, когда он лежал на смертном одре.
Ему казалось удивительным, что сейчас, когда через несколько часов ему
предстоит умереть, он не думает о чем-либо важном и торжественном. Однако ни
о чем подобном он думать не мог. Он хотел лишь избавиться от мучений, от
вопросов, соболезнований и прочих неприятностей. Он жаждал покоя. Он походил
на мальчишку, которого в школе ждало наказание и которому хотелось убежать в
огромный темный лес и спрятаться там.
Он помнил все, что произошло утром, но это больше не волновало его.
Подобные душевные страдания казались ему до смешного незначительными. Он
вовсе не потому не желал видеть Шарлотту, что она нежно глядела на
Карла-Артура. Нет, только потому, что лишь она одна не подумала бы
повиноваться ему. Он мог совладать и с управляющим и с экономкой, но не с
Шарлоттой. Даже доктора он надеялся урезонить, но Шарлотту - никогда. Уж
она-то не выкажет ни жалости, ни уважения к нему.
Конечно, с его стороны малодушно так бояться мучений. Однако он не мог
понять, для чего с ним спорят, раз он все равно умрет.
Примерно около половины восьмого он услышал стук колес. Ему вовсе не
показалось, что время тянулось медленно, напротив, он вздохнул оттого, что
доктор уже приехал. Ведь он надеялся, что тот будет занят где-нибудь в
другом месте и поспеет сюда не раньше девяти часов. Но Лундман, разумеется,
гнал лошадей совершенно безжалостно, чтобы доктор смог ему помочь.
Невозможно было заставить их понять, что он вовсе не желает помощи.
Юханссон крадучись вышел из комнаты, чтобы встретить доктора. Вот ведь
напасть-то какая. Доктор станет всюду надавливать, щупать, вправлять
суставы. Он и сейчас, лежа, видел, что одна нога его была сильно вывихнута:
пальцы были обращены к дивану, а пятка - к потолку. Но теперь это ему
безразлично, ведь он все равно умрет. Только бы доктор не счел своим долгом
вправлять ногу, покуда он еще жив.
Ромелиус вошел в комнату уверенным шагом, держась очень прямо.
Шагерстрем, ожидавший, что доктор, по обыкновению, будет пьян, несколько
разочаровался.
"Ой-ой-ой! Если он трезв, то, верно, сочтет своим долгом сделать
что-нибудь", - подумал он.
Он сделал попытку уговорить врача оставить его в покое.
- Ты, братец, верно, сам видишь, что тут ничего не поделаешь. Через
несколько часов конец.
Доктор склонился над ним. Шагерстрем увидел налитые кровью глаза,
совершенно бессмысленный взгляд, почувствовал сильный запах спирта. "Да, он
точно пьян, как всегда, - подумал он, - хотя считает, что торжественность
момента требует держаться твердо. Нет, он не опасен".
- Да, милейший Шагерстрем, - услышал он слова доктора. - По правде
говоря, похоже, что ты прав, братец. Здесь мне дела много не будет.
Однако Ромелиус не совсем отупел, он пытался не терять собственного
достоинства и делал вид, будто пытается что-то предпринять. Он проверил
пульс, послал лакея за водой со льдом и бинтами, чтобы наложить на лоб
холодный компресс, очень осторожно провел рукой по вывихнутой ноге и пожал
плечами.
- Итак, мы желаем отдохнуть, - сказал он. - Пожалуй, так будет лучше.
Но не хочешь ли ты, братец, чтоб тебя уложили в постель? Ах, вот как, тоже
не желаешь. Ну что ж, пусть будет, как ты хочешь.
Он опустился в кресло и сидел так некоторое время, погрузившись в
размышления. Потом он подошел к Шагерстрему и торжественно объявил:
- Я останусь здесь на ночь, чтобы быть под рукой, ежели дорогой братец
передумает.
Он снова уселся и, очевидно, пытался уяснить себе, не требуется ли от
него еще чего-нибудь.
Но вскоре он снова подошел к постели больного.
- Я положил себе за правило, Шагерстрем, и никогда в том не
раскаивался, не делать ампутаций, когда пациент не дает своего согласия.
Уверен ли ты, что не желаешь прибегнуть к помощи врача?
- Да, да, можешь быть совершенно спокоен, - сказал Шагерстрем.
Бедный доктор вернулся к креслу, исполненный все той же чопорной
важности, и опять плюхнулся в него.
Шагерстрем подмигнул Юханссону, и тот, как обычно, понял его. Доктора
насильно, но весьма деликатно вывели из комнаты. Когда лакей воротился, он
рассказал, что провел его в контору Шагерстрема, где он и заснул, сидя в
углу на диване.
Юханссон, казалось, был еще более удручен. Он явно ожидал, что доктор
Ромелиус сотворит чудо. Шагерстрему было радостно оттого, что мир и тишина
вновь водворились в комнате. Ему стало почти жаль слугу - ведь он так сильно
огорчился.
"Как счастлив был бы этот славный человек, если б я позволил этому
пьянчужке резать меня!" - подумал он.
Через несколько минут вошла на цыпочках фру Сэльберг, экономка. Она
шепотом что-то спросила у Юханссона, и тот подошел к хозяину.
- Фру Сэльберг не знает, что ей сказать людям. Они стоят возле дома,
ждут чуть ли не целый день. Не хотят уходить, покуда не узнают, что говорит
доктор.
Шагерстрем понимал, что все эти люди, которые зарабатывали на хлеб
благодаря ему, боялись за его жизнь. Выходит, и они тоже ждали, чтобы он дал
себя пытать.
- Скажи фру Сэльберг, чтобы она сама спросила доктора, - ответил он.
Из-за всех этих беспокойств ему стало хуже. Его истерзанное тело снова
заныло. Кровь приливала к ранам, давила на них и яростно пульсировала.
Дышать становилось все тяжелее, голова ужасно горела.
"Видно, конец приходит", - думал он. Он снова услышал стук колес и
понял, что на этот раз прибыл судья со своим писарем.
Лакей провел обоих господ в комнату. На столе разложили бумагу и перья,
и Шагерстрем принялся диктовать завещание.
Нотариус стоял, склонившись над Шагерстремом, чтобы лучше разбирать
слова, произносимые медленным шепотом, и повторял их секретарю. Жене он
отказал почти все свое состояние, о ином и речи быть не могло. Но оставалось
еще множество заводских служащих, бесчисленное количество бедных вдов и
сирот, которых тоже нельзя было обойти.
Это стоило ему страшного напряжения. Он чувствовал, как по щекам его
струится пот. Он стиснул зубы, чтобы пересилить боль и слабость.
- Не можем ли мы предоставить фру Шагерстрем право сделать необходимые
пожертвования? - спросил судейский, понимая, как Шагерстрем страдает.
Да, разумеется, он согласен. Но это было еще не все - оставались его
родители, братья и сестры. Надо ведь показать, что он не забыл их в свой
последний час.
Он тщетно напрягался, стараясь, чтобы его поняли, но должен был
замолчать, чтобы снова не потерять сознание.
Судейские принялись составлять текст. Затем надлежало прочитать
завещание вслух, и он должен был объявить свидетелям, что это его последняя
воля и завещание. Достанет ли у него на это сил?
Было уже поздно, стемнело, и в комнату внесли свечи. Но Шагерстрему
казалось, что вокруг все так же темно и от свечей не стало светлее. Тень
смерти легла на его лицо.
Оставалось напрячь силы в последний раз, и долг его будет выполнен, он
сможет умереть спокойно. Самого плохого не случилось - Шарлотта не приехала.
Но разве не послышался снова стук колес? Разве не подкатил к крыльцу
экипаж? Разве не распахнулась наружная дверь так шумно, что только один
человек на свете мог позволить себе подобное? Разве не наполнился внезапно
весь дом жизнью и надеждой? Разве не послышался звонкий властный голос,
расспрашивающий слуг о том, что случилось?
Лакей Юханссон поднял голову, глаза его засияли, он поспешил к двери.
Экономка приоткрыла ее, чтобы объявить то, о чем знал уже весь дом.
- Хозяйка! - прошептала она. - Хозяйка приехала!
Да, теперь надо не поддаваться. Теперь ему предстоит самый страшный
бой.
Когда Шарлотта вошла в комнату, она, казалось, первым делом должна была
подойти к нему и осведомиться о его самочувствии. Но ничего подобного не
случилось. Вместо того она обратилась к судье и твердо и довольно вежливо
попросила его, чтобы он и его писарь немедленно покинули комнату.
- Мой муж уже несколько часов лежит без всякой помощи, - сказала
Шарлотта. - С него надо немедленно снять одежду. Вы, господин судья,
вероятно, понимаете, что сейчас это важнее всего.
Нотариус сказал что-то очень тихо. Видно, он уведомил Шарлотту, что, по
словам доктора Ромелиуса, сделать ничего невозможно.
Шарлотта все еще сдерживалась. Но Шагерстрем понял, что она страшно
разгневана, и надеялся, что судья не решится вступить с нею в спор.
- Должна ли я повторить свою просьбу о том, чтобы вы не мешали мне
позаботиться о муже?
- Но позвольте, фру Шагерстрем, ведь мы здесь по приглашению вашего
супруга. - Затем он добавил почти шепотом: - Вы, фру Шагерстрем, не
пострадаете, если будет написано завещание.
Вслед за тем послышался звук разрываемой бумаги. Вот оно что, Шарлотта
разорвала завещание! Да, видно, она разошлась вовсю.
- Но, фру Шагерстрем, это по меньшей мере...
- Если завещание будет составлено в мою пользу, его не надобно было и
писать. Я бы все равно не приняла ни единого шиллинга.
- Ну, раз дело обстоит таким образом...
Шагерстрем понял, что судейский оскорблен так сильно, что согласен,
чтобы Шарлотта лишилась состояния. Он предоставил ее собственной судьбе и
покинул комнату. Но и теперь Шарлотта не подошла к дивану, на котором лежал
Шагерстрем. Вместо того она строго приказала:
- Юханссон, ступай сейчас же за доктором!
Лакей ушел, а Шарлотта принялась шептаться с фру Сэльберг, которая
рассказала ей, в какое отчаяние пришли она и все домашние оттого, что им не
позволили послать за барыней.
- Так ведь моя сестра Мария-Луиза прибежала к нам в пасторскую усадьбу
и рассказала обо всем, - сказала Шарлотта. - Я ехала домой в старой
пасторской одноколке, на норвежской лошадке.
Шагерстрем лежал молча, не двигаясь. Он не мог сказать, что боль хоть
немного унялась с тех пор, как приехала Шарлотта, нет, боль свирепствовала
так же немилосердно, как и прежде, но теперь он меньше замечал ее. И так
было всегда: когда Шарлотта находилась в комнате, он мог думать лишь только
о том, чем она сейчас занята.
Вошел доктор, и в тот же миг, когда он показался на пороге, Шарлотта
крикнула ему:
- Стало быть, ты, зятюшка, осмеливаешься дрыхнуть, когда мой муж лежит
при смерти?
"Осмеливаешься!" - чуть не засмеялся Шагерстрем. Это слово она
употребила в разговоре с ним, когда он посватался к ней в первый раз. В
своем положении он не мог видеть ее, однако прекрасно представлял себе
выражение ее лица.
Доктор отвечал ей с таким же достоинством, какое старался сохранять все
время:
- Я заверяю тебя, дражайшая свояченица, что делать операцию, а тем паче
ампутацию, против воли пациента противно моим принципам.
- Не желаешь ли ты прежде всего помочь нам снять с него одежду?
Ромелиус, разумеется, не пожелал.
- Мы с братцем Шагерстремом уже толковали об этом. Он не хочет, чтобы
его тревожили. И я нахожу, что он прав. Согласно моим принципам, любезная
свояченица.
Шагерстрем ждал с величайшим напряжением. Что теперь придумает
Шарлотта? Может, она даст зятю пощечину? Или велит бросить его в чан с
холодной водой?
- Юханссон! - приказала Шарлотта. - Принеси сюда бутылку шампанского и
два бокала!
Покуда лакей бегал за шампанским, Шарлотта не обращалась больше к зятю,
но Шагерстрем слышал, как она шепталась с фру Сэльберг.
Но вот Юханссон вернулся. Слышно было" как хлопнула пробка и шампанское
зашипело в бокалах.
- Фру Сэльберг, ступайте вместе с Юханссоном и приведите все в порядок,
как мы условились, - сказала Шарлотта. - А теперь, доктор и зять, - сказала
Шарлотта, когда слуги вышли из комнаты, - теперь я предлагаю выпить за
фабриканта Густава Хенрика Шагерстрема. Я заверяю тебя, что он настоящий
Польхем. Он не только пустил в ход старую лесопилку на Озерной Даче, но и
устроил так, что сам угодил в нее. И ни один человек не усомнился в том, что
это несчастный случай. Выпьем, зять, за Густава Хенрика!
Шагерстрем как бы пропустил эти слова мимо ушей, не подав ни малейшего
признака жизни. "В это она и сама не верит, просто хочет припугнуть этого
скотину доктора", - думал он.
Он слышал, как доктор пил большими глотками, а потом поставил бокал.
Затем он откашлялся и сказал:
- Да что это ты говоришь, любезная свояченица? С какой же это стати?
Голос доктора уже не был больше невнятным и невыразительным.
Шагерстрем снова услышал легкое шипение шампанского и понял, что
Шарлотта снова наполнила бокал гостя.
- С твоего позволения, зять, - сказала Шарлотта, - мы сейчас поднимем
бокал за меня. Сегодня утром встретила я бывшего жениха моего в пасторском
саду и услышала, что он любит меня теперь так же сильно, как я любила его
когда-то. И я рада была услышать это. Может, это и дурно с моей стороны -
ведь я теперь живу счастливо с другим. Как вы находите, зятюшка? Но разве
это не естественно для человека, которого некогда отвергли и оттолкнули? И
если мы предположим, что Хенрик проходил по саду и увидел меня с
Карлом-Артуром, разве не следовало ему сперва узнать, что я ответила
возлюбленному моей юности, прежде чем отправиться домой и броситься под
пилу?
- Ну конечно, ты права, душа моя, - сказал доктор. - Он будет иметь
дело со мной, негодник. И он еще думал, что ему удастся избежать моего ножа!
Выпьем за здоровье Шарлотты!
Голос доктора зазвучал совсем по-иному, в нем появились новые
интонации. Шагерстрем задыхался от волнения. Неужто Шарлотта одержит победу?
Бокал доктора был снова наполнен, и Шарлотта принялась опять за свое:
- Теперь выпьем за доктора Рикарда Ромелиуса. Его жена два с половиною
года назад была при смерти, дом его был разорен, а дети бегали по улице, как
дикие жеребята. Нынче все изменилось, но сегодня он отказывается...
Шагерстрем услышал, как бокал стукнул по столу.
- Сегодня, - послышался голос доктора, - сегодня Рикард Ромелиус спасет
жизнь человеку, который возвратил ему жену и дом, который помогает его
детям. Не надо больше шампанского, свояченица. Я спасу, черт побери, этого
человека с его согласия или без него.
С этими словами он поднялся и вышел из комнаты. Он, вероятно, пошел за
своим саквояжем. Шагерстрем понял, что Шарлотта и шампанское одержали
победу. Его будут оперировать, как бы он ни сопротивлялся.
В этот миг Шарлотта подошла к дивану, на котором он лежал. Она встала у
изголовья и наклонилась над мужем. Он закрыл глаза.
- Хенрик, - сказала она, - ты понимаешь, что я говорю?
Еле заметное подергивание век - вот что было ей ответом.
- Знай же, что сегодня после полудня органист Сундлер пришел в
пасторскую усадьбу жаловаться. Его жена хочет оставить его. Видишь ли, у
Карла-Артура нынче новая идея. Он не хочет больше быть пастором
государственной церкви, не хочет проповедовать ни в какой церкви. Он хочет
следовать Христову завету и бродить по свету подобно апостолам, без сумы и
посоха. Он будет проповедовать на проселочных дорогах и ярмарках, на
постоялых дворах и почтовых станциях. И Тея хочет покинуть своего мужа и
следовать за ним. Мой бедный друг, теперь ты понимаешь, что Карл-Артур
потому прибегнул к подобной крайности, что сегодня утром услышал ответ от
той, которую он любит, и ответ этот поверг его в отчаяние?
Шагерстрем не шевелился. Видно, она все еще не нашла нужных слов.
Шарлотта нетерпеливо вздохнула.
- Какая ты все-таки скотина! - сказала она. - Неужто надобно вынуждать
меня говорить тебе, что я люблю только тебя, тебя, тебя и никого другого?
Шагерстрем открыл глаза. Он встретил взгляд Шарлотты, неистовый,
нежный, затуманенный слезами. В душе его свершилась разительная перемена.
Раздражительность, малодушие, ребячество, овладевшие им после несчастного
случая, исчезли. Воля к жизни вернулась к нему. Он больше не страшился
мучений. Он больше не искал смерти. Он горел лишь одним желанием - чтобы о
нем заботились, чтобы его спасли.

МАДЕМУАЗЕЛЬ ЖАКЕТТА

Однажды в полдень мадемуазель Жакетта, сидя, как обычно, подле углового
окна в будуаре, читала матушке студенческие письма брата.
Читала она весьма внятно и сосредоточенно, нарочито подчеркивая такие
выражения, как "моя обожаемая матушка", "нежные мои родители", "мое сыновнее
почтение и благодарность". Но более всего выделяла она те строки, в которых
речь шла о восхищении Карла-Артура талантами полковницы и особливо ее
стихотворством. Подобные излияния она читала и перечитывала вновь, потому
что стоило полковнице услышать столь лестные изъявления сыновнего восторга,
как щеки ее начинали мило румяниться.
Ни малейшего следа невнимательности или же утомления невозможно было
уловить в голосе мадемуазель Жакетты. Но порой она отрывала глаза от бумаги
и продолжала читать длинные послания, совершенно не заглядывая в рукописный
текст, словно знала его наизусть.
Жакетта смотрела вниз, на реку Кларэльв; широкая и могучая, она катила
свои воды прямо под окнами будуара. Жакетта следила за непрерывным потоком
людей, не прекращавшимся на мосту Вестербру. Выгодно наторговавшись,
крестьяне из Грава и Стура Киль возвращались домой. Школьники, за спиной
которых болтались перевязанные ремешком книги, мчались на обед по своим
квартирам. А иной раз поспешала в губернский город господская карета,
запряженная горячими рысаками и со статным кучером на облучке.
В тот день мадемуазель Жакетта была в дурном расположении духа. Она
думала о том, что год за годом проходят без всяких перемен, что ей не дано
изведать тех радостей и горестей, какие бывают у живущих полной жизнью
людей. Разумеется, не всякий день предавалась Жакетта подобной печали. Но
порой она ничего не могла с собой поделать, и тогда ее одолевала грусть о
своей жизни - простой и пустой.
Полковница слушала, не поднимая глаз от вязанья, и вовсе не замечала,
что взгляд ее дочери неотрывно прикован к людскому потоку, который двигался
по мосту. И все шло как нельзя лучше до тех пор, пока мадемуазель Жакетта не
потеряла нить. Неожиданно она сбилась и стала читать вовсе не из того
письма, которое держала в руках. Она перескочила вдруг из осеннего семестра
прямо в весенний, а поскольку письма были весьма похожи одно на другое, то
она и продолжала читать, все так же мастерски выделяя отдельные слова и так
же ревностно, покуда полковница не заплакала и не сказала, что хочет читать
сама. Ведь Жакетта снова перескочила через семь-восемь писем. Она не желает
доставить полковнице удовольствие этими письмами. Она хочет увильнуть от
чтения. И ничего удивительного в этом нет, потому что Жакетта никогда не
питала истинной любви к Карлу-Артуру, впрочем, так же, как Ева с ее мужем
Аркером, и даже его родной отец.
Полковница вздыхала и горько оплакивала бездушие своего семейства, но
Жакетта не дала себе труда оправдывать ни себя, ни других. Она позвонила
горничной и велела принести варенья и печенья, чему полковница несказанно
обрадовалась, позабыв немедля свои горести. Но не успела она отложить ложку,
как уже спросила у Жакетты, не хочет ли та доставить своей матушке радость и
немножко почитать ей письма Карла-Артура. Такие прекрасные письма, и она так
давно ничего из них не слышала.
Тогда мадемуазель Жакетта снова достала связку писем и принялась их
читать, все так же весьма прилежно и выразительно. Полковница с ее изящными
манерами и благородной осанкой сидела рядом и внимала все с тем же
благоговением, с каким вот уже почти целых три года выслушивала одни и те же
письма.
Одета она была весьма изысканно и искусно причесана, а на ногах у нее,
как всегда, были парчовые туфельки. Но сама полковница превратилась теперь в
изжелта-бледную маленькую старушку, осунувшуюся и дряхлую. Можно было только
смутно догадываться о былой прелести этого лица и о живом блеске милых глаз.
Полковница походила теперь на отцветшую розу. Последние лепестки еще
оставались, но достаточно было лишь легкого дуновения ветерка, чтобы они
облетели.
В тот день, однако, мадемуазель Жакетта была совсем негодной лектрисой.
Полковница только что мысленно перенеслась на публичное чтение поэта
Аттербума и пыталась разобраться в философии романтиков, как вдруг она
заметила, что Жакетта начала заикаться и запинаться на каждом слове и читает
с совершенно отсутствующим видом. Полковница снова огорчилась и стала
просить, чтобы ей дали читать самой, поскольку Жакетте явно не доставляет