Сельма Лагерлеф. Анна Сверд

слабым рукопожатием.
- Ладно уж; ну я, пожалуй, пойду к себе, - сказала она.
Но, прежде чем расстаться, Анна Сверд спросила старуху:
- Раз уж ты столько про меня знаешь, Лиза, может, скажешь, куда мне
теперь путь держать.
Ответ последовал незамедлительно:
- Иди прямиком по этой дороге, а то, что тебе уготовано, встретится
тебе нынче вечером.
Ансту Лиза быстро повернула назад и снова зашагала на ярмарку, а Анна
Сверд долго еще стояла на дороге, глядя ей вслед. Немалую услугу оказала ей
Ансту Лиза, не меньше, чем мадемуазель Жакетта.
Стоял чудесный весенний вечер, когда Анна вскоре снова двинулась в
путь. Она шла, полная ожидания и глубокой уверенности в том, что ей суждено
нечто радостное и приятное.
Долго, однако, пришлось ей идти, прежде чем это "нечто" сбылось. Под
конец она устала и проголодалась; тогда она села на краю канавы и достала
мешок с провизией.
Но тут, как на грех, случилось так, что только она собралась поднести
ломоть хлеба с маслом ко рту, как на дороге показались две побирушки - седые
и грязные, а за ними тянулась неимоверно длинная вереница таких же
оборванных и грязных ребятишек.
"Эти, того и жди, вырвут кусок изо рта", - подумала Анна.
Чуть отодвинувшись, она укрылась за большим валуном, надеясь, что нищая
братия пройдет мимо, не заметив ее.
Невозможно даже описать то, что было надето на женщинах и детях. На
головах у них были повязаны рваные тряпки для мытья посуды, юбки и штаны,
кофты и куртки им заменяли старые мешки, которые все лето красовались на
огородных пугалах, а башмаки были сработаны из кусков старой бересты.
Но обеих нищенок, казалось, ничуть не печалили ни грязь, ни лохмотья.
Они смеялись и болтали так громко, что их слышно было издалека.
- Сроду не подумала бы, что будет так любо бродить по округе да
побираться, - сказала одна.
- Да уж никому, поди, и во сне не снилось этакое счастье, какое тебе
привалило! Десять душ ребятишек задарма отдали!
Анна Сверд начала подозревать, что тут дело нечисто. Ей доводилось уже
слышать о том, будто в северных приходах Вермланда порой случалось, что к
концу весны, когда амбары пустели, зажиточные крестьянки ходили по миру,
чтобы добыть зерна на хлеб и на посев. Эти, как видно, тоже христарадничали
не напрасно. И сами женщины и ребятишки тащили на спине битком набитые
котомки.
- Кабы еще не так далече до дому добираться, - сказала первая побирушка
и засмеялась. - Того и гляди, придется на постоялом почтовых нанимать, чтоб
вернуться домой в Эксхерад.
Не успела она вымолвить это, как Анна Сверд, вскочив, выбежала на
дорогу и уставилась на побирушек. Под слоем грязи и космами волос,
свисавшими на глаза, Анна разглядела лица женщин и тотчас же узнала их. Одна
жила на лесном торпе и была, верно, так бедна, что ей приходилось
побираться. Другая же, когда Анна видела ее в последний раз, была богатой
вдовой. Она угостила тогда коробейницу бобовым кофе и сторговала у нее
гребень и шелковое платье.
Лишь только побирушки увидели Анну Сверд, как стали попрошайничать:
- Нет ли у вас в мешке какого старья, может, отдадите нам для
ребятишек?
- Нешто не ты хозяйка в Нурвике? - с легкой насмешкой спросила Анна. -
Как же ты так обеднела, что с сумой по дорогам таскаешься?
- Двор у меня сгорел, - ответила женщина, - коровы пали, зерно
померзло...
Но больше она ничего не успела сказать, потому что внезапно раздался
истошный детский крик. Десять ребятишек, отделившись от всей оравы, громко
вопя, кинулись к Анне Сверд; они обхватили ее руками и чуть не опрокинули
навзничь.
Поначалу Анна Сверд не уделила ни малейшего внимания детям; ее рука
тяжело легла на плечо женщины.
- Вот оно что, так ты, стало быть, и есть жена ихнему дядюшке, -
сказала она. - Ну, так пойдешь со мной к ленсману, а домой покатишь в
арестантской телеге вместе с ребятишками!
Услыхав эти слова, побирушка подняла страшный вой. Сбросив с плеч
котомку, она во всю прыть помчалась по дороге; ее примеру последовала вторая
побирушка и все те ребятишки, которые шли за ней.
Анна Сверд осталась на проселочной дороге вместе со своими приемными
детьми, окружившими ее; в душе ее царили радость и покой.
Но прежде чем заговорить с детьми и расспросить их о том, каково им
жилось у дядюшки, Анна подумала, что и ей и им следовало бы возблагодарить
Бога за то, что он соединил их вновь. И она затянула вечерний псалом, первый
из тех, которым она их обучила:

От нас уходит божий день,
и не вернется он.
Нисходит вновь ночная тень,
чтоб охранять наш сон.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЦЫГАНСКИЙ БАРОН

В сколь великой тревоге пребывали, должно быть, те господа, которые
наследовали старинные усадьбы и заводы вдоль берегов узкого озера Левен!
Господа, которые вспоминали еще рассказы о гордых подвигах "кавалеров",
господа, которые правили в своих усадьбах как самодержавные властители и
вершили все дела на приходских сходках! Господа, которых в дни их рождения
чествовали как королей! В сколь великом страхе пребывали, должно быть, они,
когда случилось так, что во всех усадьбах сряду Бог не благословил
супружество сыновьями! Когда верноподданные их жены, во всем прочем покорные
своим супругам, словно бы вступили в коварный сговор рождать на свет одних
только дочерей!
В те годы, когда рождалась на свет уйма дочерей, господа эти наверняка
не раз предавались раздумью о загадках бытия и о воле провидения. Они
недоумевали, уж не замыслили ли предвечные силы выказать таким путем свое
нерасположение людям; уж не вознамерились ли они наводнить землю множеством
женщин, учинив всемирный потоп. Наводнение подобного рода, несомненно,
уничтожило бы толпы грешников куда решительнее, нежели это было во времена
Ноя.
Разумеется, причины для подобных опасений были немалые. Ибо хотя по сю
пору не могло быть и речи о гибели всего рода человеческого, тем не менее
дело могло коснуться дальнейшего существования многих старинных родов. Все
это могло привести к вымиранию племени могущественных заводчиков Синклеров
или же гордой череды майоров и полковников из дома Хеденфельтов. Это могло
повлечь за собой угасание благородного, достопочтенного пасторского рода,
который уже более ста лет правил пасторской усадьбой в Бру, и
воспрепятствовать тому, чтобы еще один какой-нибудь отпрыск старого
немецкого органиста Фабера играл своими гибкими пальцами на клавишах рычащих
и гудящих органов в старинных церквах Вермланда.
Стало быть, хотя резоны для тревог и были, на навряд ли столь
внушительные, чтобы помешать большинству знатных господ из прихода Бру в
мире и спокойствии наслаждаться жизнью. И лишь один из них был такого
склада, что ни днем ни ночью не мог избыть страстной тоски по сыновьям. Куда
охотнее стал бы он самым захудалым поденщиком, нежели бароном из знатного
рода Левеншельдов, которому приходилось жить с постоянной мыслью о том, что
род его перестанет существовать.
Адриан Левеншельд, этот богатый владелец Хедебю, неустанно
благоустраивавший и украшавший свой дом и свои владения, этот справедливый
хозяин, радевший о счастье подопечных ему, никогда не мог отделаться от
чувства вины перед родиной, перед предками и, наконец, перед всем
человечеством за то, что даровал миру лишь пятерых дочерей и ни одного сына!
Ни одного из тех верных своему долгу, умелых трудолюбцев, которые в
стародавние времена способствовали величию и могуществу Швеции. Разумеется,
он пекся о справедливости и не пытался свалить вину на невинных; но что
поделаешь, если жизнь становится тебе немила, когда ты вынужден влачить ее в
обществе одних только женщин. Он прекрасно понимал, что ни жена его, ни
старая тетушка, ни пятеро дочерей, ни их гувернантка не были повинны в его
несчастье. И, однако, всякий день случалось так, что своим появлением он
омрачал радость в их маленьком, тесном кругу, не будучи в состоянии
простить, что вместо оравы проказливых, шумливых, прожорливых сорванцов
мальчишек его окружают эти смиренные и безответные женщины и девочки.
Постоянная неудовлетворенность до времени состарила Адриана
Левеншельда. В самом деле, немного осталось в нем от того юного,
жизнерадостного рыцаря Солнечный Свет, который некогда женился на
легендарной красавице Марианне Синклер. Немалую долю светлого жизнелюбия
молодости он, должно быть, утратил, когда всего лишь спустя год после
свадьбы Марианна умерла. Его вторая женитьба на богатой девице Вахтхаузен из
Чюммельсты была браком по расчету; и новая супруга отнюдь не могла разогнать
снедавшую его тоску. Но прежняя жизнерадостность непременно вернулась бы к
нему, будь у него сын. С ним бы он ездил на охоту или же отправлялся
далеко-далеко на рыбную ловлю. Как и в дни своей веселой юности, он рискнул
бы еще раз провести несколько дней в пути только ради того, чтобы проплясать
всю ночь напролет. Теперь же он безвыходно сидел дома и бродил по комнатам,
истомленный вконец всей этой кротостью, мелочностью, женственностью,
подстерегавшими его на каждом шагу.
Сердце барона Адриана готово было окончательно ожесточиться. И вот
тогда-то случилось так, что брат его Йеран, этот злополучный, презренный
бродяга, чуждавшийся всего своего семейства, подкатил к парадному крыльцу в
Хедебю.
Неслыханная дерзость! Правда, эта отпетая голова, этот странный
человек, который жил среди цыган и барышников, да и сам был женат на
цыганской девке, не раз, бывало, наезжал в другие господские усадьбы здешней
округи. Он появлялся там в грязной повозке, битком набитой лохмотьями,
ребятишками и всяческими смердящими узлами, чтобы выменять лошадей или
сторговать тряпье. Но никогда прежде не случалось, чтобы он отважился
постучать в дверь к своему брату.
Трудно сказать, насколько та жизнь, которую вел Йеран Левеншельд,
изгладила из его памяти былое.
Уже много дней бушевала страшная пурга. И покуда маленькая соловая
кляча Йерана медленно прокладывала себе путь через сугробы в заснеженной
аллее, ведущей к господскому дому в Хедебю, может статься, злосчастный
цыганский барон мысленно и перенесся назад в дни своей юности. Может
статься, он вообразил себя снова мальчиком, который возвращается домой из
школы в Карлстаде, а может статься, он ждал, что на пороге его, как
желанного гостя, встречают с распростертыми объятиями батюшка с матушкой,
такие видные собой. Ему грезилось, будто из дома ему навстречу вот-вот
ринется челядь, чтобы снять у него с ног меховой мешок и санную полость.
Усердные руки стянут с него шубу, сдернут с головы шапку, расстегнут
ботфорты. Матушка, желая его обнять, не знает, как поскорее снять с него
верхнее платье, потом она подведет его к пылающему камину, нальет ему чашку
горячего, обжигающего рот кофе, а после молча сядет рядом и будет жадно
пожирать его глазами.
Все знают, что зимой, когда снежные бури длинной чередой тянутся изо
дня в день, когда все дороги занесены снегом и ни один проезжающий не
отваживается продолжать путь, в окнах уединенных загородных усадеб всегда
виднеются любопытствующие. В ожидании чего-то нового, чего-то несбыточного,
часто сами не зная чего, они пристально всматриваются в глубь аллеи.
В такие дни даже появление цыганской кибитки - великое событие, весть о
котором летит из одной комнаты в другую. И покуда маленькая соловая
лошаденка, спотыкаясь, медленно двигалась по аллее, барону Адриану уже
доложили о том, что за гость к нему пожаловал.
Лицо владельца Хедебю не предвещало ничего хорошего, когда он вышел на
порог своего дома, готовый оказать брату такой прием, после которого тот не
отважился бы уже ни шутки над ним шутить, ни прекословить ему. Но тут,
намереваясь выпроводить незваного гостя, барон Адриан увидел, что Йеран,
этот презренный тунеядец, этот блудный сын, всю жизнь навлекавший позор и
бесчестье на родного брата, прикатил на сей раз не с оравой черноглазых
цыганят и безобразных побирушек. Он прикатил с тем, чего барон Адриан жаждал
более всего на свете, но в чем ему, такому праведному и преданному, было
отказано.
И дитя, которое этот оборванный бродяга с испитым лицом висельника
вытащил из кучи тряпья, валявшегося на дне цыганской кибитки, вовсе не было
каким-нибудь там безродным подкидышем. Уж слишком походило оно на портрет
отца барона Адриана, на тот самый портрет, что безраздельно владычествовал
над диваном в гостиной Хедебю. Адриан узнал это кроткое, утонченное лицо с
большими мечтательными глазами, которыми прежде столь часто любовался. Мало
того, что у брата был сын! Так этот нищий пащенок мог еще похвалиться
унаследованной от его прародителей красотой, которая не выпала на долю ни
одной из дочерей барона Адриана!
Но в этот миг последнему из Левеншельдов мало было проку от его
красоты. Когда отец вытащил ребенка из саней, тот почти без памяти повис у
него на руках. Мальчик закатил глаза, руки и щеки его посинели от холода.
Из намерения барона Адриана выпроводить брата со двора крепкой бранью
так ничего и не вышло. Напротив того, когда Йеран пошел к крыльцу с ребенком
на руках и барон Адриан прочитал в его взгляде робкий вопрос, то он тотчас
позабыл все, что ему пришлось претерпеть по милости своего брата. Позабыл он
и все горести, которые Йеран причинил покойным батюшке с матушкой, и настежь
распахнул перед ним двери родительского дома.
Однако дальше передней Йеран Левеншельд не пошел. Когда брат распахнул
перед ним двери залы и цыганский барон увидел полыхающий огонь в камине,
увидел мебель и штофные обои, знакомые ему с детства, он остановился и
покачал головой.
- Нет! - сказал он. - Это не для меня! Дальше не пойду. Но, может быть,
ты позаботишься о ребенке?
Как драгоценнейшее сокровище принял у него из рук ребенка барон Адриан
и, желая отогреть маленькое тельце, начал гладить его и растирать. Ни одну
из женщин своего дома не позвал он на помощь. Хоть он и знал, что в
дальнейшем ему без них не обойтись, но в эти первые мгновения он жаждал
владеть ребенком безраздельно. И вдруг торопливо, словно стыдясь своей
слабости, он ласково прильнул щетинистой щекой к холодной и грязной щечке
нищего ребенка.
- Он так походит на батюшку, - чуть дрогнувшим голосом сказал он. -
Счастлив ты, Йеран, что у тебя есть сын.
Когда барон Йеран увидел, как брат его прижал к груди ребенка, ему бы
тут же и понять, что владелец Хедебю готов отныне предоставить ему хлеб и
кров до самого его последнего часа только за то, что ему выпало счастье
иметь сына. Барону Йерану следовало бы понять и то, что отныне его брат
будет необычайно снисходителен ко всему его глумливому балагурству, к его
лености и картежничеству, к его бражничеству и никогда больше ни единым
словом не попрекнет его.
Однако, невзирая на все это, Йеран, казалось, не испытывал ни малейшего
желания остаться, а направился к двери.
- Ты, верно, понимаешь, что я бы сюда не явился, когда бы не заставила
нужда, - сказал он. - Мы столько кружили в эту метель, что он чуть не
замерз. Вот и пришлось везти его сюда, а не то б ему крышка! В пасторской
усадьбе меня ждет работа, туда теперь и поеду. Я заберу его, как только
утихнет непогода.
Йеран вымолвил эти слова, уже держась за дверную ручку. Барон Адриан не
сразу отозвался на его речи. Может статься, он даже и не слыхал, что сказал
брат. Он всецело был поглощен ребенком.
- Послушай-ка, Йеран, - наконец сказал он, - у него руки совсем
закоченели! Нужно растереть ребенка. Не принесешь ли немного снегу?
Пробормотав что-то невнятное, то ли слова благодарности, то ли
прощания, Йеран отворил дверь. Барон Адриан подумал было, что брат по его
просьбе отправился за снегом. Но через несколько мгновений он услыхал звон
колокольчика, а выглянув за дверь, увидел, что Йеран съезжает со двора. Он
так нахлестывал соловую лошаденку, что она мчалась во весь опор, а вокруг
нее, словно тучи пыли, кружился легкий снег.
Барон Адриан понимал, что в доме сохранилось множество мучительных для
брата воспоминаний и не удивился бегству Йерана. Впрочем, мысли его занимал
один лишь ребенок. Барон сам принес снегу, желая вдохнуть жизнь в
закоченевшие личико и ручки; и, растирая ребенка, он уже начал строить планы
на будущее. Никогда он не допустит, чтобы последний из Левеншельдов
возвратился к отцу и рос среди диких его сотоварищей.
А о чем помышлял Йеран Левеншельд, когда уезжал из Хедебю, сказать
трудно. Может статься, спустя несколько часов он намеревался вернуться назад
за ребенком и одновременно воспользоваться случаем насладиться бешенством
брата, который опять позволил провести и одурачить себя. Еще уезжая из
Хедебю, Йеран хохотал во все горло, вспоминая о том, как брат его прильнул
щекой к щечке нищего ребенка и как величественно принял он на руки этого
новоявленного носителя имени и продолжателя рода.
Но как бы там ни было, смех вскоре замер у него на устах. Нахлобучив на
голову потертую меховую шапку, он сидел в своей кибитке и ехал, сам не зная
куда. Тяжелые, странные засели в нем мысли - мысли, которые настоятельно
требовали, чтобы их немедленно осуществили.
В пасторскую усадьбу в Бру, куда, по словам Йерана, лежал его путь, он
вовсе не поехал; и когда наутро туда пришел нарочный из Хедебю, чтобы
осведомиться о цыганском бароне, никто там толком ничего не знал. Но ближе к
полудню в Хедебю явились несколько крестьян, которые еще с утра расчищали
занесенную снегом дорогу. Они известили барона о том, что его бродягу-брата
нашли мертвым в канаве у проселочной дороги. Угодил он туда, как видно, в
темноте; кибитка опрокинулась, а у него, верно, не хватило сил приподнять
ее; вот он и остался на дне канавы, да и замерз там.
Нигде не было так легко сбиться с пути, как на пустынной равнине вокруг
церкви в Бру в эту темную, вьюжную ночь. Поэтому вполне могло статься, что
Йерана Левеншельда - цыганского барона - погубила несчастная случайность.
И, конечно, не следовало думать, что он искал смерти по доброй воле,
только лишь ради того, чтобы ребенок его мог обрести надежный приют, который
барон Йеран раздобыл ему в припадке обычной своей злобной насмешливости.
Ведь он был, можно сказать, не в своем уме, этот Йеран Левеншельд, и,
разумеется, нелегко правильно истолковать его поступки. Но люди знали, что
он окружил поистине трогательной любовью свое меньшое дитя. В его лице он
отыскал фамильные черты Левеншельдов, и ему, вероятно, казалось, что с этим
ребенком он связан совсем иными узами, нежели с ордой черноглазых цыганят,
которые прежде подрастали вокруг него. Поэтому не лишено вероятности, что
Йеран пожертвовал жизнью, чтобы спасти этого своего ребенка от бедности и
несчастья.
Когда он прикатил в Хедебю, у него, верно, и помыслов иных не было,
кроме как поиздеваться над своим достойным братцем, который исходил тоской
по сыновьям. Но когда он вступил в старый отчий дом, когда почувствовал,
какой добропорядочностью, надежностью и благорасположением веет от его стен,
тогда он сказал самому себе: более всего на свете желал бы он, чтобы это его
меньшое дитя, единственное, которое он по-настоящему почитал своей плотью и
кровью, могло бы остаться в Хедебю. И что ему надобно так обставить свой
отъезд, чтобы больше не возвращаться в Хедебю за ребенком.
Но никому не ведомо, как все обстояло на самом деле, - жизнь, вероятно,
не была Йерану так дорога, чтобы он стал сомневаться, расставаться ли ему с
ней или нет. А быть может, то было давным-давно взлелеянное желание, которое
теперь сбылось. Быть может, он радовался, что наконец-то нашел предлог для
того рокового шага, которого до сих пор не сделал, откладывая его по причине
равнодушия или отупения.
И как знать! Быть может, даже в самый смертный час Йеран злорадствовал
оттого, что снова сумел сыграть злую шутку со своим единственным братом,
который всегда умел вести праведную, добропорядочную жизнь. Быть может,
Йерану доставило удовольствие обмануть брата в последний раз. Быть может,
губы его скривило последней презрительной усмешкой при мысли о том, что
ребенок, которого он положил брату на руки, был девочкой. И что только
платье мальчика открыло двери дома предков несчастной цыганской девчонке.

БАРОНЕССА

В тот самый день, когда цыганский барон оставил своего ребенка в
Хедебю, барон Адриан Левеншельд вышел к обеду в самом лучезарном
расположении духа. Сегодня ему не придется сидеть за столом с одними только
женщинами. Сегодня застолье с ним разделит мальчик. Барону Адриану казалось,
будто даже атмосфера в комнате стала совсем иной. Он чувствовал себя
помолодевшим, веселым и жизнерадостным. Да, он намеревался даже предложить
жене распорядиться принести вина и выпить за здоровье нового члена семьи.
Барон Адриан прошел к своему месту за круглым обеденным столом, сложил
руки и, склонив голову, стал слушать предобеденную молитву, которую читала
младшая из его дочерей.
Когда молитва была прочитана, он окинул сияющим взглядом стол, желая
отыскать племянника. Но как он ни напрягал зрение, он так и не увидел ни
единой живой души в курточке и штанишках. За столом, как, впрочем, и всегда,
ничего, кроме юбок и узких корсажей, не было.
Нахмурив густые брови, он сердито фыркнул. Конечно, ему пришлось
передать племянника в детскую, чтобы его там вымыли и переодели; но неужели
жена в самом деле так бестолкова, что не посадила ребенка за стол? Спору
нет, это цыганенок, и повадки у него цыганские, но все пятеро его, барона
Адриана, благонравных дочерей, вместе взятые, не стоят и мизинца этого
малыша.
Не успел барон хотя бы одним словом выказать свое разочарование, как
баронесса легким движением руки указала на маленькую, хорошо одетую и хорошо
причесанную девочку, сидевшую рядом с ним на стуле.
Поспешно пересчитав детей, барон Адриан обнаружил, что в этот день за
столом сидело шесть маленьких девочек. Ага! Он понял, что мальчика нарядили
в платьице одной из его дочурок. Ничего удивительного в том не было. В
лохмотьях, в которых ребенок появился в Хедебю, его нельзя было посадить за
стол, а во всем поместье никакого платья, кроме девичьего, не было. Но
волосы, кудрявые золотистые волосы мальчика вовсе незачем было заплетать в
крендельки, которые болтались над ушками ребенка, точь-в-точь как у его
собственных дочерей.
- Вы что, не могли взять на время пару штанишек у управителя, чтобы не
делать из мальчика чучело гороховое?
- Конечно! - отозвалась баронесса, и ответ ее прозвучал столь же
невозмутимо, как и обычно, без малейшего намека на злорадство или насмешку.
- Конечно. Я полагаю, что мы, вероятно, вполне могли бы это сделать. Но ведь
она одета так, как ей и положено быть одетой.
Барон Адриан посмотрел на жену, посмотрел на ребенка, а потом снова
перевел взгляд на жену.
- Боюсь, что Йеран снова сыграл с тобой шутку, - сказала баронесса.
И снова ни малейшее изменение голоса, ни блеск ее глаз не выдали того,
что в этом деле она придерживалась совсем иного мнения, нежели ее супруг.
Собственно говоря, особого мнения у нее и не было. Она думала,
разумеется, что поступок Йерана бесчестен и что он снова дал волю своей
обычной гнусной злобности. А если в глубине ее души и шевелились совсем иные
чувства, то это происходило совершенно помимо ее воли.
Но если человек превращен в коврик у дверей и всякий день его топчут
ногами! В таком случае ничего нет удивительного, когда это самый коврик
начинает испытывать чувство некоторого удовлетворения оттого, что тот, кто
топчет его всех безжалостней и у кого сапоги подбиты самыми острыми
железными гвоздями, внезапно запнется и безо всякого для себя вреда
шлепнется на пол.
И когда баронесса увидела, как муж ее нахмурил брови, как отказался от
жаркого, которым всех обносила горничная, отказался с таким видом, будто это
досадное происшествие вконец лишило его аппетита, она начала трястись от
смеха, хотя лицо ее по-прежнему оставалось неподвижным.
Впоследствии она не раз спрашивала себя, что сталось бы с ней самой и
со старой тетушкой, с гувернанткой и всеми шестью девочками, если бы ее муж
с грубым ругательством не вскочил вдруг со стула и не выбежал бы из комнаты.
Сама же она ни секунды больше не смогла бы сохранить серьезность. Она
поневоле была вынуждена расхохотаться, и то же самое сделалось с другими.
Все они откинулись на спинки стульев, хохоча во всю мочь.
Они громко и до упаду хохотали, заглушая друг друга и в то же время
совестясь своего смеха. Ну, не грешно ли насмехаться над тем, что отца
семейства, супруга и хозяина дома так одурачили! Все они были смиренны и
благонравны и в высшей степени порицали самих себя. Но смех сам собой
вырывался из глубины души, и сдержи они его, они бы задохнулись.
То был великий бунт. За несколько минут они сбросили с себя все, что
тяготило и душило их. У них появилось чувство свободы и собственного
превосходства, и они думали, что отныне никогда более не будут чувствовать
себя такими угнетенными и запуганными, как прежде, хотя бы потому, что у них
хватило духу осмеять поработителя. Осмеянный, он утратил ореол своего
ужасающего величия и стал таким же маленьким и заурядным человечком, как и
они сами.
А баронесса, которая прежде всегда говорила о бароне Адриане как о