Страница:
Левеншельд побежали вперед и, прежде чем кто-либо успел им помешать, широко
распахнули кухонную дверь.
На большом кухонном столе стояла четырехлетняя девочка в одной
рубашонке и лифчике, без юбки и без чулок. В ручонке она зажала хлыст,
который ей смастерили из половника и кудели от прялки, а перед ней на полу
стояли две прялки, которые она погоняла, прищелкивая языком и усердно щелкая
хлыстом. Ясно было, что прялки эти изображали пару в упряжке.
Всякому было также ясно, что сцена изображала бешеную скачку лошадей на
ярмарочной площади. Погоняемые окриками и ударами хлыста, лошади с ужасающей
быстротой мчались вперед, а толпившийся вокруг народ поспешно бросался в
стороны.
- Эй, пади, Пей Улса! Плоць с дологи, делевенстина!
- Вот кто не боится ни ленсмана, ни исплавника!
- Эй, дологу цыганскому балону!
- Эй, гей, гей, гей, нынце ялмалка в Блу!
- Эй, гей, гей, гей, холосо зить на свете!
Кухню сотрясали взрывы веселого хохота. Взгляды зрителей были прикованы
к ребенку, который, разрумянясь и сверкая глазенками, стоял на кухонном
столе.
Он так вошел в свою роль, что окружающим почти казалось, будто они
видят, как золотистые кудри ребенка развеваются на ветру. Им казалось, будто
кухонный стол мчится сквозь ярмарочную толпу, словно тряская и дребезжащая
цыганская телега.
Ребенок стоял на столе, вытянувшись в струнку и разгорячась, полный
задора и жизнерадостности. Все на кухне, начиная с экономки и кончая
конюхом, были ошеломлены. Все побросали работу и неотступно следили за
бешеной скачкой ребенка.
То же творилось и с теми, кто стоял в дверях буфетной. Они были точно
околдованы. Им тоже виделось, будто ребенок стоял вовсе не на столе, а на
высокой повозке. Им тоже виделась толпа народа, рассыпавшаяся по сторонам, и
лошади с развевающимися гривами; во весь опор неслись они меж ярмарочными
ларями и повозками.
Первым очнулся от этого волшебства барон Адриан. Еще прежде он
уговорился с женой, чтобы при Шарлотте даже не упоминали об истории с его
братом и чтобы цыганочка ни в коем случае не попадалась ей на глаза.
Баронесса, как всегда, во всем согласилась с мужем, но добавила, что раз
малютка еще не совсем оправилась после кори, то, разумеется, ее следует
держать в детской. Теперь же барон Адриан решительно выступил вперед и
затворил кухонную дверь. Затем он подал Шарлотте руку, чтобы увести ее назад
в господские покои.
Но Шарлотта стояла неподвижно, будто вовсе не замечая предложенной ей
руки.
- Что это за ребенок? - спросила она. - И что у него за лицо? Он,
должно быть, из нашего рода!
Она крепко обхватила руку барона Адриана, и всем показалось, будто в
голосе ее послышались слезы, когда она продолжала:
- Вы, кузен, должны сказать мне, не нашего ли рода эта девочка. Я
чувствую, что она мне родня.
Не ответив, барон Адриан отвернулся от Шарлотты. Тогда супруга его
пояснила:
- Это дочка Йерана Левеншельда. Она хворала корью, а нянька без спросу
пустила ее на кухню.
- Ты, кузина, верно, слышала о моем брате, цыганском бароне? - сурово
спросил барон Адриан. - Так вот, мать девочки - цыганская девка.
Но Шарлотта, словно во сне, направилась прямо к кухонной двери,
отворила ее и с распростертыми объятиями подошла к столу.
Цыганочка, которая, стоя на столе, уже играла в барышника, бросила на
нее взгляд, и, должно быть, маленькая проказница увидела в Шарлотте что-то
явно ей понравившееся. Отшвырнув в сторону хлыст, она отчаянным прыжком
кинулась в объятия Шарлотты.
Шарлотта крепко прижала ее к себе и поцеловала.
- Возьму только тебя, - сказала она, - тебя, тебя, одну тебя!
То было спасение. Она облегченно вздохнула.
Безобразие, то ужасающее безобразие, отвращение к которому она пыталась
превозмочь весь вечер, безобразие, в котором она старалась найти пользу и
добродетель, - ну его, со всеми его достоинствами, которые она отлично
сознавала. Она не знала, что скажет на это барон и что скажет баронесса; но
ведь это был тот самый ребенок, ради которого она выехала из дому.
Внезапно она попятилась. Сжав кулаки, к ней подступал барон Адриан;
глаза его были налиты кровью. "Точь-в-точь бык, которому хочется поддеть
меня на рога", - подумала Шарлотта.
Но тут меж нею и бароном встала баронесса; ее голос звучал как всегда
спокойно и невозмутимо, но весьма настойчиво:
- Если ты возьмешь этого ребенка, Шарлотта, мы будем тебе благодарны
всей душой, и я и муж.
- Я - благодарен?! - презрительно смеясь, воскликнул барон.
А баронесса продолжала с необычайной теплотой в голосе:
- Да, я буду благодарна тебе за то, что мне не придется расстаться с
одной из моих любимых дочурок! Адриан же будет перед тобой еще более в долгу
за то, что ты помешала ему совершить поступок, в котором он потом
раскаивался бы всю свою жизнь.
Быть может, правда, открывшаяся в словах жены, а быть может,
просто-напросто удивление оттого, что она осмелилась восстать против него,
заставили барона Адриана онеметь. Как бы то ни было, он повернулся и молча
вышел из кухни.
Можно ли представить себе более сладостное пробуждение? Просыпаешься
оттого, что слышишь, как детские ножки мелкими шажками семенят вслед за
горничной, которая входит утром в спальню затопить изразцовую печь. А что
может быть приятнее на свете? Лежишь тихо-тихо, закрыв глаза, а потом
чувствуешь, что крошечное созданьице, ничуть не заботясь о произнесенном
шепотом предостережении - не тревожить спящую, упрямо дергает одеяло, желая
забраться к тебе в постель. А какой раздается радостный, ликующий крик,
когда ты внезапно протягиваешь руки и помогаешь маленькой шалунье взобраться
на кровать. Когда она потом обрушивается на тебя и еще холодными после
утреннего умывания ручонками хлопает тебя по щекам, щиплет тебя, брыкается и
целует! И остается лишь смеяться вместе с ней и вместе с ней ликовать;
начинаешь лепетать на ломаном детском языке, тут же вспоминаешь множество
каких-то нелепых ласкательных имен. А горничной и в самом деле вовсе незачем
просить прощения за то, что она позволила ребенку войти вслед за нею. Все
утро девочка только и делала, что приставала и просила, чтобы ее пустили к
красивой даме, которую она видела вечером, и обещала вести себя тихо, как
мышка, не болтать и не мешать.
Уходя из гостиной, горничная хочет увести с собой и ребенка, но об этом
и речи быть не может. Малютка, которая, может статься, опасалась, что ее
выпроводят, залезает под одеяло и притворяется спящей. Но лишь только дверь
за горничной закрывается, девочка снова просыпается и начинает лепетать. Она
рассказывает что-то о своем отце, но говорит быстро и невнятно, и Шарлотта
не успевает ее понять. Но что из того! Одно лишь неотразимое очарование
детского голоска пленяет Шарлотту.
Огонь уже ярко пылает в печи, когда снова отворяется дверь и входит
горничная с кофейным подносом в руках. За ней следом - хозяйка дома,
маленькая и пухленькая баронесса, которая пришла осведомиться, как почивала
гостья. Она разливает кофе, подает чашечку гостье, а заодно берет и себе,
затем усаживается поближе к огню и начинает болтать.
Девочка затихает, но, боясь, что ее уведут, судорожно сжимает руки
Шарлотты. Вскоре она и вправду засыпает, а совершенно покоренная ею Шарлотта
лежит и разглядывает розовое личико девочки. Она смеется сама над собой. Эта
маленькая цыганочка, которая умудрилась полюбить Шарлотту, сделала ее своей
послушной рабой. Что касается баронессы, то она хотела сказать следующее:
пусть Шарлотта и не думает о том, чтобы в ближайшие дни покинуть Хедебю.
Отчасти из-за того, что сама баронесса, да и все прочие домочадцы от души
желают, чтобы она осталась и скрасила бы их уединение. Отчасти из-за того,
что Шарлотта должна дать ей, баронессе, время заказать девочке, прежде чем
та уедет, приличествующий гардероб. Как-никак она же фрекен Левеншельд, и ей
необходимы несколько траурных платьиц и несколько перемен нижнего белья,
чтобы она была не очень скудно экипирована, когда приедет на Озерную Дачу.
Ну, а разве это не ново и не трогательно, когда тебя по нескольку раз
на дню требует в детскую маленький тиран, который скучает по тебе. Дети,
должно быть, обладают поразительным чутьем. А эта малышка тотчас подметила,
что ты такая же заправская лошадница, как и она сама. И подметила, что
никто, кроме тебя, не умеет так прекрасно бежать рысью в упряжке из
перевернутых скамеечек для ног, никто не держит вожжи с таким истинным
знанием конского норова, никто не бывает так послушен, когда она
прищелкивает языком и кричит "тпру!". Ну, а не смешно и не печально ли это,
что такой малый ребенок посвящает тебя в тайны кочевой цыганской жизни,
играя в игру, в которой один стул называется Экебю, а другой - Бьерне?!
Разъезжать меж этими стульями и спрашивать, нет ли работы, встречать в ответ
грубость и отказ?! А затем с величайшим знанием дела рассуждать о видах на
заработок в том или ином месте?!
Но самое восхитительное, пожалуй, это все-таки видеть, как малютка
внезапно отшвыривает вожжи, забывает об игре и, встав у окна, высматривает
того, кто навсегда уехал от своего ребенка. Она стоит так часами,
безучастная ко всякого рода обещаниям и уговорам, вся в плену тоски по отцу.
Слезы наворачиваются на глаза, когда видишь, как она стоит, прижавшись
личиком к оконному стеклу и заслонившись от всех ручонками. И думаешь про
себя, что какими бы недостатками ни обладал этот ребенок, все же он умеет
любить. А что может быть важнее уверенности в этом?
Но судя по тому, как изобретательна девочка, когда придумывает свои
игры и проказы, она, должно быть, так же богато одарена и умом. И в самом
деле, это ее заслуга, что дни в Хедебю не тянутся так томительно долго и
однообразно, ибо неоспоримо то, что некая унылость царит над этим старинным
поместьем.
А виною всему - один лишь барон Адриан. Он брюзглив, вечно всем и вся
недоволен и удручает тем свое семейство, в котором, не будь угрюмого
хозяина, было бы куда приятнее.
На другой день после приезда Шарлотты в Хедебю барон призвал к себе
того самого управителя, который был своим человеком в кочевьях цыган в
северных приходах Вермланда. Он приказал ему запрячь соловую клячонку Йерана
Левеншельда и отправиться на север вместе с грязной цыганской кибиткой и
всем ее содержимым. Прежде всего управитель должен был доставить это жалкое
наследство вдове брата барона Адриана; затем он должен был сообщить ей, что
муж ее, цыганский барон, замерз в канаве у проселочной дороги, а под конец
сказать, что их дочку взяли на свое попечение родственники.
Через несколько дней нарочный вернулся, и барон Адриан рассказал
Шарлотте, что, судя по всему, управителю показалось, будто мать ребенка была
рада сбыть девчонку с рук. Вследствие чего он, барон Адриан, полагает, что
Шарлотта может считать ее своей. Однако он советует еще некоторое время не
предпринимать никаких мер, дабы в законном порядке утвердить свои права на
ребенка. Все же это нищий ребенок с дурной наследственностью, и вполне может
статься, что через какой-нибудь месяц Шарлотта сочтет себя вынужденной
отослать девочку назад к матери.
Итак, во всем этом деле барон вел себя вполне учтиво. Впрочем, он не
делал сколько-нибудь заметных усилий, чтобы подавить свое недовольство. К
счастью, он почти всегда появлялся лишь за столом. Но и тогда бывало не
очень легко найти предмет для беседы, которую он не прерывал бы
презрительным смехом или же язвительным замечанием.
Тому, кто сам бесконечно, несказанно счастлив в супружестве и, помимо
того, обладает врожденной склонностью помогать другим и полюбовно все
улаживать, трудно мириться с таким положением вещей и даже не сделать ни
малейшей попытки вмешаться. Но на сей раз приходится сознаться в собственном
бессилии. Слишком уж жестока была шутка, которую Йеран Левеншельд сыграл со
своим братом в их последнюю встречу. Барон Адриан не мог простить, что у
него отняли мечту о мести, которую он так лелеял.
Но, чувствуя свою беспомощность в отношении барона Адриана, Шарлотта с
тем большим рвением старается облегчить гнет, тяготеющий над его женой и
малолетними дочерьми. При одной только мысли о том, что Шарлотта находится в
их доме, несчастная баронесса, по-видимому, становится мужественнее и
спокойнее. И мало-помалу Шарлотта добивается того, что за столом начинают
звучать шутки и смех, а в сумерках у горящего камина - сказки и истории. Она
затевает катание с гор на салазках, она приглашает баронессу с дочерьми в
дальние санные прогулки на своих собственных лошадях, которые выстаиваются
на конюшне. Она соблазняет баронессу сыграть несколько вещиц Генделя и Баха
на клавесине. А когда ей удалось выведать, что у всех пяти рыженьких малышек
поистине приятные голосочки, она умудрилась так ободрить их, что они встали
вокруг фортепьяно и под аккомпанемент баронессы запели: "Приди, весна,
скорее, приди, веселый май!"
Меж тем настал день, когда наконец оказалось, что для цыганочки
довольно нашито разных платьиц, белья и юбочек, и баронесса не противится
долее отъезду Шарлотты. Отъезд необходим еще и по другой причине. С тех пор
как Шарлотта приехала в Хедебю, все дни стояла великолепная, солнечная
погода. Огромные снежные сугробы осели, а на дороге, которая ведет к церкви
в Бру, кое-где показались проталины. Внизу же озеро Левен все еще было
покрыто толстым и крепким слоем льда, но на его ледяной поверхности уже
виднелась талая вода; следы же полозьев, которые еще совсем недавно длинными
вереницами пересекали озеро во всех направлениях, исчезли. Шарлотта не могла
дольше мешкать с отъездом. Она должна была уехать, покуда еще был санный
путь.
Накануне отъезда баронесса предложила Шарлотте прогуляться на кладбище
в Бру и осмотреть фамильную гробницу, о которой столько говорили. Шарлотта
тотчас же согласилась и сразу после обеда, который в Хедебю подавали в
половине первого, они пустились в путь. Идти им было недалеко, но дорога в
оттепель сделалась скользкой и трудной. Однако неудобство это легко
искупалось удовольствием гулять на воле под яркими лучами солнца,
приятностью ощущать, как теплый весенний воздух вновь овевает щеки, радостью
слышать звонкие трели первого жаворонка над еще заснеженными полями.
По дороге баронесса попыталась деликатно коснуться крайне щекотливой
темы. Она завела разговор о Карле-Артуре Экенстедте. И хотя баронесса
видела, что имя это словно бы заставило Шарлотту отшатнуться, она все же не
отступалась от своего. Она пыталась возбудить сострадание в Шарлотте -
Шарлотте, которая так богата и которой муж ни в чем не отказывает!
Шарлотта слегка пожала плечами. Разумеется, это правда, мужа лучше,
нежели у нее, и быть не может, но именно поэтому... Старая лесопилка
Польхема все еще стоит на Озерной Даче. Шарлотта не хочет ничем рисковать.
Целых четыре года не позволила она себе ни разу подумать о Карле-Артуре, тем
более попытаться помочь ему. Она тотчас постаралась перевести разговор на
другое.
И баронесса, как обычно, уступила. Но когда они уже подошли к
могильному холму с большим каменным саркофагом, она воспользовалась случаем
и показала Шарлотте то место, где Мальвине Спаак удалось некогда опустить
ужасный перстень в склеп, и при этом заметила:
- Ведь женщина, которая разъезжает теперь с Карлом-Артуром, должно
быть, и есть дочь этой самой Мальвины Спаак?
- Да, разумеется, это она! - ответила Шарлотта. - Потому-то Карл-Артур
и проникся к ней таким безграничным доверием. Но полно, не будем больше
говорить об этих людях! Из-за них у меня и так было немало горестей.
Маленькая баронесса тотчас же послушалась. Но тут Шарлотта внезапно
растрогалась: "Ах, вот как, - подумала она. - Я начинаю вести себя в
точности, как ее муж, и не позволяю высказаться, как ей хочется".
- Я понимаю, у тебя что-то на сердце, и ты думаешь, что мне надо об
этом узнать, - громко сказала Шарлотта.
И баронесса тотчас же заговорила. Прошлой осенью она побывала в Брубю,
на ярмарке, что продолжается больше недели и куда стекаются тысячи людей.
Переходя от ларя к ларю и покупая то одно, то другое, она вдруг услыхала
какой-то женский голос, затянувший псалом. И таким странным казалось это
пение среди ярмарочного шума, что она невольно остановилась и прислушалась.
Голос отнюдь не был красив, но песнь неслась с такой силой, что прямо-таки
оглушала. Баронессе, которая вовсе не знала, кто эта певица, вскоре
наскучило такое неблагозвучное пение, и она собралась было уже свернуть в
другую сторону, но это оказалось не так-то легко.
На звуки этого ужасного пения со всех сторон стал сбегаться народ.
Сбегались, громко смеясь, словно пение было вступлением к какому-то
необыкновенно увлекательному ярмарочному увеселению. Баронесса, оказавшаяся
посреди всей этой толкотни, не могла из нее выбраться; напротив, ее даже
протолкнули вперед, так что неожиданно она очутилась прямо перед поющей.
Баронесса увидела, что та стоит на обыкновенной цыганской повозке с кучей
серых от грязи узлов на дне. Сама женщина была дурна собой и тучна. Была ли
она молода или стара - сказать было невозможно, поскольку женщина была одета
в длинный салоп на вате, хотя и латаный-перелатаный, но, уж конечно, очень
теплый. На голову она накинула большую грубую шаль, повязанную крест-накрест
и стянутую узлом на спине. Она походила на зеленщицу за прилавком. У этой
женщины не было заметно ни малейшего желания украсить свою внешность, стать
привлекательнее.
Ей так и не дали допеть псалом до конца. Слушатели стали кричать, чтобы
она бросила выть, а когда она не сразу послушалась, несколько проказников
начали передразнивать ее пение. Тогда она тотчас же умолкла, повернулась
спиной к толпе и уселась, скорчившись, среди узлов в повозке. Так она сидела
тихонько, покачиваясь всем телом, и баронессе порой казалось, будто она вся
дрожит не то от холода, не то от страха.
Меж тем, когда женщина замолчала, на повозку вспрыгнул какой-то мужчина
и начал говорить; с той минуты баронесса забыла и думать о певице. У мужчины
была длинная с проседью борода, и когда он сбросил с головы широкополую
черную шляпу, баронесса заметила, что он почти лыс. Но она все равно сразу
же увидела, что это Карл-Артур Экенстедт. Да, то был не кто иной, как он,
хотя ужасающе худой и изнуренный. От былой его красоты не осталось и следа,
но баронесса тотчас же узнала Карла-Артура по голосу и присущей ему манере
опускать тяжелые веки. Кроме того, ведь ей было известно, что таким вот
манером он разъезжает по округе и проповедует на ярмарках, да и повсюду, где
только собирается народ.
- Но пусть Шарлотта не думает, - продолжала баронесса, - что Карл-Артур
обращался к людям с какими-нибудь назидательными и серьезными речами. Начал
он с нескольких изречений из Библии, а потом только и делал, что бранился.
Казалось, с самого начала он был дико озлоблен. Он кричал и обвинял всех
подряд. Он был в ярости оттого, что народ собрался вокруг него единственно
для того, чтобы похохотать. Затем он повернулся к какой-то крестьянке и стал
поносить ее за то, что она слишком богато одета, а указав на какого-то
мальчонку, стал корить его за то, что он слишком толст и румян. Совершенно
непонятно, по какой причине напускался он на тех или иных людей в толпе;
скорее всего в душе его просто горел неугасимый гнев против всех и вся.
Он стоял, сжав кулаки, и с такой силой извергал слова, что они
обрушивались на людей, будто буря с градом. И баронесса, разумеется, не
стала бы отрицать, что он пользовался своего рода успехом. Вокруг него
собралась куча народа, и каждое слово Карла-Артура вызывало хохот. Людям,
казалось, было невдомек, что в его намерения вовсе не входило возбуждать
своими речами всеобщее веселье.
Но для баронессы, которая знала его с давних пор, самым удивительным
было слышать, как он изливал свою желчь на бедность - ту самую бедность,
которую дотоле не уставал превозносить. А тут она увидала, как он показывал
толпе заплаты на своем рубище и проклинал всех, кто был повинен в его
нищете. Прежде всего жаловался он на своего отца и на сестер. Его мать
умерла, и он должен был бы наследовать ей, и был бы теперь богачом, но отец
и лицемерные, алчные и вороватые сестры незаконно лишили его доли
наследства.
Когда баронесса рассказала об этом, Шарлотта возразила:
- Быть того не может! Это не мог быть Карл-Артур!
- Но, дорогая моя. Он называл их всех по именам. Без сомнения, это был
он!
- Помешался он, что ли?
- Нет, не помешался. В том, что он говорил, была какая-то крупица
рассудка. Но я сказала бы, что он стал совсем другим человеком. От прежнего
Карла-Артура ничего не осталось. Ну, а что ты скажешь на это? Ведь он
похвалялся, что мог бы стать епископом, когда бы только пожелал. Во всей
стране, дескать, нет никого, кто мог бы говорить такие проповеди, как он.
Он-де мог бы стать и архиепископом, если бы злые люди не погубили его.
Можешь себе представить, как должен был веселиться народ, когда этот жалкий,
изнуренный оборванец уверял, что мог бы стать епископом. Все смеялись просто
до упаду, а у меня было одно-единственное желание - поскорее выбраться
оттуда.
Баронесса на секунду прервала свой рассказ, чтобы взглянуть на
Шарлотту. Та стояла нахмурив брови и полуотвернувшись, будто ее поневоле
заставили выслушать историю, которая, в сущности, нагнала на нее скуку.
- Остается добавить лишь немногое, - со вздохом продолжала баронесса. -
Я хочу только сказать, что когда Карл-Артур утверждал, будто он мог стать
епископом Швеции, у женщины, сидевшей на дне повозки у его ног, вырвался
легкий презрительный смешок. Он услыхал этот смешок, и, вообрази, с этой
минуты гнев его обратился против нее. Топнув ногой по доскам повозки, он
спросил, как посмела она смеяться. Та, что повинна во всех его несчастьях,
что разлучила его с невестой, с матерью и женой! Та, которая была причиной
его отрешения; того, что он больше не пастор и не смеет говорить проповеди в
церквах! Та, что сидела у него на шее, змея подколодная, каждодневно
источающая яд на его раны! Та, которая не перестанет изводить его, покуда не
вынудит ударить ее ножом!
Баронесса снова замолчала, словно желая взглянуть, не произвели ли
впечатление хотя бы эти слова. Но Шарлотта уже отвернулась от нее. Ни
словом, ни жестом не проявила она интереса к рассказу. Точно с отчаяния от
такого равнодушия, баронесса заговорила с величайшей поспешностью:
- Когда он начал обвинять эту женщину, он выражался весьма высокопарно;
ты ведь его знаешь. Но, видимо, ничто ее не трогало, потому что она долгое
время сидела совершенно молча. А тут, должно быть, его угораздило сказать
нечто задевшее ее, как говорят, за живое, и она ему ответила. И тогда слово
за слово они начали ругаться. Нет, у меня язык не поворачивается повторить,
что они говорили друг другу! Это было просто ужасно! Они касались самых
интимных подробностей. Казалось, будто они готовы вцепиться друг в друга и
затеять драку. Я и вправду испугалась, что мне придется увидеть это
собственными глазами. Сама не знаю, как мне это удалось, но я протолкалась
сквозь толпу, которая, не помышляя ни о чем ином, только смеялась, и
вырвалась вон. Но с той поры, Шарлотта, эти горемыки несчастные нейдут у
меня из головы. Они, верно, и поныне еще все так же кочуют в своей повозке.
А отец его и сестры - живы, а ты, Шарлотта...
- Ничего не понимаю, - перебила ее Шарлотта. В голосе ее звучало
недовольство, будто она желала сказать, что сочла весь этот рассказ сильно
преувеличенным и даже вроде бы вымышленным. - Я видела Карла-Артура четыре
года тому назад. Хотя он и был одет в сермягу, но выглядел переодетым
принцем. И чтобы за четыре года он так опустился, стал так непохож на самого
себя!
- Ну, а страдания, дорогая Шарлотта, подумай о его страданиях, подумай
обо всем, что пришлось ему претерпеть! Подумай обо всех его неудачах,
обманутых надеждах, унижениях! Подумай о том, каково ему жить с этой
женщиной! Подумай о безнадежности, об упреках самому себе! Подумай о том,
что ему, верно, пришлось вести такую же жизнь, как и моему деверю,
цыганскому барону! А что, если он кончит тем, что убьет человека! Если ты
когда-нибудь любила его...
- Если, - тихим голосом произнесла Шарлотта, - если я...
Неожиданно она быстро зашагала прочь. Не оглядываясь, миновала она
кладбище и спустилась вниз, на дорогу, ведущую в Хедебю. Она закусила губу,
чтобы не закричать. Она думала, что навсегда разделалась с этим человеком, а
теперь он появляется снова, несчастный, пропащий человек, домогающийся ее
милосердия своим падением, своей ужасной, горькой судьбой.
Почти весь обратный путь до самого Хедебю дамы шли врозь: Шарлотта
чуть-чуть впереди, а ее гостеприимная хозяйка - на несколько шагов сзади. Ни
одна из них не произнесла ни слова.
Но в самом начале аллеи, ведущей к дому, Шарлотта остановилась и
подождала баронессу. Улыбнувшись грустной улыбкой, она покачала головой, но
заговорила совсем не о том, о чем они только что беседовали.
- Знаешь, - с несколько наигранной веселостью в голосе сказала она, -
пожалуй, я уходила не более как на час, а уже радехонька, что возвращаюсь
назад. Можешь понять теперь, какую власть забрала надо мной эта нищая
распахнули кухонную дверь.
На большом кухонном столе стояла четырехлетняя девочка в одной
рубашонке и лифчике, без юбки и без чулок. В ручонке она зажала хлыст,
который ей смастерили из половника и кудели от прялки, а перед ней на полу
стояли две прялки, которые она погоняла, прищелкивая языком и усердно щелкая
хлыстом. Ясно было, что прялки эти изображали пару в упряжке.
Всякому было также ясно, что сцена изображала бешеную скачку лошадей на
ярмарочной площади. Погоняемые окриками и ударами хлыста, лошади с ужасающей
быстротой мчались вперед, а толпившийся вокруг народ поспешно бросался в
стороны.
- Эй, пади, Пей Улса! Плоць с дологи, делевенстина!
- Вот кто не боится ни ленсмана, ни исплавника!
- Эй, дологу цыганскому балону!
- Эй, гей, гей, гей, нынце ялмалка в Блу!
- Эй, гей, гей, гей, холосо зить на свете!
Кухню сотрясали взрывы веселого хохота. Взгляды зрителей были прикованы
к ребенку, который, разрумянясь и сверкая глазенками, стоял на кухонном
столе.
Он так вошел в свою роль, что окружающим почти казалось, будто они
видят, как золотистые кудри ребенка развеваются на ветру. Им казалось, будто
кухонный стол мчится сквозь ярмарочную толпу, словно тряская и дребезжащая
цыганская телега.
Ребенок стоял на столе, вытянувшись в струнку и разгорячась, полный
задора и жизнерадостности. Все на кухне, начиная с экономки и кончая
конюхом, были ошеломлены. Все побросали работу и неотступно следили за
бешеной скачкой ребенка.
То же творилось и с теми, кто стоял в дверях буфетной. Они были точно
околдованы. Им тоже виделось, будто ребенок стоял вовсе не на столе, а на
высокой повозке. Им тоже виделась толпа народа, рассыпавшаяся по сторонам, и
лошади с развевающимися гривами; во весь опор неслись они меж ярмарочными
ларями и повозками.
Первым очнулся от этого волшебства барон Адриан. Еще прежде он
уговорился с женой, чтобы при Шарлотте даже не упоминали об истории с его
братом и чтобы цыганочка ни в коем случае не попадалась ей на глаза.
Баронесса, как всегда, во всем согласилась с мужем, но добавила, что раз
малютка еще не совсем оправилась после кори, то, разумеется, ее следует
держать в детской. Теперь же барон Адриан решительно выступил вперед и
затворил кухонную дверь. Затем он подал Шарлотте руку, чтобы увести ее назад
в господские покои.
Но Шарлотта стояла неподвижно, будто вовсе не замечая предложенной ей
руки.
- Что это за ребенок? - спросила она. - И что у него за лицо? Он,
должно быть, из нашего рода!
Она крепко обхватила руку барона Адриана, и всем показалось, будто в
голосе ее послышались слезы, когда она продолжала:
- Вы, кузен, должны сказать мне, не нашего ли рода эта девочка. Я
чувствую, что она мне родня.
Не ответив, барон Адриан отвернулся от Шарлотты. Тогда супруга его
пояснила:
- Это дочка Йерана Левеншельда. Она хворала корью, а нянька без спросу
пустила ее на кухню.
- Ты, кузина, верно, слышала о моем брате, цыганском бароне? - сурово
спросил барон Адриан. - Так вот, мать девочки - цыганская девка.
Но Шарлотта, словно во сне, направилась прямо к кухонной двери,
отворила ее и с распростертыми объятиями подошла к столу.
Цыганочка, которая, стоя на столе, уже играла в барышника, бросила на
нее взгляд, и, должно быть, маленькая проказница увидела в Шарлотте что-то
явно ей понравившееся. Отшвырнув в сторону хлыст, она отчаянным прыжком
кинулась в объятия Шарлотты.
Шарлотта крепко прижала ее к себе и поцеловала.
- Возьму только тебя, - сказала она, - тебя, тебя, одну тебя!
То было спасение. Она облегченно вздохнула.
Безобразие, то ужасающее безобразие, отвращение к которому она пыталась
превозмочь весь вечер, безобразие, в котором она старалась найти пользу и
добродетель, - ну его, со всеми его достоинствами, которые она отлично
сознавала. Она не знала, что скажет на это барон и что скажет баронесса; но
ведь это был тот самый ребенок, ради которого она выехала из дому.
Внезапно она попятилась. Сжав кулаки, к ней подступал барон Адриан;
глаза его были налиты кровью. "Точь-в-точь бык, которому хочется поддеть
меня на рога", - подумала Шарлотта.
Но тут меж нею и бароном встала баронесса; ее голос звучал как всегда
спокойно и невозмутимо, но весьма настойчиво:
- Если ты возьмешь этого ребенка, Шарлотта, мы будем тебе благодарны
всей душой, и я и муж.
- Я - благодарен?! - презрительно смеясь, воскликнул барон.
А баронесса продолжала с необычайной теплотой в голосе:
- Да, я буду благодарна тебе за то, что мне не придется расстаться с
одной из моих любимых дочурок! Адриан же будет перед тобой еще более в долгу
за то, что ты помешала ему совершить поступок, в котором он потом
раскаивался бы всю свою жизнь.
Быть может, правда, открывшаяся в словах жены, а быть может,
просто-напросто удивление оттого, что она осмелилась восстать против него,
заставили барона Адриана онеметь. Как бы то ни было, он повернулся и молча
вышел из кухни.
Можно ли представить себе более сладостное пробуждение? Просыпаешься
оттого, что слышишь, как детские ножки мелкими шажками семенят вслед за
горничной, которая входит утром в спальню затопить изразцовую печь. А что
может быть приятнее на свете? Лежишь тихо-тихо, закрыв глаза, а потом
чувствуешь, что крошечное созданьице, ничуть не заботясь о произнесенном
шепотом предостережении - не тревожить спящую, упрямо дергает одеяло, желая
забраться к тебе в постель. А какой раздается радостный, ликующий крик,
когда ты внезапно протягиваешь руки и помогаешь маленькой шалунье взобраться
на кровать. Когда она потом обрушивается на тебя и еще холодными после
утреннего умывания ручонками хлопает тебя по щекам, щиплет тебя, брыкается и
целует! И остается лишь смеяться вместе с ней и вместе с ней ликовать;
начинаешь лепетать на ломаном детском языке, тут же вспоминаешь множество
каких-то нелепых ласкательных имен. А горничной и в самом деле вовсе незачем
просить прощения за то, что она позволила ребенку войти вслед за нею. Все
утро девочка только и делала, что приставала и просила, чтобы ее пустили к
красивой даме, которую она видела вечером, и обещала вести себя тихо, как
мышка, не болтать и не мешать.
Уходя из гостиной, горничная хочет увести с собой и ребенка, но об этом
и речи быть не может. Малютка, которая, может статься, опасалась, что ее
выпроводят, залезает под одеяло и притворяется спящей. Но лишь только дверь
за горничной закрывается, девочка снова просыпается и начинает лепетать. Она
рассказывает что-то о своем отце, но говорит быстро и невнятно, и Шарлотта
не успевает ее понять. Но что из того! Одно лишь неотразимое очарование
детского голоска пленяет Шарлотту.
Огонь уже ярко пылает в печи, когда снова отворяется дверь и входит
горничная с кофейным подносом в руках. За ней следом - хозяйка дома,
маленькая и пухленькая баронесса, которая пришла осведомиться, как почивала
гостья. Она разливает кофе, подает чашечку гостье, а заодно берет и себе,
затем усаживается поближе к огню и начинает болтать.
Девочка затихает, но, боясь, что ее уведут, судорожно сжимает руки
Шарлотты. Вскоре она и вправду засыпает, а совершенно покоренная ею Шарлотта
лежит и разглядывает розовое личико девочки. Она смеется сама над собой. Эта
маленькая цыганочка, которая умудрилась полюбить Шарлотту, сделала ее своей
послушной рабой. Что касается баронессы, то она хотела сказать следующее:
пусть Шарлотта и не думает о том, чтобы в ближайшие дни покинуть Хедебю.
Отчасти из-за того, что сама баронесса, да и все прочие домочадцы от души
желают, чтобы она осталась и скрасила бы их уединение. Отчасти из-за того,
что Шарлотта должна дать ей, баронессе, время заказать девочке, прежде чем
та уедет, приличествующий гардероб. Как-никак она же фрекен Левеншельд, и ей
необходимы несколько траурных платьиц и несколько перемен нижнего белья,
чтобы она была не очень скудно экипирована, когда приедет на Озерную Дачу.
Ну, а разве это не ново и не трогательно, когда тебя по нескольку раз
на дню требует в детскую маленький тиран, который скучает по тебе. Дети,
должно быть, обладают поразительным чутьем. А эта малышка тотчас подметила,
что ты такая же заправская лошадница, как и она сама. И подметила, что
никто, кроме тебя, не умеет так прекрасно бежать рысью в упряжке из
перевернутых скамеечек для ног, никто не держит вожжи с таким истинным
знанием конского норова, никто не бывает так послушен, когда она
прищелкивает языком и кричит "тпру!". Ну, а не смешно и не печально ли это,
что такой малый ребенок посвящает тебя в тайны кочевой цыганской жизни,
играя в игру, в которой один стул называется Экебю, а другой - Бьерне?!
Разъезжать меж этими стульями и спрашивать, нет ли работы, встречать в ответ
грубость и отказ?! А затем с величайшим знанием дела рассуждать о видах на
заработок в том или ином месте?!
Но самое восхитительное, пожалуй, это все-таки видеть, как малютка
внезапно отшвыривает вожжи, забывает об игре и, встав у окна, высматривает
того, кто навсегда уехал от своего ребенка. Она стоит так часами,
безучастная ко всякого рода обещаниям и уговорам, вся в плену тоски по отцу.
Слезы наворачиваются на глаза, когда видишь, как она стоит, прижавшись
личиком к оконному стеклу и заслонившись от всех ручонками. И думаешь про
себя, что какими бы недостатками ни обладал этот ребенок, все же он умеет
любить. А что может быть важнее уверенности в этом?
Но судя по тому, как изобретательна девочка, когда придумывает свои
игры и проказы, она, должно быть, так же богато одарена и умом. И в самом
деле, это ее заслуга, что дни в Хедебю не тянутся так томительно долго и
однообразно, ибо неоспоримо то, что некая унылость царит над этим старинным
поместьем.
А виною всему - один лишь барон Адриан. Он брюзглив, вечно всем и вся
недоволен и удручает тем свое семейство, в котором, не будь угрюмого
хозяина, было бы куда приятнее.
На другой день после приезда Шарлотты в Хедебю барон призвал к себе
того самого управителя, который был своим человеком в кочевьях цыган в
северных приходах Вермланда. Он приказал ему запрячь соловую клячонку Йерана
Левеншельда и отправиться на север вместе с грязной цыганской кибиткой и
всем ее содержимым. Прежде всего управитель должен был доставить это жалкое
наследство вдове брата барона Адриана; затем он должен был сообщить ей, что
муж ее, цыганский барон, замерз в канаве у проселочной дороги, а под конец
сказать, что их дочку взяли на свое попечение родственники.
Через несколько дней нарочный вернулся, и барон Адриан рассказал
Шарлотте, что, судя по всему, управителю показалось, будто мать ребенка была
рада сбыть девчонку с рук. Вследствие чего он, барон Адриан, полагает, что
Шарлотта может считать ее своей. Однако он советует еще некоторое время не
предпринимать никаких мер, дабы в законном порядке утвердить свои права на
ребенка. Все же это нищий ребенок с дурной наследственностью, и вполне может
статься, что через какой-нибудь месяц Шарлотта сочтет себя вынужденной
отослать девочку назад к матери.
Итак, во всем этом деле барон вел себя вполне учтиво. Впрочем, он не
делал сколько-нибудь заметных усилий, чтобы подавить свое недовольство. К
счастью, он почти всегда появлялся лишь за столом. Но и тогда бывало не
очень легко найти предмет для беседы, которую он не прерывал бы
презрительным смехом или же язвительным замечанием.
Тому, кто сам бесконечно, несказанно счастлив в супружестве и, помимо
того, обладает врожденной склонностью помогать другим и полюбовно все
улаживать, трудно мириться с таким положением вещей и даже не сделать ни
малейшей попытки вмешаться. Но на сей раз приходится сознаться в собственном
бессилии. Слишком уж жестока была шутка, которую Йеран Левеншельд сыграл со
своим братом в их последнюю встречу. Барон Адриан не мог простить, что у
него отняли мечту о мести, которую он так лелеял.
Но, чувствуя свою беспомощность в отношении барона Адриана, Шарлотта с
тем большим рвением старается облегчить гнет, тяготеющий над его женой и
малолетними дочерьми. При одной только мысли о том, что Шарлотта находится в
их доме, несчастная баронесса, по-видимому, становится мужественнее и
спокойнее. И мало-помалу Шарлотта добивается того, что за столом начинают
звучать шутки и смех, а в сумерках у горящего камина - сказки и истории. Она
затевает катание с гор на салазках, она приглашает баронессу с дочерьми в
дальние санные прогулки на своих собственных лошадях, которые выстаиваются
на конюшне. Она соблазняет баронессу сыграть несколько вещиц Генделя и Баха
на клавесине. А когда ей удалось выведать, что у всех пяти рыженьких малышек
поистине приятные голосочки, она умудрилась так ободрить их, что они встали
вокруг фортепьяно и под аккомпанемент баронессы запели: "Приди, весна,
скорее, приди, веселый май!"
Меж тем настал день, когда наконец оказалось, что для цыганочки
довольно нашито разных платьиц, белья и юбочек, и баронесса не противится
долее отъезду Шарлотты. Отъезд необходим еще и по другой причине. С тех пор
как Шарлотта приехала в Хедебю, все дни стояла великолепная, солнечная
погода. Огромные снежные сугробы осели, а на дороге, которая ведет к церкви
в Бру, кое-где показались проталины. Внизу же озеро Левен все еще было
покрыто толстым и крепким слоем льда, но на его ледяной поверхности уже
виднелась талая вода; следы же полозьев, которые еще совсем недавно длинными
вереницами пересекали озеро во всех направлениях, исчезли. Шарлотта не могла
дольше мешкать с отъездом. Она должна была уехать, покуда еще был санный
путь.
Накануне отъезда баронесса предложила Шарлотте прогуляться на кладбище
в Бру и осмотреть фамильную гробницу, о которой столько говорили. Шарлотта
тотчас же согласилась и сразу после обеда, который в Хедебю подавали в
половине первого, они пустились в путь. Идти им было недалеко, но дорога в
оттепель сделалась скользкой и трудной. Однако неудобство это легко
искупалось удовольствием гулять на воле под яркими лучами солнца,
приятностью ощущать, как теплый весенний воздух вновь овевает щеки, радостью
слышать звонкие трели первого жаворонка над еще заснеженными полями.
По дороге баронесса попыталась деликатно коснуться крайне щекотливой
темы. Она завела разговор о Карле-Артуре Экенстедте. И хотя баронесса
видела, что имя это словно бы заставило Шарлотту отшатнуться, она все же не
отступалась от своего. Она пыталась возбудить сострадание в Шарлотте -
Шарлотте, которая так богата и которой муж ни в чем не отказывает!
Шарлотта слегка пожала плечами. Разумеется, это правда, мужа лучше,
нежели у нее, и быть не может, но именно поэтому... Старая лесопилка
Польхема все еще стоит на Озерной Даче. Шарлотта не хочет ничем рисковать.
Целых четыре года не позволила она себе ни разу подумать о Карле-Артуре, тем
более попытаться помочь ему. Она тотчас постаралась перевести разговор на
другое.
И баронесса, как обычно, уступила. Но когда они уже подошли к
могильному холму с большим каменным саркофагом, она воспользовалась случаем
и показала Шарлотте то место, где Мальвине Спаак удалось некогда опустить
ужасный перстень в склеп, и при этом заметила:
- Ведь женщина, которая разъезжает теперь с Карлом-Артуром, должно
быть, и есть дочь этой самой Мальвины Спаак?
- Да, разумеется, это она! - ответила Шарлотта. - Потому-то Карл-Артур
и проникся к ней таким безграничным доверием. Но полно, не будем больше
говорить об этих людях! Из-за них у меня и так было немало горестей.
Маленькая баронесса тотчас же послушалась. Но тут Шарлотта внезапно
растрогалась: "Ах, вот как, - подумала она. - Я начинаю вести себя в
точности, как ее муж, и не позволяю высказаться, как ей хочется".
- Я понимаю, у тебя что-то на сердце, и ты думаешь, что мне надо об
этом узнать, - громко сказала Шарлотта.
И баронесса тотчас же заговорила. Прошлой осенью она побывала в Брубю,
на ярмарке, что продолжается больше недели и куда стекаются тысячи людей.
Переходя от ларя к ларю и покупая то одно, то другое, она вдруг услыхала
какой-то женский голос, затянувший псалом. И таким странным казалось это
пение среди ярмарочного шума, что она невольно остановилась и прислушалась.
Голос отнюдь не был красив, но песнь неслась с такой силой, что прямо-таки
оглушала. Баронессе, которая вовсе не знала, кто эта певица, вскоре
наскучило такое неблагозвучное пение, и она собралась было уже свернуть в
другую сторону, но это оказалось не так-то легко.
На звуки этого ужасного пения со всех сторон стал сбегаться народ.
Сбегались, громко смеясь, словно пение было вступлением к какому-то
необыкновенно увлекательному ярмарочному увеселению. Баронесса, оказавшаяся
посреди всей этой толкотни, не могла из нее выбраться; напротив, ее даже
протолкнули вперед, так что неожиданно она очутилась прямо перед поющей.
Баронесса увидела, что та стоит на обыкновенной цыганской повозке с кучей
серых от грязи узлов на дне. Сама женщина была дурна собой и тучна. Была ли
она молода или стара - сказать было невозможно, поскольку женщина была одета
в длинный салоп на вате, хотя и латаный-перелатаный, но, уж конечно, очень
теплый. На голову она накинула большую грубую шаль, повязанную крест-накрест
и стянутую узлом на спине. Она походила на зеленщицу за прилавком. У этой
женщины не было заметно ни малейшего желания украсить свою внешность, стать
привлекательнее.
Ей так и не дали допеть псалом до конца. Слушатели стали кричать, чтобы
она бросила выть, а когда она не сразу послушалась, несколько проказников
начали передразнивать ее пение. Тогда она тотчас же умолкла, повернулась
спиной к толпе и уселась, скорчившись, среди узлов в повозке. Так она сидела
тихонько, покачиваясь всем телом, и баронессе порой казалось, будто она вся
дрожит не то от холода, не то от страха.
Меж тем, когда женщина замолчала, на повозку вспрыгнул какой-то мужчина
и начал говорить; с той минуты баронесса забыла и думать о певице. У мужчины
была длинная с проседью борода, и когда он сбросил с головы широкополую
черную шляпу, баронесса заметила, что он почти лыс. Но она все равно сразу
же увидела, что это Карл-Артур Экенстедт. Да, то был не кто иной, как он,
хотя ужасающе худой и изнуренный. От былой его красоты не осталось и следа,
но баронесса тотчас же узнала Карла-Артура по голосу и присущей ему манере
опускать тяжелые веки. Кроме того, ведь ей было известно, что таким вот
манером он разъезжает по округе и проповедует на ярмарках, да и повсюду, где
только собирается народ.
- Но пусть Шарлотта не думает, - продолжала баронесса, - что Карл-Артур
обращался к людям с какими-нибудь назидательными и серьезными речами. Начал
он с нескольких изречений из Библии, а потом только и делал, что бранился.
Казалось, с самого начала он был дико озлоблен. Он кричал и обвинял всех
подряд. Он был в ярости оттого, что народ собрался вокруг него единственно
для того, чтобы похохотать. Затем он повернулся к какой-то крестьянке и стал
поносить ее за то, что она слишком богато одета, а указав на какого-то
мальчонку, стал корить его за то, что он слишком толст и румян. Совершенно
непонятно, по какой причине напускался он на тех или иных людей в толпе;
скорее всего в душе его просто горел неугасимый гнев против всех и вся.
Он стоял, сжав кулаки, и с такой силой извергал слова, что они
обрушивались на людей, будто буря с градом. И баронесса, разумеется, не
стала бы отрицать, что он пользовался своего рода успехом. Вокруг него
собралась куча народа, и каждое слово Карла-Артура вызывало хохот. Людям,
казалось, было невдомек, что в его намерения вовсе не входило возбуждать
своими речами всеобщее веселье.
Но для баронессы, которая знала его с давних пор, самым удивительным
было слышать, как он изливал свою желчь на бедность - ту самую бедность,
которую дотоле не уставал превозносить. А тут она увидала, как он показывал
толпе заплаты на своем рубище и проклинал всех, кто был повинен в его
нищете. Прежде всего жаловался он на своего отца и на сестер. Его мать
умерла, и он должен был бы наследовать ей, и был бы теперь богачом, но отец
и лицемерные, алчные и вороватые сестры незаконно лишили его доли
наследства.
Когда баронесса рассказала об этом, Шарлотта возразила:
- Быть того не может! Это не мог быть Карл-Артур!
- Но, дорогая моя. Он называл их всех по именам. Без сомнения, это был
он!
- Помешался он, что ли?
- Нет, не помешался. В том, что он говорил, была какая-то крупица
рассудка. Но я сказала бы, что он стал совсем другим человеком. От прежнего
Карла-Артура ничего не осталось. Ну, а что ты скажешь на это? Ведь он
похвалялся, что мог бы стать епископом, когда бы только пожелал. Во всей
стране, дескать, нет никого, кто мог бы говорить такие проповеди, как он.
Он-де мог бы стать и архиепископом, если бы злые люди не погубили его.
Можешь себе представить, как должен был веселиться народ, когда этот жалкий,
изнуренный оборванец уверял, что мог бы стать епископом. Все смеялись просто
до упаду, а у меня было одно-единственное желание - поскорее выбраться
оттуда.
Баронесса на секунду прервала свой рассказ, чтобы взглянуть на
Шарлотту. Та стояла нахмурив брови и полуотвернувшись, будто ее поневоле
заставили выслушать историю, которая, в сущности, нагнала на нее скуку.
- Остается добавить лишь немногое, - со вздохом продолжала баронесса. -
Я хочу только сказать, что когда Карл-Артур утверждал, будто он мог стать
епископом Швеции, у женщины, сидевшей на дне повозки у его ног, вырвался
легкий презрительный смешок. Он услыхал этот смешок, и, вообрази, с этой
минуты гнев его обратился против нее. Топнув ногой по доскам повозки, он
спросил, как посмела она смеяться. Та, что повинна во всех его несчастьях,
что разлучила его с невестой, с матерью и женой! Та, которая была причиной
его отрешения; того, что он больше не пастор и не смеет говорить проповеди в
церквах! Та, что сидела у него на шее, змея подколодная, каждодневно
источающая яд на его раны! Та, которая не перестанет изводить его, покуда не
вынудит ударить ее ножом!
Баронесса снова замолчала, словно желая взглянуть, не произвели ли
впечатление хотя бы эти слова. Но Шарлотта уже отвернулась от нее. Ни
словом, ни жестом не проявила она интереса к рассказу. Точно с отчаяния от
такого равнодушия, баронесса заговорила с величайшей поспешностью:
- Когда он начал обвинять эту женщину, он выражался весьма высокопарно;
ты ведь его знаешь. Но, видимо, ничто ее не трогало, потому что она долгое
время сидела совершенно молча. А тут, должно быть, его угораздило сказать
нечто задевшее ее, как говорят, за живое, и она ему ответила. И тогда слово
за слово они начали ругаться. Нет, у меня язык не поворачивается повторить,
что они говорили друг другу! Это было просто ужасно! Они касались самых
интимных подробностей. Казалось, будто они готовы вцепиться друг в друга и
затеять драку. Я и вправду испугалась, что мне придется увидеть это
собственными глазами. Сама не знаю, как мне это удалось, но я протолкалась
сквозь толпу, которая, не помышляя ни о чем ином, только смеялась, и
вырвалась вон. Но с той поры, Шарлотта, эти горемыки несчастные нейдут у
меня из головы. Они, верно, и поныне еще все так же кочуют в своей повозке.
А отец его и сестры - живы, а ты, Шарлотта...
- Ничего не понимаю, - перебила ее Шарлотта. В голосе ее звучало
недовольство, будто она желала сказать, что сочла весь этот рассказ сильно
преувеличенным и даже вроде бы вымышленным. - Я видела Карла-Артура четыре
года тому назад. Хотя он и был одет в сермягу, но выглядел переодетым
принцем. И чтобы за четыре года он так опустился, стал так непохож на самого
себя!
- Ну, а страдания, дорогая Шарлотта, подумай о его страданиях, подумай
обо всем, что пришлось ему претерпеть! Подумай обо всех его неудачах,
обманутых надеждах, унижениях! Подумай о том, каково ему жить с этой
женщиной! Подумай о безнадежности, об упреках самому себе! Подумай о том,
что ему, верно, пришлось вести такую же жизнь, как и моему деверю,
цыганскому барону! А что, если он кончит тем, что убьет человека! Если ты
когда-нибудь любила его...
- Если, - тихим голосом произнесла Шарлотта, - если я...
Неожиданно она быстро зашагала прочь. Не оглядываясь, миновала она
кладбище и спустилась вниз, на дорогу, ведущую в Хедебю. Она закусила губу,
чтобы не закричать. Она думала, что навсегда разделалась с этим человеком, а
теперь он появляется снова, несчастный, пропащий человек, домогающийся ее
милосердия своим падением, своей ужасной, горькой судьбой.
Почти весь обратный путь до самого Хедебю дамы шли врозь: Шарлотта
чуть-чуть впереди, а ее гостеприимная хозяйка - на несколько шагов сзади. Ни
одна из них не произнесла ни слова.
Но в самом начале аллеи, ведущей к дому, Шарлотта остановилась и
подождала баронессу. Улыбнувшись грустной улыбкой, она покачала головой, но
заговорила совсем не о том, о чем они только что беседовали.
- Знаешь, - с несколько наигранной веселостью в голосе сказала она, -
пожалуй, я уходила не более как на час, а уже радехонька, что возвращаюсь
назад. Можешь понять теперь, какую власть забрала надо мной эта нищая