Сельма Лагерлеф. Анна Сверд

интереса следить за успехами брата на учебном поприще. Ей бы только сидеть у
окна и пожирать глазами молодых людей, которые слоняются по мосту Вестербру.
Жакетта и в самом деле не сводила глаз с моста Вестербру. Но она вовсе
не высматривала там молодых людей. Ее внимание приковала далекарлийская
крестьянка, рослая и статная, с черным кожаным мешком за плечами. Вот уже
битый час она стояла, перегнувшись через перила моста и уставившись в воду.
"Не может быть, - думала мадемуазель Жакетта, - но разве она не в той
же самой одежде? Ах, хоть бы она шевельнулась и перестала торчать над
рекой".
Невзирая на сетования матушки по поводу ее скверного чтения, Жакетта не
могла удержаться от того, чтобы время от времени не бросить взгляд на
женщину, которая, стоя на мосту, неотрывно глядела вниз на реку Кларэльв.
Большая река, которая теперь, в пору весеннего паводка, была в самой силе,
во всем своем великолепии разливалась из-под арки моста. Но случалось ли
кому когда-либо видеть, чтобы бедная коробейница, попусту тратя время,
стояла бы часами, тешась веселой игрой волн?
"Нет, не нравится мне это. Попытался бы кто-нибудь поговорить с ней,
узнал бы, отчего она там стоит", - размышляла мадемуазель Жакетта.
Жакетта уже стала подумывать, не попросить ли ей матушку дозволить
прекратить чтение, чтобы прогуляться в этот погожий весенний день. Но когда
она снова подняла глаза, женщина уже исчезла.
Почти невольно взгляд Жакетты устремился вниз, к поверхности воды,
желая высмотреть, не мелькает ли в белой пене красное и зеленое. К счастью,
ничего похожего она не обнаружила, и последующие несколько минут, не
отрываясь, занималась чтением, к величайшему удовлетворению полковницы.
Но увы! Странное заикание и запинание почти тотчас же возобновилось
вновь. В тот день Жакетта была совершенно невыносима.
Мадемуазель Жакетта и в самом деле опять отвлеклась. Теперь она сидела,
прислушиваясь к голосам, которые долетали к ней наверх из кабинета
полковника, расположенного этажом ниже, как раз под самым будуаром
полковницы.
Совершенно отчетливо услыхала она ворчливый бас отца. Неожиданное ли
известие, гнев ли были тому причиной, этого она знать не могла, одно
несомненно - полковник ворчал сильнее обыкновенного. Вместе с тем Жакетте
показалось, будто она различает также звуки какого-то женского голоса,
который странно повышался и понижался, выдавая нездешний говор.
К невыразимому удивлению полковницы, Жакетта без всяких объяснений и
извинений внезапно прекратила чтение изысканно составленных и обстоятельных
отчетов брата. Она попросту позвонила горничной и, попросив ее недолго
побыть с матушкой, быстро вышла из комнаты.
Мгновение спустя Жакетта уже появилась в кабинете полковника, занятого
как раз беседой со своей снохой, прежней коробейницей Анной Сверд; имя этой
особы в доме Экенстедтов упоминать не смели с того злосчастного и
достопамятного дня, когда похоронили жену настоятеля собора Шеборга.
Полковник сидел за письменным столом вполоборота к невестке. По его позе
сразу было видно, что визит этот был ему не очень желателен. Анна Сверд
стояла посреди комнаты почти что за спиной полковника. Сняв мешок, она
распутывала ремни и тесемки, стараясь развязать его. Появление Жакетты
ничуть им не помешало, и разговор продолжался.
- Хотела было я сперва пойти прямиком к себе домой, в Медстубюн, -
говорила Анна Сверд, - да тебе, чай, понятно, каково мне назад к матушке без
единого скиллинга в кармане воротиться. Вот я и дала крюка через Карлстад,
да и попросила купца Хувинга, чтоб он отпустил мне товару в долг; ровно
столько, чтобы в этом мешке унести. Мне-то думалось, что он сделает это по
старой дружбе, да он не захотел.
Мысли мадемуазель Жакетты были все еще заняты той картиной, которую она
видела из окна кабинета, а также письмом, полученным в полдень от старой
пасторши Форсиус из Корсчюрки. И она с величайшим любопытством разглядывала
свою невестку. То, что она была чуть ли не на сносях, заметно было сразу; но
при ее росте и стати это не очень безобразило ее. Лицом Анна была
по-прежнему красива, но брови ее были так нахмурены, что образовали сплошную
черную линию. Под ней непокорным, даже, пожалуй, недобрым блеском сверкали
глубокие синие глаза.
Полковник не ответил сразу невестке, а обратился прежде к Жакетте.
- Твоя невестка, - довольно сухо пояснил он, - явилась к нам рассказать
о том, что ей надоело жить в супружестве с твоим братом и она надумала
вернуться к своему прежнему занятию.
Меж тем Анна Сверд наконец справилась со своими ремнями и тесемками.
Приподняв мешок, который оказался битком набитым не чем иным, как сеном да
соломой, она сунула его полковнику под нос.
- Видишь теперь, в мешке вовсе пусто. А как мне досадно по дорогам с
пустым мешком ходить, так я и запихала в него сноп соломы.
Полковник, не скрывая крайнего раздражения и неудовольствия, откинул
назад голову и оттолкнул мешок. Тогда коробейница обратилась к Жакетте:
- Прежде ты была добра ко мне, Жакетта! Замолви теперь за меня словечко
отцу! Пусть одолжит мне две сотни риксдалеров. Я отдам их ему в будущем
году, на ярмарке в день святого Миккеля.
Только что, сидя наверху, мадемуазель Жакетта вздыхала о том, как
проста и пуста ее жизнь. Теперь же, когда от нее потребовалось заступиться
за невестку, она смутилась и пришла в крайнее замешательство. Но прежде чем
она нашлась что ответить, заговорил полковник.
- Не советую тебе ввязываться в это дело! - прорычал он. - Мы-то
прекрасно понимаем, кто прислал вас сюда, - повернулся полковник к Анне. -
Сам он явиться не смеет, и потому вместо него мы имеем удовольствие видеть
вас.
- Но, папенька...
Однако Анну Сверд это обвинение не очень-то огорчило.
- Еще чего! - сказала она. - Тебе и самому-то стало невмочь терпеть
этакого сына, так, поди, смекаешь, каково другому-то с ним. По горло сыта
таким муженьком!
- Папенька! Нынче утром я получила письмо от вдовы пастора Форсиуса из
Корсчюрки. Это истинная правда, что Анна с Карлом-Артуром расстались
врагами.
- Ну что ж, вполне возможно! - ответил на это полковник. - Но мне вовсе
не легче от того, что невестка моя с коробом по дорогам ходит.
- Думаешь, мне невдомек, что, по-твоему, это дрянное дело, - сказала
Анна Сверд. - Но коли уж не хочешь пособить мне, как прошу, так, может,
надумаешь чего получше! Вот пришло бы тебе на ум дать мне три тысячи
риксдалеров, чтобы я купила себе домишко да завела бы лошадь с коровой.
Сидела бы тогда я дома с дитем, и не надо было б мне по проселкам бродить.
Уж тут бы я спорить не стала. Это уж будь спокоен!
Сделав полковнику такое предложение, Анна с минутку помолчала.
Очевидно, она ждала ответа, но его так и не последовало.
- Ну, ничего такого не надумал? - с надеждой спросила она.
- Нет! - ответил полковник. - Этого я сделать не могу.
- Ну, коли так, - сказала его невестка, - коли ты не хочешь мне
пособить, так найдутся, поди, другие, которые дадут мне денег в долг, чтобы
мне снова торговлей промышлять. Август Бунандер, чай, нынче в городе, знаю.
Не хотела я прежде с ним иметь дело - ведь он жулик, ну, да теперь придется!
Видно было, что Анна снова ждет ответа, но его так и не последовало, и
она, склонившись над мешком, стала завязывать его. Пальцы Анны двигались с
отчаянной быстротой, но застежек было слишком много. И тогда мадемуазель
Жакетта поняла: если она пожелает сказать или сделать что-либо, чтобы
смягчить сердце отца, то у нее есть еще на это время.
А мадемуазель Жакетта, конечно, очень бы желала помочь невестке, но она
просто не знала, как подступиться к отцу. Слишком многое мешало ей.
Полковник был все еще силен и осанист. Он не высох и не одряхлел, как
его супруга. Но множество глубоких морщин избороздило его лоб, а в глазах
мелькали отблески того жгучего, снедавшего его пламени, которое неугасимо
полыхало в его груди. Подчас Жакетта испытывала более глубокое сострадание к
отцу, нежели к матушке. Память - бесценный дар, но, быть может, лучше
утратить ее, чем позволить ей питать ненависть, которая никогда не сможет ни
смягчиться, ни угаснуть.
Был лишь один-единственный ключ к сердцу полковника, и мадемуазель
Жакетта, конечно, знала, что это за ключ; но она не могла сообразить, как ей
им воспользоваться.
И тут, по-видимому, все это наскучило мадемуазель Жакетте. Предоставив
обе враждующие стороны самим себе, она удалилась.
Однако отсутствовала она недолго. В тот самый миг, когда невестка ее с
мешком за спиной уже повернулась, собираясь уйти, на пороге снова показалась
мадемуазель Жакетта, одетая на этот раз в салоп и шляпку. Поспешно подойдя к
отцу, она протянула ему руку:
- До свиданья, папенька!
Полковник поднял глаза от своих бумаг и взглянул на дочь.
- Что это ты задумала? Куда ты собралась?
- Я пойду с Анной, папенька!
- Да в своем ли ты уме?!
- Разумеется, в своем, папенька! По когда мне в прошлом месяце минуло
тридцать лет, вы, папенька, были так добры, что подарили мне свою прекрасную
мызу под Карлстадом. Я знаю, что ваше желание, папенька, таково, чтобы я
поселилась там, когда вас не станет. В доме так уютно, и даже полы навощены;
есть там и скотина и сад, где можно поработать. Так что лучшего и желать
нельзя. Но мне, верно, и без того найдется где жить, так что, с вашего
позволения, папенька, я намерена подарить эту усадьбу моей невестке. Я
собираюсь немедля проводить ее туда и остаться там с ней первое время, по
крайней мере до тех пор, пока не родится ребенок.
Полковник вскочил. Вид у него был отнюдь не благодушный.
- Ну нет, клянусь...
Полковник и его дочери были всегда друг с другом добрыми друзьями, и
мадемуазель Жакетта нисколько его не боялась. Ей только было совсем
непривычно вмешиваться в чужие дела, принимать решения и распоряжаться. За
всю свою жизнь ей никогда не приходилось делать ничего подобного.
- Вы, папенька, подарили мне имение с законной дарственной записью, так
что отобрать его назад уже не сможете. Анна же будет управлять этим имением
гораздо лучше, чем я. Вы, милый папенька, никогда не позволяете нам говорить
о Карле-Артуре, потому-то и не знаете, какая рачительная хозяйка его жена.
Нам с Евой не раз хотелось выказать ей наше дружеское расположение, но мы не
смели из-за вас, папенька.
Мадемуазель Жакетта, на слегка поблекших уже щеках которой вдруг
выступил яркий румянец, стояла перед отцом и с истинным упоением развивала
свои планы.
- А когда настанет лето, то вы, папенька, конечно, приедете с маменькой
на лодке в Эльвснес навестить внука. Ах, как приятно будет вас там принять!
Маменька снова оживет!
Лицо полковника дрогнуло. До сих пор он не подумал о том, как все
устроится с полковницей, если Жакетта покинет родительский дом.
- Ты намерена пробыть там так долго? - спросил он. - Кто же станет
тогда читать вслух маменьке?
- А вы, папенька, накажите Еве приходить сюда каждый день и читать
вслух несколько часов до и после обеда. А может, вы, папенька, полагаете,
что лучше нанять сиделку?
Засунув руки в карманы жилета, полковник засвистел. Думал же он том,
какой это будет ужас, когда Еве придется читать вслух маменьке. И он знал,
что ни одна сиделка в мире не выдержала бы ежедневного чтения студенческих
писем Карла-Артура. Жакетта была единственной, у кого хватало на это
терпения.
- Послушай-ка, Жакетта! - сказал полковник. - Что ты хочешь за то,
чтобы отказаться от своего сумасбродства?
- Три тысячи риксдалеров, папенька!
Полковник выдвинул ящик письменного стола, вынул оттуда одну за другой
три толстых пачки ассигнаций и передал их мадемуазель Жакетте. А она, сунув
их в карман невестке, поцеловала ее.
- Дорогая Анна! - сказала мадемуазель Жакетта. - Я вижу, кто-то жестоко
обидел тебя. Но когда ты вернешься домой и будешь мирно жить у себя в
Медстубюн, вспоминай о том, что тебе все же довелось узнать, как дарит людей
жизнь и как обделяет.
Затем она проводила невестку до садовой калитки. И тут мадемуазель
Жакетте показалось, что, когда они расставались, взгляд Анны чуть смягчился
и подобрел.
Потом мадемуазель Жакетта сняла салоп и шляпку, поднялась по лестнице
наверх и села у окна будуара против матушки. Положив связку писем на колени,
она снова начала читать вслух, читать красиво, мастерски выделяя отдельные
слова. И сейчас ее все же время от времени постигал обычный афронт, когда
она перескакивала с одного письма на другое. Но на сей раз в рассеянности
мадемуазель Жакетты виноват был вовсе не людской поток на мосту Вестербру.
На сей раз она сидела, и ей чудилось, будто она вместе с невесткой
перебралась на загородную мызу, будто родился маленький ее племянник и будто
жизнь ее проходит теперь в труде ради чего-то молодого и растущего, а не
только ради старого и увядающего.

АНСТУ ЛИЗА

И вправду, кажется, что доброта мадемуазель Жакетты произвела большое
впечатление на ее несчастную невестку.
"Вот видишь, Анна, - должно быть, сказала она самой себе, - не
перевелись еще на свете честность да справедливость. И вовсе незачем тебе
бежать до самой Медстубюн, чтобы сыскать добрых людей".
По правде говоря, когда она чуть пораскинула умом, у нее, пожалуй,
совсем пропала охота возвращаться в родные края и выслушивать насмешки, без
которых бы уж никак не обошлось.
"Ну, разве я не говорила, куда ей в пасторские жены!" - только и слышно
было бы со всех сторон, начиная от ленсманши и кончая далекарлийскими
мальчишками, обучавшимися грамоте за большим столом в классной пономаря
Медберга.
К тому же Анна всегда любила деньги, и теперь три тысячи риксдалеров в
кармане значительно облегчали ее путь; у нее появилось нечто, над чем стоило
поразмыслить.
Собственно говоря, ей всегда по душе было жить в маленьком домишке над
докторским садом, и тут ей пришло в голову: ну не глупость ли отступиться от
этого домишка? Не лучше ли прикупить несколько десятин пахотной земли,
поставить хлев да обзавестись скотиной? А благословил бы Господь, так через
несколько лет она смогла бы уж хозяйствовать в хорошей усадьбе и жить в
достатке.
Как бы то ни было, Анна не пошла на север по долине реки Кларэльв, где
прямая дорога вела в ее родные края. Она побрела на восток по берегу озера
Венерн, по проселку, которым надо было идти в Корсчюрку, если хочешь
поскорее туда попасть.
Что касается Карла-Артура, то Анна ничуть не сомневалась в том, что
она, как обычно, застанет мужа за письменным столом в его по-господски
убранной комнате. И вовсе не думала, что муж станет противиться
возобновлению их супружеской жизни.
"Ему-то, поди, завсегда надо, чтобы кто ни есть убирался у него да
стряпал ему. Так ему все одно, кому за то спасибо говорить - мне ли, другой
ли", - думала Анна.
Как видно, ходьба на свежем воздухе весенней порой, а прежде всего
доброта мадемуазель Жакетты пошли Анне на пользу. Волнение ее улеглось. Она
была способна, не делая из мухи слона, видеть все вещи и явления такими,
какими они были в действительности.
Милю за милей шла она мимо богатых пашен к востоку от Карлстада. Перед
ней по всей равнине раскинулись господские поместья и деревни. Поля тянулись
здесь одно за другим сплошняком, нигде не пересекаясь цепью горных хребтов.
Лесам пришлось потесниться к самому горизонту. Имея три тысячи риксдалеров в
кармане, Анна совсем иными глазами смотрела на все вокруг. "Может, лучше
всего остаться тут, - думала она, - где еще сыщешь этакую благодатную землю
для плуга?"
А уж как придирчиво осматривала она каждую усадьбу, мимо которой
проходила! И повсюду находилось для нее, чему поучиться и над чем
поразмыслить. У Анны открылись глаза на окружающий ее мир. Мысли ее больше
не вращались в узком кругу десятерых детей, Теи, Карла-Артура и ее
собственного страха перед карой.
Миновав одну из белых церквей той округи, Анна попала прямо на
маленькую ярмарку. Там были почти все те же самые торговцы и товары, те же
лари и развевающиеся на ветру вывески, что и на ярмарке в Корсчюрке неделю
назад. Но так как день клонился к вечеру, то ярмарочный люд, слонявшийся меж
ларями, успел уже набраться хмельного. И веселье становилось все
необузданнее и грубее. Со всех сторон слышались брань и крики. Особенно
неистовствовали барышники и цыгане. Дело вот-вот могло кончиться жестокой
потасовкой. Анна Сверд, видавшая виды на ярмарках, ускорила шаг, стараясь
побыстрее, покуда не затеялась драка, выбраться из толчеи.
Вскоре, однако, она услыхала нечто такое, что заставило ее тут же
остановиться и прислушаться. Среди людского гомона, визга шарманки, мычания
скотины, стука колес, среди всего этого оглушительного ярмарочного шума
раздался вдруг какой-то женский голос: он затянул псалом. Голос так и рвался
ввысь; высокий, свежий, удивительно чистый и звучный, он разносился далеко
вокруг. Всякий, кто слышал этот голос, должно быть, спрашивал себя, не чудом
ли небесным такое дивное песнопение раздается в этой грубой, ревущей
рыночной сутолоке.
Ярмарочный люд и в самом деле оторопел от изумления. Самая оживленная
беседа оборвалась на полуслове; все перестали покупать и торговаться, люди
замерли со штофом водки в руках, так и не донеся его до рта.
Чтобы подняться над толпой, певица встала на так называемую цыганскую
повозку - простую телегу без сиденья и без верха. Женщина эта была мала
ростом, тучна и одета в простенький черный салоп; черты ее лица были
безобразны, водянистые глаза навыкате.
Ее окружила уже целая толпа слушателей, несколько разочарованных тем,
что та, которая пела так сладко, не была к тому же и хороша собой. Но
очарование ее пения было столь велико, что никто не двигался с места, а все
терпеливо стояли и слушали.
"Быть того не может... - подумала Анна. - Я, видно, обозналась".
Она не хотела верить своим глазам и сказала самой себе, что эту
женщину, покуда она пела, озаряло нечто прекрасное, нечто чистое и святое. У
той же, другой, с которой певица была схожа лицом, Анна никогда ничего
подобного не замечала.
Псалом был спет. Женщина сошла с повозки, а на ее место поднялся
мужчина, который прежде стоял в толпе слушателей.
Одет он был в грубое сермяжное платье, а на голове носил широкополую
шляпу. Шляпу он тотчас же сорвал с головы и бросил на дно повозки, затем
постоял несколько секунд, сложив руки, закрыв глаза, погруженный в молитву.
Ветер играл его волосами, сбивая их на лоб, отчего еще заметнее выступала
ослепительная бледность его лица. Пока он так стоял, прорвавшийся внезапно
солнечный луч ярко осветил его, сделал почти прозрачным его тонкое лицо,
окружив его на несколько мгновений ореолом. Казалось, будто солнце хотело
своим сиянием еще больше привлечь все взоры к этому человеку.
Анна Сверд, которая, конечно, не могла не узнать своего мужа, подумала,
что никогда не видала его таким красивым. А народ, собравшийся было после
окончания пения снова вернуться к торговле и штофам с водкой, тоже словно
застыл на месте, ожидая, что скажет этот человек.
Карл-Артур не заставил себя долго ждать и заговорил. По-прежнему
недвижимый, он открыл темные глаза и окинул взглядом толпу. В глубокой
благоговейной тишине, воцарившейся над ярмарочной площадью, голос его
разносился далеко вокруг.
Неудивительно, что кровь бросилась Анне в голову. Она не воспринимала
ни единого слова из того, что говорил ее муж. Она только спрашивала себя,
что все это значит. Что могут делать здесь, на ярмарке, Тея с
Карлом-Артуром?
Но мало-помалу она пришла в себя и стала улавливать отдельные фразы.
Она услыхала, как Карл-Артур рассказывал людям, что он хочет следовать
Христову завету и пойдет по дорогам и тропам, дабы проповедовать Евангелие.
Он не хочет более говорить с церковной кафедры и потребовал отрешения от
пасторского сана.
Толпа, которая сочла все это прекрасным и удивительным, слушала затаив
дыхание. Тишину нарушал порою только какой-нибудь полупьяный забияка,
который вопил, что ему-де осточертело слушать этого пустомелю на цыганской
телеге. Все ведь пришли на ярмарку, чтобы веселиться, а не слушать нудные
проповеди. Но таких горланов тут же унимали.
Потому что слушателей, желавших внимать новому откровению, было гораздо
больше.
Можно было бы, пожалуй, сказать, что, кроме Анны Сверд, ни один человек
из толпы не испытывал ни гнева, ни отвращения. Но она к тому же была крайне
взволнована. Так, стало быть, муж ее больше не пастор! Неужто Карл-Артур с
Теей собираются бродить по всей стране, как какие-нибудь цыгане? Она, Анна,
его жена, тоже, верно, должна сказать свое слово! Вскоре она не могла уже
совладать с собой и хотела пробиться сквозь толпу поближе, чтобы положить
конец этой прекрасной речи. Она мужняя жена, да и он женатый! Потаскун и
потаскуха - вот они кто! А еще праведниками прикидываются, проповедуют слово
божье!
Но только было Анна собралась протиснуться вперед, как чья-то рука
легла ей на плечо. Подняв глаза, она увидела, что рядом с ней стоит Ансту
Лиза, самая старая и самая знатная из всех коробейниц. Ансту Лиза была
высоченного роста, костлява, с темным, задубелым от непогоды и ветра лицом,
с мутным, непроницаемым взглядом: вся она была тяжеловесна и непоколебима,
словно каменная.
Ансту Лиза славилась своей хитростью и чрезмерным пристрастием к
табаку, кофе и к картам; но, помимо этого, старуха имела еще и другой дар, о
котором рассказывали не так охотно. Но Анна, разумеется, слыхала, как люди
перешептывались о том, что Ансту Лиза, дескать, ясновидица и провидица. Что
она каким-то манером может подстроить так, что люди станут покупать у нее в
ларе и за ценой не постоят, дадут, сколько она запросит. И теперь, когда
Анна увидела ее руку у себя на плече, она поняла, что та положила ее не без
умысла.
Старуха не вымолвила ни слова, и Анне ничего не стоило тут же стряхнуть
ее руку со своего плеча; но удивительнее всего, что Анна этого не сделала.
Напротив того, она не двигалась с места и, как все в толпе, слушала
проповедника.
Только один раз довелось ей прежде слышать, чтобы Карл-Артур говорил
так, как нынче вечером на ярмарке; и это было в то самое воскресенье в
Корсчюрке, когда он говорил проповедь с удивительными словами о любви.
Она прекрасно помнила, как все было в тот раз, как она горячо
надеялась, что Тея не явится в церковь и не собьет Карла-Артура с толку
своими колдовскими чарами, и каким несчастным почувствовал он себя, когда
она все-таки наконец явилась и он тут же потерял нить проповеди.
Потому-то и смогла теперь Анна Сверд понять, какую, должно быть, он
ощутил радость, когда к нему вернулся его великий дар. И если бы она, жена
его, выступила теперь из толпы, то он наверняка сбился бы, как в прошлый
раз, а большего вреда причинить ему, пожалуй, невозможно.
Но пока она так стояла, раздумывая, как бы ей хорошенько насолить ему,
ей вдруг почудилось, будто рядом с ней стоит вовсе не Ансту Лиза, а старая
пасторша Форсиус. И будто стоит она рядом неподвижно и благоговейно, всем
своим видом показывая Анне, как надлежит вести себя жене пастора из
Корсчюрки, когда супруг ее говорит проповедь с кафедры.
И внезапно Анна Сверд двинулась с места, но теперь уже не для того,
чтобы протиснуться вперед к Карлу-Артуру. Напротив, теперь она пыталась
выбраться из толпы, чтобы уйти с ярмарки, и это удалось ей довольно легко
благодаря Ансту Лизе, которая шла впереди, прокладывая путь.
Но лишь только они очутились на проселочной дороге, Анна почувствовала,
что ее снова охватил гнев. И она повернулась к Ансту Лизе, ничуть не пытаясь
скрыть охватившее ее возмущение.
- На кой тебе понадобилось соваться в это дело? - спросила она. - Зачем
ты не дала мне им сказать, что они за птицы такие?
- Я видела, что ты чуть не накликала беду, - ответила старуха своим
скрипучим громким голосом, - вот я и захотела пособить тебе. Ведь три года
назад по осени ты ушла с ярмарки, чтоб не перебегать мне дорогу, и Рис
Карин, и другим горемыкам. Люди нынче от хмельного совсем ума решились, и
одному Богу ведомо, на что б ты их подбила!
Анна Сверд удивленно поглядела на старуху. Никогда, ни одной живой душе
не обмолвилась она о том, что ушла тогда с осенней ярмарки ради своих
товарок.
- Несмышленая ты, будто дите новорожденное, - продолжала старуха. -
Вскорости три года будет, как ты повенчана с этим человеком, а и по сю пору
не ведаешь, что твой путь и его врозь идут, а его пути и ее вместе сходятся.
И не надейся: не спастись тебе от того, что на роду написано.
Когда Ансту Лиза вымолвила эти слова, в памяти Анны проснулось вдруг
нечто давнее и полузабытое. Она вспомнила, что где-то на небесах
предначертано все, что ей суждено претерпеть на своем веку, а что на роду
написано, так тому и быть. И никто в мире не властен это изменить, даже сам
господь Бог. В это верили матушка Сверд и Иобс Эрик, в это верили все
крестьяне в Медстубюн. С этой верой они жили и умирали, бодрые и радостные
духом.
Вскоре Анна обратилась к старухе, которая молча и терпеливо все еще шла
рядом с ней, и сказала:
- Ну, а теперь спасибо тебе, Лиза, за все. Не так уж, поди, я проста,
чтоб идти супротив того, что мне уготовано.
Ансту Лиза тут же остановилась и протянула ей руку; рука ее была на
удивление огромна, но, несмотря на это, ограничивалась всегда лишь самым