Сельма Лагерлеф. Анна Сверд

- Не бывать тому, - сказала служанка. - Я все расскажу бургомистру.
- Не делайте этого, прошу вас, - возразил Карл-Артур. - Судья должен
вынести мне смертный приговор. Ведь я убил, хотя не брал в руки ни ножа, ни
пистолета. Жакетта знает, как это получилось. Неужто вы полагаете, что
жестокосердие и равнодушие не опаснее стали и свинца? Батюшка тоже все знает
и может быть тому свидетелем. Меня должно судить, я виновен.
Служанка промолчала. К великой своей радости, она услышала, как входная
дверь отворилась, и узнала знакомые шаги на лестнице.
Она выбежала в прихожую, чтобы успеть предупредить бургомистра, но
Карл-Артур следовал за ней по пятам. Он, разумеется, хотел сразу же начать с
признания, однако смешался.
- Вот как, ты опять пожаловал в город, - сказал бургомистр. - Экая беда
приключилась с полковницей!
С этими словами он протянул ему руку, но Карл-Артур спрятал правую руку
за спину. Он отвел глаза в сторону и, глядя на стену, произнес дрожащим
голосом, но отчетливо:
- Я пришел сюда, чтобы просить вас, дядюшка, арестовать меня. Это я
убил свою мать.
- Какого черта! - воскликнул бургомистр. - Полковница-то ведь не
умерла. Я повстречал доктора...
Карл-Артур отшатнулся. Служанка, испугавшись, что он упадет, протянула
руки, чтобы поддержать его. Но он сохранил равновесие. Он схватил шляпу и,
не сказав больше ни слова, ринулся на улицу.
Первый человек, попавшийся ему навстречу, был старый домашний врач его
семьи. Он подбежал к нему:
- Что матушка?
Доктор посмотрел на него неодобрительно.
- Хорошо, что я встретил тебя, негодник. Не вздумай опять идти к своим.
Как могло прийти тебе в голову судить больного человека!
Карл-Артур больше не слушал его. Он бросился прямо к родительскому
дому. Там он увидел свою замужнюю сестру Еву Аркер, которая стояла у
калитки.
- Ева, - закричал он, - правда, что матушка жива?
- Да, - ответила она тихо, - доктор сказал, что она будет жить.
Ему хотелось сорвать калитку с петель. Броситься к матушке, упасть
перед нею на колени, молить о прощении - только это и было у него в мыслях.
Но Ева остановила его:
- Тебе нельзя туда, Карл-Артур. Я уже давно стою здесь, чтобы
предостеречь тебя. С ней сделался тяжелый удар. Маменька не может говорить с
тобой.
- Я стану ждать сколько угодно.
- Тебе нельзя идти в дом не только из-за маменьки, - сказала Ева,
слегка подняв брови. - Из-за папеньки тоже. Доктор сказал, что здоровья ей
уже не воротить. Папенька и слышать о тебе не хочет. Не знаю, что может
сделаться, если он увидит тебя. Поезжай назад в Корсчюрку! Это самое лучшее
для тебя.
Слова сестры раздосадовали Карла-Артура. Он был уверен в том, что
сестра преувеличивает и гнев отца и опасность для матушки повидаться с ним.
- Вы с мужем только и думаете, как бы очернить меня в глазах папеньки и
маменьки. Уж вы сумеете воспользоваться удобным случаем. Пользуйтесь себе на
здоровье!
Он повернулся на каблуках и пошел прочь.

III

Так уж мы, люди, устроены, не любим мы, когда что-нибудь разбивается.
Даже если разобьется всего лишь глиняный горшок или фарфоровая тарелка, мы
собираем осколки, складываем их и пытаемся слепить их и склеить.
Этой задачей и были заняты мысли Карла-Артура Экенстедта, когда он ехал
домой в Корсчюрку.
Правда, занят он был этим не всю дорогу, не забудьте, что он не смыкал
глаз всю ночь, да и до того он целую неделю недосыпал - столько волнений и
невзгод пришлось пережить за это время. И теперь натура настойчиво требовала
своего - ни тряская повозка, в которой он ехал, ни кофе, которым он
нагрузился у бургомистра, не помешали ему спать почти всю дорогу.
В те короткие мгновения, когда он бодрствовал, он пытался сложить
обломки своего "я": ведь того Карла-Артура, который всего несколько часов
назад ехал по этой самой дороге и который разбился на мелкие осколки в
Карлстаде, надобно было сложить, склеить и вновь пустить в употребление.
Быть может, кое-кто скажет, что на этот раз разбился дрянной глиняный
горшок и не стоило труда чинить его и тратиться на клей. Однако нам,
пожалуй, придется извинить Карла-Артура за то, что он не разделял этого
мнения, - ведь он полагал, что речь идет о вазе из тончайшего фарфора, с
дорогой росписью вручную и богатой позолотой.
Как ни странно, но в этой починке немало помогло ему то, что он начал
думать о сестре Еве и ее муже. Он распалял себя против них, вспоминая,
сколько раз они выказывали зависть к нему и жаловались на несправедливость к
ним матушки.
Чем больше он думал о неприязни, которую Ева питала к нему, тем больше
уверялся в том, что она сказала ему неправду. Уж верно, полковнице не было
так плохо, как ей хотелось это представить, и батюшка гневался на него не
столь сильно - это все были проделки Евы с Аркером. Они думали
воспользоваться его последней глупой выходкой - а вина его в самом деле была
велика, этого он не хотел отрицать, - чтобы изгнать его из родного дома
навсегда.
Едва он пришел к заключению, что все обошлось бы наилучшим образом,
если бы Ева не запретила ему войти в дом, как сон снова овладел им, и он
проснулся лишь тогда, когда повозка остановилась у постоялого двора.
Потом он снова проснулся и стал думать о Жакетте. Ему не хотелось быть
к ней несправедливым. Она не завидовала ему, как Ева. Она славная и любит
его. Но разве не глупо она повела себя? Не помешай она ему во время важного
разговора с матушкой, он бы сказал ей почти то же самое, но, уж верно,
сделал бы это совсем по-иному. Нелегко подбирать слова, когда у вас все
время стоят за спиной, дергают вас за руку и шепчут, чтобы вы были
поосторожнее.
Мысли о Жакетте, о том, какая она глупая и бестолковая, тоже немало
утешили его. Но и эти мысли не помешали ему сразу же уснуть.
Когда же он, просыпаясь, думал о Tee Сундлер, в нем возникало
противоречивое чувство: ведь и она отчасти была виновата в этой беде. Она
была ему самым близким другом. На кого же он мог положиться целиком, как не
на нее? Но она, видно, плохо знала жизнь и не могла быть хорошей советчицей.
Она ошиблась, думая, что полковница жаждет просить у него прощения. Она так
высоко ценила его, что рассудила неправильно, а из-за того и приключилось
несчастье. Не дай бог, умерла бы полковница, он бы тогда помешался с горя.
Путь к оправданию был найден.
Между прочим, он старался не думать о визите к бургомистру и о
разговоре со служанкой. Это, казалось, могло бы заставить его снова
рассыпаться на мелкие осколки, и тогда пришлось бы все собирать и склеивать
заново.
Когда он опять ненадолго проснулся, ему пришло в голову, что выказанные
им испуг и отчаяние могут пойти ему на пользу. Полковница, разумеется,
услышит о том и поймет, как сильно он любит ее. Она растрогается, пошлет за
ним, и они помирятся.
Ему хотелось верить, что все окончится именно так. Он станет всякий
день молить о том Господа.
Грубо говоря, Карл-Артур был уже недурно склеен и слеплен, когда он в
одиннадцать вечера вернулся домой в Корсчюрку. Он сам удивлялся тому, что
сумел пережить столь страшное душевное потрясение и остаться живым и
невредимым. Его все время клонило ко сну, и когда он вышел из повозки возле
калитки пасторской усадьбы и уплатил кучеру, то подумал, как хорошо будет
сейчас улечься в постель и выспаться вволю.
Он уже направился было в свой флигелек, но тут вышла служанка и
сказала, что пасторша ему кланяется и велит передать, что в зале его ждет
горячий ужин. Он охотней лег бы сразу в постель, однако ему не хотелось
обижать пасторшу, которая позаботилась о нем, думая, что после долгой дороги
он проголодается, и пошел в столовую.
Он не сделал бы этого, если бы не был уверен, что в доме нет никого,
кто станет его расспрашивать про поездку. Он знал, что старики давно
улеглись, а Шарлотта уехала.
Проходя через прихожую, он споткнулся о какой-то ящик, стоявший возле
двери.
- Ради бога поосторожней, господин магистр! - сказала служанка. - Это
вещи госпожи Шагерстрем. Мы целый день соломой их перекладывали да в рогожку
заворачивали.
Ему, однако, не пришло в голову, что Шарлотта могла сама приехать из
Озерной Дачи и тем более остаться ночевать в пасторской усадьбе. Он
неторопливо прошел в залу и уселся за стол.
Долгое время никто не нарушал его покой. Он наелся досыта и собрался
уже было помолиться, как вдруг услышал шаги на лестнице. Шаги были тяжелые,
медленные. Он подумал, что, должно быть, пасторша решила расспросить его о
поездке. Ему захотелось выбежать из комнаты, но он не посмел этого сделать.
Секунду спустя дверь тихо и медленно отворилась, кто-то вошел. Худо
было бы, если бы это была пасторша. Но то была не пасторша, а Шарлотта. А
хуже этого и быть не могло. Недаром он был обручен с ней целых пять лет. Он
знал ее прекрасно. Подумать только, что это будет за сцена, когда Шарлотта
узнает, что с полковницей сделался удар. И отчитает же она его! А он так
устал, что не сможет возражать ей, придется слушать ее целую вечность. Он
тут же решил, что будет презрительно вежлив, каким он и был с ней в
последнее время. Это лучший способ держать ее на расстоянии.
Но он не успел еще ничего сказать, как Шарлотта была уже посреди
комнаты. Две сальные свечи, стоявшие на столе, осветили ее лицо. Тут он
увидел, что лицо ее смертельно бледно, а глаза покраснели от слез. Видно, с
ней приключилось нечто ужасное.
Скорее всего можно было предположить, что она несчастлива в замужестве.
Однако она не стала бы это столь откровенно выказывать, непохоже это было на
нее. А уж бывшему жениху своему она никогда бы не дала о том знать.
Да как же это он запамятовал! Всего несколько дней назад ему говорили,
что сестра Шарлотты, докторша Ромелиус, сделалась опасно больна. Вот, видно,
в чем дело.
Шарлотта выдвинула стул и села за обеденный стол.
Она начала говорить, и голос ее звучал удивительно жестко и
невыразительно. Так говорит человек, когда он ни за что на свете не хочет
расплакаться. Она не глядела на него, и можно было подумать, что она говорит
вслух сама с собой.
- Капитан Хаммарберг заезжал сюда час назад, - сказала она. - Он был в
Карлстаде и уехал оттуда сегодня утром, чуть позднее тебя. Но он ехал на
паре лошадей и потому оказался здесь гораздо раньше. Он сказывал, что
обогнал тебя на дороге.
Карл-Артур резко отодвинулся от стола. Острая боль рассекла ему голову,
прошла к сердцу.
- Проезжая мимо пасторской усадьбы, - продолжала Шарлотта монотонно и
обстоятельно, - он увидел свет в окнах кабинета и решил, что пастор еще не
ложился спать. Тогда он вышел из повозки, чтобы доставить себе удовольствие
- рассказать пастору о том, что его помощник натворил сегодня в Карлстаде.
Он обожает рассказывать подобные истории.
Удар за ударом раскалывал голову, проходил сквозь сердце. Все, что он
за день собрал по кусочкам и склеил, снова разбивалось вдребезги. Сейчас он
услышит, как ближние судят о его поступках.
- Мы не запирали входных дверей, - сказала Шарлотта, - потому что с
минуты на минуту ожидали твоего приезда, и он беспрепятственно прошел в
кабинет. Однако дядюшка уже лег спать, и он нашел вместо него меня. Я сидела
в кабинете и писала письма - не могла уснуть, покуда не узнаю про твою
поездку в Карлстад. И узнала от капитана Хаммарберга. Ему, видно, было
приятнее рассказать о том мне, нежели дядюшке.
- А тебе, - вставил Карл-Артур, - тебе, разумеется, было не менее
приятно слушать его.
Шарлотта сделала нетерпеливый жест. Не стоило и отвечать на столь
незначительный выпад. Просто человек прибегает к этому, когда он в большой
беде, а хочет показать, что ему все нипочем. Она продолжала свой рассказ.
- Капитан Хаммарберг был здесь недолго. Он сразу же ушел, рассказав,
как ты вершил суд над собственной матерью и как с ней приключился удар. И
про визит твой к бургомистру он тоже упомянул. Ах, Карл-Артур, Карл-Артур!
Но тут спокойствие оставило ее. Всхлипывая, она прижала к глазам
платок.
Но так уж мы, люди, устроены. Не любим мы, когда другие сокрушаются о
нас. Не может нас радовать мысль о том, что кто-то только что сидел и слушал
забавный и остроумный рассказ о том, как глупо и смешно мы вели себя. Потому
Карл-Артур не удержался и сказал Шарлотте нечто вроде того, что уж коль
скоро она вышла замуж за другого, ей теперь нет надобности печалиться о нем
и его близких.
Но и это она оставила без внимания. Так и надо было ожидать, что он
прибегнет к подобному способу защиты. Не стоило на это сердиться.
Вместо этого она подавила слезы и сказала то, что ей все время хотелось
высказать:
- Когда я узнала обо всем, я сперва решила не говорить с тобой сегодня
вечером, зная, что ты захочешь, чтобы тебя оставили в покое. И все же я
должна немедля сказать тебе нечто. Я не буду многословной.
Он пожал плечами с видом покорным и несчастным. Она ведь сидела рядом с
ним, в той же комнате, и ему приходилось выслушивать ее.
- Знай же, что во всем виновата я одна, - сказала Шарлотта. - Это я
уговорила Тею. Одним словом, твоя поездка в Карлстад... Это я... всему
виной. Ты не хотел, а я настояла... И теперь, если матушка твоя умрет,
винить надобно не тебя, а меня...
Она не могла продолжать. Она чувствовала себя такой несчастной, такой
виноватой.
- Мне следовало набраться терпения, - продолжала Шарлотта, как только
смогла побороть волнение и снова обрела дар речи. - Не надо было посылать
тебя туда так скоро. У тебя еще не прошла горечь, обида на матушку. Ты еще
не простил ее. Оттого-то и вышло все так скверно. Как же я не могла понять,
что из этого ровно ничего не выйдет. Это я, я, я во всем виновата!
С этими словами она поднялась со стула и начала ходить по комнате взад
и вперед, нервно теребя платок. Потом она остановилась перед ним.
- Вот это я и хотела тебе сказать. Виновата только я одна.
Он не отвечал. Он молча протянул руки и взял ее за руку.
- Шарлотта, - сказал он очень тихо и кротко, - подумай только, как
часто вели мы с тобой беседу в этой комнате, за этим столом. Здесь мы
спорили и бранились, здесь пережили и немало светлых мгновений. А сейчас мы
здесь с тобой в последний раз.
Она молча стояла возле него, не понимая, что с ним сделалось. Он сидел
и гладил ее руку, он говорил с ней так ласково, как не говорил уже целую
вечность.
- Ты всегда была великодушна ко мне, Шарлотта, всегда хотела помочь
мне. На свете нет человека благороднее тебя.
Она онемела от удивления и не в силах была даже возразить ему.
- Я же не ценил твоего благородства, Шарлотта. Не хотел понять его. И
все же ты пришла сегодня и хочешь взять вину на себя.
- Так ведь это правда, - сказала она.
- Нет, Шарлотта, это неправда. Не говори больше ничего. Это все моя
самонадеянность, моя жестокость. Ты желала мне только добра.
Он наклонил голову к столу и заплакал. Он не выпускал ее руки из своей,
и она чувствовала, как его слезы капают ей на руку.
- Шарлотта, - сказал он, - я чувствую себя убийцей. Мне не на что более
надеяться.
Свободной рукой она погладила его волосы, но опять ничего не сказала.
- В Карлстаде мне ужас как дурно сделалось, Шарлотта. Я словно
обезумел. По дороге домой я пытался оправдаться перед самим собой. Но теперь
я понимаю, что это бесполезно. Я должен за все держать ответ.
- Карл-Артур, - сказала Шарлотта. - Как это было? Как все это
случилось? Я ведь знаю о том только от капитана Хаммарберга.
Карл-Артур не помнил, чтобы Шарлотта когда-нибудь говорила с ним так
ласково, по-матерински. Он не смог противиться ей и тотчас же принялся
рассказывать. Казалось, ему доставляло облегчение говорить все как есть,
ничего не утаивая и не смягчая.
- Шарлотта, - сказал он наконец, - что могло столь жестоко ослепить
меня? Что ввело меня в подобное заблуждение?
Она не ответила. Но доброта ее сердца окутала его, уняла жгучую боль
его ран. Ни один из них не подумал, как удивительно было то, что так
откровенно они никогда прежде не говорили. Они даже не смели шевельнуться -
он все время сидел неподвижно у стола, она стояла, склонясь над ним. О чем
они только не говорили! Под конец он спросил ее, не думает ли она, что ему
нельзя более оставаться священником.
- Неужто тебе не все равно, что станет говорить капитан Хаммарберг!
- Я вовсе не думаю о капитане, Шарлотта. Просто я чувствую себя таким
жалким и ничтожным. Ты не можешь даже вообразить себе, каково мне теперь.
Шарлотта не захотела на это отвечать.
- А ты потолкуй завтра с дядюшкой Форсиусом! - сказала она. - Он
человек мудрый и праведный. Может быть, он скажет, что как раз теперь из
тебя и выйдет настоящий священник.
Это был добрый совет. Он успокоил Карла-Артура. Все, что она ему
говорила, успокаивало. Ему стало легче. В душе его не было более ни гнева,
ни недоверия.
Он коснулся губами ее руки.
- Шарлотта, я не хочу говорить о том, что было, но позволь мне все же
сказать тебе, что я не могу понять самого себя. Почему я расстался с тобой,
Шарлотта? Я отнюдь не хочу оправдываться, но ведь, в самом деле, вышло так,
будто я поступал против своей воли. Почему я бросил родную мать в объятия
смерти? Почему я потерял тебя?
Судорога исказила лицо Шарлотты. Она отошла в самый темный угол
комнаты. Ей легко было объяснить ему истинную причину, но она не хотела. Он
мог подумать, что она хочет ему отомстить. Ни к чему было омрачать это
святое мгновение.
- Милый Карл-Артур, - сказала она, - через неделю я уеду отсюда. Мы с
Шагерстремом думаем повезти мою сестру Марию-Луизу в Италию: она излечится
от чахотки, и ее маленькие дети не останутся сиротами. Может быть, так и
должно было случиться.
Сказав это, она подошла к человеку, которого любила, и еще раз провела
рукой по его волосам.
- Долготерпению Господа не пришел конец, - сказала она. - Ему нет
конца, я знаю.

ЛОШАДЬ И КОРОВА, СЛУЖАНКА И РАБОТНИК

I

Кто она такая, что ее избрали из всех бедных коробейниц, возвысили и
удостоили счастья? Правда, деньгу сколотить она умеет и бережлива -
скиллинга даром не изведет, да и на выдумку хитра, изворотлива, горазда
сманить людей купить все, что им надо и не надо. И все же она недостойна
того, чтоб ее так возвысили надо всеми товарками.
Да кто она такая, чтобы на нее такой важный барин загляделся?
Каждое утро, просыпаясь, она говорила себе: "Да нешто это не чудо? Про
такие чудеса только в Библии писано. В пору пастору в церкви о таком
проповедь сказывать".
Она молитвенно складывала руки и воображала, что сидит на церковной
скамье. В церкви полно народу, а на кафедре стоит пастор. Все как обычно,
служба как служба, только пастор рассказывает сегодня удивительную историю.
И говорит он не про кого иного, как про бедных далекарлийских девушек, про
тех, что бродят с коробом по дорогам, терпят немало горя и невзгод. Точно
человек, знакомый с их жизнью, он рассказывает, как тяжко им приходится
временами, когда торговля идет плохо, как трудно тогда заработать хоть самую
малость, иной раз и в куске хлеба приходится себе отказывать, лишь бы
принести домой небогатую выручку. Но сегодня пастор принес своей
возлюбленной пастве радостную весть. Господь милосердный призрел одну из
этих бесприютных скиталиц. Никогда больше не придется ей теперь бродить по
дорогам в стужу и в ненастье. Ее берет за себя пастор, она будет жить в
усадьбе, где есть лошадь и корова, служанка и работник.
Как только пастор вымолвил эти слова, в церкви будто стало светлее, и
на душе у всех полегчало. Всем стало радостно, что горькая горемыка будет
жить теперь в довольстве и почете. Всякий, кто сидит неподалеку от Анны,
кивает ей и улыбается.
Она зарделась от смущения, а тут еще пастор поворачивается к ней и
говорит такие слова:
"Кто ты такая, Анна Сверд, что тебе на долю выпали счастье и почет, что
одна ты избрана изо всех бедных коробейниц? Помни, что это не твоя заслуга,
а милость божья. Не забывай же тех, кому приходится день и ночь надрываться,
чтобы заработать на одежду и прокорм!"
Уж так хорошо говорил пастор, что ей хотелось целый день лежать в
постели и слушать его. Но когда он начинал говорить про других коробейниц, у
нее на глазах выступали слезы, она сбрасывала одеяло - это когда ей
случалось спать под одеялом, а иной раз просто старую мешковину или
лоскутный коврик, и вскакивала с постели.
"Дурища! - восклицала она. - Стоит реветь над тем, что сама выдумала!"
Чтобы помочь своим прежним товаркам, она отправилась домой еще в
середине сентября. Начинались осенние ярмарки, а она уходила домой. Это ей
было в убыток, но она решила уступить место своим бывшим соперницам, не
хотела становиться им поперек дороги - ведь ни к одной из них барин не
посватается. Она думала о Рис Карин, своей землячке из Медстубюн, об Ансту
Лизе и о многих других. Они обрадуются, узнав, что ее нет на ярмарке, что
она не станет больше переманивать к себе покупателей.
Она знала, что, когда придет домой, никто не поймет, с чего это ей
взбрело на ум уйти с ярмарки. А она им не скажет, отчего так вышло. Ведь она
это сделала в угоду господу Богу, за все его милости.
Никому, однако, не будет худа, если она закупит новые товары перед тем,
как уйти из Карлстада. Никому опять же не повредит, если она по дороге на
север будет заходить в дома и продавать свои товары. Закупив все, что надо,
она уложила мешок в короб, взвалила его на плечи и уже взялась было за
дверную ручку, но тут все же не удержалась и обернулась, чтобы поведать о
своем чуде.
- Так что благодарствуйте, люди добрые. Я сюда больше не приду. Замуж
выхожу.
И когда все в избе поспешили выразить свою радость и стали
допытываться, что за человек ее жених, она ответила торжественно:
- Да уж это такое чудо, что о нем в пору в церквах проповеди сказывать.
Кто я есть, чтобы мне выпало такое счастье? За пастора выхожу и жить стану в
пасторской усадьбе. У меня будут лошадь и корова, служанка и работник.
Она знала, что над ней станут потешаться, как только она уйдет, но ее
это не печалило. Надо быть благодарной, а то счастью и кончиться недолго.
По дороге она зашла в усадьбу, где ей ни разу прежде не удавалось
уговорить хозяйку купить у нее что-нибудь, хотя та была богатая вдова и сама
распоряжалась своими деньгами.
Тут Анне пришло на ум сказать, чтобы хозяюшка на сей раз не
отказывалась от покупки, - дескать, она здесь с товарами в последний раз.
Потом она замолчала и загадочно посмотрела на хозяйку.
Жадную крестьянку разобрало любопытство, и она не могла удержаться,
чтобы не спросить Анну, отчего та не хочет больше коробейничать.
Красивая далекарлийка ответила, что с ней приключилось великое чудо.
Про такое чудо только в Библии писано. Сказав это, она замолчала, и хозяйке
пришлось снова ее расспрашивать.
Но Анна Сверд поджала губы и стояла на своем - ни дать ни взять прежняя
Анна. Пришлось скупердяйке разориться на шелковый платок и на гребень, и
лишь после этого она узнала, что господь Бог пожалел бедную коробейницу и
теперь она, недостойная, выйдет за пастора и станет жить в пасторской
усадьбе, где есть лошадь и корова, служанка и работник.
Уходя со двора, она подумала, что уловка эта ей хорошо удалась и что
надо бы и впредь так делать. Однако она делать этого больше не стала -
боялась беду накликать. Нельзя употреблять во зло милость божью.
Напротив, теперь она даже иной раз даром отдавала девочкам-подросткам
булавки с головками из цветного стекла. Так она по малости отдаривала
господа Бога.
Да за что же ей, недостойной, такое счастье? Просто во всем ей везет.
Может, оттого в каждой деревне у нее нарасхват раскупают товары, что она
ушла с осенней ярмарки и не стала мешать подружкам? Всю дорогу домой из
Карлстада ей везло. Стоит ей раскрыть короб, как на тебе, так и бегут стар и
млад, будто она солнцем да звездами торгует. И полпути не прошла, а товару
уже почитай не осталось.
Однажды, когда в коробе у нее было всего с дюжину роговых гребней да
несколько мотков лент и она досадовала, что не взяла в Карлстаде товаров
вдвое больше, ей повстречалась старая Рис Карин. Старуха шла с севера. Короб
у нее прямо-таки распирало. Невеселая была она - за два дня почти ничего
продать не удалось.
Анна Сверд скупила у нее все товары и в придачу огорошила ее новостью о
том, что выходит замуж за пастора.
Анна Сверд думала, что она век не забудет поросший вереском пригорок,
где они сидели и толковали про свои дела. Это, пожалуй, было самое приятное
из всего, что случилось с ней по дороге к дому. Рис Карин сначала
побагровела, как вереск, потом пустила слезу. Увидев, что старуха плачет,
Анна Сверд вспомнила, что ей незаслуженно выпало счастье возвыситься над
всеми коробейницами, и уплатила за товары немного больше против уговора.
Порою, стоя где-нибудь высоко на пригорке, она прислонялась к плетню,
чтобы короб не тянул плечи, и провожала глазами перелетных птиц, уносящихся
к югу. Когда никого не было поблизости, кто стал бы смеяться над ней, она
кричала им вдогонку, просила передать привет, дескать, сами знаете кому;
кричала, что сама бы, как они, к нему полетела, да жаль, крыльев нет.
Чем же она, в самом деле, заслужила, чтобы ее одну избрали из многих и
научили ее сердце говорить на древнем языке томления и любви?

II

Так шла Анна Сверд по дороге к дому, и наконец вдали показалась деревня
Медстубюн. Первым делом она остановилась и огляделась вокруг, словно желая
удостовериться в том, что с ее деревней ничего не случилось, что она стоит