Сельма Лагерлеф. Анна Сверд

Он, пожалуй, немного постарел, черты лица стали резче, но та утонченность,
которая отмечала лицо сына полковницы Экенстедт, не исчезла. Шарлотта нашла,
что он в своей серой одежде из сермяги был похож на современного Пера
Свинопаса, переодетого принца.
Не прошло и секунды, как Карл-Артур понял, что на подоконнике в самом
деле сидит Шарлотта. С распростертыми объятиями поспешил он вверх по склону
пригорка, на котором стояла беседка.
- Шарлотта! - закричал он ликующе. - Шарлотта, Шарлотта!
Он схватил ее руки и принялся целовать их, а из глаз у него текли
слезы.
Было ясно, что нежданная встреча так сильно взволновала его, что он был
вне себя - то ли от радости, то ли от боли, этого она решить не могла. Он
продолжал плакать горько, безудержно, словно накопившиеся за эти годы потоки
слез прорвали запруду, преграждавшую им путь.
Все это время он крепко держал ее руки, целовал их и гладил, и она
поняла, что слухи о его любовных похождениях с Теей - просто ложь. Вовсе не
она, а другая владела его сердцем. Но кто была эта другая?
Кто же, как не она сама, отвергнутая им с презрением, которую он
полюбил вновь? Никакое признание в любви не могло выразить этого яснее, чем
его безудержные слезы.
Когда Шарлотта поняла его, она ощутила на губах странный вкус, словно
давно мучивший ее голод был наконец утолен или словно неунимающаяся боль
где-то в глубине сердца улеглась, как будто она наконец сбросила тяжкую
ношу, которую несла бесконечно долго. От головокружительного счастья она
закрыла глаза.
Но это длилось лишь одно мгновение. В следующую минуту она снова стала
рассудительной и благоразумной.
"К чему это может привести? - думала она. - Ведь он женат, да и я
замужем, и к тому же он пастор. Я должна попытаться успокоить его. Сейчас
это самое главное".
- Послушай, Карл-Артур, право же, не надо так горько плакать. Ведь это
всего лишь я, Шарлотта. Пасторша хотела непременно переехать сюда на лето, и
я решила остаться с ней на несколько дней - помочь ей на первых порах.
Она говорила самым обыденным тоном, чтобы он перестал плакать, но
Карл-Артур всхлипывал еще сильнее.
"Бедный мальчик! - думала Шарлотта. - Я понимаю, что ты плачешь не
только из-за меня. Нет, разумеется, ты плачешь оттого, что ты лишен всего
прекрасного, образованных людей, с которыми бы ты мог поделиться своими
думами, матери и дома. Не будем же горевать о том, чего не исправишь, будем
рассудительными".
Взгляд ее на миг устремился куда-то в глубину сада, потом она
продолжала:
- Да, ты знаешь, истинное счастье побывать снова в нашем старом саду.
Сегодня утром я подумала о том, как прекрасно гулять здесь меж кустов,
покуда высокие липы еще не оделись листвою и не мешают солнцу освещать
землю. Просто наслаждение смотреть, как жадно цветы и травы пьют солнечный
свет.
Карл-Артур умоляюще поднял руку, но так как он не переставал
всхлипывать, Шарлотта решила продолжать говорить о том, что, по ее мнению,
могло его успокоить.
- Разве не удивительно, - сказала она, - что когда солнечному свету
приходится пробиваться сквозь густое сплетение ветвей, чтобы коснуться
земли, он становится кротким и мягким. И цветы, которые он вызывает к жизни,
никогда не бывают крикливо яркими. Все они либо блекло-белые, либо
бледно-голубые и светло-желтые. Кабы они не появлялись так рано и их не было
так много, ни один человек не заметил бы их.
Карл-Артур обратил к ней заплаканное лицо. Ему стоило больших усилий
вымолвить несколько слов.
- Я так тосковал... тосковал... всю эту зиму.
Было очевидно: ему не нравилось, что она спокойно говорила о цветах и
солнечном свете. Он хотел, чтобы она почувствовала силу бури, бушевавшей в
нем.
Но Шарлотта, знавшая, что есть много слов, которых лучше не
произносить, начала снова, словно настойчивая нянька, которая хочет укачать
раскапризничавшегося ребенка.
- Видно, у весеннего солнца поистине удивительная сила. Подумай только,
оно пробуждает новую жизнь повсюду, куда посылает свои лучи. Это кажется
каким-то волшебством. Его лучи так прохладны, и в то же время они намного
могущественнее летних лучей, которые жгут слишком сильно, и осенних, несущих
лишь увядание и смерть. Тебе никогда не приходило в голову, что бледный свет
весеннего солнца подобен первой любви?
Казалось, Карл-Артур стал слушать ее внимательнее после того, как она
произнесла эти слова. Она торопливо продолжала:
- Ты, верно, забыл о таком пустяке, а я мысленно часто возвращаюсь к
тому весеннему вечеру в Корсчюрке - это было вскоре после того, как ты
приехал сюда впервые. Мы с тобой ходили навещать бедняков, что жили в
избушке далеко в лесу. Мы пробыли у них довольно долго и не успели вернуться
домой, как солнце село, а на дне долины сгустился туман.
Карл-Артур поднял голову. Поток слез начал останавливаться. Он перестал
целовать ее руки и ловил каждое слово, слетавшее с ее прелестных уст.
- Неужто ты в самом деле помнишь, как мы брели с тобой тогда? Дорога
шла с холма на холм. Как только мы поднимались на вершину, нам светило
солнце, а в ложбине нас окутывал туман. Мир, окружавший нас, исчезал.
Куда она клонит? Человек, который ее любил, не противился больше. Без
малейшего возражения он дал увлечь себя в это удивительное странствие по
холмам, освещенным солнцем.
- Ах, какая это была картина! - продолжала Шарлотта. - Кроткое
тускло-красное солнце, мягкий сияющий туман изменили все вокруг. К своему
удивлению, я увидела, что ближние леса стали светло-голубыми, а дальние
вершины окрасились ярчайшим пурпуром. Нас окружала неземная природа. Мы не
смели говорить о том, как это было прекрасно, чтобы не пробуждаться от
своего зачарованного сна.
Шарлотта умолкла. Она ждала, что Карл-Артур что-нибудь скажет, но он
явно не хотел прерывать ее.
- На вершине холмов мы шли медленно и чинно. А когда спускались в
долину, устланную туманом, то начинали танцевать. Хотя, может быть, ты не
танцевал, а только я одна. Я шла по дороге, танцуя, безгранично счастливая
оттого, что вечер был так прекрасен. По крайней мере я думала, что из-за
этого я не могла идти спокойно.
По лицу Карла-Артура скользнула улыбка. Шарлотта тоже улыбнулась ему.
Она поняла, что приступ у него прошел. Он снова овладел собою.
- Когда мы опять поднялись на холм, - продолжала Шарлотта, - ты
перестал говорить со мной. Я подумала, что пастор осуждает меня за то, что я
танцевала на дороге, и несмело шла рядом с тобою. Но когда мы снова
спустились в долину, и туман поглотил нас... Я больше не смела танцевать, и
тогда...
- И тогда, - прервал ее Карл-Артур, - я поцеловал тебя.
Когда Карл-Артур произнес эти слова, он увидел человека, стоявшего за
окном напротив них. Кто это был, он не разглядел. Человек этот исчез, как
только Карл-Артур остановил на нем взгляд. Он даже не был уверен, видел ли
он на самом деле кого-нибудь.
Он не посмел сказать об этом Шарлотте, чтобы не волновать ее. Они ведь
только стояли у окна и беседовали. Что из того, если их видел кто-нибудь из
семейства арендатора или садовник? Это ровно ничего не значило. Для чего
омрачать это счастливое мгновение?
- Да, - сказала Шарлотта, - ты поцеловал меня, и я внезапно поняла,
отчего лес стал голубым и отчего мне хотелось танцевать в тумане. Ах,
Карл-Артур, вся жизнь моя преобразилась в этот миг. Ты знаешь, я испытывала
такое чувство, будто могу заглянуть в глубь своей собственной души, где на
просторных равнинах вырастали весенние цветы. Повсюду, повсюду,
блекло-белые, нежно-голубые, светло-желтые. Они пробивались из земли
тысячами. За всю свою жизнь я не видела ничего прекраснее.
Этот рассказ взволновал ее. На глазах у нее блеснули слезы, и голос на
мгновение задрожал, но она сумела подавить волнение.
- Друг мой, - сказала она. - Можешь ли ты теперь понять, отчего эти
цветы напоминают мне первую любовь?
Он крепко сжал ее руку.
- Ах, Шарлотта! - начал он.
Но тут она встала.
- Вот потому-то, - сказала она, - мы, женщины, не можем забыть того,
кто впервые заставил солнце любви сиять нам. Нет, его мы никогда не забудем.
Но, с другой стороны, только немногие, да, только очень немногие из нас
остаются в царстве весенних цветов. Жизнь уносит нас дальше, туда, где нас
ждет нечто более могущественное и большое.
Она кивнула ему лукаво и в то же время печально, сделала знак, чтобы он
не следовал за ней, и исчезла.

II

Когда Карл-Артур проснулся в это утро, солнце стояло как раз над его
окном, давая знать, что он проспал чуть ли не до полудня. Он сразу же
поднялся с постели. Голова у него была еще тяжелая ото сна, и он не сразу
понял, отчего так поздно проснулся, а потом вспомнил, что просидел до самого
восхода солнца, разрезая на кусочки колоду карт.
Все события прошлого вечера тут же представились ему, и он почувствовал
величайший ужас и отвращение не только к жене, но, может быть, даже еще
больше к самому себе. Как он мог разгневаться за оскорбление, нанесенное
ему, до того, что собирался лишить жизни жену? Неужто он сам додумался до
такой мерзости, чтобы изрезать карты и рассыпать обрезки по полу? Что за
злые силы вселились в него? Что он за чудовище?
Накануне вечером он ничего не ел, и ужин, который подала ему жена,
стоял нетронутый. Он набросился на холодную кашу с молоком, наелся досыта,
потом надел шляпу и отправился в дальнюю прогулку. Он радовался, что может
еще на несколько часов отодвинуть неизбежное объяснение с женою.
Он пошел по проселочной дороге к пасторской усадьбе. Подойдя к ней, он
открыл калитку и свернул в старый сад, где минувшей зимою много раз находил
приют, убегая от шума и сумятицы, царившей в домишке, битком набитом
детворою.
И здесь он встретил Шарлотту, прекрасную и пленительную, как никогда.
Неудивительно, что он не мог совладать со своими чувствами. В первое
мгновение он желал лишь окликнуть ее, сказать ей, что любовь его вернулась,
что он так долго, так страстно ждал ее и жаждет прижать ее к своему сердцу.
Но слезы не дали ему говорить, и Шарлотта, эта добрая, умная женщина,
помогла ему тем временем прийти в себя. Он превосходно понял, что она хотела
сказать ему, вызывая в памяти образы времен их первой любви. Она хотела дать
ему понять, что ей еще дороги воспоминания об этих днях, но что теперь ее
сердце принадлежит другому.
Когда Шарлотта ушла, мрак и пустота воцарились на недолгое время в его
душе. Однако он не ощущал бессильной ненависти человека униженного. Он
слишком хорошо понимал, что сам виноват в том, что потерял ее.
В непроглядном мраке очень скоро блеснул слабый луч света. Вчерашние
мысли, сладостные видения будущего, о которых он забыл из-за домашних
раздоров, вновь явились ему, явственные и чарующие. Отраднее всей земной
любви рисовалась ему возможность наконец-то служить Спасителю на единственно
праведном пути - до конца дней своих блуждать по свету апостолом проселочной
дороги, свободною перелетной птицей, несущей страждущему слово жизни, нищим
во имя господа Бога нашего, в убожестве своем раздающим сокровища, что не
боятся ни моли, ни ржавчины.
Медленно и задумчиво побрел он назад к деревне. Прежде всего ему
хотелось заключить мир с женою. Что будет потом, он еще точно не знал,
однако на душе у него было удивительное спокойствие. Господь позаботился о
нем. Ему самому не надобно было ничего решать.
Когда он дошел до первого домика в деревне, до того самого домика с
садом, из которого вышла Анна Сверд, когда он впервые встретил ее, дверь
отворилась, и навстречу ему вышла хозяйка. Она была родом из Далекарлии, и
Анна обыкновенно квартировала у своей землячки, когда еще ходила с коробом
по дорогам.
- Уж ты, пастор, не серчай на меня, что я принесла тебе худые вести, -
сказала она. - Только Анна была у меня давеча утром и просила, чтоб я тебе
сказала, что она надумала уйти.
Карл-Артур уставился на нее, ничего не понимая.
- Да, - продолжала она. - Домой она ушла, в Медстубюн. Я говорила, что
ни к чему ей идти. "Может, тебе до родов-то всего несколько недель
осталось", - сказала я ей. А она ответила, что ей, дескать, надо идти. Анна
строго наказывала, чтоб я сказала тебе, куда она пошла. "Пусть не думает,
что я над собой чего сделаю, - сказала она. - Просто домой пойду".
Карл-Артур ухватился за изгородь. Если даже он теперь не любил свою
жену, все же они так долго жили одною жизнью, что он почувствовал, будто
что-то в его душе раскололось надвое. И к тому же это было ужасно досадно.
Весь мир узнает теперь, что жена его была так несчастна, что предпочла по
доброй воле оставить его.
Но пока он стоял, терзаемый новой мукой, ему в голову снова пришла
утешительная мысль о великой манящей свободе. Жена, дом, уважение людей -
все это ничего не значило для него на пути, который он избрал. Сердце его
билось ровно и легко, невзирая на все, что случилось с ним. Бог снял с него
обыденные людские печали и тяжкое бремя.
Когда он несколько минут спустя добрался до своего дома и вошел в
комнату, его поразило, что здесь было прибрано. Кровать была застелена,
поднос с посудой вынесен. Весьма удивленный, он поспешил в кухню и увидел,
что и тут все было в полнейшем порядке. По полу ползала женщина: она
собирала маленькие упрямые карточные снежинки, которые так крепко впились в
щербатые половицы, что их не удалось вымести метлой. Она мурлыкала песню и,
казалось, была в наилучшем расположении духа. Когда он вошел, она подняла
голову, и он увидел, что это была Тея.
- Ах, Карл-Артур! - сказала она. - Я поспешила сюда, как только
услыхала, что жена тебя оставила. Я поняла, что тебе может понадобиться
помощь. Надеюсь, ты не в обиде на меня.
- Ради Бога, Тея! Напротив, это весьма любезно с твоей стороны. Однако
не стоит труда возиться с этими мерзкими картами! Пусть себе лежат.
Но Tee нелегко было помешать. Она продолжала напевать и собирать
обрезки.
- Я собираю их на память, - сказала она. - Когда я недавно пришла сюда,
то увидела, что она - ты знаешь, кого я имею в виду - попробовала было
несколько раз провести веником, чтобы вымести их. Но когда она увидела, как
крепко они впились, то отшвырнула веник, махнула рукой на все и ушла.
Тея засмеялась и запела. Карл-Артур глядел на нее почти с отвращением.
Тея протянула ему миску, в которую она собрала целую кучу маленьких
бумажных обрезков.
- Ее нет, и это они прогнали ее, - сказала она. - Как мне было не
собрать их и не спрятать?
- Что с тобой, Тея, в своем ли ты уме?
В голосе его звучало презрение и, пожалуй, даже ненависть. Тея подняла
глаза и увидела, что лоб его нахмурен, но она только рассмеялась.
- Да, - сказала она, - это тебе удается с другими, но не со мной. Бей
меня, пинай! Я все равно вернусь. От меня тебе никогда не отделаться. То,
что пугает других, меня привязывает еще крепче.
Она снова принялась напевать, и песня ее с каждым мгновением
становилась все громче. Она звучала как победный марш.
Карл-Артур, у которого этот припадок вызвал неподдельный ужас, удалился
в свою комнату. Как только он остался один, ощущение радости и свободы
вернулось к нему. Он, не колеблясь, начал писать письмо епископу, в котором
отказывался от должности.

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

I

Шагерстрем выехал утром из дому загодя, чтобы поспеть на весьма важное
собрание на постоялом дворе. Собрание, как и предполагалось, началось в
десять часов, но поскольку оно прошло необычайно быстро, то уже около
одиннадцати он смог выехать в пасторскую усадьбу, чтобы нанести визит
госпоже Форсиус и повидать Шарлотту. Он истосковался по жене, хотя расстался
с ней всего день назад, и втайне надеялся, что ему удастся уговорить ее
поехать с ним домой.
"Мне, собственно говоря, надобно было бы сразу же ехать назад -
поглядеть, что там стряслось с лесопилкой, - думал он. - Однако, может быть,
не стоит так торопиться. Не повременить ли с отъездом до вечера? Часов в
пять или шесть Шарлотта, наверно, сможет поехать со мной без малейших
угрызений совести".
В усадьбе его встретила пасторша, которая тут же принялась
расспрашивать его о собрании. Она так и думала, что из этой затеи ничего не
выйдет. Она слышала, что Карл-Артур позволил увезти десятерых ребятишек;
подумать только, какая глупость!
Шагерстрем поспешил заверить пасторшу, что это обстоятельство не
сыграло никакой роли. Нет, все согласны были вверить ему народную школу и
дать казенное жилище, как помощнику пастора, но тут поднялся горнозаводчик
Арон Монссон и спросил, стоит ли приходу брать на себя столь большие
расходы, чтобы удержать у себя пастора, поведение которого таково, что жене
пришлось его оставить.
- Что ты говоришь! - воскликнула пасторша. - Неужто его жена ушла? Кто
же тогда станет заботиться о нем?
Надо сказать, что все присутствовавшие на собрании, казалось, задавали
себе тот же вопрос. К жене его все питали доверие. Похоже было на то, что
это ее, а не мужа собирались назначить помощником пастора и школьным
учителем, ибо как только узнали, что она вышла из игры, решение этого
вопроса было отложено на неопределенный срок.
Пасторша, огорченная таким исходом дела, проронила неосторожные слова:
- Да разве я не говорила постоянно Шарлотте, что не стоит и пытаться
помочь Карлу-Артуру.
Шагерстрем, которому было неприятно слышать, что Шарлотта интересуется
своим бывшим женихом, нахмурился, и пасторша, заметив, что поступила
неосторожно, решила отвлечь его, сказав, что Шарлотта вышла в сад.
В другой раз ему говорить о том не пришлось. Он сразу же отправился
искать Шарлотту в лабиринте шпалер. Ему показалось, что ее голос доносится
из старой беседки. Он заглянул в окно и увидел, что это в самом деле была
Шарлотта: она сидела у окна напротив, поглощенная разговором с
Карлом-Артуром, и, не задержавшись ни на секунду, не успев услышать ни
единого слова, он пошел прочь.
Он даже не остался в саду, а пошел к крыльцу пасторского дома, чтобы
там дождаться жену. То, что он увидел, привело его в состояние полного
отупения. Ему казалось, что думает не он сам, а мысли являются ему откуда-то
извне. Кто-то, он не мог вспомнить кто именно, передал ему разговор,
услышанный им однажды. Говорили о докторше Ромелиус, удивляясь тому, что она
продолжает любить своего мужа, предающегося безудержному пьянству.
- О, не удивляйтесь этому! - возразил кто-то. - Она ведь урожденная
Левеншельд, а Левеншельды никогда не изменяют первой любви.
Он не знал, когда и где он это слышал. Он даже, вероятно, и не знал еще
в ту пору Шарлотту, но сейчас воспоминание об этом поднялось из глубины его
души и испугало его чуть ли не до безумия.
Вскоре он заметил, что стоит, держась за голову обеими руками, будто
хочет помешать уйти разуму и сознанию. Он тут же опустил руки и выпрямился.
"Я должен показать ей, что я спокоен, - подумал он. - Ведь Шарлотта может
появиться в любую минуту".
И вскоре он увидел, что она возвращается. Она шла неторопливо, брови ее
были сдвинуты, словно она пыталась разобраться в чем-то сложном и
запутанном. Но, увидев мужа, она сразу же просияла и поспешила ему
навстречу.
- Вот как, ты уже приехал! - закричала она восторженно, потом обвила
его шею руками и поцеловала. Более теплого приема нельзя было и желать.
"Как хорошо у нее это выходит! - подумал он. - Вовсе не удивительно,
что я дал себя обмануть, поверив, будто она и в самом деле меня любит".
Он ожидал, что Шарлотта с обычной своей чистосердечностью расскажет
ему, как она встретила молодого Экенстедта, но ничего подобного не
случилось. Она также не спросила, каково было решение собрания. Можно было
подумать, что она совершенно забыла обо всем этом.
Шагерстрем сделал свои выводы из ее молчания. Сознание того, что он
обманут и предан, укрепилось в нем.
Он думал лишь о том, как бы поскорее уехать и в одиночестве обдумать,
насколько важно его открытие. Затею - попытаться уговорить Шарлотту поехать
вместе с ним - он, разумеется, выбросил из головы.
Уехать отсюда, не выдав своего дурного настроения, ему помогла старая
лесопилка на Озерной Даче. Он поспешил рассказать Шарлотте, что она
остановилась накануне вечером, сразу же после того, как они с пасторшей
уехали, и что как мастер, так и инспектор и управляющий тщетно пытались
найти причину поломки. Пришлось им обратиться к нему, Шагерстрему, но и он
тоже спасовал.
Шарлотта, знавшая, что ее мужу очень хочется прослыть великим механиком
и что ничто не может доставить ему больше удовольствия, нежели возможность
показать свои способности, приняла его известие спокойно.
- Я знаю эти старые лесопилки, - сказала она. - Иногда они любят
отдохнуть несколько деньков, а потом, - на тебе, сами по себе начинают
работать.
Тут к ним вышла пасторша; она сделала Шагерстрему глубокий реверанс и
спросила, не окажет ли господин заводчик ей честь отобедать у нее. Но
Шагерстрем отказался, сославшись на лесопилку. Он растолковал пасторше, что
это не какая-нибудь обычная лесопилка, что у нее весьма своеобразный и
довольно сложный механизм.
Старые рабочие на Озерной Даче уверяют, что ее построил сто лет назад
сам Польхем, великий изобретатель. И он охотно верит тому, ибо надобно в
самом деле быть гениальным механиком, чтобы смастерить столь замысловатую
штуку. Вчера он просто пришел в отчаяние, пытаясь ее наладить, но сейчас, по
дороге в пасторскую усадьбу, у него возникла одна идея. Ему кажется, он
знает, чего там недостает. И теперь он должен немедля ехать домой.
Жена его и пасторша и впрямь решили, что раз он сейчас ни о чем, кроме
загадочного механизма старинной лесопилки, помышлять не может, то самое
лучшее отпустить его подобру-поздорову.
Едва он успел сесть в коляску, как взялся за бесполезный труд - пытался
как-то объяснить или, еще лучше, изгнать из памяти то, что, как ему
казалось, он видел в окне беседки. Но, к сожалению, наши глаза имеют
пренеприятнейшее свойство запечатлевать определенные картины с неумолимою
остротою и непрерывно вызывать их снова.
Правда, Шарлотта и Карл-Артур не целовались и даже не пытались
приласкать друг друга. Он мог бы подумать, что они были поглощены обычным
разговором, если бы не видел заплаканного лица молодого пастора и
мечтательного, полного обожания взгляда, устремленного на Шарлотту, не
говоря уже о том, что она смотрела на него с нежностью и состраданием.
Не следовало забывать и слов пасторши, из которых он понял, что
Шарлотта все еще пыталась помочь Карлу-Артуру, и скрытность Шарлотты. Разве
все это не было доказательством?
Конечно, он пытался внушить себе, что они с Шарлоттой были
исключительно счастливы, что она ни разу не выдала даже выражением лица, что
тоскует о другом, но все это отступало на задний план, стоило ему вспомнить,
как они с Карлом-Артуром глядели друг на друга этим утром.
- Может быть, она вообразила, что старая любовь мертва, - бормотал он,
- но как только она увидела его, любовь эта вспыхнула вновь.
Понемногу ему удалось окончательно уверить себя, что сердце Шарлотты
принадлежит Карлу-Артуру, и он принялся обдумывать, какие меры ему сейчас
надо предпринять.
Шарлотту было невозможно склонить к измене, это ему было приятно
сознавать. Но разве этого достаточно? Может ли настоящий мужчина мириться с
тем, что его жена вздыхает о другом? Нет, уж в тысячу раз лучше развод. Но
при этой мысли весь мир померк для него. Как? Жить в разлуке с Шарлоттой? Не
слышать больше ее смеха, не радоваться ее затеям, не видеть больше ее
прелестного лица? По всему телу его пробежал озноб. Ему казалось, будто он
бредет по колено в ледяной воде.
Приехав на Озерную Дачу, он отказался от обеда, велел позвать
управляющего и отправился с ним на лесопилку.
- Должен сказать, господин управляющий, что по дороге у меня возникла
идея. Я, кажется, знаю, в чем тут загвоздка.
Прибыв наконец на место, они прошли в машинное отделение, где
гениальный мастер, казалось, просто всем назло нагромоздил в невероятной
неразберихе колеса, шатуны и рычаги. Шагерстрем схватил одну из ваг и рванул
ее к себе.
Видно, он не ожидал, что это возымеет немедленное действие, а может
быть, мысли его были далеко. Когда могучий механизм вдруг пришел в движение,
Шагерстрем не успел отскочить, и его затянуло в лесопилку.

II

Шагерстрем очнулся от того, что его раскачивали взад и вперед. Ему было
невыносимо больно. Он понял, что его несут на носилках. Люди шли медленно и
осторожно, но сотрясение на каждом шагу причиняло такую сильную боль, что он
жалобно стонал.
Один из тех, кто нес его, увидел, что он пришел в сознание, и дал знак
остановиться.
- Больно вам, хозяин? - сказал он и продолжал таким тоном, словно
обращался к маленькому ребенку. - Ну, что, постоять нам малость?
- Теперь уже скоро придем, - старался утешить его другой. - Как ляжете
в свою постель, так сразу полегчает.
Тут они снова двинулись вперед, и боль опять стала мучить его.
- Ладно еще обошлось, - сказал кто-то. - А я думал, что его расколет
надвое, как бревно.
- Чуть было беды не вышло, - отозвался другой. - Но, слава богу,
руки-ноги у хозяина целы.
- Может статься, несколько ребер и поломало, - вымолвил третий. - Да и
не мудрено.
Шагерстрем понял, что эти простые люди хотят утешить его, и он был
бесконечно тронут и благодарен им за их благожелательность. Он пытался
бодриться и не стонать. Но в то же время его огорчало, что никто не