Семушкин Тихон. Чукотка

   Кроме меня, в яранге, куда я пришел, никого не было. Я очень скоро крепко заснул. Вдруг в полумраке яранги кто-то сильно начал тормошить меня за плечо. Я вскочил, и увидел Таграя с совершенно изменившимся лицом.
   - Что такое, Таграй?
   - Вставай, скорей вставай! Кино получилось на яранге.
   Спросонья я не мог понять, о чем говорит Таграй.
   - Что получилось на яранге?
   - Картины показались на яранге.
   - Ну и что же? Я знаю, что ты показываешь картины в яранге.
   - Нет, нет! Не в яранге, а на яранге. Когда я кончил показывать картины, люди захотели, чтобы я им рассказал, отчего они получаются. И, чтобы все могли слушать, я решил рассказывать на улице. Поставил передвижку, динамку и говорю: "Вот так она крутится". Вдруг на соседней яранге показалась наша картина. Пойдем скорей. О-о-очень большие картины! Совсем не то, что на платочке!
   Мы вышли из яранги, и Таграй побежал к кинопередвижке, где толпились люди.
   И когда Таграй привел в действие аппарат, я увидел на изгибе покрытого парусиной купола яранги картину огромных размеров. Однако изображение искажалось.
   - О, это замечательно, Таграй! Скажи, чтобы нам дали парус от байдары, мачты, - и мы сейчас натянем прекрасный экран.
   Быстро установили на улице экран-парус, и вот это была картина!
   Таких хороших картин не видели даже и на культбазе. Картину смотрели и с той и с другой стороны экрана. Но самое главное заключалось в том, что теперь картины можно было смотреть сразу всем людям стойбища.
   - Молодец, Таграй! - сказал я ему.
   А он, довольно посмеиваясь, ответил:
   - Подожди, я еще не такое выдумаю!
   ПОБЕДА ТАГРАЯ
   Таграй в совершенстве овладел кинопередвижкой. Он мог самостоятельно разобрать и собрать ее. Он увлекался этой замечательной машиной, делающей на стене жизнь.
   Но странная история! С некоторых пор Таграй как-то остыл в своем увлечении. Он уже не ждал с таким нетерпением киносеанса и без всякой торжественности занимался приготовлением кинопередвижки к демонстрации картин.
   Когда школьники по вечерам затевали игры, в которых Таграй раньше принимал самое деятельное участие, его не было среди детворы. Таграй резко изменился во всем. Это было заметно даже и в классе. На уроках он забивался в угол и сидел там, как загнанный песец.
   Я решил, что с ним что-то неладно. Уж не заболел ли Таграй? Сходили с ним к доктору, - нет, все в порядке. Быть может, Таграй почувствовал себя взрослым среди малышей и ему захотелось домой, на охоту за песцами, за тюленями? Я позвал его к себе, посадил за стол и предложил стакан чаю.
   Он пил чай молча и, как всегда, неторопливо. Я смотрел на него, и мне захотелось чем-нибудь рассмешить его.
   - Таграй, а почему летом не охотятся на песцов? - задал я намеренно наивный вопрос.
   Таграй привык - и это ему нравилось - поучать русских учителей. И теперь он очень серьезно ответил:
   - Песцы летом серые и мех плохой. Еще потому, что летом у них бывают щенки. Убьешь одну самку, а восемь-десять щенят пропадут.
   Таграй с таким увлечением начал рассказывать о жизни и повадках песцов, что я утвердился в своей мысли: да, ему действительно хочется домой, на охоту. Но когда я спросил его об этом, он равнодушно ответил:
   - Когда все ученики поедут, тогда и я.
   - Почему же ты перестал играть с детьми?
   Таграй молчал. Он пил чай большими глотками, а потом вдруг спросил:
   - А мне вечером можно пойти туда, где доктор вот так делает? - И Таграй пальцами показал на столе, как переставляют шахматы.
   Школьный распорядок не позволял ученикам по вечерам бывать в клубе. Но однажды Таграй бегал туда с каким-то поручением и, невидимому, заинтересовался шахматной игрой.
   Часто он тайком от дежурного воспитателя убегал в клуб и часами сидел в сторонке, наблюдая за играющими. Он никому не мешал, и никто не обращал на него внимания. Таграй стал убегать все чаще и чаще, и дежурный воспитатель взял его под особое наблюдение. Поэтому Таграй и загрустил.
   - А тебе очень хочется научиться играть в шахматы?
   - Да, очень! - серьезно ответил он.
   Я разрешил Таграю посещать клуб, и он сейчас же убежал.
   Как-то вечером я проходил по улице. Навстречу мне попался врач, расстроенный и сердитый.
   - Понимаете, этот чертенок меня обыграл! Меня - можно сказать, чемпиона культбазы и, быть может, даже всей Чукотки.
   - Это который?
   - Да тот, помните, которого вы приводили на осмотр.
   - Таграй?
   - Он самый.
   Я не мог поверить. Доктор же продолжал рассказывать:
   - Кончили это мы, знаете, с Александром Яковлевичем партию, я предложил еще сыграть, а он отказался. Ну, мы и давай собирать шахматы. Тут вот этот самый Таграй подбегает: "А мне, доктор, можно сыграть?" Ну, думаю, - почему бы паренька не поучить? Игра достойная, всеми уважаемая. Развитие... Садимся. Смотрю: фигуры ставит, как нужно. Начали играть, ходит, как полагается. А я, конечно, играю с ним, что называется, "шаляй-валяй". Вдруг чувствую - припирает он меня. Да так припирает деваться некуда! Я туда-сюда, разные там комбинации, - не помогает! Смотрю: он у меня ферзя съел. Крышка! Думаю - вничью буду сводить. Самого заинтересовало. Так нет же, мат всыпал! И хотя бы объявил под конец "мат", что ли. А то молча все, сидит, как сфинкс. Ну, - думаю, - надо взяться за тебя по-серьезному. И по-серьезному продулся два раза. Мат и мат! Ей-ей, с досады жарко стало! Что ты будешь делать? Я, знаете ли, сгоряча, между нами говоря, и смахлевал один раз: конем пошел не глаголем, а напрямик. Так, понимаете, он как заорет что-то по-своему! Я скорей давай коня назад. "Извините, говорю, ошибся". Начали мы четвертую. Партия идет ровно. Вдруг вбегает другой школьник и что-то кричит, ужинать зовет. Бросил игру на самом интересном месте и убежал. Даже не собрал шахматы! Как будто я обязан после него собирать фигуры! - раздраженно закончил доктор. - Ну, да ладно! Я ему завтра покажу, как играть со мной!
   Кто научил Таграя играть в шахматы? Никто. Таграй был всем обязан самому себе, своей наблюдательности и сообразительности. Чукчи - народ очень талантливый. Лишь условия старого режима насильственно задерживали его на первобытной ступени развития. Однако едва проникла на Чукотку свободная советская культура - чукча стал жадно и легко овладевать ею.
   С легкой руки Таграя шахматная игра перекочевала в школу.
   ПЛОДЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ
   Однажды я сидел вечером у себя в комнате. Послышался легкий стук в дверь.
   - Можно, - сказал я.
   Никто, однако, не входил. Стук повторился. Я встал, открыл дверь; вижу - стоит Лятуге с улыбкой во все лицо, а в руке у него какая-то бумажка. Он наблюдал, как таньги, прежде чем войти в комнату, стучат в дверь. То же самое сделал и он. Жестом пригласил я его войти. Лятуге протянул мне записку.
   "Товарищ, давай один пачка папирос, нет курить".
   Я подумал сначала, что ее написал кто-нибудь из учеников. Но ученики не умели еще так писать. Взяв лист бумаги, я написал по-чукотски крупными русскими буквами: "Гынан-кэлинин?" ("Ты написал?")
   Лятуге с сияющими глазами изобразил губами слово: "гым" (я), а затем на листе бумаги написал его.
   Никто другой из его сородичей не мог так оценить великую силу грамотности, как этот глухонемой.
   Оказывается, Лятуге широко использовал свое пребывание в школе. Каждую свободную минуту он проводил в классах. Тихо сидел он в углу, никому не мешая. Учителя и не подозревали, что он жадно учится. Они и сами в начале своей работы прибегали к разговору на пальцах. Преподавание велось главным образом иллюстративным методом. Этот метод, требующий зрительной памяти, оказался доступен и для нашего глухонемого Лятуге. Ему помогали, как я узнал впоследствии, два его друга - ученики Таграй и Локе.
   Лятуге часто заходил ко мне. Ему, видимо, очень хотелось разговаривать, но разговор клеился плохо. Однажды я ему показал, как разговаривают глухонемые на Большой Земле - на пальцах. Я взял короткое слово "нос". Отдельно, по буквам изобразил его на пальцах и взялся за свой нос. Лятуге привскочил от радости со стула и быстро повторил упражнение на своих пальцах.
   Лятуге смеялся и бесконечно стал повторять на пальцах это слово. Я перешел к другому слову. Построил букву "р", затем "о", "т". Лятуге смотрел, затаив дыхание. Глаза его светились.
   Кроме этих простых слов - "нос" и "рот", я ничего не мог показать Лятуге. Оказалось, что он больше и не нуждался в моей помощи. Лятуге сам занялся изобретением дальнейших слов. Он построил на пальцах всю азбуку и прекрасно овладел ею. Беда заключалась лишь в том, что ни у кого из окружающих не хватало терпения выучить азбуку глухонемых, несмотря на то, что Лятуге охотно и терпеливо обучал каждого. Только спустя год, когда он уехал домой на летние каникулы, он обучил азбуке своего отца.
   Учителя поражались способностям Лятуге. По существу он сам изобрел азбуку.
   С течением времени мы стали отдавать Лятуге коротенькие служебные распоряжения в письменной форме, и он их великолепно исполнял.
   Лятуге был очень доволен. Он полюбил свою работу, которая раскрыла перед ним новый мир.
   Однажды Лятуге заболел. Ученик Локе принес от него записку: "Пол мыть нет, голова болит".
   Сейчас же мы направились к Лятуге. Он лежал в кровати, и на голове его была мокрая оленья шкура. Лятуге был, видимо, сильно болен, но улыбка, правда болезненная, не сходила с его лица.
   Вызвали врача, и тот распорядился немедленно положить Лятуге в больницу. Четыре дня болел Лятуге и вышел оттуда с больничным листом.
   Объяснить ему систему социального страхования пока еще было очень трудно, и Лятуге, когда ему объяснили, что зарплату он получает и за время болезни, ничего не понял. Он понял только, что к нему хорошо относятся.
   Несколько раз к Лятуге приезжал отец, и они подолгу беседовали без слов.
   - Кто мог думать, что пальцы, так же как и язык, могут разговаривать! - удивлялся отец Лятуге.
   По окончании беседы с Лятуге его отец заходил ко мне выпить чаю и "кит-кит" (немножко) поразговаривать.
   - У Лятуге очень хорошая голова, - говорил отец, радуясь за своего сына.
   Отец много говорил о нем, рассказывал, как летом Лятуге хорошо охотится на моржей, как он ловко бросает гарпун в раненого зверя и как охотники с удовольствием берут его на свою байдару.
   Отец гордился ловкостью и трудолюбием своего сына.
   ТЯЖЕЛОЕ НАСЛЕДСТВО
   Тяжелое наследство досталось нам от царизма на Чукотке. Общеизвестно, что царизм обрекал народы Севера на вымирание. Российский и иностранный капитал хищнически эксплуатировал чукотский народ. Народы Севера видели на своей земле только приезжих торговцев. Не было здесь школ, не было больниц.
   Народ погрязал в суевериях, предрассудках. А когда человек заболевал, он попадал в цепкие лапы невежественного шамана. И народ вымирал.
   Под влиянием суровых условий жизни чукчей, при жесточайшей борьбе человека за свое существование, сложился дикий обычай удушения стариков.
   Как только старик оказывался беспомощным или безнадежно больным, как только он начинал чувствовать, что не может приносить пользу, он сам просил задушить его. А раз смертное слово было произнесено, ничто уже не могло предотвратить неминуемой и добровольной смерти. На Чукотке никто не помнит случая, чтобы старик или старуха отказались от произнесенного слова.
   Мы, советские работники, прибыв на Чукотку, естественно, вступили в борьбу с этим ужасным обычаем.
   И вот рядом с нами произошел страшный случай: мы проглядели смерть Панай. Нашу помощницу, нашу Панай, к которой мы все успели привязаться, задушили ее ближайшие родственники, которые любили ее никак не меньше, чем мы.
   Как же это случилось?
   Однажды во время очередных каникул Панай уехала к себе домой. Там она сильно заболела, и когда ученики после каникул возвратились в школу, она осталась в яранге.
   Я выехал ее навестить. Она была очень больна. Мое предложение отвезти ее в больницу не вызвало сочувствия ни со стороны самой Панай, ни со стороны ее ближайших родственников.
   В один голос они заявили, что в таком состоянии Панай на нарте не доехать. В их суждении, как мне показалось, был резон. Я вызвался прислать ей врача.
   Панай согласилась. Но не успел врач выехать, как примчался гонец и сообщил, что врача не надо: Панай задушили. Ей было очень тяжело, и чукчи решили помочь Панай умереть.
   Однажды в одном из стойбищ, прилегавших к культбазе, я встретил больного старика, которого должны были задушить. Я уговаривал старика полечиться у нас в больнице, но он упорно повторял:
   - Поздно! Я дал слово! Мне нельзя больше жить. Люди мои устали от того, что я живу с ними.
   Однако в результате долгих уговоров и просьб старик согласился лечь в больницу. Это был первый случай нарушения обычая в районе культбазы.
   В больнице сняли со старика грязные, засаленные шкуры и положили его в "железную лодку" с водой - в ванну. Сиделки помыли его, надели чистое белье и халат. Старик был смущен.
   - Может быть, я уже умер? - спрашивал он, ощупывая себя.
   Кругом нет ничего, что напоминало бы о земной жизни: и шкур не видно, и пища иная, и люди не те, что окружали его много десятков лет.
   Старика ведут к врачу.
   "Хорошо, что он тоже старик. С таким не совестно разговаривать", думает больной, глядя на врача.
   - Почему он не острижен? Кому нужны его космы? - сердится Модест Леонидович.
   - Он не разрешил, - отвечает сиделка.
   Старик объясняет врачу, что стричься ему никак нельзя, потому что духи на него будут тогда очень злы и ему станет худо.
   - Вот говорили, что и учеников стричь нельзя. А они все острижены, убеждает врач.
   "Ничего не понимает этот русский доктор!" - думает старик.
   Он обводит присутствующих взглядом и видит бритые головы. Врач настаивает.
   "Не сам я хочу стричься, а белый доктор вынуждает", - мысленно оправдывает себя старик.
   - Ну ладно! Только хоть один волосок оставь на голове, - упрашивает он.
   Три месяца пробыл старик в больнице и обновленный возвратился в свою ярангу.
   Для того чтобы отвлечь от себя внимание злых духов, старик после выздоровления назвался другим именем. И никто из чукчей его уже не называл по-старому.
   Жестокие обычаи не являлись результатом природной жестокости народа. Чукчи - народ мягкий, отзывчивый, честный. Таковы были условия жизни.
   Чтобы ликвидировать это тяжелое наследство, нужна систематическая, упорная и вдумчивая работа.
   Панай умерла по своей воле неожиданно для всех нас.
   Интересно, что даже перед смертью мысль о школе не покидала ее. В последний момент она потребовала, чтобы в школу вместо нее послали старуху Рольчину.
   "Завещание" Панай было выполнено немедленно. Не успели старуху отвезти на кладбище, как новая "классная дама" Рольчина явилась к нам без всякого приглашения.
   Видимо, из разговоров с Панай Рольчина знала, что ей предстоит делать в школе. Без уговоров она пошла в баню и сама попросила платье для себя. Рольчина тут же приступила к своим "обязанностям".
   - Панай особенно просила смотреть в школе за тишиной, - говорила Рольчина.
   Потом она собрала учеников и подробно рассказала о страшной смерти Панай, что отнюдь не явилось хорошим педагогическим приемом.
   - Вот Панай мне велела жить вместе с вами. И четыре дня надо соблюдать тишину, иначе "келе" Панай каждую ночь будет ходить по этой таньгинской яранге, - закончила свою беседу Рольчина.
   Эта беседа Рольчины помешала нормальной жизни школы.
   Однажды дети направились спать. Но едва они вошли в спальню, как опрометью бросились обратно. С диким криком побежали они но коридору.
   - Что случилось?
   Дети с ужасом рассказывали о том, что одеяло на кровати Тает-Хемы сдернуто. Должно быть, Панай искала Тает-Хему, - ведь она ее родственница.
   Мы вместе с детьми пришли к месту происшествия. Действительно, одеяло было сдернуто и валялось на полу.
   - Может быть, Тает-Хема, ты сама не застелила кровать одеялом?
   - Нет, нет, я хорошо помню, что застелила! - испуганно ответила девочка.
   - И мы все видели, что она застилала кровать. Панай, наверно, сдернула, - говорили дети.
   "Келе" Панай встревожил детей. Напуганные, они окружили Таню. Только Мэри была в сторонке и посмеивалась. Заметив это, учительница сказала:
   - Слушайте! Над вами подшутила Мэри. Видите, она улыбается.
   Таня угадала. Мэри созналась, что одеяло сдернула она.
   - Зачем ты, Мэри, это сделала?
   - Я утром рассердилась на Тает-Хему и, уходя последней, стянула ее одеяло.
   - Вот видите! А вы выдумываете разные глупости. Теперь знайте, что никакого "келе" нет и все разговоры о нем - выдумка. Правда ведь, Мэри?
   - Правда, - подтвердила она.
   ШАМАН В ШКУРАХ И "ШАМАН" В БЕЛОМ ХАЛАТЕ
   Пятый день непрерывно дует норд. Со свистом носится он по беспредельным просторам чукотской тундры. Только волк рыщет в такую непогодь и крутится около оленьих стад.
   Под прикрытием горы олени тесно сбились.
   Стадо стерегут пастухи. Они уже несколько дней подряд не пили горячего чая и несколько дней не спали в пологе. Пастухи спали на снегу, под брюхом оленей.
   Тундра замерзла. Яранги занесены снегом. Парусина, обтягивающая их, надуваясь, хлещет по костяку, и кажется, сейчас сорвется и улетит.
   "Почему же такая пурга, такая сильная пурга? Такая пурга дует только тогда, когда умирает человек, - думают чукчи. - Умрет он, и пурга прекратится!"
   Взбесившиеся "злые духи" знают, что скоро умрет человек. Уже три дня и три ночи шаман бьет в бубен.
   В яранге лежит роженица. Она там одна в муках рожает.
   "Должно быть, духи приносят ее в жертву себе - и здесь все бессильно".
   А между тем нельзя женщину оставить умирать медленной и мучительной смертью. Нужно ее задушить, чтобы она не мучилась. Но она очень молода и не хочет расстаться с жизнью, а без ее согласия никто не посмеет этого сделать.
   На четвертый день женщины стали собираться в сенцах яранги, где мучается роженица. Чтобы не заблудиться, они пришли сюда, держась за длинные моржовые ремни, привязанные к их ярангам. Но что они могут сделать? Они бессильны!..
   - Надо ребенка выдавить, - проносится шепот.
   Роженица не издает стонов, но сердце ее бьется, и она хочет жить.
   Она лежит на оленьих шкурах. Все тело покрыто вылезшей оленьей шерстью. И вот берут доску, на которой чукчанки обычно выделывают тюленьи шкуры, и кладут роженице на живот.
   Роженицу держат за руки и ноги и медленно этой доской выдавливают ребенка.
   Так рождался в тундре человек.
   Ребенка помяли, но он жив. Пуповину перевязали волосом матери, обрезали жирным ножом, присыпали пеплом жженой бересты и обтерли ребенка снегом. Наутро он умер.
   А пурга свирепствует, наперекор предсказаниям шамана, этого злого обманщика и фокусника.
   Экзема и чесотка - частые гости в чукотском жилище. Ребенок плачет: у него весь рот и все лицо покрыто коростой. Чем помочь? Нечем. Шаман таких не лечит, чтобы не скомпрометировать себя.
   "Цивилизация", проникнув сюда, отбирала у чукчей плоды их тяжелого труда, а взамен оставляла спирт и болезни.
   Лечить народ предоставлялось шаманам. Из них вырабатывалась каста продувных и очень изворотливых фокусников.
   - О, я великий человек! - говорил мне шаман Млеткен. - Я лечу людей, я лечу оленей, я зазываю моржей и китов! Когда я бью в бубен - я ухожу ввысь!
   - Его нужно остерегаться! Надо давать ему подарки. Если его обидишь, он снесется со злым духом и нагонит на тебя болезнь, - говорили про шамана чукчи.
   Раскаты Октября докатились до Чукотки только в 1922 году. А уже в 1926 году специальная комиссия ходила по чукотским берегам, подыскивая место для строительства Чукотской культурной базы. И летом 1927 года к унылому берегу залива Лаврентия подошел зафрахтованный японский пароход. Но грузы и люди на нем были советские.
   Негостеприимно встретила строителей эта страна: шторм, холодный дождь, нагромождение льдов. Пароход болтался в бухте на якоре. Выгрузку производить трудно. "Японец" не хочет ждать окончания шторма и намеревается всю культбазу увезти с Чукотки обратно во Владивосток. Ему нет дела до советской национальной политики. Буква договора в арктическом плавании позволяет ему уйти, не выгрузив строительные материалы.
   Волны бешено накатывают на берег, где должна была строиться культбаза.
   Производитель работ после долгих размышлений наконец распорядился:
   - Выгружайте все в море! Волны вынесут на берег!
   Затрещали пароходные лебедки - и больница, и школа, и жилые дома полетели с парохода в море. Шторм подхватывал бревна, доски и выбрасывал на берег.
   Шторм добросовестно выполнил задание: весь лесоматериал оказался на суше.
   И уже в другой бухте высадилась партия советских строителей и прибыла в залив Лаврентия санным путем.
   Началась спешная стройка. Строительный сезон здесь очень короткий. Люди работали по-ударному. И до наступления полярной зимы на диком берегу, среди камней и мокрой тундры, выросли громадные по местному масштабу здания.
   Здесь, на этой отдаленной земле, новые здания казались величественными. Ничего подобного чукчи не видели. Они чувствовали, что с появлением этих больших "деревянных яранг" должна измениться и их жизнь.
   Десятки чукчей работали на строительстве, сами еще не понимая, что они строят.
   Всю зиму шла отделка зданий и изготовление мебели. Работы было много. Нужно было отеплить здания, обить стены толстым, почти в сантиметр, картоном, каждый квадратный дюйм загрунтовать и отделать масляной краской.
   Всю зиму кипела работа. Полярные ветры вырывали из рук строительные материалы, их заваливало снегом. Но люди победили суровый Север. Они построили большую больницу, школу, интернат, ветеринарно-зоотехнический пункт, факторию и несколько жилых домов.
   Шаманы чувствовали, что все это делается им во вред. И когда на следующий год с первым пароходом прибыл медицинский персонал, он долго сидел без дела. Все есть: хорошие дома, больница, врачи, - но нет больных. Шаманы запугали народ, и никто не едет в больницу.
   А в окружающих культбазу стойбищах, в тесных и грязных ярангах, лежали больные; так же ужасно, при помощи давильной доски, рождались новые люди.
   Модест Леонидович ловил на улице чукчу, силой тащил его в больницу, снимал с него кухлянку, выстукивал его и, наставляя трубку, говорил: "Кувъенто!" ("Дыши!") Удивленный и смущенный чукча усиленно дышал, но не понимал, зачем все это делается.
   Он выходил из больницы с недоумением, и когда его сородичи спрашивали, что с ним делал доктор, он совершенно серьезно заявлял: "Доктор говорил: "Кувъенто!"" Это слово стало собственным именем Модеста Леонидовича, приобретшего себе известность на побережье как "доктор Кувъенто".
   Больные не шли в больницу, нужно было, чтобы больница пошла к ним. И врачи самоотверженно поехали в стойбища, за сотни километров. "Медицинская карета" - собачья упряжка - очень утомляла. Нужно было разъезжать месяцами. Пурги, морозы, ночевки в душных ярангах - ничто не остановило советских врачей. К концу года нашим медикам удалось привлечь внимание чукчей к больнице.
   Но чтобы взять в больницу на излечение ребенка, нужно было брать в палату всю его семью. На первых порах и это было хорошо.
   Больница приобрела необычный вид. В одной палате лежит больной, а в соседних расположилась табором вся его семья, совершенно здоровая.
   Но никакая чукчанка не может сидеть без дела, и поэтому весь свой больничный досуг она заполняет работой. И палата завалена оленьими и тюленьими шкурами, жильными нитками.
   Посредине, на полу, сидит полуголая чукчанка и ножом выкраивает что-то из шкур. На шкурах катаются ребятишки, а на кровати сидит ее супруг и курит трубку. Вся семья на иждивении больницы.
   При всем этом чукчи полагали, что они делают своим пребыванием в больнице большое одолжение русскому доктору.
   - Ну что ж, приедем, поживем в больнице, если это нужно тебе, говорили они.
   Малейший протест против этого - и весь табор вместе с больным снимается - и "тагам"*.
   [Тагам - до свидания! (Поехали домой! Вперед!)]
   Модест Леонидович страдал от такого распорядка в больнице.
   Войдет он в палату, посмотрит на них, вздохнет и скажет по-русски:
   - Что вы делаете со мной? Да знаете ли вы, что если бы все это увидели мои ленинградские коллеги, они наверняка посчитали бы меня за сумасшедшего.
   Чукчи, не понимая того, что говорит доктор, улыбаются.
   - Да, да! - говорит им Модест Леонидович. - А чего доброго состряпали бы и судебное дельце. Ну, шут с вами, работайте! - и, махнув рукой, доктор уходит.
   - Доктор Кувъенто! Доктор Купъенто! - кричит чукча, соскакивая с кровати и продолжая что-то говорить.
   В больницу вбегает Алихан.
   - Что такое он мне говорит? - спрашивает доктор.
   Алихан выслушивает и переводит:
   - Он говорит, что его жена хорошая мастерица, она может тебе сшить хорошие торбаза, пока находится в больнице. Говорит - много чаю с сахаром ты им даешь.
   - Милый мой мальчик! - Модест Леонидович берет Алихана за голову. - Я с удовольствием отдал бы ей свои последние торбаза, лишь бы она прекратила свою работу и уехала домой. Но ты не переводи ей этого. Скажи, что торбаза у меня есть и пока мне не нужно.
   Доктор уходит в палату, где лежит действительно больной мальчик, их сын. У мальчика неладно с пупком. Он долго болел до больницы. Лечили его шаманы, но ему не становилось легче. В больнице он начал поправляться и наконец выздоровел.
   Это был первый удар по шаманскому врачеванию. Даже наш скептик врач готов был считать, что этот "пуп" оправдывает все расходы по содержанию его в этой холодной стране.