Семушкин Тихон. Чукотка

   Татьяна Николаевна стояла задумавшись и, казалось, не слушала Николая Павловича.
   Она вспомнила свой первый приезд на Чукотку и мечтательно проговорила:
   - Когда в тридцатом году я уезжала отсюда в институт, каких замечательных ребят я оставила здесь! Хороших, способных, благодарных. И вот теперь очень хочется поскорей увидеть их. Выросли ведь они!
   За время пребывания в институте Татьяна Николаевна поддерживала со своими учениками связь. Эта связь выражалась в переписке коротенькими радиограммами. Один раз в год, в период навигации, она посылала им толстенные письма. Она даже ухитрялась отрывать от своей стипендии немного денег на книги, цветные карандаши и отправляла им посылки.
   В последней посылке был подарок и сказочнику - старику Тнаыргыну: набор хороших напильников, которые так необходимы для обработки моржовой кости. Татьяна Николаевна лучше заведующего факторией знала, какие напильники чукчи любят.
   Ученики в долгу не оставались и тоже писали ей с далекой Чукотки в неведомый Ленинград. Каждый год они посылали ей торбаза с чудесной вышивкой. По этим замечательным торбазам студентку Таню Вдовину знал весь институт.
   Письма хранились как драгоценные реликвии, и даже теперь все четыре письма лежали в кармане Татьяны Николаевны.
   Вынув одно из них, она развернула его и подала Николаю Павловичу.
   - Почитайте! - сказала она.
   Николай Павлович прочел:
   "Здравствуй, Таня-кай!
   Шлем тебе горячий привет. Посылку мы получили и очень благодарны. Осенью, по получении посылки, сразу послали телеграмму, но, как видно из вашего письма, она застряла где-то в сопках. Жизнь на Чукотке не та уже, что была. Другая. Прибыли настоящие киномеханики. Почти каждый день показывают хорошие картины. В бухте Провидения идет подготовка к строительству морского порта.
   Говорят, это будет наш большой город. В марте была райконференция. Заслушали отчет секретаря райкома комсомола тов. Ухсимы. Из Чаплина эскимоску помните? Очень много комсомольцев высказывались. Одного инструктора райкома, тов. Каляу, уволили с работы. Оценили его практическую работу слабой. Прорабатывали историю партии по учебникам. На далекой Чукотке слышны громкие голоса Союза Советских Социалистических Республик. В страницах газеты "Советский Уэлен" читаем свежие новости. Пишем туда свои стихи, и их печатают по-печатному..."
   Письмо было длинное. В нем были описаны все события школы и всего района. В конце значились подписи учеников VI класса: Таграй, Ктуге, Тает-Хема, Локе, Рультуге, Каргынто и многих-многих других.
   Николай Павлович долго читал, и Татьяна Николаевна следила за выражением его лица и думала: так ли на него действует это письмо, как на нее?
   Свернув письмо, Николай Павлович отдал его.
   - А почему они называют вас Таня-кай?
   Татьяна Николаевна улыбнулась и сказала:
   - Прозвали так. По-чукотски значит: маленькая Таня.
   - Это чудесно! Таня-кай, Таня-кай! Ах, как замечательно! - восхищался Николай Павлович.
   - Вот телеграмма. Ее я получила совсем недавно.
   "Очень обрадовались, что опять возвращаетесь тчк Привезите книжку "Великий план" тчк. Тнаыргын просил привезти ему особенную трубку".
   - Ну, и что же? Везете вы трубку своему старику?
   - Везу! Да еще какую! - ответила Татьяна Николаевна. - А вы, Николай Павлович, спрашиваете еще: с охотой ли я еду сюда?
   Подошел штурман.
   - Товарищ Чижов! Два вопроса... - сказала Татьяна Николаевна, обращаясь к нему.
   - Я - весь внимание! - по-военному отчеканил он.
   - Скажите, надолго ли туман закрыл небо и скоро ли мы подойдем к культбазе?
   - Охотно вам отвечу. Только что же вы здесь мокнете? Давайте присядем на спардеке, под навесом, прямо на сене: люблю запах сена!
   Под навесом было еще темней.
   - Итак, слушайте, - сказал штурман. - По первому вопросу: сие от командования не зависит - мы не здешние. Вам лучше знать, когда рассеется туман. А что касается второго - скажу точно. Мы идем прямо в Уэлен, минуя культбазу. Не хочется расставаться с такими хорошими пассажирами. Завезем вас уж лучше на обратном пути. И так как до Уэлена осталось двенадцать часов хода, а в тумане вы все равно ничего не увидите, то предлагаю идти танцевать, Татьяна Николаевна.
   - Благодарю, но, кажется, я склонна к тому, чтобы идти на боковую. Надо выспаться.
   - Правильно, правильно, Татьяна Николаевна! - В голосе Николая Павловича послышались нотки ревности.
   Татьяна Николаевна встала.
   - Ну, товарищи, - сказала она, - мне пора бай-бай.
   Помахав рукой, она ушла.
   Вот уже который раз я приезжаю на Чукотку. Сколько здесь у меня знакомых, друзей, которые своей непосредственностью и теплотой отношения привязали меня к себе. Как и Татьяна Николаевна, я тоже испытываю какое-то необыкновенное чувство, приближаясь к этим хмурым берегам.
   На байдарах, на вельботах, зимой - на собаках я неоднократно проезжал вдоль Чукотского побережья. Я уже знаю здесь каждый утес, каждый заливчик, каждое чукотское селение на всем пути, растянувшемся на две тысячи километров. И уж обязательно в каждом селении у меня есть один-два приятеля.
   Мне тоже, как и учительнице, хочется взглянуть с борта парохода на ставшие мне родными берега обширной Чукотской земли.
   Туман все закрыл. Татьяна Николаевна ушла спать, штурман танцует и, вероятно, скоро встанет на вахту.
   Николай Павлович опять предлагает сыграть в шахматы. Я принимаю вызов.
   В тесной каюте мы пристраиваем на чемодане шахматную доску и молча начинаем двигать фигуры. Пароход словно стоит в гавани - не шелохнется.
   - Николай Павлович! Вы хотя бы здесь сняли бинокль и "лейку", - говорю я ему.
   - А что, это мешает вам играть?
   - Нет, вам мешает.
   - В таком случае прошу не беспокоиться. Гардэ!
   Николай Павлович прекрасный шахматист, но сейчас он играет рассеянно. Он признался мне, что все чаще и чаще его мысли занимает Татьяна Николаевна.
   За игрой мы и не заметили, как пароход перестал давать гудки. В иллюминатор видно, что туман разошелся. Я решил подняться на палубу.
   - Нет, я категорически настаиваю еще на одной партии. Вы не имеете права отказываться от реванша, - строго потребовал мой партнер.
   Фигуры опять, в седьмой раз, заняли свои места.
   Вдруг как-то необычно загудел "Ангарстрой".
   - Сигнал приветствия, - держа коня в воздухе, сказал Николай Павлович.
   С несвойственной ему торопливостью он вылез из-за чемоданов, уронил фигуры и выбежал из каюты. Вслед за ним побежал и я.
   Стояла чудесная белая ночь. Горизонт был чист, по левую сторону борта тянулись хмурые, но величественные берега Чукотки; откуда-то слышался беспрерывный пронзительный вой сирены. Следов тумана уже не было. Это одно из свойств чукотских туманов: внезапно наползать и не менее внезапно исчезать.
   Мы взбежали на капитанский мостик.
   - Чукотская шкуна встретилась, - сказал капитан. - Салют приветствия дал ей, а она вон беспрерывно воет почему-то, повернула и гонится за нами. Может быть, сообщение какое у них?
   Белая, как чайка, двухмачтовая шкуна действительно гналась за "Ангарстроем", отставая все больше и больше. Николай Петрович уже разглядывал ее и, не отнимая от глаз бинокля (пригодился все-таки!), сказал:
   - По борту надпись "Октябрина".
   Капитан отдал команду в трубку машинного телеграфа, "Ангарстрой" замедлил ход и вскоре остановился. "Октябрина" подошла к борту и казалась маленьким теленком рядом с ездовым оленем. На палубе ее стояло человек двадцать парней и девушек из чукотских и эскимосских селений.
   Капитан подошел к борту и спросил:
   - Что такое?
   Из рулевой будки шкуны вылез пожилой человек в замасленной робе, в роговых очках с синими стеклами и радостно проговорил:
   - Здравствуй, русский капитан! Я тоже капитан, "Октябрины".
   - Здравствуй, здравствуй, товарищ капитан! Что ты хочешь? - спросил его капитан "Ангарстроя".
   - Ничего. Только хочу сказать: здравствуй.
   Два капитана стояли друг против друга, оба улыбались, и хотя улыбки их были вызваны разными мыслями, но у обоих было неподдельно хорошее чувство друг к другу.
   И вдруг капитан "Октябрины", повернувшись, заметил меня. Назвав мою фамилию, он прокричал:
   - Какомэй!
   Я узнал в нем моего давнишнего приятеля - председателя поселкового совета Ульвургына.
   - Куда идет шкуна, Ульвургын?
   - Ликвидаторов развожу, а завтра опять на кульбач.
   Нас перебил капитан "Ангарстроя":
   - Ну, товарищ капитан, стоять я не могу. До свидания! - сказал он.
   - До свидания, до свидания! - замахал руками Ульвургын.
   Замахали и пассажиры "Октябрины". Прикинув, что "Октябрина" скорей доставит меня на культбазу, я решил сойти с парохода. Быстро спустившись по штормтрапу на палубу "Октябрины", я крикнул:
   - Николай Павлович, оставляю свои вещи на ваше попечение. Буду вас встречать в заливе Лаврентия. Извинитесь перед Татьяной Николаевной, что не разбудили ее. Видите - некогда!
   Но учитель, кажется, не слышал меня. Он беспрерывно щелкал "лейкой" и, когда у него вышел последний кадр, торопливо стал вкладывать новую катушку.
   Машины "Ангарстроя" загрохотали, и он, отделившись от "Октябрины", пошел своим курсом.
   "Октябрина" покачивалась на волне, образованной винтом парохода. Теперь можно было считать, что я попал наконец домой.
   - Пойдем, пойдем в каюту, - вцепившись в мою руку, сказал Ульвургын.
   Он шел по палубе характерной балансирующей походкой, какой ходят моряки.
   - Только пахнет здесь, - словно извиняясь, проговорил Ульвургын. Теперь охотимся за моржами на шкуне. Мясо таскаем, поэтому пахнет, продолжал он говорить, морща нос, как будто сам очень страдал от невыносимого запаха моржатины.
   Мы остановились около кубрика. Нас окружили парни и девушки, подходившие поочередно здороваться со мной. Некоторые, поздоровавшись один раз и пропустив человек пять-шесть, вновь протягивали руки. Все они были ликвидаторами неграмотности и ехали с курсов по домам.
   Здесь были Рультынкеу и Алихан.
   - Сколько же классов ты окончил, Рультынкеу?
   - Пять только. На курсы послали. Говорят, народ учить надо, - ответил он.
   - Эгей! - весело крикнул Ульвургын. - Помолчите! - И, обращаясь ко мне, он серьезно сказал: - Покрепче заткни пальцами уши. Что-то по секрету от тебя нужно всем сказать.
   В глазах Ульвургына светилось лукавство. Я немного удивился этому секрету, но выполнил его желание.
   Обхватив ликвидаторов руками, пригнувшись, он шепотом что-то говорит им. Ликвидаторы, улыбаясь, кивают головой.
   - Теперь вытащи пальцы, - беря меня за руки, говорит Ульвургын и тут же, свесив голову в кубрик, кричит: - Миткей, чай готовь!
   Миткей, видимо, этим и занимался, так как в ту же секунду с шумом вспыхнул примус.
   Мы спустились в маленький кубрик, напоминавший четырехместное купе вагона. Так же как и в купе, в кубрике было четыре койки. Две верхние завешены ситцевыми занавесками. В углу - камелек, в середине - столик.
   На столике лежал планшет засаленной карты крупного масштаба северо-востока Азиатского материка. На стенке, в рамке из моржовой кости, висел портрет Сталина работы местного художника, исполненный карандашом.
   Я присел на койку рядом с Ульвургыном и угостил его папироской.
   - Капитан! Старпом спрашивает, куда мы теперь идем? - крикнул кто-то сверху.
   Не торопясь, Ульвургын посмотрел на карту, ткнул пальцем в какую-то точку и сказал:
   - Вот сюда. В бухту Пенкегней. Пусть держит прямо через Мечигмен, на остров Аракамчечен.
   - Есть, товарищ капитан, - ответил тот же звонкий голос.
   Карта не очень нужна была капитану Ульвургыну, так как он и без нее отлично знал свои воды, - но ведь все большие корабли ходят с картами.
   - Вот видишь, какая теперь шкуна у нас! Вельботы в море бьют моржей, а мы таскаем мясо в колхоз. Как китобойная матка "Алеут". Много стало у нас мяса!
   Ульвургын помолчал и, посматривая на папиросу, с чувством сожаления сказал:
   - Раньше ты меня сделал председателем. Только теперь я не председатель. Ушел из председателей. Пусть молодые будут председатели. Ошибка получилась у меня. А когда на "Октябрину" искали капитана, я сказал: "Ага, в капитаны я пойду! Пусть Аттувге будет председателем".
   - Какая же ошибка, Ульвургын?
   - Помнишь, как на кульбач ты построил первый раз баню? Как ты уговаривал людей поливаться водой? Сначала боялись, а потом - хорошо.
   - Помню.
   - Потом, когда ты уехал, в то лето я долго-долго думал. Я сделал у себя постановление. В совете. Всем нашим людям надо летом мыться в речке. Палец намочил в речке - ничего, вода хорошая. Только наша речка бежит с гор, и когда все люди залезли в речку, стали говорить: "Пожалуй, вода холодна!" - "Нет, говорю, не холодна - все время держу палец". Люди послушались постановления - и стали кашлять, и грудь болела. Вот такая ошибка, - вздохнув, закончил он.
   - Да, Ульвургын, бывает, что человек и ошибается.
   И я почувствовал, что после этой "ошибки" Ульвургын стал мне еще ближе.
   - Кто же, Ульвургын, работает у тебя на шкуне?
   - Верхняя полка - моя. Вторая верхняя - старпома. На которой сидим повара Миткея. Вот этого, - показывает он пальцем.
   Миткей широко улыбается и молча ставит на стол чашки, режет хлеб.
   - А та - ревизора Тмуге.
   - О, ревизор у тебя есть?
   - И на пароходах бывают ревизоры. Как же без него? Кто деньги будет получать с рика за пассажиров? Кто мясо в колхоз будет сдавать?
   - Значит, всего четыре человека?
   - Пять. Стармех пятый. Спит он. Сутки вчера работал, на берег не сходил. Охотились на моржей.
   - Кто механиком работает?
   В глазах Ульвургына появилась усмешка, и он сказал:
   - Старик один из дальнего стойбища. Ты не знаешь его.
   По глазам Ульвургына видно было, что он затеял что-то коварное. Однако я не придал значения его шутливому настроению.
   - А почему же, Ульвургын, у тебя нет капитанского пиджака с пуговицами?
   И вдруг я увидел, что задел самое больное место капитана "Октябрины". Он переменился в лице и сказал с некоторым возмущением:
   - Фактория плохо работает. Еще прошлым летом обещали привезти. Если теперь не привезут, в рик поеду жаловаться.
   Мы пьем крепкий, как кровь оленя, кирпичный чай, держа на весу большие эмалированные кружки.
   Ульвургын, не допив чая, поставил кружку на стол и, обращаясь к Миткею, сказал:
   - Поди скажи старпому - спать он будет в машинном отделении, гость будет спать на его месте.
   Миткей, как евражка из норы, выскочил по коротенькой лесенке на палубу.
   Ульвургын встал, открыл ящик под койкой и взял простыню и наволочку. Потрясая ими в воздухе и тихо смеясь, он проговорил:
   - Это тебе.
   Теперь я начал понимать все его "секретные мероприятия". По-видимому, он захотел поразить меня своей культурностью.
   Сдернув суконное одеяло с койки старпома, Ульвургын сказал:
   - Кит-кит (немного) грязный. Надо заменить. Вот здесь будешь спать.
   Около капитанского кубрика толпились ликвидаторы. Они тихо сидели на тюленьих колаузах* и разговаривали шепотом.
   [Колауз - мешок для хранения дорожных вещей.]
   Этот шепот и гортанные звуки чукотской и эскимосской речи, как легкий ветерок, доносились в кубрик.
   - Почему, Ульвургын, ликвидаторы так притихли?
   - Морж испугайся громко разговаривать, - сказал он по-русски.
   И опять он рассмеялся. Он отлично понимал, что я хорошо знаю, чего боится морж и чего не боится.
   Я встал, намереваясь выйти на палубу. Но Ульвургын преградил мне путь. Он положил свои тяжелые руки мне на плечи и, глядя в глаза, молча смеялся.
   - Хочешь узнать секрет? Хочешь узнать, почему ликвидаторы тихо разговаривают? - спросил он, тормоша меня.
   И когда я сказал: "Конечно, хочу", - он торжественно произнес:
   - Таграй спит. Вот какой секрет я говорил.
   Видя мое удивление, он как-то по-особенному захохотал: "Хо-хо-хо!"
   - Стармех у меня Таграй. Твой Таграй стармех, а не старик. Механик кино был, теперь - механик "Октябрины". Всем по секрету я сказал, чтобы не будили его, - сами разбудим.
   - Разве Таграй здесь? - усомнившись, спросил я.
   - Пойдем, пойдем к нему, - подталкивая меня на лесенку, говорил Ульвургын.
   Мы вылезли из кубрика на палубу. Подмигивая ликвидаторам, Ульвургын шагал через тюленьи колаузы.
   Светило солнце. Море, казалось, застыло. На нем не было даже ряби. Вдали виднелись горы мыса Дежнева, покрытые шапкой белых влажных облаков. Казалось, что эти облака впитали в себя весь туман, который с утра так густо застилал Берингово море и Чукотскую землю. Впереди, на горизонте, показались слабые очертания американского острова святого Лаврентия. "Октябрина", управляемая старпомом, шла полным ходом.
   Мы остановились у люка машинного отделения.
   - Полезай сюда, - указал мне Ульвургын.
   Я спускаюсь по лесенке вниз и вижу парня, согнувшегося над гребным валом с масленкой в руках.
   С лесенки Ульвургын сделал ему какой-то знак, и парень с масленкой, выпрямившись во весь рост, замер.
   Это был Тмуге - ревизор, он же и помощник Таграя.
   В глаза бросилась поразительная чистота. Дизель блестел, как лоснящаяся кожа кита. Металлические части машин до того были надраены, что отсвечивали, как зеркало. На полу - ни соринки. Для окурков пепельницы банки из-под консервов.
   На столике, освещаемом сверху палубным окном, лежала открытая книга учебник физики. В стороне, около самого борта шкуны, - койка, так же как и в капитанском кубрике, завешенная ситцевой занавеской. На столбике койки висели синий комбинезон и кепка.
   На носках, крадучись, как охотник, выследивший зверя, Ульвургын тихо подошел к койке и взялся за ситцевую занавеску. Она скользнула по проволоке, и мы увидели спящего Таграя.
   На койке лежал совсем взрослый парень. Ульвургын осторожно стал будить Таграя.
   Из-под одеяла показалась черная голова, остриженная "под польку".
   - Стармех! Машина испортилась! - громким шепотом произнес Ульвургын.
   Таграй мигом открыл свои черные глаза, приподнялся на локте и, увидев меня, остолбенел. Широкое скуластое лицо взрослого человека и глаза испуганного тюленя с выражением крайнего изумления были совершенно неподвижны. Все еще держась на локтях, полусидя, с блуждающим взором, он молчал, ничего не понимая. Он посмотрел на меня, потом на Ульвургына, взглянул на Тмуге и, опять встретившись взглядом со мной, как-то по-особенному улыбнулся и раздельно произнес:
   - Что такое?
   - Здравствуй, Таграй! - сказал я.
   - Откуда ты взялся? Уж не по радио ли тебя передали на шкуну?
   - Да, да, - смеясь, сказал Ульвургын. - Пока ты спал, я привязал на мачтах "Октябрины" ветьхавельгын*, сделал та-та, та-тааа - вот он и передался сюда.
   [Ветьхавельгын - радиостанция, в данном случае - антенна.]
   Таграй расхохотался. Мигом он соскочил с койки и быстро натянул комбинезон.
   - Сейчас я умоюсь.
   ТАГРАЙ
   В машинном отделении мы остались вдвоем с Таграем. Повар Миткей принес огромный медный чайник, хлеб, масло и баночку крабов.
   - Пожалуйста, закусывай! - говорит Таграй.
   - Чисто, Таграй, у тебя здесь.
   - Как в красном уголке! - смеясь, говорит он. - Машина любит чистоту все понимают. Зайдет ко мне охотник посмотреть на машину и боится сесть; курит, а сам баночку в руке держит - пепел ссыпать. Все понимают: заведется грязь в машине, застопорит - шторм выбросит на берег.
   - Почему же?
   - Потому что грязи машина не любит. Закапризничает и вдруг остановится во время шторма. И понесет тебя на скалы - погибай! Оленеводы и те заботятся о ездовом олене. Или за хорошей собакой как ухаживают? Машина тоже возит. Она ведь как живая, любит уход. И болезни у нее есть, и старость приходит.
   Синий комбинезон Таграя слегка промаслен. На груди значок "КИМ"*. У него вид культурного заводского рабочего. Он сидит напротив меня и намазывает хлеб маслом. Чуть-чуть акцентируя, он отлично говорит по-русски.
   ["КИМ" - Коммунистический интернационал молодежи. (Прим. выполнившего OCR.)]
   Среди всего экипажа "Октябрины" Таграй пользуется исключительным авторитетом. Его даже не называют по имени, а все зовут стармехом, хотя, кроме него, никаких младших механиков на шкуне и нет. Подобное обращение высшая степень уважения. Стармехи двигают огромные железные корабли.
   Я смотрю на Таграя и не узнаю его: так возмужал он.
   - Я здесь только до начала занятий, - говорит он. - На время каникул колхоз поставил меня на эту работу. Нравится мне очень с машиной работать.
   Слушая его, я беру учебник физики и начинаю листать.
   - Очень хорошая книга, - говорит Таграй. - Я думаю, что самая интересная наука - физика, интересней ее нет. Благодаря этой книге я сам почти изучил машину "Октябрины". Часы еще люблю чинить. А доктор тот опять приехал прошлый год. Помнишь, которого я в шахматы обыграл? С женой теперь приехал. На три года. Друзья мы с ним. Один раз зовет меня к себе и говорит: "Не можешь ли ты, Таграй, починить мне часы?" Большие такие часы, как краб. А цепочка - хоть собак привязывай. Я разобрал их - и починил. Потом его жена из чемодана вытащила свои часики и говорит мне: "А эти не можешь?" И что за часы! Никогда не видел таких. Вот... как пуговка. Побоялся взяться. А самому так захотелось посмотреть внутрь! Набрался храбрости, говорю: "Могу и эти, только долго буду чинить. С собой возьму". - "Нет, - говорит докторша, - там, в общежитии, ребята растеряют у тебя винтики - тогда все пропало. Если хочешь, приходи сюда чинить". Дней десять ходил я к ним. Пришлось отверточек наделать из иголок. Доктор лупу мне дал. И починил! "Голубчик, - сказала докторша, - тебе на инженера надо учиться". А сам доктор тряс меня за плечо и басом говорил: "Молодец, молодец. Вот я пошлю радиограмму своему сыну в Ленинград, чтобы он подобрал тебе настоящие часовые инструменты!"
   - Вероятно, ты первым учеником идешь, Таграй?
   - Нет, - смеется он. - Каргынто первый, эскимос. Он на полярной станции сейчас, на практике. Первого сентября опять съедемся на культбазу. В седьмом классе будем учиться.
   Таграй поднимается и достает из-под подушки книгу: учебник шахматной игры.
   - Вот еще интересная книжка, - говорит он. - Какие тут задачки есть! Машина работает, а я решаю. Порешаю-порешаю, маслом заправлю машину - и опять за них. Трудные есть! Один раз решал задачку три дня! Оказалось, что нужно было сделать только один ход конем! Сейчас покажу тебе. Очень интересно.
   Таграй схватил шахматную доску, вытряхнул шахматы и на уголке доски быстро расставил штук пять фигур и пешек. Он взял коня, переставил его и с блестящими глазами сказал:
   - Вот и все!
   - Слушай, Таграй, а что случилось с Ульвургыном? Неужели его сняли с работы председателя совета за то, что он устроил это всеобщее крещение в холодной речке?
   - Нет. Его никто не снимал. Но когда люди после мытья в речке заболели, он это очень тяжело переживал. Ушел вглубь тундры и там один бродил три дня. Вернулся и говорит: "Вот Аттувге целый год учился у советской власти. Пусть он будет председателем". А Аттувге действительно учился в Петропавловске-на-Камчатке на курсах советского строительства и только что вернулся. Вскоре шкуна "Октябрина" пришла, стали искать капитана. А кто лучше Ульвургына знает море? Он и пошел в капитаны. Но все же он до сих пор хочет заниматься общественной работой.
   Таграй засмеялся и продолжал:
   - Один раз зашел я к нему в ярангу, смотрю - он что-то рисует. Рядом с ним стопка уже готовых больших листов. Из обоев нарезал. Целый рулон купил в фактории. Те, которые нарисованы, рисунком вниз положены. Чтобы раньше времени никто не смотрел. И, знаешь, лежит он в яранге на животе, полуголый, ноги - в разные стороны, как у моржа ласты, и выводит карандашом. "Что ты рисуешь, Ульвургын?" - спрашиваю его. "Агитацию, говорит. - Камчамол, говорит, должен эту агитацию рисовать, а приходится мне!" Я взглянул на его плакат и вижу: нарисована голая женщина по-настоящему. Рядом подрисованы три пары трусов. Контуром обведены. Я сначала не понял, что это такое. Тогда Ульвургын перевернулся на бок и, тыча карандашом в рисунки, говорит: "Вот, Таграй, каждая женщина должна иметь три пары трусов. Одну пару носит, другую - в запасе, третью - в стирке. Потому что нет такого закона советского, чтобы носить все время одну, пока ткань сама не сгниет на женщине". Держу в руках "плакат" этот и спрашиваю его: "А куда, Ульвургын, ты готовишь эти бумаги?" - "В каждой яранге повешу, чтобы все время смотрели", - говорит он. "Нехорошо, Ульвургын, смеяться будут. Видишь, как нарисовал ты женщину. Таких и в кино не показывают. Лучше на собрании об этом поговорить". - "Хорошо, говорит, будет. Ты не понимаешь ничего".
   - Ну и что же? - заинтересовался я.
   - Так и развесил по ярангам все эти "плакаты". Сначала смеялись, а потом привыкли - перестали. И для смеха стали шить по три пары. Вообще же человек он очень хороший. Без компаса в туман водит "Октябрину". Читать не умеет, а в карте разбирается хорошо. Очень доволен, что капитаном стал. "Капитан, говорит, главнее председателя".
   Открылся люк, и показались ноги самого капитана Ульвургына. Неторопливо он спустился в машинное отделение, вразвалку подошел к нам и присел рядом со мной.
   - Давай папироску, - улыбаясь, сказал он мне. Он помолчал и добавил: И что такое? Никогда у нас до прихода первого парохода не хватает папирос!
   - Плохо, Ульвургын, должно быть, фактория работает.
   - Да. Надо собрание устроить. - Подумав, он продолжает: - У меня вот здесь, на боку, шишка была с кулак. Доктор ножом раз - и нет ее. Стало хорошо. Совсем здоров. На охоту можно, а доктор все держит в больнице. Погулять только на берег пускает. В то время пришел на кульбач америкен пароход.