Семушкин Тихон. Чукотка

   Зато если попадется большой морж, тогда умке несдобровать. Морж схватывает медведя за голову ластами. На них тоже есть когти. Он вонзает когти в шею медведя, и тогда умке не вывернуться, морж начинает долбить ему череп бивнями...
   В разговоре мы и не заметили, как возвратились в стойбище.
   СТАРУХА ПАНАЙ
   Живя с учениками в стойбище, мы с Ульвургыном обдумывали нашу дальнейшую работу. Здесь у нас зародилась мысль: взять в интернат старуху чукчанку в качестве няни. Мне казалось, что это укрепит наши отношения с чукчами и создаст спокойную обстановку детям. Мы собрали родителей, и я изложил им свои соображения.
   Предложение было принято с восторгом.
   - Очень хорошо!
   - Рольчину надо!
   - Панай надо!
   - Пусть обе едут!
   Это было многолюдное собрание. Впервые женщины приняли участие в общественной жизни стойбища. Как же им не быть на таком собрании? Ведь разговор шел о жизни их детей. Обычно чукчанки не участвовали в делах мужчин. Но здесь, на этом собрании, никто не решался посягнуть на их права.
   Собрание решило отправить на культбазу Панай.
   Панай было лет пятьдесят. Здоровье у нее крепкое, и, по отзывам чукчей, она на редкость рассудительная женщина. Лицо ее татуировано до такой степени, что синие рисунки закрывают его почти наполовину. Панай сама настояла на своей кандидатуре, так как в школе училось пятеро ее внуков и внучек.
   Лет двадцать пять тому назад в Америке, в городе Сиэтле, устраивалась выставка. Панай была тогда завербована американцами, и вместе с мужем и всем хозяйством они были на выставке "экспонатом". Но и в этом шумном городе Панай не приобщилась к культурной жизни, в полной мере сохранила все предрассудки и суеверия своего народа.
   Панай была так же грязна, как и все чукчанки ее возраста. Ее одежда дурно пахла квашеной тюленьей кожей.
   Но что поделаешь? Попробуем перевоспитать и старуху на склоне ее лет. Может быть, удастся что-либо сделать. Правда, это будет трудно, но здесь все нелегко, здесь все необычно.
   Панай нам была необходима, при всех ее отрицательных качествах. Она должна стать связующим звеном между учениками и учителями. А там обстоятельства подскажут, что нужно делать.
   ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КУЛЬТБАЗУ
   Каникулы кончились. Пора в обратный путь, в школу.
   Ребята собирались охотно. Живя вдали от культбазы, они соскучились немного и по школьной обстановке. Теперь и родители с меньшим беспокойством отправляли детей.
   Шаманы убеждали чукчей, что злые духи в "таньгинских ярангах" не трогали детей только потому, что ими, шаманами, были приняты "соответствующие" меры. Они хотели превратить школу в источник своего дохода. Никто не пожалеет для шамана шкурку песца или лисицы - только бы с его ребенком в школе ничего плохого не случилось!
   Но когда вторично отправляли детей в школу, как-то так получилось, что их уже не мазали священной каменной краской, а ограничились тем, что били в бубны.
   Наутро, после чаепития, школьники переоделись в наши костюмы и занялись подготовкой к отъезду. Белье неприятно щекотало тело, мех уже не касался его. Но дети подчинились. Так жили и так одевались люди с земли, на которой нет тюленей, нет медведей и, наверно, нет оленьих шкур.
   Интерес к школе, в которой они провели всего несколько дней, поборол все привычки.
   Около каждой яранги чукчи готовили упряжки. Рультынкеу помогал своему отцу запрягать собак. Он крепко вцепился в алык и тащил из яранги заупрямившуюся собаку. Она пятилась и не хотела лезть в упряжку. Рультынкеу напрягся, тянул собаку изо всей мочи. Он ударил ее ногой, сердито выругался и кликнул отца. Рагтыыргын подошел и тоже ударил непокорную собаку. Ее впрягли насильно. Она села на задние лапы и, жалобно посматривая на Рультынкеу, заскулила.
   Мальчик подошел к ней ближе и стал гладить ее по голове. Собака продолжала скулить. Рультынкеу взял ее голову в обе руки и носом уткнулся в собачью морду. Он то отступал от нее, то снова прикасался к ней. Затем Рультынкеу крикнул:
   - Отец! А собака больна. Может быть, ее оставить дома?
   Рагтыыргын посмотрел ее сам.
   - Верно. Она больна. Отстегни ее.
   В упряжке осталось одиннадцать псов; они стояли спокойно и умными глазами следили за хозяевами.
   Все жители стойбища, от мала до велика, высыпали из яранг, и мы выехали на культбазу под многолюдный шум и гам.
   В дороге я спросил отца Рультынкеу:
   - Почему же детей не помазали?
   - Коо! - воскликнул он испуганно. - Должно быть, забыли.
   - Ну и ничего, Рагтыыргын! Я думаю, что шаманы все вас здорово обманывают. У нас, на Большой Земле, шаманы тоже раньше обманывали народ, но теперь их прогнали. И жизнь стала много лучше. Они не работали, зато много ели.
   Чукча не без робости выслушал эти дерзкие мысли: ведь шаман может узнать, о чем они разговаривали.
   Я чувствовал, что Рагтыыргын не может не поверить мне. Он видел сам, что к его ребенку относятся действительно хорошо.
   Выслушав меня, он тихо сказал:
   - И у нас шаманы имеют много пищи. Им приносят охотники лучшее мясо и лучшие меха.
   - А работают они меньше? - спросил я.
   - Мало работают. Сильные шаманы совсем не работают. Они только бьют в бубен, зовут моржей к нашему берегу, людей лечат.
   - А вот Ленин, о котором я рассказывал, говорил, что не нужно давать пищи тем, кто не работает. У нас очень много было шаманов и очень богатых людей, на которых работал народ. Богатые распоряжались бедными людьми и даже продавали людей, как вот вы собак продаете в другое стойбище.
   - Какомэй! - удивился Рагтыыргын.
   - Богатые жили в хороших ярангах. А когда Ленин сказал всем работающим людям: "Довольно работать на них", - все его послушались и прогнали богатых и шаманов. Богатые очень рассердились, как раненые медведи, хотели драться, но их побили. Тогда они говорили, что без них все работающие люди пропадут, а шаманы, которые были их приятелями, говорили, что когда работающие люди умрут, то там, наверху, им будет очень плохо. Ленин сказал, что все это они врут, и их прогнали навсегда.
   - Какомэй! Наверно, Ленин был очень сильный, большой человек, - сказал Рагтыыргын.
   Я ему рассказал, в чем заключалась сила Ленина и почему его слушали.
   Рагтыыргын задумался.
   После короткого молчания он посмотрел на небо.
   - У нас там, - сказал он, показывая на небо, - плохо и тем, которые не имеют детей.
   Чукчи представляют себе загробный мир как отражение земного. Только на том свете значительно лучше. Там есть яранги, очень много тюленей, моржей, белых медведей, оленей и табаку. Табак там покупать не надо, а кури сколько хочешь. Есть там большое-большое озеро. На берегу этого озера сидит бессмертная старуха. Как только человек умрет и в горах его труп растерзают звери*, человек этот приходит к озеру, и старуха спрашивает его: были ли у него дети или нет? Если были, то старуха впускает его в хорошие яранги и он там живет со всеми людьми, которые умерли раньше. Если же у человека детей не было, старуха топит его в озере.
   [Чукчи не хоронили покойника, а выбрасывали труп на съедение зверям, воронам, чайкам.]
   - Вот так нам рассказывали старики, - закончил Рагтыыргын.
   Мы подъехали к культбазе. Здесь уже стояло много нарт. Вскоре прибыла и старуха Панай.
   ПАНАЙ ПРИСТУПАЕТ К РАБОТЕ
   Школьники съехались почти все. Недоставало Вакыргына и Тает-Хемы из стойбища Яндагай и двух из стойбища Аккани: Рультуге-первого и Рультуге-второго. Однако чукча Паркок из Яндагая специально приехал известить, что яндагайские дети задержаны до приезда с гор старика родственника, старик хотел повидать детей в яранге.
   Между тем, когда все дети уехали на культбазу, Вакыргын и Тает-Хема затосковали. Их совсем не интересовал старик, им хотелось вместе с другими учениками быть на культбазе. Они, и в особенности Тает-Хема, настояли на немедленной отправке их в школу.
   Все дети явились возбужденные, веселые, как в собственный дом. Довольство и радость сияли на их лицах. Дети переоделись в чистые костюмы.
   Даже у Лятуге появилось праздничное настроение. Отсутствие ребят в школе его угнетало. Ему уже надоело жить одному в этой огромной яранге, где не было даже мышей.
   Теперь, довольный возвращением детей, он суетливо бегал по комнатам. Он с радостью выполнял любое поручение, от кого бы оно ни исходило, - от учителя или ученика. Множество ребят, большое оживление веселили его.
   Ребята на сей раз чувствовали себя настоящими хозяевами. Одно их омрачало: спальни оказались закрытыми на ключ, и до самого отхода ко сну дети не могли побывать в своих уголках.
   Теперь все наше внимание было уделено Панай. Ей предоставили отдельную комнату, дали новую меховую кухлянку, платье и даже... белье.
   Нашу кухлянку, в отличие от своего мехового комбинезона, она могла снимать в любое время, не разуваясь для этого предварительно.
   Ей был смешно так одеваться, но что поделаешь с таньгами! Об их причудах она уже наслушалась.
   - Ладно, я буду таньги-неван (белолицей женщиной), - говорила она уезжающим по домам родителям учеников и иронически поглядывала на учительницу.
   В школе Панай должна была играть важную роль, ибо у чукчей старики пользуются большим авторитетом, и младшие всегда с ними разговаривают вполголоса.
   Вечером я сидел у себя в комнате. Ученики поужинали, и им пора было спать. Вошла Панай. На ней было новое серое платье из туальденора. Обновка явно угнетала ее с непривычки, но Панай мужественно переносила это неудобство.
   Размеренным шагом прошла она по комнате и села рядом со мной за письменный стол. Она пришла поговорить.
   Не успели мы приступить к разговору, как "классная дама" вдруг пересела со стула на пол.
   - Почему ты, Панай, хочешь сидеть на полу? - с удивлением спросил я.
   - Ногам больно сидеть на этом... - и она показала на стул.
   Панай впервые попала в такую большую, шумную ярангу. Она качала головой и, показывая на уши, говорила:
   - Здесь скоро оглохнешь.
   Панай набила трубку. Я предложил ей папироску, она очень охотно взяла, но сунула ее в рот не тем концом.
   - А я, старая, боялась, что детей будут здесь бить! Но, пожалуй, немножко придется. Без этого не обойдешься. Ведь они начнут скакать, как молодые олени, и тогда никому жизни не будет.
   Позднее Панай настолько вошла в свою роль "укротительницы" и так кричала на детей, что мне приходилось ее сдерживать. А Таня возмущалась:
   - Это безобразие! Старуха бегает за детьми то с палкой, то с торбазом.
   Действительно, Панай, оказавшись в такой невероятно шумной ватаге, растерялась и, чтобы укротить детей, всюду бегала за ними, крича и грозя расправой. Когда палки не оказывалось под рукой, она быстро садилась на пол, снимала один торбаз и, размахивая им, гналась за расшалившимися ребятами.
   - Конпын этки (совсем плохие), надо зачинщиков отправить отсюда, говорила она.
   Панай не пользовалась у детей должным авторитетом. Они считали ее попытки навести порядок в "таньгиной яранге" делом несерьезным. Вопреки своему обычаю почтительного обращения со стариками, они показывали старухе язык, строили за ее спиной рожи, копировали ее утиную походку до такой степени комично, что мы и сами втихомолку покатывались со смеху.
   Увидев на картинке мартышку, Тает-Хема сразу же решила, что мартышка эта очень похожа на Панай. С тех пор за Панай установилась кличка "Мартышка". Впрочем, в глаза ей никогда не говорили об этом.
   И все же наш расчет оправдался. Благодаря присутствию своего, родного взрослого человека дети стали резвей, живей и в то же время спокойней.
   В одном месте слышался горячий спор между учениками по поводу рисунков. В другом - двое мальчиков спорили о кровати: один утверждал, что до каникул на этой кровати спал он, а другой, растопырив пальцы, доказывал обратное.
   В спальнях девочек не менее живо обсуждались свои вопросы.
   Чувствовалась настоящая школьная жизнь. Учителя перестали быть только "таньгами", - они стали своими людьми, друзьями отцов, ибо побывали у них в ярангах, ходили вместе с ними на охоту.
   С шумом носились школьники по классам, по столовой, по залу.
   Трудная задача стояла на очереди: детей нужно остричь, приучить к бане, научить убирать постели. Такое, казалось, простое дело, как стрижка, у нас вырастало в сложную проблему, решать которую нужно было умеючи. Не меньшей трудностью являлось изгнать из школы курение и жевание табака.
   Чукчи - народ самолюбивый и свободолюбивый. Этими же качествами отличается и чукотская детвора. Много нужно такта и чутья в борьбе с имеющимися у них вредными традициями и обычаями.
   Вечером дети, утомившись за целый день, легли на чистые постели.
   Я проходил по спальням с рейкой в руке, закрывая форточки. Панай вместе с Таней находилась в спальне девочек. Она стояла между кроватями и с удивлением смотрела на детей, лежавших под шерстяными одеялами.
   Увидев меня, она засмеялась и сказала:
   - Палка какая хорошая! Ты оставь ее мне, чтобы я могла ею доставать каждую шалунью. Трудно мне за ними угнаться, сам видишь, как они скачут.
   Девочки, сдерживая смех, закрывались одеялами. Дверь спальни приоткрылась, показался доктор Модест Леонидович. Он остановился в дверях, с любопытством посматривая на всех. К нему подошла Таня.
   - Какая роль предназначена этой мадам? - тихо спросил доктор, кивая в сторону Панай.
   - Вашей помощницей будет, Модест Леонидович, по наблюдению за школой. Инспекторов-наблюдателей развелось - спасения нет! - смеясь, ответила Таня.
   - Нет, серьезно?
   - Да, говорят, большой пользы ждут от нее. Я, правда, и сама не представляю себе: какая от нее нам помощь будет?
   - Да, этот эксперимент, пожалуй, обречен на неудачу, - морщась, сказал Модест Леонидович.
   НА ЛЫЖАХ ЗА УЧЕНИКАМИ
   Отсутствие двух учеников из селения Аккани беспокоило учителей. Наш молодой учитель Володя, хороший спортсмен, вызвался "сбегать" за ними на лыжах. От культбазы до Аккани было пятнадцать километров, но местность гористая, и на обычных беговых лыжах не везде можно пройти. У нас были и местные лыжи. Они значительно короче и шире обычных. Кроме того, они подбиты тюленьей кожей, твердый ворс которой при восхождении на гору ощетинивается, вонзается в снег и не дает лыжнику скатываться вниз. На подобных лыжах можно даже без помощи палок взбираться на любую гору.
   Через день Володя благополучно вернулся. В дневнике "дежурного учителя" он сделал следующую запись:
   "30 декабря 1928 года. Только что возвратился из командировки в с. Аккани. Первую половину пути проделал превосходно. По склону горы, спускавшемуся в долину, летел безостановочно, с ужасающей скоростью. Но в долине началась пурга. С трудом я мог разглядеть концы своих лыж. Дальше путь шел по крутому подъему. Решил идти по компасу. Пурга крутит, забивает лицо, стало совсем темно. Чиркая спичкой, я часто посматривал на компас и медленно пробирался к намеченной цели. К полуночи пришел в Аккани, но люди еще не спали.
   - Какомэй! - удивились они, увидев меня. - Не видал ли ты умку? Совсем недавно забрел к нам. Он убежал в том направлении, откуда ты пришел. Пока мы запрягали собак, пурга замела все его следы. Поэтому мы до сих пор не спим.
   Вот так новость! А у меня даже не было ружья.
   - А тебе разве не встретился по дороге маленький Рультуге? - спросили обступившие меня чукчи. - Он сегодня утром уехал на кульбач.
   В Аккани оставался только большой Рультуге, или, как мы его зовем, Рультуге-первый. Он не замедлил явиться в ярангу, где я остановился ночевать. Рультуге еле-еле перелез через порог полога - так сытно наелся он мясом нерпы.
   На следующее утро, едва я выглянул из яранги, как сразу же понял, что застряну здесь надолго. Пурга бушевала, не видно было соседней яранги. Никто из охотников не вышел на охоту. Вскоре явился отец Рультуге-первого и предложил мне собираться на культбазу.
   Мы вышли на улицу. Я крепко держался за его руку. Мы подошли к яранге Рультуге-первого. Мальчик был уже одет по-дорожному, и на всех собаках были надеты алыки. Вскоре я окончательно убедился в серьезности их намерения выехать в школу.
   Две собачьи упряжки были готовы; одна из них предназначалась для меня. Мы выехали. Пурга дула с такой силой, что сносила не только собак, но и нарту с седоками. Всюду на пути откосы, обрывы, и как каюры ориентируются понять невозможно. Так до самой культбазы и доехали в кромешной пурге.
   Причины срочности нашего выезда в такую пургу я понять не мог.
   Неужели сознательное отношение к школе? Маловероятно.
   Может быть, Рультуге-первый не хотел отставать от всех учеников больше, чем на один день? Неизвестно. Могу сказать одно: каюры они превосходные. Ведь у них не было даже компаса, они определяли направление только по ветру..."
   СТРИЖКА
   Наконец после кратких, трехдневных, каникул наши ученики, все как один, съехались в школу. Прибыли и девочки-беглянки, которые теперь стыдились своего поступка. Некоторые ребята стали подшучивать над ними, но неожиданно Таня вступилась за девочек. Защита учительницы им очень понравилась, и они чаще стали подходить к ней.
   В школьном коллективе укреплялось спокойное и доверчивое отношение к учителям-таньгам.
   В этой обстановке сближения и доверия мы задумали провести первое свое мероприятие: стрижку волос.
   Чукчи стригут своих детей по-своему: они срезают волосы острыми, как бритва, ножами только на макушке. Когда смотришь на чукотского мальчика, получается впечатление, что на голове у него венок из волос. Голову при такой "прическе" трудно содержать в чистоте.
   Как же взяться за стрижку? Мы заранее знали, что стрижка под машинку вызовет великое возмущение родителей. И неизвестно, чем дело кончится.
   Приглашаем в учительскую комнату нашу Панай и за чашкой крепкого чая, раскуривая папироски, затеваем осторожную беседу с ней.
   Рассказываем ей о русских школах, о порядках в них и постепенно переходим к вопросу о стрижке наших школьников.
   Панай сидит на полу (она долго не могла привыкнуть к стулу), сосредоточенно слушает и, попыхивая папироской, изредка подает свой голос.
   Она готова помочь нам, но побаивается. Ведь это нешуточное дело!
   - Это очень плохо, - говорит она. - "Келе" может взять тогда детей!
   Я пускаюсь в дипломатию:
   - Панай! Может быть, там, у вас в яранге, водятся "келе", а здесь, в белом доме, никакого "келе" нет. Я знаю это очень хорошо, и ни один таньг еще никогда не видел "келе". Давай вечером пойдем со мной по темным комнатам и посмотрим.
   Панай молчит. Она сильно затягивается дымом папироски, откашливается и затем говорит:
   - Его не видно.
   - А кто-либо из ваших людей видел его?
   - Нет, никто не видел, но так говорят. И всегда в праздники поднятия байдар, в праздник пыжика* и в другие наши праздники мы бросаем "келе" лучшие куски мяса, чтобы он нас не обижал, - говорит она с трепетом.
   [Чукотский праздник поднятия байдар происходит весной, перед началом охоты на моржей, когда байдары спускают на воду. Праздник пыжика бывает осенью, когда забивают молодых оленей, меха которых идут на одежды. Праздники сопровождаются длительными религиозными церемониями, во время которых чукчи бросают на восход солнца мелко изрубленные кусочки сердца и печени оленя - приношения "келе".]
   Ей и говорить не хочется на такую страшную тему.
   Я делаю решительный выпад против "келе":
   - Нет, Панай, у нас в "белых домах" "келе" нет, и мы это хорошо знаем. Мы никогда ему ничего не даем, и он нас никогда не обижает.
   Не совсем доверяя, она все же ухватилась за мысль, что в "белых домах", может быть, действительно нет "келе". Найдя в этом для себя оправдание, она после длительных разговоров согласилась на стрижку ребят.
   Повар Го Син-тай знал о предстоящей "операции" и с нетерпением ждал момента, когда он начнет стричь ребят. Еще переговоры с Панай были не закончены, а Го Син-тай уже стоял около двери, пощелкивая машинкой.
   Мы собрали детей, и к ним вышла Панай.
   - Дети! - сказала она. - Мы живем в гостях у таньгов. Обычай у них отрезать волосы совсем. "Келе" в этой ихней яранге нет. Видите, и я сбросила керкер*, хожу в матерчатой одежде. У них такой закон. Вот сейчас вам будут отрезать волосы.
   [Керкер - меховой комбинезон.]
   "Что она, с ума спятила за дни, которые прожила у таньгов?" - подумал Таграй, искоса поглядывая на старуху.
   Но дети так и остаются детьми: с любопытством один за другим подставляют они свои головы под машинку.
   Быстро стрижет Го Син-тай, напевая веселую китайскую песенку. И когда очередь дошла до последнего - Таграя, он крикнул:
   - Мальчика, ходи сюда!
   Таграй встал и молча направился к выходу.
   Го Син-тай сорвался с места, догнал его.
   - Чиво твоя не хоче?
   Вырываясь из рук повара, Таграй кричал, схватившись за голову:
   - Не буду, не буду!
   - Торопливо подошла к ним Панай. Она боялась оставить неостриженным его одного.
   - Таграй, отрежь волосы, - говорила она. - Всем - так всем.
   Но, несмотря на просьбу Панай, Таграй так и не согласился стричься. Он ходил угрюмый, замкнулся в себе и исподлобья посматривал на учителей и на Панай. Я даже опасался, как бы Таграй не покинул школу. Он перестал разговаривать со всеми. Стриженые школьники нередко шутили и смеялись над ним.
   Подходит к нему стриженый карапуз и совершенно спокойно говорит:
   - Таграй, давай друг друга за волосы таскать.
   Посмотрит на него Таграй, отвернется и уйдет.
   Однако Таграй недолго оставался верен себе. Однажды он пришел ко мне и молча сел рядом.
   - Может быть, Таграй, что-нибудь хочешь спросить?
   - Да, отрезать волосы!
   - Хорошо. Давай, Таграй, я тебя сам остригу!
   Я быстро остриг сто. Схватив прядь своих волос, он быстро выбежал из комнаты. Криком и шумом встретила его ватага школьников.
   Весть об "изуверстве" таньгов вскоре облетела все побережье. Чукотский устный телеграф заработал вовсю. Первым сообщил об этой новости больничный сторож Чими. Бросив службу, Чими побежал в ближайшее стойбище.
   Нельзя было поверить тому, что рассказывал Чими. Ведь в школе находится Панай! Что же она, спит все время там?
   Весть о "порче" детей проникла далеко вглубь тундры. Об этом заговорили все - даже те, кто не имел в школе детей. Зашевелились шаманы. Теперь они не ручались за спокойную жизнь детей в "таньгиных ярангах".
   Наутро прискакали на собаках взволнованные чукчи. Для меня это не явилось неожиданностью. Как только чукчи начали съезжаться, я вместе с Панай ушел к себе, распорядившись, чтобы все приезжие собирались в школьном зале.
   Когда все собрались, мы с Панай вышли. Нас встретило холодное молчание.
   Первым начал говорить я сам, стараясь повлиять и на родителей, и на Панай. Панай я удержал от выступления с тем расчетом, чтобы оно прозвучало заключительным аккордом. Но в то же время меня страшила мысль: что, если перепуганная таким серьезным событием Панай вдруг изменит свою позицию?..
   Я спокойно объяснил чукчам-родителям, что мы ничего плохого не сделали, мы остригли детей не насильно, а предварительно по-хорошему договорились с Панай.
   - Вот она здесь сидит. Все, что я говорю, я не выдумываю. Язык Панай все вам подтвердит.
   Панай посматривала то на меня, то на приезжих, явно обеспокоенная. Она была уже не в нашем сером платье и не в той меховой кухлянке, которую мы сшили для нее. На ней был старый меховой комбинезон, в котором она прибыла на культбазу. Панай считала, что наши костюмы для столь серьезной беседы были ей не к лицу и что в нашей одежде к ее словам отнесутся с недоверием.
   Она вытащила голую руку из комбинезона и, размахивая ею, начала свою речь.
   Она подтвердила, что я сказал правду; потом сказала несколько слов в свое оправдание, а затем из оборонительного положения перешла в решительное наступление:
   - Здесь, в белых домах, нет "келе"! Таньги ничего "келе" не дают, и он никогда их не обижал и не обижает! Таньги ничего о "келе" не знают, потому что у них нет его.
   Панай говорила отрывисто, немного хрипло. Она делала короткие паузы, и тогда особенно заметна была абсолютная тишина, стоявшая в зале.
   Меня самого удивило ее смелое выступление. От ее "безбожной пропаганды" стало тошно всем "келе" (правда, только тем, которые могли быть в белых ярангах; своих она старалась не задевать).
   В результате нашего собрания родители, успокоенные за дальнейшую судьбу детей, стали разъезжаться по ярангам.
   Меня удивило, что среди приехавших возмущенных родителей не было ни Ульвургына, ни старика Тнаыргына. Я спросил о них у Рагтыыргына.
   - Они думают... - ответил он. - Дома у себя...
   Позднее, проезжая по чукотским стойбищам, я обратил внимание на одного карапуза, лет пяти-шести, который был острижен по нашему образцу.
   - Зачем он у тебя так острижен? - спросил я у матери.
   - Мы не хотели, но нельзя было не стричь: так острижен его брат, ответила женщина.
   С болью в сердце рассказала она, что мальчик много дней подряд плакал и просил, чтобы его остригли, как брата-школьника. С большой неохотой родители вынуждены были исполнить его желание.
   - Мал он, ничего не понимает. Вот теперь и смотри на него; все равно как не мой ребенок, - с грустью говорила чукчанка.
   - Что поделаешь! - сочувственно сказал я.
   - Теперь все время просит материю (полотенце) и воду, лицо моет. Нальет на меха, портит шкуры. Не понимает, что у вас там дети моются на деревянном полу. Вот приспособил ему старую шкуру для умывания. Беда с ним! - рассказывает отец.
   - Ну, а как "келе"? Ничего?
   - Ничего пока! - испуганно говорит отец.