Семушкин Тихон. Чукотка

   С утра было так тихо, что дым, валивший из печных труб, черными прямыми столбами уходил в облачное небо. Но к полудню от мертвенной тишины не осталось и следа. Звонкие голоса детворы, выбежавшей из домов, крики каюров, визг и лай собак создавали впечатление своеобразной, необычной ярмарки. Кругом было так много собак, что, куда ни пойдешь, всюду наткнешься на этих мохнатых чукотских "коней". Одни спокойно и сладко дремали, развалившись в пушистом снегу, другие - со страшным оскалом зубов - рвали друг друга так, что клочья шерсти летели во все стороны. То тут, то там раздавалось характерное пощелкиванье кнута, похожее на слабый выстрел старого винчестера. Кнутом каюры водворяли спокойствие и порядок в этом собачьем царстве.
   На празднование Октябрьской годовщины прибыли сотни колхозников чукчей с женами, детьми и стариками. Среди них - наши ученики. Они ведут себя по-хозяйски и как хозяева распоряжаются.
   Одни разговаривали, обрадованные встречей с родными, другие указывали места, где нужно поставить нарты. Часть хозяйничала в школьном здании. Эти называли себя комиссией по приему гостей. Они превратили классы в спальни, а вернее - в яранги, где вместо парт навалены кучи оленьих шкур. На шкурах будут спать приезжие гости. Ведь праздник продлится два дня.
   Какой-то кочевник в длинной кухлянке прибыл на оленях. Оленей нельзя поставить рядом с собачьей сворой - загрызут, поэтому оленевод оставил упряжку за горой, а сам спустился пешком. Редкий гость, он ходил по культбазе и с любопытством присматривался ко всему. Оленевод забрел в школу. Нерешительно переступив порог спальни, он подошел к одной кровати, положил на нее руку и со всей серьезностью потряс: прочно ли? Затем, недолго думая, он развалился на аккуратно прибранной кровати Тает-Хемы. С полнейшим равнодушием он лежал на кровати в кухлянке и торбазах. Может быть, он спокойно и долго так пролежал бы, размышляя о необычном, если бы не коварный мальчишка, увидевший его. Этот болтун, имевший от роду не больше десяти зим, со всех ног бросился бежать к Тает-Хеме и наговорил ей такого, что большие глаза Тает-Хемы стали еще больше.
   Тает-Хема бросила свою работу и незамедлительно полетела в спальню. А мальчишка продолжал кричать ей вслед:
   - Наверно, кровать совсем испортилась!
   Увидев кочевника, Тает-Хема вспыхнула от гнева. Она хотела разразиться бранью по его адресу, но почему-то вдруг улыбнулась и подсела к нему на краешек кровати.
   - Ты приехал? - мягко сказала она обычное северное приветствие.
   - И-и! Я приехал, - не вставая с кровати, ответил он.
   - Ну как, удобно спать на этом?
   - Как тебе сказать? Ничего. Заснуть все-таки можно.
   Продолжая лежать на кровати, он нащупал висевший у пояса кисет и лежа стал набивать трубку. Табак сыпался на одеяло, а он не замечал.
   - Когда захочешь спать, можно заснуть и на камнях. В ярангах, на оленьих шкурах - вот это спанье! Я попробовал прилечь на эту трясучку.
   - Да, это правильно ты говоришь. На ней надо привыкнуть спать. Без привычки - плохо. Поэтому мы и приготовили для приезжающих шкуры. Пойдем, я покажу тебе, где мы устроили вам постели.
   Оленевод стал подниматься, прислушиваясь к скрипу пружин, Тает-Хема помогла ему встать. Она быстро навела порядок на своей кровати и увела гостя в класс. И тотчас же у каждой спальни были выставлены караулы. Ученики опасались, что гости могут запачкать одеяла и наволочки.
   В одном из классов гости расположились по-домашнему. Они сидели полукругом и, покуривая трубки, тихо беседовали... Их лица были строги и казались немного опечаленными.
   Люди разговаривали об учительнице Тане-кай. Всем им очень жаль ее. Они говорили и о Таграе, но никто из них не обвинял его. Ведь никто не подумает, что он нарочно наскочил на вмерзшее в лед бревно.
   "Кайлекым минкри" - что поделаешь, раз так случилось? Каждому на роду своя дорога.
   Им было жалко хорошую русскую девушку, которая была для их детей второй матерью. Да, все бывает! Бывает, что и очень опытные охотники пропадают на море. Непонятно одно: зачем столько времени она держалась на воде? Наверно, злые духи вселились в нее и захотели продлить ее мучения.
   Ведь настоящие охотники в таких случаях не сопротивляются и спокойно расстаются с жизнью. А она почему-то боролась за жизнь. Трудно понять русских людей! Ясно было одно: все это произошло не без коварства злых духов. Ее даже успели привезти в больницу, к русскому доктору. Хотя ведь она была уже без сознания, а стало быть, лишена рассудка. Кто, как не духи, могли это сделать?
   Вера в духов была уже поколеблена, но не изжита совсем. В моменты серьезной опасности она вдруг пробуждалась с прежней силой даже у наиболее передовых охотников.
   Чукчи сидели на шкурах в классе и долго говорили о русской девушке, которая была другом чукотского народа. Только старик Тнаыргын ничего не говорил. Он слушал разговоры о Тане-кай и молча курил трубку. Не выпуская ее изо рта, согнувшись, он сидел, поджав под себя ноги, и посматривал на тлевший в трубке огонек.
   "Вот эту самую трубку привезла она с Большой Земли, эта девушка с добрым и мягким, как у оленя, сердцем. Ее жалко, как свою любимую дочь... Что-то долго не присылают за мной", - думал Тнаыргын.
   Он встал, молча вышел из класса и тихим, осторожным, стариковским шагом направился к больнице.
   Еще издали Тнаыргын увидел толпившихся около больничного крыльца людей. На всех домах - красные флаги. Все украшено красной материей, на которой нашиты чукотские и русские слова радости. Тнаыргын не умел читать лозунгов, но он знал, какие слова на этой красной материи.
   И в душе старика было одновременно и радостно и горестно.
   - Ульвургын, - сказал старик, - зачем русский доктор не хочет пустить к ней наш народ? Или он считает, что только он один любит ее?
   - Обещал пустить. Нужно подождать. Наверно, в это время он лечит ее, ответил Ульвургын.
   - Если лечит - хорошо, пусть. Здоровый человек подождать может, согласился Тнаыргын.
   А в это время доктор Модест Леонидович сидел около койки учительницы.
   - Итак, Татьяна Николаевна, должен вам сказать, что вы обладаете железным здоровьем.
   - Разве? - улыбаясь, спросила учительница.
   - Да, да! С вывихом руки все покончено. Она в полной исправности будет. Немного покоя - и все в порядке. Ведь минут сорок, говорят, вы провисели на ней?
   - Модест Леонидович, когда я вскинула руку на бревно, я почувствовала невыносимую боль. У меня сохранилось отчетливое представление о моем решении: не выпущу бревна до тех пор, пока рука не отвалится.
   - Одним словом, молодец! Я ждал воспаления легких, но теперь вижу, что это исключено совершенно.
   - Благодарю вас, Модест Леонидович. На праздник меня выпустите?
   - Нет, нет! Ваше присутствие там необязательно. Вы еще пожелаете демонстрировать по снежным сугробам? Покой, покой еще нужен! Людей к вам могу пустить. Они ведь часа два уже как толпятся у дверей больницы. Меня же еще и ругают за то, что, когда им вздумалось, не пустил их к вам.
   - Пустите, пустите, доктор! - попросила Татьяна Николаевна.
   - Хорошо. Только не всех. Там их слишком много. Я к вам пущу делегацию, человека два.
   - Ну хорошо. Подчиняюсь.
   - Ого! Попробовали бы вы не подчиниться мне! - шутливо заметил доктор. И, помолчав немного, он многозначительно сказал: - Да... Должен вам сообщить маленькую неприятность.
   - Какую?
   - Но уверяю вас, что это только маленькая неприятность. Ибо заплатить за жизнь так дешево, ей-ей, всякий согласится.
   - А что такое? - насторожилась Татьяна Николаевна.
   - Волосы у вас немного изменили цвет, - тихо сказал доктор.
   - Что вы говорите! Поседела? - болезненно улыбнувшись, спросила она.
   - Да, - тряхнув головой, сказал доктор.
   - Ну, это чепуха!
   - Я тоже думаю, что чепуха. Эту болезнь вылечит любой парикмахер.
   - Интересно... Дайте, доктор, мне зеркало.
   И Татьяна Николаевна увидела свою и не свою, совершенно белую, как снег, голову.
   Доктор в халате вышел на крыльцо. Его окружили люди, а он медленно стал снимать очки, оглядывая толпу. Все молчали.
   - Ну, вот что, друзья мои, - начал он, - разве я могу пустить к больной вас всех? Вас вон сколько, а комната, где лежит она, мала. Двух человек только можно. А они потом расскажут вам.
   - Я пойду, - сказал Ульвургын и, ни слова не говоря, пролез мимо доктора к больничной двери.
   Вслед за ним юркнул Таграй.
   - Вот и хорошо. Пусть эти два человека и пойдут, - сказал доктор.
   Ульвургын и Таграй направились было уже к дверям больницы, как вдруг послышался голос старика Тнаыргына.
   - Таграй, подожди! - крикнул он. - Или ты глаза себе испортил - не видишь, что я здесь стою? Или я не заслужил почтения к своим годам? Доктор, - обратился он к нему, - пожалуй, из всех людей, кто здесь стоит, никто не увидел солнце раньше меня. Может, завтра глаза мои закроются совсем!
   Таграй смутился и виновато сошел с крыльца в толпу. А старик, не спеша и не оглядываясь, взобрался на крыльцо и вскоре скрылся в больничном здании.
   В коридоре Ульвургын спросил доктора:
   - Халат надо, доктор?
   - Да, да, обязательно.
   Сестра-чукчанка принесла два халата.
   - Тнаыргын, вот эту одежду надо надевать. Обычай такой у русского доктора.
   - Хорошо. Если надо, я надену, - ответил Тнаыргын и тут же стал снимать через голову меховую кухлянку. Олений волос сыпался на крашеный пол.
   Доктор молча и не совсем благосклонно посматривал на старика.
   Тнаыргын улыбнулся. Ульвургын лукаво подмигнул доктору, и все они направились в палату.
   - Какомэй, ремкылин! Какомэй, гости! - удивленно-радостно вскрикнула Татьяна Николаевна.
   - Здравствуй, Таня-кай! - протягивая руку, проговорил Ульвургын.
   Она поздоровалась с ним и, подавая руку старику, сказала:
   - Сам Тнаыргын пришел. Как я рада!
   - Садитесь, садитесь на табуретки, - предложил им доктор.
   Но старик Тнаыргын молча смотрел на русскую девушку, стоял, не проявляя желания сесть.
   - Садись, садись, Тнаыргын. Что ты так засмотрелся на меня?
   - Это ты, Таня-кай? - тихо спросил он.
   - Ну конечно, я. А кто же ты думал?
   - Не переселился ли голос твой в другого человека? Что-то моим глазам кажется перемена большая. Но, может быть, моим глазам нельзя и верить? А, Ульвургын?
   - Это ничего, Тнаыргын, что голова стала седой, - сказала учительница.
   - Стало быть, мои глаза говорят мне правду? - и у старика задергались веки.
   - Ну, ну, Тнаыргын, что это ты? Разве ты не рад, что я осталась живой?
   Старик неопределенно покачал головой.
   - Это не беда, Тнаыргын. У нас на Большой Земле есть такие доктора, которые восстановят цвет моих волос за один час. И если тебе не нравится моя седая голова, то обещаю тебе, что когда я приеду к вам еще, мои волосы будут такими же, какими твои глаза привыкли их видеть.
   - Сердце не изменилось ли твое? - спросил старик. - Самое главное сердце. Осталось ли оно таким, какое было? Ведь никто не может сделать сердце лучше, чем оно есть.
   - А-а! Сердце осталось таким же. Если не веришь мне, спроси доктора.
   - Не-е-ет... Я спрашивать доктора не буду. Зачем мне спрашивать? Я увижу сам.
   Тнаыргын присел на табуретку.
   - Сейчас зима. Когда лето наступит, седина твоя, может, пройдет. Ведь зимой песцы белые, а к лету становятся темными. Только я вот и зимой, и летом - всегда седой. А ты ведь слишком молода, чтобы носить белые волосы.
   Учительница смотрела на старика, слушала его и думала: "Кто он, этот человек, всю жизнь ходивший в звериных шкурах?"
   Она расстроилась, вспомнила почему-то, что никогда не знала своих родителей. Ей захотелось сказать этому старику что-то ласковое, теплое, но слова не находились.
   Она напрягла свою мысль и вдруг сказала:
   - Тнаыргын, ты настоящий человек. Ты - как хороший отец. Когда я в первый раз ехала сюда, я не думала, что здесь, в вашем суровом краю, я встречу таких хороших, отзывчивых людей.
   - Хорошие люди везде есть, - сказал Тнаыргын. - И хорошие, и плохие. Есть и плохие. Они не придут к тебе, я это знаю. Они радовались бы, если бы твои глаза перестали смотреть на солнце. А я пришел. Потому что, когда новость пришла о тебе в мою ярангу, сон пропал у меня. Я думал всю ночь о тебе. И вторую ночь тоже думал.
   - У меня, Тнаыргын, никогда не было отца. И матери не было. Я никогда их не видела. Я не могу представить даже их лица. Мне о них никто не рассказывал ни одного слова. И вот теперь мне хочется, чтобы они были похожи на тебя, Тнаыргын.
   - Зачем говоришь такое? Или на вашей земле без отца и матери родятся люди? Что-то я не могу понять тебя. Не больна ли ты сильно?
   - Нет, Тнаыргын, я здорова. Я объясню тебе сейчас. На Большой Земле была великая война. Люди бились за то, чтобы на земле была справедливость. Потом наступил голод. Людям нечего было есть, и они умирали. В то время я была очень маленькая. Может быть, и говорить еще не умела. Кто-то меня, может быть, нашел на улице и взял. Я росла в доме, где много было собрано таких детей. Потом попала в школу, вот в такую же школу-интернат, как у нас здесь. А когда я стала взрослой, мне самой захотелось работать с детьми. Так я стала учительницей. И вот почему я никогда не видела своих родителей. Теперь ты понимаешь?
   - Да, я понимаю, - ответил он.
   - И когда ты вот теперь пришел ко мне и так хорошо говоришь со мной, мне показалось, что ты - это отец мой. Мне захотелось считать тебя отцом своим.
   - Меня, старика Тнаыргына, считать своим отцом? - недоумевающе спросил он. - Или ты, русская девушка, не знаешь, что я чукча?
   - Знаю, Тнаыргын. Мне все равно: чукча ты или еще кто, но я вижу в тебе настоящего человека, человека с большим сердцем.
   - Ну, если хочешь, считай меня отцом. Можно.
   Старик глубоко задумался, и никто не нарушал его молчания. Потом он сказал:
   - Только мне нехорошо стало.
   - Почему?
   - Ты помнишь, Таня-кай, когда в первый раз ты приехала к нам в ярангу, и мои глаза в первый раз увидели тебя, и уши мои в первый раз услышали голос твой, - я обманулся тогда. Я боялся тогда за детей нашего народа. Я не поверил тебе... сначала. Вот почему нехорошо мне теперь.
   - Но ты ведь потом поверил?
   - Да, это верно. Но все равно: зачем сразу не поверил? Тогда первый раз глаза мои смотрели на русскую девушку. Русских мужчин, когда я был молод еще, много знал я. И американских тоже. Все они были злы и алчны, как волки. Врагами считал я их. И тоже, выходит, обманулся.
   - Нет, Тнаыргын, ты не ошибся. Русские, которых ты знаешь теперь, это совсем другие люди.
   Старик долго говорил с учительницей и ему не хотелось уходить от нее. Наконец он все же поднялся и стал шарить у себя за пазухой. Но халат был скроен не так, как кухлянка. Тнаыргын изгибался, стараясь что-то достать.
   - Ульвургын, развяжи мне пояс, - попросил он.
   И когда Ульвургын развязал, на пол упала плитка шоколада. Старик торопливо нагнулся, поднял ее и сказал:
   - Я спросил одну русскую ученицу: "Какую еду любят русские девушки?" Сказала она: "Конфеты". Вот это я купил тебе.
   - Спасибо, Тнаыргын. Большое спасибо! - тихо, почти шепотом, проговорила учительница.
   - Ну, теперь можно идти.
   Он сделал шаг к двери, повернулся к учительнице и сказал:
   - Только голова белая. Может, какой русский посчитает тебя за старуху. Жениха, может, не найдется?
   - Найдется, Тнаыргын. Я могу жениться на ней, - шутливо сказал Ульвургын.
   Старик строго посмотрел на Ульвургына и промолвил:
   - Пустое говоришь, Ульвургын. Пустое. Язык твой подобен ветру. А я не считал его таким.
   * * *
   Школьный зал. Ярко горят электрические лампочки. Стены украшены портретами вождей, лозунгами. Большое красное полотнище протянулось от стены до стены. Слова на этом полотнище - чукотские и русские - раскрашены учениками: "Да здравствует братский союз народов СССР!" Буквы большие, ясные и четкие. Среди гостей в зале - ученики. Они читают гостям лозунги, разъясняют смысл и значение этих великих слов. Гости в кухлянках из темного и пестрого пыжика, а некоторые надели кухлянки совершенно белые, как у старика Тнаыргына. Вот уж поистине самая разношерстная публика!
   Среди мехов выделяется военная форма пограничников. Они прибыли сюда, чтобы вместе отпраздновать годовщину Октябрьской революции.
   На маленькую сцену, где стоит стол, покрытый красным, поднимается Тает-Хема.
   - Товарищи! - кричит она.
   Шум стихает, и Тает-Хема предлагает гостям снять кухлянки, сложить их в классе и садиться на скамьи, расставленные в зале.
   Но предложение ее не встречает сочувствия. Один чукча, высокий, с обветренным лицом, встает и говорит ей:
   - Смотри, сколько людей здесь. Такого множества гостей не собиралось даже у самого богатого оленевода. Если одежды сложим вместе, два дня потом будем разбирать, искать каждый свою.
   - Правильно! - слышатся голоса.
   - Когда нам станет жарко, кухлянки снимем, положим под себя, сидеть будем на них.
   В президиуме собрания занимают места председатель местного совета Аттувге, кочевник, спустившийся с гор, две женщины-чукчанки, Андрей Андреевич, Николай Павлович и Таграй. Они двигают стульями, садятся за стол. Аттувге берет колокольчик и сразу же начинает звонить. Опоздавшие торопливо занимают места на скамьях. Ульвургын сидит вместе со стариком Тнаыргыном. Рядом с ними - доктор Модест Леонидович.
   И хотя Ульвургын давно смирился с тем, что он не председатель, но теперь, поглядывая на Аттувге, он, видимо, захотел опять быть председателем. Где-то в глубине души у него было скрыто недовольство, которое выводило его из обычного равновесия. Он знает, что теперь он капитан. Но сейчас зима, капитан зимой, когда нельзя плавать, все равно что ружье без патронов.
   - Сколько праздников я звонил в колокольчик, - не выдержав, говорит он с чувством сожаления. - А теперь вот звонит Аттувге.
   - Ульвургын, в жизни всегда бывает так, - говорит ему доктор. - Одни уходят, другие приходят. Одни умирают, другие нарождаются.
   - А я разве умер? Нет, я живой. Я совсем не умер. Я еще долго могу звонить.
   Доктор молчит, видимо обдумывая: как же все-таки разъяснить ему? И он решает немного слукавить.
   - Ульвургын! Когда я был помоложе, я тоже был председателем. Потом мне сказали: "Ты хорошо, говорят, знаешь докторское дело. Иди лечи народ. Председателем мы поставим молодого, подучим его". Я сказал: "Правильно!" и согласился. Ведь и Аттувге в Петропавловске-на-Камчатке учили на председателя. А вот посади его на "Октябрину", - глядишь, и не сумеет управлять шкуной.
   - Нет, не сумеет, - сказал Ульвургын и, засмеявшись, хлопнул доктора по спине. - Мы с тобой, доктор, оптьма*.
   [Оптьма - одинаковые.]
   - Да да, Ульвургын, все равно одинаковые.
   Старик Тнаыргын повернулся к Ульвургыну и тоже сказал:
   - Ульвургын, у каждого народа есть свои обычаи. Обычай русских выбирать молодых - неплохой обычай.
   Аттувге громко зазвонил в колокольчик. И когда водворилась тишина, он сказал:
   - Товарищи! Слово для рассказа о революции предоставляется Андрей Андрею, товарищу Горину.
   Андрей Андреевич в новой военной форме взошел на трибуну. Ученики зааплодировали. Вслед за ними зааплодировал весь зал.
   Андрей Андреевич говорил по-чукотски. Он долго рассказывал, как зарождалась революция, как проходила гражданская война, кто руководил революцией и как теперь строится новая жизнь.
   В зале было душно, но никто не ушел с места даже покурить. Люди сидели на своих одеждах и слушали про революцию. Они слушали это уже не в первый раз. Но разве к хорошему рассказчику они не приходили в ярангу послушать хотя бы и то, что не раз слышали?
   Потом выступал доктор с воспоминаниями и тоже рассказывал про борьбу людей за лучшую жизнь.
   Когда доктор закончил, Ульвургын встал со своей скамьи и крикнул:
   - Андрей Андрей! Я тоже хочу сказать воспоминальное слово!
   - Товарищ Аттувге, можно мне ответить? - спросил Андрей Андреевич и тут же обратился к Ульвургыну: - Товарищ Ульвургын! Не я слово даю на этом собрании. Слово дает председатель Аттувге. Видишь, я сам прошу у него.
   Ульвургын без всякой надобности провел рукой под носом и после некоторого замешательства спросил:
   - Ну что же, Агтувге, сказать, что ли, мне воспоминальное слово?
   - Ты хочешь рассказать, Ульвургын?
   - Да, - коротко ответил он.
   - Слово предоставляется нашему самому первому капитану самой первой шкуны "Октябрина", товарищу Ульвургыну. Проходи сюда, Ульвургын.
   Вразвалку, неуклюжей, казалось ленивой походкой Ульвургын направился к трибуне. Он залез на сцену, оглядел всех, опустил голову, будто что-то припоминая, и сказал:
   - Каждую зиму в этот праздник мы приезжаем сюда слушать рассказы. Рассказывают, что такое было на Большой Земле. Вот доктор рассказывал, Андрей Андрей. Когда я был председателем - другие рассказывали. Каждый раз и мне хотелось рассказывать. Но молчал я. Теперь я залез вот сюда. Ну, говорить, что ли, мне?
   - Говори, говори, Ульвургын! - закричали люди. - На то и праздник, чтобы говорить.
   - Ну хорошо. Сейчас я буду говорить.
   Помолчав немного, он начал:
   - Давно это было. На нашей земле никто из нас не знал, что такое белый, что такое красный. В голове было только про охоту. Теперь стали понимать. В голове поселились другие мысли. Тяжелей голова стала. И вот тогда у нас тоже была война. Один человек шел воевать из Колымы. Он ехал на нарте по берегу. Проехал Амбарчик, Чаун, мыс Якан. Много земли завоевал он. Столько, сколько можно было проехать на собаках за десять дней. Ружье у него было многострельное на нарте. На поясе болтались маленькие ружья, ружья, назначенные на убийство не волка, не медведя, а человека. Он проезжал свободно, и никто ему не мог загородить дорогу. Сильным считали его. Прозывался он пальковник Бельницкий. Люди рассказывали: и одежда у него была особенная. На плечах были нарядные дощечки. Говорили люди наши: от дождя сберегал плечи. Потом он доехал до Энмакай и остановился в богатой яранге Алитета. Новость ему сказал Алитет: навстречу ему ехал воевать другой русский, в простой одежде, без дощечек. Крепкий человек. Имя ему было - Партизан. Он проехал навстречу пальковнику тоже много: Сердце-Камень, Колючино, Ванкарем. И тоже остановился. Между ними осталось пять дней езды на собаках. Вот так воевали на нашей земле. Пальковник воевал против революции, а Партизан - за революцию. Услыхал потом Партизан про многострельное оружие и повернул обратно в Уэлен. Вернулся, стал делать агитацию. Многие не поверили агитации. Но все-таки человек тридцать поверили. Люди всегда такие: одни не верят, а другие верят. И я поверил Партизану. Он стал нас учить, как воевать человека. Мы прыгали, падали, махали руками. Вот так же, как пионеры машут руками гимнастику. Бегали. А стрелять нас не учил. Говорил: "Стрелять вы и без меня умеете. Нечего патроны тратить". Тогда мало было патронов. И правильно, стрелять мы умели сами. Он нас прозвал: отряд. Скоро мы запрягли двадцать нарт, и Партизан сказал: "Теперь можно ехать воевать пальковника". Когда пальковник услышал о приближении такого множества ружейных людей, он быстро уехал обратно в Колыму. Мы проехали до самого Чауна, больше тысячи километров, а его следов не нашли. Так мы завоевали берег. Летом Партизан уехал в Петропавловск и сказал, прощаясь: "Скоро вам пришлю советскую власть". И правда. Не обманул. Вот какое мое воспоминальное слово.
   Ульвургын спустился со сцены и медленно направился на свое место. Гром рукоплесканий сопровождал его до самой скамьи. Андрей Андреевич гулко хлопал в ладоши, потом встал, и все люди встали, продолжая хлопать и смотреть на Ульвургына. Старик Тнаыргын многозначительно толкнул его в бок, и Ульвургын захлопал сам.
   Аплодисменты затихли. Председательствующий Аттувге встал с запиской в руках.
   - Записку прислали, - сказал он. - Просят Ктуге прочитать свое стихотворение.
   - Просим, просим! - отовсюду закричали ученики.
   - Давай сюда, товарищ Ктуге! - сказал председатель.
   Ктуге поднялся. Он никогда еще не читал своих стихов перед таким множеством людей. Его охватило волнение, и он готов был уже отказаться. Но ученики кричали и просили его.
   - Давай, давай, Ктуге! - повторил председатель.
   - Я вам прочитаю стихи, которые сложил совсем недавно. Называется стихотворение: "Пионер всегда готов!"
   Ученикам нравилось это стихотворение, и они, улыбаясь, с нетерпением ждали, когда Ктуге начнет читать его.
   Ктуге одернул на себе пиджак, сделал серьезное лицо и с особенным подъемом стал говорить:
   Наши деды жили бедно,
   По старинке, в темноте.
   Мы свершили путь победный,
   Мы совсем уже не те!
   Как скала, сплотимся мы
   В одну единую семью!
   Вышли мы из прежней тьмы.
   Славя родину свою.
   Каждый день в советской школе
   Мы науки познаем,
   После этого на воле
   С гор катаемся, поем.
   Когда придем на сборы,
   Много песен и труда,
   Крепки руки, ноги скоры,
   Не скучаем никогда!
   Пусть заходит, кто желает,
   К нам послушать сбор звена.
   С нами вместе поиграет
   Иль присядет у окна.
   Хоть пускай он будет старый
   С нами будет молодой,
   Коль походит с нами в паре
   За веселой за игрой.
   Если враг придет к границе,
   Скажем мы: всегда готов!
   Красный флаг взнесется птицей,
   И не пустим мы врагов!
   Наше счастье никому
   Никогда не отдадим.
   Сами знаем, почему
   Все мы выйдем, как один.
   В школе, весело учась,
   Мы не разомкнем рядов!
   Каждый день и каждый час
   Пионер всегда готов!
   Едва он кончил читать стихотворение, как раздался густой бас Андрея Андреевича: