Страница:
одинаково и неизменно, значит, ты достиг высшего блага, доступного человеку.
Но если ты стремишься отовсюду получать всяческие удовольствия, то знай, что
тебе так же далеко до мудрости, как до радости. Ты мечтаешь достичь их, но
заблуждаешься, надеясь прийти к ним через богатство, через почести, словом,
ища радости среди сплошных тревог. К чему ты стремишься, словно к источникам
веселья и наслажденья, в том - причина страданий. (15) Я повторяю, радость -
цель для всех, но где отыскать великую и непреходящую радость, люди не
знают. Один ищет ее в пирушках и роскоши, другой - в честолюбии, в
толпящихся вокруг клиентах, третий - в любовницах, тот - в свободных науках,
тщеславно выставляемых напоказ, в словесности, ничего не исцеляющей. Всех их
разочаровывают обманчивые и недолгие услады, вроде опьянения, когда за
веселое безумие на час платят долгим похмельем, как рукоплесканья и крики
восхищенной толпы, которые и покупаются, и искупаются ценой больших тревог.
(16) Так пойми же, что дается мудростью: неизменная радость. Душа мудреца -
как надлунный мир, где всегда безоблачно. Значит, есть ради чего стремиться
к мудрости: ведь мудрец без радости не бывает. А рождается такая радость
лишь из сознания добродетелей. (17) Радоваться может только мужественный,
только справедливый, только умеренный. - "Что же, - спросишь ты, - разве
глупые и злые не радуются?" Не больше, чем львы, дорвавшись до добычи. Когда
они изнурят себя вином и блудом, когда ночь промчится в попойке, когда от
насильственных наслаждений, которые не способно вместить хилое тело, пойдут
нарывы, тогда несчастные воскликнут словами Вергилия:
Как последнюю ночь провели мы в радостях мнимых, Знаешь ты сам.5
(18) Любители роскоши каждую ночь, - как будто она последняя, -
проводят в мнимых радостях. А та радость, что достается богам и сопер никам
богов, не прерывается, не иссякает. Она бы иссякла, будь она заемной, но, не
будучи чужим подарком, она не подвластна и чужому произволу. Что не дано
фортуной, того ей не отнять. Будь здоров.
Письмо LX
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я жалуюсь, ссорюсь, сержусь. И теперь ты желаешь того же,. чего
желала тебе кормилица, или дядька, или мать? До сих пор ты н& понял, сколько
зла они тебе желали? Да, мольбы близких для нас - все равно что мольбы
врагов! И тем они опасней, чем счастливей сбываются. Я не удивляюсь тому,
что все дурное преследует нас с малых лет: ведь мы выросли среди
родительских проклятий. Пусть боги услышат и нашу бескорыстную мольбу за
себя. (2) До каких пор мы будем чего-нибудь требовать от богов, словно не
можем еще сами себя прокормить? До каких пор будем засевать для себя столько
полей, сколько впору большим городам? До каких пор целый народ будет снимать
для нас урожай? До каких пор ради одного накрытого стола будут приплывать
бессчетные корабли из разных морей? Несколько югеров1 пастбища досыта кормят
быка, один лес питает стадо слонов, - человек собирает пищу и с суши, и с
моря. (3) Что же? Неужели природа, дав нам такое небольшое тело, наделила
нас ненасытной утробой, так что мы побеждаем алчностью самых огромных и
прожорливых зверей? Ничуть нет! Много ли воздается природе? Она
довольствуется малым! Нам дорого обходится не голод, а тщеславие. Тех, кто,
по словам Саллюстия 2, подчиняется желудку, мы должны причислить не к людям,
а к животным, а некоторых даже не к животным, но к мертвецам. Жив тот, кто
многим приносит пользу; жив тот, кто сам себе полезен. А кто прячется и
коснеет в неподвижности, для того дом - словно гроб. Можешь хоть начертать у
порога его имя на мраморе: ведь они умерли раньше смерти. Будь здоров.
Письмо LX1
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Не будем больше желать того, чего желали. Я, старик, стараюсь,.
чтобы даже не казалось, будто желания у меня те же, что в отрочестве. На это
идут мои дни, мои ночи, это - мой труд, мой помысел: положить конец былому
злу. Я стараюсь, чтобы каждый день был подобием целой жизни. Я не ловлю его,
словно он последний, но смотрю на него так, что,. пожалуй, он может быть и
последним. (2) И это письмо я пишу тебе с таким настроением, будто смерть в
любой миг может оторвать меня от писания. Я готов уйти и потому радуюсь
жизни, что не слишком беспокоюсь, долго ли еще проживу. Пока не пришла
старость, я заботился о том, чтобы хорошо жить, в старости - чтобы хорошо
умереть; а хорошо умереть - значит, умереть с охотой. Старайся ничего не
делать против воли! (3) Все предстоящее предстоит по необходимости тому, кто
сопротивляется; в ком есть охота, для того необходимости нет. Я утверждаю:
кто добровольно исполняет повеленье, тот избавлен от горчайшего в рабской
доле: делать, чего не хочется. Несчастен не тот, кто делает по приказу, а
тот, кто делает против воли. Научим же нашу душу хотеть того, чего требуют
обстоятельства; и прежде всего будем без печали думать о своей кончине. (4)
Нужно подготовить себя к смерти прежде, чем к жизни. У жизни всего есть
вдоволь, но мы жадны к тому, что ее поддерживает: нам кажется и всегда будет
казаться, будто чего-то не хватает. Довольно ли мы прожили, определяют не
дни, не годы, а наши души. Я прожил, сколько нужно, милый мой Луцилий, и жду
смерти сытый. Будь здоров.
Письмо LXII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Лгут те, кто хочет показать, будто куча дел не оставляет им времени
для свободных наук. Такие притворяются занятыми, множат дела и сами у себя
отнимают дни. А я свободен, Луцилий, свободен и принадлежу себе везде, где
бы ни был. Делам я себя не отдаю, а уступаю на время и не ищу поводов
тратить его впустую. В каком бы месте я ни остановился, я продолжаю свои
раздумья и размышляю в душе о чем-нибудь спасительном для нее. (2) Предав
себя друзьям, я не покидаю себя самого и подолгу остаюсь не с теми, с кем
свели меня время или гражданские обязанности, а лишь с самыми лучшими: к ним
я уношусь душой, в каком бы месте, в каком бы веке они не жили. (3) Повсюду
при мне Деметрий1, лучший из людей, и, удалившись от блещущих пурпуром, я
беседую с ним, полуодетым, и им восхищаюсь. И как им не восхищаться? Я вижу,
что он ни в чем не чувствует недостатка. Некоторые могут все презреть, все
иметь никто не может. Кратчайший путь к богатству - через презрение к
богатству. А наш Деметрий живет не так. будто он все презрел, а так, будто
все уступил во владение другим. Будь здоров.
Письмо LXIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты тяжело переживаешь кончину твоего друга Флакка; но я не хотел
бы, чтобы ты горевал сверх меры. Чтобы ты совсем не горевал, я навряд ли
решусь потребовать, хоть и знаю, что это лучше. Но разве досталась в удел
такая твердость духа кому-нибудь, кроме тех, кто уже стал много выше
фортуны? И его такая вещь затронула бы, но только затронула. А нам можно
простить и невольные слезы, если они были не слишком обильны, если мы сами
их подавили. Пусть при утрате друга глаза не будут сухими и не струят
потоков: можно прослезиться - плакать нельзя. (2) Суровый, по-твоему, закон
налагаю я на тебя? Но ведь и величайший из греческих поэтов1 дал право лить
слезы всего один день, ведь он сказал: "Даже Ниоба думала о пище". Ты
спросишь, откуда берутся стенанья, откуда безудержный плач? Мы ищем в слезах
доказательства нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выставляем ее напоказ.
Никто не печалится сам для себя. Злосчастная глупость! И в скорби есть доля
тщеславия! (3) - "Так что же, - спросишь ты, - неужели я забуду друга?" -
Недолгую память обещаешь ты ему, если она минет вместе со скорбью! Скоро
любой повод разгладит морщины у тебя на лбу и вызовет смех - я не говорю уже
о более долгом времени, которое смягчает всякую тоску, утишает самое жгучее
горе. Едва ты перестанешь следить за собой, как личина скорби спадет; ты сам
сторожишь свое горе, но оно ускользает из-под стражи и иссякает тем раньше,
чем было острее. (4) Постараемся же, чтобы память об утраченных была нам
отрадна. Никто по доброй воле не возвращается мыслью к тому, о чем нельзя
подумать без муки. Но пусть это неизбежно, пусть, встретив имя тех, кого мы
любили и потеряли, мы чувствуем укол боли - в самой этой боли есть некая
радость. (5) Ведь недаром наш Аттал повторял: "Воспоминанье об умерших
друзьях приятно нам так же, как терпкость в некоторых плодах, как очень
старое вино, которое тем и вкусно, что горчит: ведь за отдаленностью времени
гаснет все, что нас мучило, и доходит до нас лишь чистая радость". (6) Если
верить ему, то "думать о живых друзьях - все равно что есть мед и печенье,
воспоминание о тех, что были, приятно не без горечи. Кто, однако, станет
отрицать, что и горькое, и не лишенное остроты возбуждает желудок?" (7) Я,
впрочем, чувствую иное, для меня думать об умерших друзьях отрадно и сладко.
Когда они были со мной, я знал, что их утрачу, когда я их утратил, я знаю,
что они были со мной. Делай же, мой Луцилий, так, как подобает твоей
невозмутимости, перестань дурно истолковывать милость фортуны. То, что ею
отнято, она прежде дала! (8) Так будем жадно наслаждаться обществом друзей -
ведь неизвестно, долго ли еще оно будет нам доступно. Подумаем о том, как
часто мы оставляли их, отправляясь в долгое странствие, как часто, живя в
одном месте, не виделись с ними, - и мы поймем, что больше вре мени было
упущено при их жизни. (9) А стерпишь ли ты таких, кто пренебрегал друзьями,
а теперь горше всех рыдает, кто не любит их, пока не утратит? Они потому и
скорбят так безудержно, что боятся, как бы кто не усомнился в их любви, и
ищут поздних доказательств своего чувства. (10) Если у нас есть еще друзья,
то мы плохо к ним относимся и нс ценим их, коль скоро они не могут утешить
нас, заменив одного погребенного; если же он был единственным нашим другом,
то не фортуна перед нами виновата, а мы сами: она отняла у нас одного, а мы
ни одного не добыли. (11) И потом, кто не мог любить больше, чем одного, тот
и одного не слишком любил. Если с кого снимут единственную тунику, а он
примется оплакивать себя, вместо того чтобы позаботиться о том, как бы
избежать холода и чем-нибудь прикрыть тело, - разве ты не счел бы такого
глупцом? Ты схоронил, кого любил; ищи, кого полюбить! Лучше добыть нового
друга, чем плакать. (12) То, что я хочу прибавить, избито, я знаю, но все же
не откажусь повторить только из-за того, что так говорят все. Если скорби не
прекратит разум, ей положит конец время; однако для разумного человека
утомление скорбью - позорнейшее лекарство от скорби. Так что уж лучше сам
оставь скорбь, раньше чем она тебя оставит, и поскорей перестань делать то,
чего при всем желании не сможешь делать долго. (13) Предки установили для
женщин один год скорби - не затем, чтобы они скорбели так долго, но чтобы не
скорбели дольше; для мужчин нет законного срока, ибо всякий срок для них
постыден. Впрочем, можешь ли ты назвать мне хоть одну бабу из тех, которых
только что оттащили от костра, оторвали от трупа, которая лила бы слезы
целый месяц? Ничто не становится ненавистно так быстро, как горе; недавнее
находит утешителя и некоторых привлекает к себе, застарелое вызывает
насмешки. И не зря: ведь оно или притворно, или глупо. (14) И это пишу тебе
я - я, так безудержно плакавший по дорогом мне Аннее Серене2, что меня (вот
уж чего я не хотел!) можно привести в пример как человека, побежденного
горем. Теперь я осуждаю себя за это и понимаю, что было главной причиной
такого горя: я никогда не думал, что он может умереть раньше меня. Только
одно было у меня перед глазами: он младше меня, и младше намного, - как
будто судьба соблюдает черед! (15) Нам надо постоянно думать о том, что
смертны и мы, и любимые нами. И мне следовало тогда сказать себе: "Мой Серен
младше, - но при чем тут это? Он должен умереть позже меня, но может и
раньше". Я этого не сделал^ и удар фортуны застиг меня врасплох. Теперь я
думаю так: все смертны, и для смерти нет закона. Что может случиться всякий
день, может случиться и сегодня. Так будем, мой Луцилий, помнить о том, что
скоро сами отправимся туда, куда отправились оплаканные нами. И быть может,
- если правдивы разговоры мудрецов и нас ждет некое общее для всех место, -
те, кого мним мы исчезнувшими, только ушли вперед. Будь здоров.
Письмо LXIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Вчера ты был с нами. Ты вправе посетовать, что только вчера, но я
потому и написал "с нами" - ведь со мною ты постоянно. Ко мне зашли друзья,
из-за них сильнее пошел дым - не такой, что валит обычно из кухонь наших
кутил, пугая караульных, а не слишком густой и только подающий знак, что
пришли гости. (2) Речь шла у нас о многих вещах, но, как бывает на пиру, мы
ни об одной не говорили исчерпывающе, а перескакивали с предмета на предмет.
Потом читали книгу Квинта Секстия-отца, великого, поверь мне, человека и,
хоть он это и отрицает, стоика. (3) О боги великие, сколько в нем силы,
сколько мужества! Такое найдешь не у всякого философа. Сочинения иных ничем
не блещут, кроме имени, а все остальное в них бескровно. Они наставляют,
спорят, мудрствуют - только не укрепляют нас мужеством, которого у них самих
нет. А прочтешь Секстия - скажешь: "Он жив, силен, свободен, он стал больше
чем человеком, от него я ухожу с великой верой". (4) Признаюсь тебе, в каком
я бываю расположенье духа, когда прочту его: мне хочется бросить вызов
любому случаю, хочется воскликнуть: "Что же ты медлишь, фортуна? Нападай! Ты
видишь, я готов". Мужеством я уподобляюсь тому, кто ищет, где бы испытать
себя, кто хочет показать свою доблесть, кто
Страстно молит, чтоб вдруг повстречался средь смирных животных С пенною
пастью вепрь иль чтоб лев с горы появился.1
(5) Мне хочется, чтобы было над чем взять верх, на чем закалить
терпеливость. Ведь у Секстия замечательно еще и то, что он и показывает
величье блаженной жизни, и не лишает надежды на нее. Ты узнаешь, что она
хоть и высоко, но для желающего достижима. (6) Тут так же, как с самой
добродетелью: ты ей дивишься - и все же надеешься. А у меня всегда много
времени отнимает само созерцание мудрости: я гляжу на нее с изумлением,
словно на вселенную, которую подчас вижу как будто впервые. (7) Да, я
преклоняюсь перед всем, что создала мудрость, и перед самими создателями;
мне отрадно видеть в ней наследие многих, накопленное и добытое их трудом
для меня. Но будем и мы поступать, как честные отцы семейства: умножим
полученное, чтобы это наследье обогащенным перешло от меня к потомкам. Много
дела есть и теперь, и останется всегда, и даже тот, кто родится через сто
тысяч лет, не лишен будет возможности что-нибудь прибавить к завещанному.
(8) Но пусть даже все открыто древними всегда будет ново и применение
открытого другими, и его познание и упорядоченье. Представь, что нам
достались в наследство лекарства, чтобы лечить глаза; мне уже нет нужды
искать новых, следует только приспособить каждое к своей болезни и применить
в срок. Вот это облегчает сухость глаз, это прогоняет опухоли с век, это
предотвращает внезапные воспаления и слезотеченье, это делает зрение острее.
Нужно только растереть их и выбрать время, и еще найти меру для каждого.
Лекарства для души найдены древними, но наше дело отыскать, как их применять
и когда. (9) Жившие раньше нас сделали много, но не все; и все же нужно
взирать на них благоговейно и чтить, как богов. Почему бы мне для поощрения
души не завести у себя их статуи, не праздновать дни их рождения? Почему бы
мне, почета ради, не призывать их в свидетели клятвы? Ведь если я обязан
чтить своих наставников, то не меньше должен чтить и наставников
человечества, в которых изначальный источник великого блага. (10) Разве,
увидев консула или претора, я не воздам им того почета, какой положен их
почетной должности? Не сойду с коня, не обнажу голову, не уступлю дороги?
Так что же, неужто я не приму в сердце с величайшим почтением и обоих Марков
Катонов, и Лелия Мудрого, и Сократа с Платоном, и Зенона с Клеанфом? Ведь я
перед ними преклоняюсь, их великие имена возвышают и меня самого. Будь
здоров.
Письмо СV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я скажу, за чем тебе надобно следить, чтобы жить безопасней. А ты,
полагаю, выслушаешь мои наставления так, словно я поучаю тебя, как сохранить
здоровье на Ардеатинском поле1. Посмотри сам, что подстрекает человека
губить другого, - и ты увидишь надежду, зависть, ненависть, страх,
презренье. (2) Из всего названного самое легкое - это презренье: многие даже
прятались в нем ради самозащиты. Кого презирают, того, конечно, топчут, но
мимоходом. Никто не станет вредить презираемому усердно и с упорством. Даже
в бою лежачего минуют, сражаются с тем, кто на ногах. (3) Для надежды ты не
подашь бесчестным повода, если у тебя не будет ничего, способного распалить
чужую бесчестную алчность, ничего примечательного. Ведь желают заполучить
как раз примечательное и редкое, пусть оно и мало2. Зависти ты избежишь,
"ели не будешь попадаться на глаза, не будешь похваляться своими благами,
научишься радоваться про себя. (4) Ненависть порождается либо обидами, - но
ее ты не навлечешь, если никого не будешь затрагивать, - либо родится
беспричинно, - но от нее тебя убережет здравый смысл. Для многих ненависть
бывала опасна: ведь иные вызывали ее, хотя и не имели врагов. Бояться тебя
не будут, если твоя удачливость будет умеренной, а нрав кротким. Пусть же
люди знают, что тебя задеть не опасно и помириться с тобою можно наверняка и
без труда. А если тебя боятся, и дома, и вне его, и рабы, и свободные, это
тебе же самому плохо: ведь повредить под силу всякому. Прибавь еще одно:
кого боятся, тот и сам боится, кто ужасен другим, тому неведома
безопасность. (5) Остается еще презренье; мера его - в твоей власти, если ты
сам принял его на себя, если такова твоя воля, а не неизбежность. Избавиться
от этой неприятности тебе помогут или свободные искусства, или дружба с
людьми, имеющими власть и влияние у власть имущих. Впрочем, к ним нужно
приближаться, но не сближаться тесно, чтобы лекарство не обошлось нам дороже
болезни. (6) А самым полезным будет не суетиться и поменьше разговаривать с
другими, побольше с собою. Есть в беседе некая сладость, вкрадчивая и
соблазнительная, и она-то не иначе, чем любовь или опьянение, заставляет
выдавать тайны. А кто услышит, тот не промолчит, кто не промолчит, тот
скажет больше, чем слышал, да и о говорившем не умолчит. У всякого есть
человек, которому доверяют столько же, сколько ему самому доверено. Пусть
первый даже не даст воли своей болтливости, пусть довольствуется одним
слушателем, - их получится целый город, и то, что недавно было тайной,
делается общим толком. (7) Еще немалый залог безопасности - не поступать
несправедливо" Кто над собою не властен, у тех жизнь полна смуты и тревоги,
от которых они никогда не свободны. Чем больше они навредят, тем больше
боятся" трепещут, сделав зло, и не могут ничего другого делать, удерживаемые
совестью, принуждающей их держать перед нею ответ. Кто ждет наказанья, тот
наказан, а кто заслужил его, тот ждет непременно. (8) Когда совесть нечиста,
можно остаться безнаказанным, а уверенным нельзя. Даже не пойманный думает,
что его вот-вот поймают, он ворочается во сне, и едва заговорят о
каком-нибудь злодействе, вспоминает о своем: оно кажется ему плохо скрытым,
плохо запрятанным. Преступник может удачно схорониться, но полагаться на
свою удачу не может. Будь здоров.
Письмо CVI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я не так скоро отвечаю на твои письма не потому, что так уж
обременен делами: этих оправданий можешь не слушать, ведь свободен и я, и
все, - если мы только пожелаем. Дела за нами не гонятся, - люди сами
держатся за них и считают занятость признаком счастья. Так почему же я сразу
не написал тебе? То, о чем ты спрашивал, составляет часть моего труда. (2)
Ведь ты знаешь, что я в нем хочу охватить всю нравственную философию и
объяснить все относящиеся к ней вопросы. Вот я и колебался, отложить ли мне
тебя или рассмотреть твое дело прежде, чем до него в своем месте дойдет
очередь; и мне показалось, что человечнее будет не задерживать пришедшего из
такой дали. (3) По тому я и этот предмет изыму из ряда связанных с ним и,
если будет еще что-нибудь подобное, пошлю тебе по своей воле, без просьбы.
Ты спросишь, что я имею в виду. - Все, о чем скорей приятно, чем полезно,
знать; вроде того, про что ты задаешь вопросы: телесно ли благо? (4) Благо
приносит пользу, то есть действует; а что действует, то телесно. Благо
движет душу, в некотором роде лепит ее и удерживает, - а все это свойства
тела. Телесные блага сами телесны, - а значит, и душевные блага тоже, потому
что и душа есть тело. (5) Благо человека не может не быть телом, потому что
он сам телесен. Я солгу, если не признаю, что все питающее тело или
поддерживающее либо восстанавливающее его здоровье - телесно; значит, и
благо человека есть тело. Я думаю, ты не сомневаешься, что страсти - такие
как гнев, любовь, грусть, - суть тела (мне хочется присовокупить и то, о чем
ты не спрашиваешь); а если сомневаешься, погляди, меняемся ли мы от них в
лице, хмурим ли лоб и распускаем ли морщины, краснеем ли и чувствуем ли, как
кровь отливает от щек. Что же, по-твоему, может оставить столь явные
телесные признаки, кроме тела? (6) А если страсти суть тела, то и душевные
недуги тоже, - такие как скупость, жестокость, все закоренелые и уже
неисправимые пороки; а значит, и злоба со всеми ее разновидностями -
коварством, завистью, спесью - тоже; (7) а значит, и блага тоже, во-первых,
потому что они противоположны порокам, и, во-вторых, потому что явят тебе те
же приметы. Неужели ты не видел, какую силу придает взгляду храбрость? какую
остроту - разумность? какую кротость и покой - благочестье? какую
безмятежность веселье? какую непреклонность - строгость? какую
невозмутимость - правдивость? Значит, все это - тела: от них меняется и цвет
кожи, и состоянье тела, над которым они и властвуют. Все названные мною
добродетели суть блага, как и все, что они дают. (8) Как усомниться вот в
чем: все, что может к чему-либо прикоснуться, есть тело?
Тело лишь может касаться и тела лишь можно коснуться, так сказал
Лукреций 1. А от всего названного мною наше тело не менялось бы, если бы не
испытало прикосновений; значит, все это телесно. (9) Опять-таки, все, в чем
достаточно силы, чтобы толкать вперед, принуждать, удерживать, приказывать,
есть тело. Но разве страх не удерживает? Разве дерзость не толкает вперед?
Разве храбрость не придает сил и не движет нами? воздержность не обуздывает
и не отзывает вспять? радость не поднимает? грусть не давит? (10) Наконец,
что бы мы ни делали, мы поступаем так по веленью либо злонравия, либо
добродетели; а что повелевает телом, то и само есть тело, что дает телу
силы, то тоже тело. Благо человека есть и благо его тела; значит, оно
телесно. (11) Ну что ж, в чем ты хотел, в том я тебе угодил; а сейчас я
скажу себе, что ты скажешь на это (я воочию вижу тебя): мы играем в
разбойники 2; тратим время на ненужные тонкости, от которых становятся не
лучше, а только ученее. (12) Мудрость и яснее, и проще, для благомыслия
довольно прочесть немного. Но и философию, как все остальное, мы
загромождаем ненужностями. В чтении, как и во всем, мы страдаем
неумеренностью; и учимся для школы, а не для жизни. Будь здоров.
Письмо СVII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Где твоя разумность? где тонкое уменье разбираться во всем? где
величье? Такой пустяк так тебя мучит? Рабы сочли твою занятость
благоприятной для побега! Обманули бы тебя друзья (пусть они носят это имя,
которое дает им наш Эпикур ', и зовутся так, чтобы им было особенно стыдно
не быть друзьями на деле); а тебя покинули люди, на которых ты даром тратил
труды, которые считали, что ты и другим в тягость. (2) Тут нет ничего
необычного, ничего неожиданного. Сердиться на все эти вещи так же смешно,
как жаловаться, что на улице тебя обрызгали, а в грязи ты испачкался. В
жизни все - как в бане, в толчее, на дороге: одно брошено в тебя нарочно,
другое попадает случайно. Жизнь - вещь грубая. Ты вышел в долгий путь, -
значит, где-нибудь и поскользнешься, и получишь пинок, и упадешь, и
устанешь, и воскликнешь "умереть бы!" - и, стало быть, солжешь. Здесь ты
расстанешься со спутником, тут похоронишь его, там - испугаешься. Через
такие вот неприятности ты и должен измерить эту ухабистую дорогу. (3) Он
желает смерти? Пусть приготовит душу ко всему, пусть знает, что явился в
такое место, где гремит гром, где
Скорбь ютится и с ней грызущие сердце заботы, Бледные ликом живут
болезни, унылая старость.2
С ними и приходится проводить жизнь под одной кровлей. Бежать от них ты
не можешь, презирать можешь. А презришь ты их, если часто сумеешь
предвосхитить мыслью будущее. (4) Всякий смелее подступится к тому, к чему
долго приучал себя, и будет стоек в тяготах, если думал о них заранее. А
неподготовленный, напротив, испугается пустяков. Вот и надо добиваться,
чтобы для нас не было неожиданностей; а так как все кажется тяжелее из-за
новизны, то благодаря непрестанному размышлению ты ни в какой беде не будешь
новичком. - (5) "Рабы покинули меня!" - А другого они ограбили, обвинили,
предали, затоптали, старались погубить ядом или доносом. То, о чем ты
говоришь, случалось со многими. Немало стрел, и самых разных, направлено в
нас; одни уже вонзились, другие метко посланы и попадут непременно, третьи,
хотя попадут в других, заденут и нас. (6) Так не будем дивиться тому, на что
мы обречены от рожденья, на что никому нельзя сетовать, так как оно для всех
Но если ты стремишься отовсюду получать всяческие удовольствия, то знай, что
тебе так же далеко до мудрости, как до радости. Ты мечтаешь достичь их, но
заблуждаешься, надеясь прийти к ним через богатство, через почести, словом,
ища радости среди сплошных тревог. К чему ты стремишься, словно к источникам
веселья и наслажденья, в том - причина страданий. (15) Я повторяю, радость -
цель для всех, но где отыскать великую и непреходящую радость, люди не
знают. Один ищет ее в пирушках и роскоши, другой - в честолюбии, в
толпящихся вокруг клиентах, третий - в любовницах, тот - в свободных науках,
тщеславно выставляемых напоказ, в словесности, ничего не исцеляющей. Всех их
разочаровывают обманчивые и недолгие услады, вроде опьянения, когда за
веселое безумие на час платят долгим похмельем, как рукоплесканья и крики
восхищенной толпы, которые и покупаются, и искупаются ценой больших тревог.
(16) Так пойми же, что дается мудростью: неизменная радость. Душа мудреца -
как надлунный мир, где всегда безоблачно. Значит, есть ради чего стремиться
к мудрости: ведь мудрец без радости не бывает. А рождается такая радость
лишь из сознания добродетелей. (17) Радоваться может только мужественный,
только справедливый, только умеренный. - "Что же, - спросишь ты, - разве
глупые и злые не радуются?" Не больше, чем львы, дорвавшись до добычи. Когда
они изнурят себя вином и блудом, когда ночь промчится в попойке, когда от
насильственных наслаждений, которые не способно вместить хилое тело, пойдут
нарывы, тогда несчастные воскликнут словами Вергилия:
Как последнюю ночь провели мы в радостях мнимых, Знаешь ты сам.5
(18) Любители роскоши каждую ночь, - как будто она последняя, -
проводят в мнимых радостях. А та радость, что достается богам и сопер никам
богов, не прерывается, не иссякает. Она бы иссякла, будь она заемной, но, не
будучи чужим подарком, она не подвластна и чужому произволу. Что не дано
фортуной, того ей не отнять. Будь здоров.
Письмо LX
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я жалуюсь, ссорюсь, сержусь. И теперь ты желаешь того же,. чего
желала тебе кормилица, или дядька, или мать? До сих пор ты н& понял, сколько
зла они тебе желали? Да, мольбы близких для нас - все равно что мольбы
врагов! И тем они опасней, чем счастливей сбываются. Я не удивляюсь тому,
что все дурное преследует нас с малых лет: ведь мы выросли среди
родительских проклятий. Пусть боги услышат и нашу бескорыстную мольбу за
себя. (2) До каких пор мы будем чего-нибудь требовать от богов, словно не
можем еще сами себя прокормить? До каких пор будем засевать для себя столько
полей, сколько впору большим городам? До каких пор целый народ будет снимать
для нас урожай? До каких пор ради одного накрытого стола будут приплывать
бессчетные корабли из разных морей? Несколько югеров1 пастбища досыта кормят
быка, один лес питает стадо слонов, - человек собирает пищу и с суши, и с
моря. (3) Что же? Неужели природа, дав нам такое небольшое тело, наделила
нас ненасытной утробой, так что мы побеждаем алчностью самых огромных и
прожорливых зверей? Ничуть нет! Много ли воздается природе? Она
довольствуется малым! Нам дорого обходится не голод, а тщеславие. Тех, кто,
по словам Саллюстия 2, подчиняется желудку, мы должны причислить не к людям,
а к животным, а некоторых даже не к животным, но к мертвецам. Жив тот, кто
многим приносит пользу; жив тот, кто сам себе полезен. А кто прячется и
коснеет в неподвижности, для того дом - словно гроб. Можешь хоть начертать у
порога его имя на мраморе: ведь они умерли раньше смерти. Будь здоров.
Письмо LX1
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Не будем больше желать того, чего желали. Я, старик, стараюсь,.
чтобы даже не казалось, будто желания у меня те же, что в отрочестве. На это
идут мои дни, мои ночи, это - мой труд, мой помысел: положить конец былому
злу. Я стараюсь, чтобы каждый день был подобием целой жизни. Я не ловлю его,
словно он последний, но смотрю на него так, что,. пожалуй, он может быть и
последним. (2) И это письмо я пишу тебе с таким настроением, будто смерть в
любой миг может оторвать меня от писания. Я готов уйти и потому радуюсь
жизни, что не слишком беспокоюсь, долго ли еще проживу. Пока не пришла
старость, я заботился о том, чтобы хорошо жить, в старости - чтобы хорошо
умереть; а хорошо умереть - значит, умереть с охотой. Старайся ничего не
делать против воли! (3) Все предстоящее предстоит по необходимости тому, кто
сопротивляется; в ком есть охота, для того необходимости нет. Я утверждаю:
кто добровольно исполняет повеленье, тот избавлен от горчайшего в рабской
доле: делать, чего не хочется. Несчастен не тот, кто делает по приказу, а
тот, кто делает против воли. Научим же нашу душу хотеть того, чего требуют
обстоятельства; и прежде всего будем без печали думать о своей кончине. (4)
Нужно подготовить себя к смерти прежде, чем к жизни. У жизни всего есть
вдоволь, но мы жадны к тому, что ее поддерживает: нам кажется и всегда будет
казаться, будто чего-то не хватает. Довольно ли мы прожили, определяют не
дни, не годы, а наши души. Я прожил, сколько нужно, милый мой Луцилий, и жду
смерти сытый. Будь здоров.
Письмо LXII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Лгут те, кто хочет показать, будто куча дел не оставляет им времени
для свободных наук. Такие притворяются занятыми, множат дела и сами у себя
отнимают дни. А я свободен, Луцилий, свободен и принадлежу себе везде, где
бы ни был. Делам я себя не отдаю, а уступаю на время и не ищу поводов
тратить его впустую. В каком бы месте я ни остановился, я продолжаю свои
раздумья и размышляю в душе о чем-нибудь спасительном для нее. (2) Предав
себя друзьям, я не покидаю себя самого и подолгу остаюсь не с теми, с кем
свели меня время или гражданские обязанности, а лишь с самыми лучшими: к ним
я уношусь душой, в каком бы месте, в каком бы веке они не жили. (3) Повсюду
при мне Деметрий1, лучший из людей, и, удалившись от блещущих пурпуром, я
беседую с ним, полуодетым, и им восхищаюсь. И как им не восхищаться? Я вижу,
что он ни в чем не чувствует недостатка. Некоторые могут все презреть, все
иметь никто не может. Кратчайший путь к богатству - через презрение к
богатству. А наш Деметрий живет не так. будто он все презрел, а так, будто
все уступил во владение другим. Будь здоров.
Письмо LXIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты тяжело переживаешь кончину твоего друга Флакка; но я не хотел
бы, чтобы ты горевал сверх меры. Чтобы ты совсем не горевал, я навряд ли
решусь потребовать, хоть и знаю, что это лучше. Но разве досталась в удел
такая твердость духа кому-нибудь, кроме тех, кто уже стал много выше
фортуны? И его такая вещь затронула бы, но только затронула. А нам можно
простить и невольные слезы, если они были не слишком обильны, если мы сами
их подавили. Пусть при утрате друга глаза не будут сухими и не струят
потоков: можно прослезиться - плакать нельзя. (2) Суровый, по-твоему, закон
налагаю я на тебя? Но ведь и величайший из греческих поэтов1 дал право лить
слезы всего один день, ведь он сказал: "Даже Ниоба думала о пище". Ты
спросишь, откуда берутся стенанья, откуда безудержный плач? Мы ищем в слезах
доказательства нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выставляем ее напоказ.
Никто не печалится сам для себя. Злосчастная глупость! И в скорби есть доля
тщеславия! (3) - "Так что же, - спросишь ты, - неужели я забуду друга?" -
Недолгую память обещаешь ты ему, если она минет вместе со скорбью! Скоро
любой повод разгладит морщины у тебя на лбу и вызовет смех - я не говорю уже
о более долгом времени, которое смягчает всякую тоску, утишает самое жгучее
горе. Едва ты перестанешь следить за собой, как личина скорби спадет; ты сам
сторожишь свое горе, но оно ускользает из-под стражи и иссякает тем раньше,
чем было острее. (4) Постараемся же, чтобы память об утраченных была нам
отрадна. Никто по доброй воле не возвращается мыслью к тому, о чем нельзя
подумать без муки. Но пусть это неизбежно, пусть, встретив имя тех, кого мы
любили и потеряли, мы чувствуем укол боли - в самой этой боли есть некая
радость. (5) Ведь недаром наш Аттал повторял: "Воспоминанье об умерших
друзьях приятно нам так же, как терпкость в некоторых плодах, как очень
старое вино, которое тем и вкусно, что горчит: ведь за отдаленностью времени
гаснет все, что нас мучило, и доходит до нас лишь чистая радость". (6) Если
верить ему, то "думать о живых друзьях - все равно что есть мед и печенье,
воспоминание о тех, что были, приятно не без горечи. Кто, однако, станет
отрицать, что и горькое, и не лишенное остроты возбуждает желудок?" (7) Я,
впрочем, чувствую иное, для меня думать об умерших друзьях отрадно и сладко.
Когда они были со мной, я знал, что их утрачу, когда я их утратил, я знаю,
что они были со мной. Делай же, мой Луцилий, так, как подобает твоей
невозмутимости, перестань дурно истолковывать милость фортуны. То, что ею
отнято, она прежде дала! (8) Так будем жадно наслаждаться обществом друзей -
ведь неизвестно, долго ли еще оно будет нам доступно. Подумаем о том, как
часто мы оставляли их, отправляясь в долгое странствие, как часто, живя в
одном месте, не виделись с ними, - и мы поймем, что больше вре мени было
упущено при их жизни. (9) А стерпишь ли ты таких, кто пренебрегал друзьями,
а теперь горше всех рыдает, кто не любит их, пока не утратит? Они потому и
скорбят так безудержно, что боятся, как бы кто не усомнился в их любви, и
ищут поздних доказательств своего чувства. (10) Если у нас есть еще друзья,
то мы плохо к ним относимся и нс ценим их, коль скоро они не могут утешить
нас, заменив одного погребенного; если же он был единственным нашим другом,
то не фортуна перед нами виновата, а мы сами: она отняла у нас одного, а мы
ни одного не добыли. (11) И потом, кто не мог любить больше, чем одного, тот
и одного не слишком любил. Если с кого снимут единственную тунику, а он
примется оплакивать себя, вместо того чтобы позаботиться о том, как бы
избежать холода и чем-нибудь прикрыть тело, - разве ты не счел бы такого
глупцом? Ты схоронил, кого любил; ищи, кого полюбить! Лучше добыть нового
друга, чем плакать. (12) То, что я хочу прибавить, избито, я знаю, но все же
не откажусь повторить только из-за того, что так говорят все. Если скорби не
прекратит разум, ей положит конец время; однако для разумного человека
утомление скорбью - позорнейшее лекарство от скорби. Так что уж лучше сам
оставь скорбь, раньше чем она тебя оставит, и поскорей перестань делать то,
чего при всем желании не сможешь делать долго. (13) Предки установили для
женщин один год скорби - не затем, чтобы они скорбели так долго, но чтобы не
скорбели дольше; для мужчин нет законного срока, ибо всякий срок для них
постыден. Впрочем, можешь ли ты назвать мне хоть одну бабу из тех, которых
только что оттащили от костра, оторвали от трупа, которая лила бы слезы
целый месяц? Ничто не становится ненавистно так быстро, как горе; недавнее
находит утешителя и некоторых привлекает к себе, застарелое вызывает
насмешки. И не зря: ведь оно или притворно, или глупо. (14) И это пишу тебе
я - я, так безудержно плакавший по дорогом мне Аннее Серене2, что меня (вот
уж чего я не хотел!) можно привести в пример как человека, побежденного
горем. Теперь я осуждаю себя за это и понимаю, что было главной причиной
такого горя: я никогда не думал, что он может умереть раньше меня. Только
одно было у меня перед глазами: он младше меня, и младше намного, - как
будто судьба соблюдает черед! (15) Нам надо постоянно думать о том, что
смертны и мы, и любимые нами. И мне следовало тогда сказать себе: "Мой Серен
младше, - но при чем тут это? Он должен умереть позже меня, но может и
раньше". Я этого не сделал^ и удар фортуны застиг меня врасплох. Теперь я
думаю так: все смертны, и для смерти нет закона. Что может случиться всякий
день, может случиться и сегодня. Так будем, мой Луцилий, помнить о том, что
скоро сами отправимся туда, куда отправились оплаканные нами. И быть может,
- если правдивы разговоры мудрецов и нас ждет некое общее для всех место, -
те, кого мним мы исчезнувшими, только ушли вперед. Будь здоров.
Письмо LXIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Вчера ты был с нами. Ты вправе посетовать, что только вчера, но я
потому и написал "с нами" - ведь со мною ты постоянно. Ко мне зашли друзья,
из-за них сильнее пошел дым - не такой, что валит обычно из кухонь наших
кутил, пугая караульных, а не слишком густой и только подающий знак, что
пришли гости. (2) Речь шла у нас о многих вещах, но, как бывает на пиру, мы
ни об одной не говорили исчерпывающе, а перескакивали с предмета на предмет.
Потом читали книгу Квинта Секстия-отца, великого, поверь мне, человека и,
хоть он это и отрицает, стоика. (3) О боги великие, сколько в нем силы,
сколько мужества! Такое найдешь не у всякого философа. Сочинения иных ничем
не блещут, кроме имени, а все остальное в них бескровно. Они наставляют,
спорят, мудрствуют - только не укрепляют нас мужеством, которого у них самих
нет. А прочтешь Секстия - скажешь: "Он жив, силен, свободен, он стал больше
чем человеком, от него я ухожу с великой верой". (4) Признаюсь тебе, в каком
я бываю расположенье духа, когда прочту его: мне хочется бросить вызов
любому случаю, хочется воскликнуть: "Что же ты медлишь, фортуна? Нападай! Ты
видишь, я готов". Мужеством я уподобляюсь тому, кто ищет, где бы испытать
себя, кто хочет показать свою доблесть, кто
Страстно молит, чтоб вдруг повстречался средь смирных животных С пенною
пастью вепрь иль чтоб лев с горы появился.1
(5) Мне хочется, чтобы было над чем взять верх, на чем закалить
терпеливость. Ведь у Секстия замечательно еще и то, что он и показывает
величье блаженной жизни, и не лишает надежды на нее. Ты узнаешь, что она
хоть и высоко, но для желающего достижима. (6) Тут так же, как с самой
добродетелью: ты ей дивишься - и все же надеешься. А у меня всегда много
времени отнимает само созерцание мудрости: я гляжу на нее с изумлением,
словно на вселенную, которую подчас вижу как будто впервые. (7) Да, я
преклоняюсь перед всем, что создала мудрость, и перед самими создателями;
мне отрадно видеть в ней наследие многих, накопленное и добытое их трудом
для меня. Но будем и мы поступать, как честные отцы семейства: умножим
полученное, чтобы это наследье обогащенным перешло от меня к потомкам. Много
дела есть и теперь, и останется всегда, и даже тот, кто родится через сто
тысяч лет, не лишен будет возможности что-нибудь прибавить к завещанному.
(8) Но пусть даже все открыто древними всегда будет ново и применение
открытого другими, и его познание и упорядоченье. Представь, что нам
достались в наследство лекарства, чтобы лечить глаза; мне уже нет нужды
искать новых, следует только приспособить каждое к своей болезни и применить
в срок. Вот это облегчает сухость глаз, это прогоняет опухоли с век, это
предотвращает внезапные воспаления и слезотеченье, это делает зрение острее.
Нужно только растереть их и выбрать время, и еще найти меру для каждого.
Лекарства для души найдены древними, но наше дело отыскать, как их применять
и когда. (9) Жившие раньше нас сделали много, но не все; и все же нужно
взирать на них благоговейно и чтить, как богов. Почему бы мне для поощрения
души не завести у себя их статуи, не праздновать дни их рождения? Почему бы
мне, почета ради, не призывать их в свидетели клятвы? Ведь если я обязан
чтить своих наставников, то не меньше должен чтить и наставников
человечества, в которых изначальный источник великого блага. (10) Разве,
увидев консула или претора, я не воздам им того почета, какой положен их
почетной должности? Не сойду с коня, не обнажу голову, не уступлю дороги?
Так что же, неужто я не приму в сердце с величайшим почтением и обоих Марков
Катонов, и Лелия Мудрого, и Сократа с Платоном, и Зенона с Клеанфом? Ведь я
перед ними преклоняюсь, их великие имена возвышают и меня самого. Будь
здоров.
Письмо СV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я скажу, за чем тебе надобно следить, чтобы жить безопасней. А ты,
полагаю, выслушаешь мои наставления так, словно я поучаю тебя, как сохранить
здоровье на Ардеатинском поле1. Посмотри сам, что подстрекает человека
губить другого, - и ты увидишь надежду, зависть, ненависть, страх,
презренье. (2) Из всего названного самое легкое - это презренье: многие даже
прятались в нем ради самозащиты. Кого презирают, того, конечно, топчут, но
мимоходом. Никто не станет вредить презираемому усердно и с упорством. Даже
в бою лежачего минуют, сражаются с тем, кто на ногах. (3) Для надежды ты не
подашь бесчестным повода, если у тебя не будет ничего, способного распалить
чужую бесчестную алчность, ничего примечательного. Ведь желают заполучить
как раз примечательное и редкое, пусть оно и мало2. Зависти ты избежишь,
"ели не будешь попадаться на глаза, не будешь похваляться своими благами,
научишься радоваться про себя. (4) Ненависть порождается либо обидами, - но
ее ты не навлечешь, если никого не будешь затрагивать, - либо родится
беспричинно, - но от нее тебя убережет здравый смысл. Для многих ненависть
бывала опасна: ведь иные вызывали ее, хотя и не имели врагов. Бояться тебя
не будут, если твоя удачливость будет умеренной, а нрав кротким. Пусть же
люди знают, что тебя задеть не опасно и помириться с тобою можно наверняка и
без труда. А если тебя боятся, и дома, и вне его, и рабы, и свободные, это
тебе же самому плохо: ведь повредить под силу всякому. Прибавь еще одно:
кого боятся, тот и сам боится, кто ужасен другим, тому неведома
безопасность. (5) Остается еще презренье; мера его - в твоей власти, если ты
сам принял его на себя, если такова твоя воля, а не неизбежность. Избавиться
от этой неприятности тебе помогут или свободные искусства, или дружба с
людьми, имеющими власть и влияние у власть имущих. Впрочем, к ним нужно
приближаться, но не сближаться тесно, чтобы лекарство не обошлось нам дороже
болезни. (6) А самым полезным будет не суетиться и поменьше разговаривать с
другими, побольше с собою. Есть в беседе некая сладость, вкрадчивая и
соблазнительная, и она-то не иначе, чем любовь или опьянение, заставляет
выдавать тайны. А кто услышит, тот не промолчит, кто не промолчит, тот
скажет больше, чем слышал, да и о говорившем не умолчит. У всякого есть
человек, которому доверяют столько же, сколько ему самому доверено. Пусть
первый даже не даст воли своей болтливости, пусть довольствуется одним
слушателем, - их получится целый город, и то, что недавно было тайной,
делается общим толком. (7) Еще немалый залог безопасности - не поступать
несправедливо" Кто над собою не властен, у тех жизнь полна смуты и тревоги,
от которых они никогда не свободны. Чем больше они навредят, тем больше
боятся" трепещут, сделав зло, и не могут ничего другого делать, удерживаемые
совестью, принуждающей их держать перед нею ответ. Кто ждет наказанья, тот
наказан, а кто заслужил его, тот ждет непременно. (8) Когда совесть нечиста,
можно остаться безнаказанным, а уверенным нельзя. Даже не пойманный думает,
что его вот-вот поймают, он ворочается во сне, и едва заговорят о
каком-нибудь злодействе, вспоминает о своем: оно кажется ему плохо скрытым,
плохо запрятанным. Преступник может удачно схорониться, но полагаться на
свою удачу не может. Будь здоров.
Письмо CVI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я не так скоро отвечаю на твои письма не потому, что так уж
обременен делами: этих оправданий можешь не слушать, ведь свободен и я, и
все, - если мы только пожелаем. Дела за нами не гонятся, - люди сами
держатся за них и считают занятость признаком счастья. Так почему же я сразу
не написал тебе? То, о чем ты спрашивал, составляет часть моего труда. (2)
Ведь ты знаешь, что я в нем хочу охватить всю нравственную философию и
объяснить все относящиеся к ней вопросы. Вот я и колебался, отложить ли мне
тебя или рассмотреть твое дело прежде, чем до него в своем месте дойдет
очередь; и мне показалось, что человечнее будет не задерживать пришедшего из
такой дали. (3) По тому я и этот предмет изыму из ряда связанных с ним и,
если будет еще что-нибудь подобное, пошлю тебе по своей воле, без просьбы.
Ты спросишь, что я имею в виду. - Все, о чем скорей приятно, чем полезно,
знать; вроде того, про что ты задаешь вопросы: телесно ли благо? (4) Благо
приносит пользу, то есть действует; а что действует, то телесно. Благо
движет душу, в некотором роде лепит ее и удерживает, - а все это свойства
тела. Телесные блага сами телесны, - а значит, и душевные блага тоже, потому
что и душа есть тело. (5) Благо человека не может не быть телом, потому что
он сам телесен. Я солгу, если не признаю, что все питающее тело или
поддерживающее либо восстанавливающее его здоровье - телесно; значит, и
благо человека есть тело. Я думаю, ты не сомневаешься, что страсти - такие
как гнев, любовь, грусть, - суть тела (мне хочется присовокупить и то, о чем
ты не спрашиваешь); а если сомневаешься, погляди, меняемся ли мы от них в
лице, хмурим ли лоб и распускаем ли морщины, краснеем ли и чувствуем ли, как
кровь отливает от щек. Что же, по-твоему, может оставить столь явные
телесные признаки, кроме тела? (6) А если страсти суть тела, то и душевные
недуги тоже, - такие как скупость, жестокость, все закоренелые и уже
неисправимые пороки; а значит, и злоба со всеми ее разновидностями -
коварством, завистью, спесью - тоже; (7) а значит, и блага тоже, во-первых,
потому что они противоположны порокам, и, во-вторых, потому что явят тебе те
же приметы. Неужели ты не видел, какую силу придает взгляду храбрость? какую
остроту - разумность? какую кротость и покой - благочестье? какую
безмятежность веселье? какую непреклонность - строгость? какую
невозмутимость - правдивость? Значит, все это - тела: от них меняется и цвет
кожи, и состоянье тела, над которым они и властвуют. Все названные мною
добродетели суть блага, как и все, что они дают. (8) Как усомниться вот в
чем: все, что может к чему-либо прикоснуться, есть тело?
Тело лишь может касаться и тела лишь можно коснуться, так сказал
Лукреций 1. А от всего названного мною наше тело не менялось бы, если бы не
испытало прикосновений; значит, все это телесно. (9) Опять-таки, все, в чем
достаточно силы, чтобы толкать вперед, принуждать, удерживать, приказывать,
есть тело. Но разве страх не удерживает? Разве дерзость не толкает вперед?
Разве храбрость не придает сил и не движет нами? воздержность не обуздывает
и не отзывает вспять? радость не поднимает? грусть не давит? (10) Наконец,
что бы мы ни делали, мы поступаем так по веленью либо злонравия, либо
добродетели; а что повелевает телом, то и само есть тело, что дает телу
силы, то тоже тело. Благо человека есть и благо его тела; значит, оно
телесно. (11) Ну что ж, в чем ты хотел, в том я тебе угодил; а сейчас я
скажу себе, что ты скажешь на это (я воочию вижу тебя): мы играем в
разбойники 2; тратим время на ненужные тонкости, от которых становятся не
лучше, а только ученее. (12) Мудрость и яснее, и проще, для благомыслия
довольно прочесть немного. Но и философию, как все остальное, мы
загромождаем ненужностями. В чтении, как и во всем, мы страдаем
неумеренностью; и учимся для школы, а не для жизни. Будь здоров.
Письмо СVII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Где твоя разумность? где тонкое уменье разбираться во всем? где
величье? Такой пустяк так тебя мучит? Рабы сочли твою занятость
благоприятной для побега! Обманули бы тебя друзья (пусть они носят это имя,
которое дает им наш Эпикур ', и зовутся так, чтобы им было особенно стыдно
не быть друзьями на деле); а тебя покинули люди, на которых ты даром тратил
труды, которые считали, что ты и другим в тягость. (2) Тут нет ничего
необычного, ничего неожиданного. Сердиться на все эти вещи так же смешно,
как жаловаться, что на улице тебя обрызгали, а в грязи ты испачкался. В
жизни все - как в бане, в толчее, на дороге: одно брошено в тебя нарочно,
другое попадает случайно. Жизнь - вещь грубая. Ты вышел в долгий путь, -
значит, где-нибудь и поскользнешься, и получишь пинок, и упадешь, и
устанешь, и воскликнешь "умереть бы!" - и, стало быть, солжешь. Здесь ты
расстанешься со спутником, тут похоронишь его, там - испугаешься. Через
такие вот неприятности ты и должен измерить эту ухабистую дорогу. (3) Он
желает смерти? Пусть приготовит душу ко всему, пусть знает, что явился в
такое место, где гремит гром, где
Скорбь ютится и с ней грызущие сердце заботы, Бледные ликом живут
болезни, унылая старость.2
С ними и приходится проводить жизнь под одной кровлей. Бежать от них ты
не можешь, презирать можешь. А презришь ты их, если часто сумеешь
предвосхитить мыслью будущее. (4) Всякий смелее подступится к тому, к чему
долго приучал себя, и будет стоек в тяготах, если думал о них заранее. А
неподготовленный, напротив, испугается пустяков. Вот и надо добиваться,
чтобы для нас не было неожиданностей; а так как все кажется тяжелее из-за
новизны, то благодаря непрестанному размышлению ты ни в какой беде не будешь
новичком. - (5) "Рабы покинули меня!" - А другого они ограбили, обвинили,
предали, затоптали, старались погубить ядом или доносом. То, о чем ты
говоришь, случалось со многими. Немало стрел, и самых разных, направлено в
нас; одни уже вонзились, другие метко посланы и попадут непременно, третьи,
хотя попадут в других, заденут и нас. (6) Так не будем дивиться тому, на что
мы обречены от рожденья, на что никому нельзя сетовать, так как оно для всех