Страница:
питья - сытость. Один съест больше, другой меньше, - а разницы нет: оба уже
сыты. Один выпьет больше, другой меньше, - а разницы нет: оба утолили жажду.
Один прожил много лет, другой - мало; но и это безразлично, если долголетие
дало первому столько же блаженства, сколько второму - короткий век. Тот,
кого ты называешь не столь блаженным, вовсе не блажен: само это слово не
допускает ограниченья. (24) "Кто храбр, тот не знает страха; кто не знает
страха, тот не знает и печали; кто не знает печали, тот блажен". Это
умозаключение принадлежит нашим. На него пытаются возражать так: мы, мол,
вещь неверную и спорную утверждаем как общепризнанную, говоря, что храбрый
не знает страха. - "Неужели же храбрый не испугается близко подступивших
бедствий? Такое говорит скорей о безумии либо умоисступлении, чем о
храбрости. А храбрый просто сдержан в своей боязни, хоть и не избавлен от
нее совсем". - (25) Утверждающие так впадают в ту же ошибку: у них
добродетель подменяется не столь сильным пороком. Ведь тот, кто боится,
пусть реже и меньше, все же не чужд зла, хоть и не такого мучительного. - "А
по-моему, тот, кто не боится близко подступивших бедствий, безумен". - Ты
прав, если дело идет о бедствиях; а если он знает, что это не бедствие и
единственным злом считает позор, то наверняка будет спокойно смотреть на
опасности и презирать то, что другим страшно; а не то, если не бояться
бедствий свойственно глупцу или безумцу, выходит, что всякий будет тем
боязливей, чем он разумнее. - (26) "По-вашему, храбрый сам подставит себя
под удар". - Ничуть! Он хоть и не боится опасности, но избегает ее:
осторожность ему пристала, страх не пристал. - "Что же, ни смерти, ни цепей,
ни огня, ни других оружий фортуны он не будет страшиться?" - Нет! Он ведь
знает, что все это - кажущиеся, а не истинные бедствия, пугала человеческой
жизни. (27) Опиши ему плен, побои, цепи, нищету, тело, терзаемое болезнью
или насилием, - все, что тебе придет в голову; он отнесет это к числу
беспричинных страхов. Бояться таких вещей должны боязливые. Или, по-твоему,
может быть злом то, на что нам приходится порой идти по своей воле? (28) Ты
спросишь, что есть настоящая беда? - Поддаться тому, что именуется бедами, и
отдать им свою свободу, ради которой должно все перенести. Свобода гибнет,
если ты не презришь все, что налагает иго. Не было бы сомнений в том, что
подобает храброму, если бы знали, в чем истинная храбрость. Это - не
дерзость вопреки разуму, не страсть к опасностям, не стремление навстречу
ужасам. Храбрость есть умение различать, что беда и что нет. Она пристально
оберегает себя, и она же терпеливо сносит все, что имеет обманчивое обличье
беды. (29) "Как же так? Если над головою храброго мужа будет занесен меч,
если ему будут пронзать одну часть тела за другой, если он увидит, как
внутренности вываливаются ему на колени, если для того, чтобы он сильнее
чувствовал пытки, их будут повторять и пускать свежую кровь из подсохших
ран, ты скажешь, что он не боится и не страдает?" - Страдает, конечно; ведь
человеческих чувств никакая добродетель не отнимает, - но не боится и,
непобежденный, смотрит свысока на свои страдания. Ты спросишь, что у него
тогда на душе? То же, что у старающихся ободрить больного друга. (30) Беда -
это то, что вредит; вредить - значит делать хуже; но страданье и бедность не
делают нас хуже, следовательно, это не беды. "Но это ваше утвержденье ложно:
не всегда вредить значит делать хуже. Буря и непогода вредят кормчему, но не
делают его хуже". - (31) У стоиков и на это есть ответ. И кормчий из-за бури
и грозы становится хуже, потому что не может выполнить свое намеренье и
удержать направление; в своем искусстве он не становится хуже, в своем деле
- становится. - Перипатетики говорят на это: "Значит, и мудреца делают хуже
бедность, страдание и прочее в этом роде: они не отнимают у него
добродетели, но делу ее мешают". - (32) Это было бы сказано верно, если бы
обстоятельства у кормчего и у мудреца были одни и те же. Цель мудреца не в
том, чтобы непременно добиваться в жизни всего, за что бы он ни взялся, а в
том, чтобы все делать правильно; цель же кормчего - непременно привести
корабль в гавань. Искусства - прислужники, они должны давать, что обещали,
мудрость - госпожа и направительница. Искусство служит жизни, мудрость
повелевает. (33) Я, впрочем, думаю, что отвечать надо иначе: буря не делает
хуже ни искусства кормчего, ни применения этого искусства на деле. Кормчий
обещает тебе не счастье, а полезную работу и уменье править кораблем, - оно
же тем заметнее, чем больше ему препятствует какая-нибудь случайная сила.
Кто мог сказать: "Нептун, иначе как на верном пути ты этот корабль...", 4 -
тот годен для своего искусства; буря же мешает не делу кормчего, а успеху. -
(34) "Как же так, значит, кормчему не вредит то, что не дает ему достичь
гавани, делает тщетными его усилья и либо несет его, либо держит и
обезоруживает?" - Вредит, но не как кормчему, а как морскому
путешественнику. Искусству кормчего непогода не только не вредит, но и
помогает быть замеченным: в затишье, как говорится, всякий годится в
кормчие. Препятствует она судну, а не тому, кто им правит, в его роли
правящего. (35) Ведь у кормчего их две: одна - общая со всеми, кто сел на
этот корабль, где он и сам - один из путешествующих; другая - особая,
поскольку он кормчий. Буря вредит ему как путешественнику, а не как
кормчему. (36) И еще: искусство кормчего - чужое достоянье, оно принадлежит
тем, кого он везет, как искусство врача тем, кого он лечит. Мудрость же есть
общее достояние - и тех, среди кого мудрец живет, и его собственное. Поэтому
можно повредить кормчему, чей труд, отдаваемый другим, буря сводит на нет,
(37) и нельзя повредить мудрецу: тут бессильны и бедность, и страдание, и
остальные жизненные бури. Ведь его дело сводится на нет только в том, что
касается других. Сам он всегда деятелен, и с наибольшей отдачей тогда, когда
фортуна ему противится: тогда-то он и делает дело самой мудрости, которая,
как мы сказали, и общее достояние, и его собственное. (38) Да и тогда, когда
его гнетет какая-нибудь необходимость, она не мешает ему приносить пользу
людям. Бедность препятствует ему показать, как надо управлять государством,
- и он показывает, как надо справляться с бедностью. Ничего нет в его жизни,
что не служило бы делу мудрости. Никакая участь, никакие обстоятельства не
отнимают у мудрого возможности действовать: ведь его дело - одолеть то, что
мешает всякому делу. Ему по плечу и удачи, и беды: над одними он властвует,
другие побеждает. (39) Повторяю, он так себя закалил, что обнаружит свою
добродетель и в счастье, и в несчастье, так как смотреть будет лишь на нее
самое, а не на то, что дает повод ее выказать. Ему не преграда ни бедность,
ни боль, ни все прочее, что отпугивает невежд и обращает в бегство. Тебе
кажется, беды гнетут его? Нет, служат ему! (40) Фидий умел ваять не только
из слоновой кости; ваял он и в бронзе, а дали бы ему мрамор или другой
камень, дешевле, - он сделал бы лучшее, что только можно из него изваять.
Так и мудрец покажет, что такое добродетель, если возможно, - среди
богатств, если нет, - в бедности, если удастся, - на родине, если нет, - в
изгнании, если удастся, - полководцем, если нет. - солдатом, если удастся, -
здоровым, если нет, - увечным. Какова бы ни была его доля, он сделает из нее
нечто достойное памяти. (41) Есть укротители диких зверей, которые
принуждают самых свирепых, одна встреча с которыми страшна, под ярмом возить
человека. Не довольствуясь усмирением кровожадности, они приучают их жить с
ним вместе. Львам, надсмотрщик сует руку в пасть, сторож целует своих
тигров, слонов крохотный эфиоп заставляет приседать на колени и ходить на
веревке. Мудрец - как они: его искусство - укрощать беды. И страданье, и
нищета, и поношенье, и темница, и изгнанье, повсюду внушающие ужас, едва
попадают к нему, становятся кроткими. Будь здоров.
Письмо LXXXVI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я пишу тебе из усадьбы Сципиона Африканского, почтив его маны и
алтарь, который, сдается мне, и есть могила великого человека1. Я убеждаю
себя, что душа его вернулась в небо, откуда снизошла, - и не за то, что он
предводительствовал многолюдным войском (войска были и у неистового
Камбиза2, для которого обернулось счастьем само неистовство), а за его
необычайную скромность и верность долгу, которые, я считаю" больше
заслуживали восхищенья в дни, когда он покинул родину, нежели когда защищал
ее. Или Сципион, или свобода должны были уйти из Рима3. (2) И он сказал: "Я
ничего не хочу менять ни в законах, ни в установлениях; пусть все граждане
будут равноправны. Пользуйся моим благодеяньем без меня, родина! Благодаря
мне стала ты свободна, благодаря мне все увидят, что ты свободна! Если я
стал больше, чем тебе полезно, - я ухожу!" (3) Как мне не восхищаться этим
величием души, с которым он удалился в добровольное изгнание, избавив
отчизну от бремени? Ведь дело дошло до того, что либо Сципион ущемил бы
свободу, либо свобода - волю Сципиона. И то, и другое было бы нечестьем - и
он уступил место законам, а сам уединился в Литерне, - так же изгнав себя
для пользы государства, как Ганнибал 4. (4) Я видел усадьбу, сложенную из
прямоугольных глыб, стену, окружающую лес, башни, возведенные с обеих сторон
усадьбы как защитные укрепленья, водохранилище, выкопанное под всеми
постройками и посадками, так что запаса хватило бы хоть на целое войско;
видел и баньку, тесную и темную, по обыкновению древних: ведь нашим предкам
казалось, что нет тепла без темноты. Большим удовольствием было для меня
созерцать нравы Сципиона и наши нравы. (5) В этой тесноте гроза Карфагена,
вождь, которому Рим обязан тем, что был взят лишь однажды5, омывал тело,
усталое от сельских трудов, - ведь он закалял себя работой и сам (таков был
обычай в старину) возделывал землю. Под этой убогой кровлей он стоял, на
этот дешевый пол ступал. (6) Кто бы теперь вытерпел такое мытье? Любой
сочтет себя убогим бедняком, если стены вокруг не блистают большими
драгоценными кругами 6, если александрийский мрамор не оттеняет нумидийские
наборные плиты, если их не покрывает сплошь тщательно положенный и пестрый,
как роспись, воск, если кровля не из стекла, если фасийский камень, прежде -
редкое украшение в каком-нибудь храме, не обрамляет бассейнов, в которые мы
погружаем похудевшее от обильного пота тело, если вода льется не из
серебряных кранов. (7) Но до сих пор я говорил о трубах для плебеев, - а что
если я возьму бани вольноотпущенников? Сколько там изваяний, сколько колонн,
ничего не поддерживающих и поставленных для украшения, чтобы дороже стоило!
Сколько ступеней, по которым с шумом сбегает вода! Мы до того дошли в
расточительстве, что не желаем ступать иначе как по самоцветам. (8) В
здешней Сципионовой бане крохотные, высеченные в камне скорее щели, чем
окошки, - сделаны для того, чтобы пропускать свет не в ущерб неприступности
стен. А теперь называют тараканьей дырою ту баню, которая устроена не так,
чтобы солнце целый день проникало в широченные окна, не так, чтобы в ней
можно было мыться и загорать сразу, чтобы из ванны открывался вид на поля и
море. И вот те бани, на посвященье которых сбегалась восхищенная толпа,
переходят в число устарелых, едва только роскошь, желая самое себя
перещеголять, придумает чего-нибудь новое. (9) А прежде бань было мало, и
ничем их не украшали: да и зачем было украшать грошовое заведенье,
придуманное для пользы, а не для удовольствия? В них не подливали все время
воду, не бежали свежие струи, как будто из горячего источника; и не так было
важно, прозрачна ли вода, в которой смывали грязь. (10) Но, правые боги, как
приятно войти в эти темные бани, под простою крышею, зная, что там наводил
собственноручно порядок в бытность свою эдилом Катон, или Фабий Максим7 или
один из Корнелиев! Потому что и благороднейшие мужи по обязанности эдилов
заходили в места, куда допускался народ, и требовали опрятности и полезной
для здоровья теплоты - не той, что придумали теперь, вроде как на пожаре,
так что впору заживо мыть там уличенного в злодеянье раба. Теперь я не вижу
разницы, топится баня или горит. (11) А ведь кое-кто сейчас назвал бы
Сципиона деревенщиной за то, что его парильня не освещалась солнцем сквозь
зеркальные окна, что он не пекся на ярком свету и не ждал, пока сварится в
бане. Вот несчастный человек! Да он жить не умеет! Моется непроцеженною
водой, чаще всего мутной и, в сильные дожди, чуть ли не илистой! И было для
него нисколько не важно, чем мыться: ведь он приходил смыть пот, а не
притиранья. (12) Что, по-твоему, сказали бы теперь? - "Я не завидую
Сципиону: он и вправду жил в ссылке, если так мылся". - А если бы ты знал,
что он и мылся-то не каждый день! Ведь те, кто сохранил преданье о старинных
нравах Города, говорят, что руки и ноги, которые пачкаются в работе, мыли
ежедневно, а все тело - раз в восемь дней. - Тут кто-нибудь скажет: "Ясное
дело, как они были грязны! Чем от них пахло, по-твоему?" - Солдатской
службой, трудом, мужем! Когда придумали чистые бани, люди стали грязнее.
(13) Когда Гораций Флакк намерен описать человека гнусного и всем известного
своею изнеженностью, что он говорит?
Пахнет духами Букилл...8
А покажи Букилла теперь: да он покажется вонючим, как козел, и встанет
на место того Горгония, которого Гораций противопоставляет Букиллу! Теперь
мало душиться - надо делать это по два-три раза на день, чтобы аромат не
улетучился. Удивительно ли, что такие люди похваляются им, словно своим
собственным запахом? (14) Если все это кажется тебе слишком грустно, вини
усадьбу, в которой узнал я от Эгиала, трудолюбивого отца семейства (он
теперь владеет здешнею землею), что пересаживать можно и старые деревья. Это
необходимо знать нам, старикам, - ведь мы, если сажаем оливы, то наверное
для других. А я видел, как он осенью пересадил целую рощу трех- и
четырехлетних деревьев9, недовольный ее плодами. (15) Она в тебя осенит, ибо
Медленен рост ее, тень она даст далеким потомкам,10
как говорит наш Вергилий, который старался не о том, чтобы сказать
правдивее, а о том, чтобы покрасивее, и хотел не обучать земледельцев, а
доставлять удовольствие читателям. (16) Не говоря о другом, перепишу тебе
то, в чем мне как раз сегодня пришлось его уличить:
Боб высевают весной, и тебя, мидийка, тогда же Рыхлые борозды ждут. Что
ни год, и о просе забота.. . u
Одновременно ли их сажают и весною ли сеют и то и другое, можешь судить
вот по чему. Я пишу тебе сегодняшнее письмо в июне, скоро наступит июль; и в
один и тот же день я видел сборщиков бобов и сеятелей проса. (17) Но
возвращаюсь к пересадке олив. Я видел два способа. Стволы больших деревьев,
подрезав ветки и оставив их не более чем на фут, он переносил вместе с
корневищем, причем корни снимал, не трогая лишь тот узел, из которого они
свисают. Обмакнув его в навоз, дерево опускают в яму, а потом не просто
засыпают ее землей, но и прибивают ее и утаптывают. (18) По его словам, нет
ничего полезнее этого утаптывания: оно преграждает путь холоду и ветру, а
кроме того, ствол меньше раскачивается, так что прорастающие из него корни
могут вытянуться и укрепиться в почве, а не то их обрывает самое легкое
раскачиванье, покуда они мягки, как воск, и держатся непрочно. Прежде чем
зарыть дерево, он с него снимает немного коры: ведь отовсюду, где обнажена
древесина, идут, по его словам, новые корни. Из земли ствол не должен
торчать больше чем на три-четыре фута: тогда он оденется ветками с самого
низа, и большая часть его не будет, как у старых олив, сухой и заскорузлой.
(19) А вот второй способ посадки: сильные побеги с мягкой корой, какие
бывают обычно на молодых деревьях, он высаживал таким же порядком. Эти
растут медленнее, зато не бывают ни морщинистыми, ни хилыми, потому что
происходят от саженцев. (20) Я видел еще, как он пересаживал к другому
дереву многолетнюю лозу: у нее, если возможно, надо подобрать даже тончайшие
корешки, а потом расстилать ее, не жалея длины, чтобы она и из стебля
пустила корни. Я видел лозы, пересаженные не только в феврале, но и в конце
марта, они уже обхватывают новые вязы и карабкаются вверх. (21) Но всем
этим, так сказать, толстоствольным деревьям нужно, по его словам, помогать
водою из подземного хранилища; если она поможет, значит, дождь в нашей
власти. Больше ничему я тебя учить не собираюсь, чтобы не сделать из тебя
соперника себе самому, вроде того как наш Эгиал сделал из меня своего
соперника. Будь здоров.
Письмо LXXXVll
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я потерпел крушенье, не успев взойти на корабль. Как все случилось,
я не пишу, чтобы ты не вздумал и это причислить к стоическим парадоксам, -
впрочем, я докажу тебе, если захочешь (и даже если не захочешь), что ни один
из них не ложен и не так удивителен, как кажется на первый взгляд. Эта
поездка мне показала, как много у нас лишнего и как легко было бы по своему
почину избавиться от вещей, отсутствия которых мы и не почувствуем, когда
они отняты неизбежностью. - (2) В сопровождении немногих рабов, умещающихся
в одной повозке, без всяких вещей, кроме тех, что на нас, мы с Максимом1 уже
два дня живем блаженнейшей жизнью. Тюфяк лежит на земле, я - на тюфяке. Один
дорожный плащ заменяет простыню, другой - одеяло. (3) Завтрак наш таков, что
от него нечего убавить, он готов за пять минут и не обходится без сухих
смокв, как без вощеных табличек. Если есть хлеб, - они мне вместо закуски,
если нет, - вместо хлеба. С ними у меня каждый день новый год2, а счастливым
и благополучным я делаю его сам, благими помыслами и неизменной высокостью
духа, который тогда бывает всего выше, когда, откинув чужое, обретает
спокойствие через отсутствие страха, обретает богатство через отсутствие
желаний. (4) Повозка, в которой я еду, самая грубая. Мулы бредут и только
тем и доказывают, что живы; погонщик бос, и не из-за жары. С трудом
заставляю я себя согласиться, чтобы люди считали эту повозку моей: еще
упорна во мне извращенная привычка стыдиться того, что правильно. Стоит нам
встретить путешественника с сопровожденьем, я невольно краснею, если оно
выглядит почище. Вот и доказательство тому, что одобряемое и восхваляемое
мною еще не укрепилось во мне непоколебимо. Кто стыдится убогой повозки, тот
будет кичиться роскошью. (5) Покамест успехи мои невелики: я не осмеливаюсь
на глазах у всех довольствоваться малым, и до сих пор меня заботит мненье
проезжих. А надо поднять голос против мнений всего рода человеческого: "Вы
безумны, вы заблуждаетесь! Вы восхищаетесь лишним и никого не цените по его
подлинному достоянью! Зайдет дело об имуществе тех, кому вы собираетесь дать
взаймы или оказать услугу (ведь вы и услуги записываете в долговую книгу), -
тут вы, прилежные счетчики, берете на учет каждую статью. (6) "Владения у
него обширны, да много долгов; дом у него прекрасный, но обставлен на чужой
счет; никто так быстро не выведет напоказ челядь пышнее, но ссуд он не
возвращает, а если расплатится с заимодавцами, у самого ничего не
останется". (7) Ты считаешь его богачом, потому что и в дороге у него с
собою золотая посуда, потому что он пашет во всех провинциях, потому что
книга со сроками ссуд у него толста, а земли под самым городом так много,
что, имей он столько даже в пустынной Апулии, ему бы все равно завидовали.
Ты все назвал, - а он беден. - "Почему?" - Потому что должен... - "Много
ли?" Все. Или, по-твоему, есть разница, получил он взаймы от человека или от
фортуны? (8) Важно ли, что мулы у него откормлены и все одной масти? Что
повозка вся в резьбе? Что "крылоногие скакуны
В пестрых все чепраках и в пурпурных попонах узорных; Звонко бренчат у
коней золотые подвески под грудью, В золоте сбруя у всех и в зубах удила
золотые?" 8
От этого не станет лучше ни хозяин, ни мул. (9) Марк Катон Цензор (его
жизнь значила для государства не меньше, чем жизнь Сципиона: один вел войну
с нашими врагами, другой - с нашими нравами) ездил на мерине, да еще вьючил
его мешками вперемет, чтобы возить с собою пожитки. Как бы я хотел, чтобы он
повстречал по дороге кого-нибудь из наших щеголей, что гонят перед собой
скороходов, нумидийцев и столб пыли! Сомненья нет, он кажется изящнее
Катона, и сопровождающих у него больше; но среди всей этой роскоши наш
баловень не может решить, пойти ли ему внаймы к мечу или к рогатине4. (10)
До чего славный был век, когда справивший триумф полководец, бывший цензор,
больше того - Катон довольствовался одной лошаденкой, да и ту делил с
вьюками, свисавшими по обе стороны. И разве ты бы не предпочел всем
раскормленным иноходцам, всем рысакам и скакунам одну эту лошадь, которой
стер спину сам Катон?" (11) Но я вижу, предмет этот нескончаем, если только
я сам не положу ему конец. Прекращаю говорить обо всем том, что он, без
сомнения, угадывал в будущем и видел таким, каким оно и стало теперь, и что
называл "обузой". А теперь я хочу привести тебе несколько - совсем немного!
- . умозаключений, касающихся добродетели; с их помощью наши отстаивают
мысль, что ее одной довольно для блаженной жизни. (12) "Всякое благо и само
хорошо, и делает нас хорошими; так то хорошее, что есть в музыкальном
искусстве, делает человека музыкантом. Случайное не делает нас хорошими, а
значит, и само оно не благо". - Перипатетики на это отвечают, что наше
первое положение неверно. "От того, что само по себе хорошо, не становятся
непременно хорошими. В музыке бывают хороши и флейта, и струна, и всякое
орудие, приспособленное, чтобы на нем играть; но ни одно из них не делает
человека музыкантом". - (13) На это мы ответим: вы не понимаете нашей
посылки "то хорошее, что есть в музыке". Мы имеем в виду не то, что оснащает
музыканта, а то, что его создает, ты же берешь утварь, потребную для
искусства, а не само искусство. Если в самом музыкальном искусстве есть что
хорошее, оно непременно сделает человека музыкантом. (14) Я растолкую это
еще яснее. О хорошем в музыкальном искусстве можно говорить двояко, имея в
виду и то, что помогает работе музыканта, и то, что помогает самому
искусству. Для работы нужны орудия и флейты, и органы, и струнные, не
имеющие касательства к самому искусству. Ведь можно быть музыкантом и без
них, хотя, пожалуй, и нельзя применить свое искусство. Но для человека этой
двойственности нет: одно и то же есть благо и для него самого, и для жизни.
(15) "Что может достаться на долю человеку презренному и бесстыдному, не
есть благо; богатства достаются и своднику, и ланисте5, значит, богатство не
есть благо". - "Ваше положение неверно, - скажут нам, - ведь и в грамматике,
и во врачебном искусстве, и в ремесле кормчего хорошее достается порой, как
мы видим, самым незаметным людям". - (16) Но эти искусства никому не сулят
величия духа, они не стремятся ввысь, не гнушаются случайным. А добродетель
поднимает человека надо всем, что дорого смертным, и ни так называемых благ,
ни так называемых бед он не жаждет и не страшится. Хелидон, один из
любимчиков Клеопатры, владел огромными богатствами. Недавно Натал6, человек
с языком столь же лживым, сколь и нечистым (женщины очищались прямо ему в
рот), сам был наследником многих и оставил многим наследство. Что же, деньги
сделали его нечистым, или он осквернил деньги, которые попадают некоторым
людям, словно золотой в выгребную яму? (17) Добродетель стоит выше этого; ее
ценят не по заемному достоянию, и сама она не сочтет благом то, что
достается всякому. А вот искусство врачеванья или вождения кораблей
восхищаться такими вещами не запрещает. Можно не быть человеком добра - и
быть врачом, быть кормчим, быть грамматиком и, право, не хуже, чем поваром.
Кому досталось иметь что-нибудь одно, того ты не назовешь кем угодно. Кто
чем владеет, таков и он сам. (18) Денежный ящик стоит столько, сколько в нем
лежит, а сам идет только в придачу к тому, что в нем лежит. Кто ценит полную
мошну выше того, чего стоят спрятанные в ней деньги? То же самое - и
владельцы больших богатств: они идут только в придачу и в прибавку к этим
богатствам. Чем велик мудрец? Величием духа. Значит, это сказано верно: "что
достается и человеку презренному, то не благо". (19) Я никогда не соглашусь,
что не знать боли - благо: боли не ведает цикада, не ведает блоха. Не
признаю я благом покой и отсутствие тягот: кто так же празден, как червь? Ты
спросишь, что делает человека мудрым? То же, что бога - богом. Дай ему нечто
божественное, небесное, величавое. Благо достается не каждому, и не каждого
владельца потерпит. (20) Взгляни,
Что тут земля принесет и в чем земледельцу откажет: Здесь счастливее
хлеб, а здесь виноград уродится. Здесь плодам хорошо, а там зеленеет, не
сеян, Луг. Не знаешь ли сам, что Тмол ароматы шафрана Шлет, а Индия - кость,
сабен же изнеженный - ладан, Голый халиб - железо. . 7
(21) Все это поделено между разными краями, дабы необходим был обмен
между смертными, дабы они стремились что-либо друг у друга получить. И
высшее благо имеет свое место; оно родится не там, где слоновая кость, не
там, где железо. Ты спросишь, где обиталище высшего блага? В душе! Но и она,
если не будет чистой и незапятнанной, не примет в себя бога! (22) "Благо не
рождается из зла; а богатства рождаются от скупости; значит, богатства - не
благо". - Нам говорят, что неверно, будто добро не возникает из зла: ведь
святотатством и кражей добываются деньги. И святотатство, и кража - зло,
конечно, но лишь постольку, поскольку из них получается больше зла, чем
сыты. Один выпьет больше, другой меньше, - а разницы нет: оба утолили жажду.
Один прожил много лет, другой - мало; но и это безразлично, если долголетие
дало первому столько же блаженства, сколько второму - короткий век. Тот,
кого ты называешь не столь блаженным, вовсе не блажен: само это слово не
допускает ограниченья. (24) "Кто храбр, тот не знает страха; кто не знает
страха, тот не знает и печали; кто не знает печали, тот блажен". Это
умозаключение принадлежит нашим. На него пытаются возражать так: мы, мол,
вещь неверную и спорную утверждаем как общепризнанную, говоря, что храбрый
не знает страха. - "Неужели же храбрый не испугается близко подступивших
бедствий? Такое говорит скорей о безумии либо умоисступлении, чем о
храбрости. А храбрый просто сдержан в своей боязни, хоть и не избавлен от
нее совсем". - (25) Утверждающие так впадают в ту же ошибку: у них
добродетель подменяется не столь сильным пороком. Ведь тот, кто боится,
пусть реже и меньше, все же не чужд зла, хоть и не такого мучительного. - "А
по-моему, тот, кто не боится близко подступивших бедствий, безумен". - Ты
прав, если дело идет о бедствиях; а если он знает, что это не бедствие и
единственным злом считает позор, то наверняка будет спокойно смотреть на
опасности и презирать то, что другим страшно; а не то, если не бояться
бедствий свойственно глупцу или безумцу, выходит, что всякий будет тем
боязливей, чем он разумнее. - (26) "По-вашему, храбрый сам подставит себя
под удар". - Ничуть! Он хоть и не боится опасности, но избегает ее:
осторожность ему пристала, страх не пристал. - "Что же, ни смерти, ни цепей,
ни огня, ни других оружий фортуны он не будет страшиться?" - Нет! Он ведь
знает, что все это - кажущиеся, а не истинные бедствия, пугала человеческой
жизни. (27) Опиши ему плен, побои, цепи, нищету, тело, терзаемое болезнью
или насилием, - все, что тебе придет в голову; он отнесет это к числу
беспричинных страхов. Бояться таких вещей должны боязливые. Или, по-твоему,
может быть злом то, на что нам приходится порой идти по своей воле? (28) Ты
спросишь, что есть настоящая беда? - Поддаться тому, что именуется бедами, и
отдать им свою свободу, ради которой должно все перенести. Свобода гибнет,
если ты не презришь все, что налагает иго. Не было бы сомнений в том, что
подобает храброму, если бы знали, в чем истинная храбрость. Это - не
дерзость вопреки разуму, не страсть к опасностям, не стремление навстречу
ужасам. Храбрость есть умение различать, что беда и что нет. Она пристально
оберегает себя, и она же терпеливо сносит все, что имеет обманчивое обличье
беды. (29) "Как же так? Если над головою храброго мужа будет занесен меч,
если ему будут пронзать одну часть тела за другой, если он увидит, как
внутренности вываливаются ему на колени, если для того, чтобы он сильнее
чувствовал пытки, их будут повторять и пускать свежую кровь из подсохших
ран, ты скажешь, что он не боится и не страдает?" - Страдает, конечно; ведь
человеческих чувств никакая добродетель не отнимает, - но не боится и,
непобежденный, смотрит свысока на свои страдания. Ты спросишь, что у него
тогда на душе? То же, что у старающихся ободрить больного друга. (30) Беда -
это то, что вредит; вредить - значит делать хуже; но страданье и бедность не
делают нас хуже, следовательно, это не беды. "Но это ваше утвержденье ложно:
не всегда вредить значит делать хуже. Буря и непогода вредят кормчему, но не
делают его хуже". - (31) У стоиков и на это есть ответ. И кормчий из-за бури
и грозы становится хуже, потому что не может выполнить свое намеренье и
удержать направление; в своем искусстве он не становится хуже, в своем деле
- становится. - Перипатетики говорят на это: "Значит, и мудреца делают хуже
бедность, страдание и прочее в этом роде: они не отнимают у него
добродетели, но делу ее мешают". - (32) Это было бы сказано верно, если бы
обстоятельства у кормчего и у мудреца были одни и те же. Цель мудреца не в
том, чтобы непременно добиваться в жизни всего, за что бы он ни взялся, а в
том, чтобы все делать правильно; цель же кормчего - непременно привести
корабль в гавань. Искусства - прислужники, они должны давать, что обещали,
мудрость - госпожа и направительница. Искусство служит жизни, мудрость
повелевает. (33) Я, впрочем, думаю, что отвечать надо иначе: буря не делает
хуже ни искусства кормчего, ни применения этого искусства на деле. Кормчий
обещает тебе не счастье, а полезную работу и уменье править кораблем, - оно
же тем заметнее, чем больше ему препятствует какая-нибудь случайная сила.
Кто мог сказать: "Нептун, иначе как на верном пути ты этот корабль...", 4 -
тот годен для своего искусства; буря же мешает не делу кормчего, а успеху. -
(34) "Как же так, значит, кормчему не вредит то, что не дает ему достичь
гавани, делает тщетными его усилья и либо несет его, либо держит и
обезоруживает?" - Вредит, но не как кормчему, а как морскому
путешественнику. Искусству кормчего непогода не только не вредит, но и
помогает быть замеченным: в затишье, как говорится, всякий годится в
кормчие. Препятствует она судну, а не тому, кто им правит, в его роли
правящего. (35) Ведь у кормчего их две: одна - общая со всеми, кто сел на
этот корабль, где он и сам - один из путешествующих; другая - особая,
поскольку он кормчий. Буря вредит ему как путешественнику, а не как
кормчему. (36) И еще: искусство кормчего - чужое достоянье, оно принадлежит
тем, кого он везет, как искусство врача тем, кого он лечит. Мудрость же есть
общее достояние - и тех, среди кого мудрец живет, и его собственное. Поэтому
можно повредить кормчему, чей труд, отдаваемый другим, буря сводит на нет,
(37) и нельзя повредить мудрецу: тут бессильны и бедность, и страдание, и
остальные жизненные бури. Ведь его дело сводится на нет только в том, что
касается других. Сам он всегда деятелен, и с наибольшей отдачей тогда, когда
фортуна ему противится: тогда-то он и делает дело самой мудрости, которая,
как мы сказали, и общее достояние, и его собственное. (38) Да и тогда, когда
его гнетет какая-нибудь необходимость, она не мешает ему приносить пользу
людям. Бедность препятствует ему показать, как надо управлять государством,
- и он показывает, как надо справляться с бедностью. Ничего нет в его жизни,
что не служило бы делу мудрости. Никакая участь, никакие обстоятельства не
отнимают у мудрого возможности действовать: ведь его дело - одолеть то, что
мешает всякому делу. Ему по плечу и удачи, и беды: над одними он властвует,
другие побеждает. (39) Повторяю, он так себя закалил, что обнаружит свою
добродетель и в счастье, и в несчастье, так как смотреть будет лишь на нее
самое, а не на то, что дает повод ее выказать. Ему не преграда ни бедность,
ни боль, ни все прочее, что отпугивает невежд и обращает в бегство. Тебе
кажется, беды гнетут его? Нет, служат ему! (40) Фидий умел ваять не только
из слоновой кости; ваял он и в бронзе, а дали бы ему мрамор или другой
камень, дешевле, - он сделал бы лучшее, что только можно из него изваять.
Так и мудрец покажет, что такое добродетель, если возможно, - среди
богатств, если нет, - в бедности, если удастся, - на родине, если нет, - в
изгнании, если удастся, - полководцем, если нет. - солдатом, если удастся, -
здоровым, если нет, - увечным. Какова бы ни была его доля, он сделает из нее
нечто достойное памяти. (41) Есть укротители диких зверей, которые
принуждают самых свирепых, одна встреча с которыми страшна, под ярмом возить
человека. Не довольствуясь усмирением кровожадности, они приучают их жить с
ним вместе. Львам, надсмотрщик сует руку в пасть, сторож целует своих
тигров, слонов крохотный эфиоп заставляет приседать на колени и ходить на
веревке. Мудрец - как они: его искусство - укрощать беды. И страданье, и
нищета, и поношенье, и темница, и изгнанье, повсюду внушающие ужас, едва
попадают к нему, становятся кроткими. Будь здоров.
Письмо LXXXVI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я пишу тебе из усадьбы Сципиона Африканского, почтив его маны и
алтарь, который, сдается мне, и есть могила великого человека1. Я убеждаю
себя, что душа его вернулась в небо, откуда снизошла, - и не за то, что он
предводительствовал многолюдным войском (войска были и у неистового
Камбиза2, для которого обернулось счастьем само неистовство), а за его
необычайную скромность и верность долгу, которые, я считаю" больше
заслуживали восхищенья в дни, когда он покинул родину, нежели когда защищал
ее. Или Сципион, или свобода должны были уйти из Рима3. (2) И он сказал: "Я
ничего не хочу менять ни в законах, ни в установлениях; пусть все граждане
будут равноправны. Пользуйся моим благодеяньем без меня, родина! Благодаря
мне стала ты свободна, благодаря мне все увидят, что ты свободна! Если я
стал больше, чем тебе полезно, - я ухожу!" (3) Как мне не восхищаться этим
величием души, с которым он удалился в добровольное изгнание, избавив
отчизну от бремени? Ведь дело дошло до того, что либо Сципион ущемил бы
свободу, либо свобода - волю Сципиона. И то, и другое было бы нечестьем - и
он уступил место законам, а сам уединился в Литерне, - так же изгнав себя
для пользы государства, как Ганнибал 4. (4) Я видел усадьбу, сложенную из
прямоугольных глыб, стену, окружающую лес, башни, возведенные с обеих сторон
усадьбы как защитные укрепленья, водохранилище, выкопанное под всеми
постройками и посадками, так что запаса хватило бы хоть на целое войско;
видел и баньку, тесную и темную, по обыкновению древних: ведь нашим предкам
казалось, что нет тепла без темноты. Большим удовольствием было для меня
созерцать нравы Сципиона и наши нравы. (5) В этой тесноте гроза Карфагена,
вождь, которому Рим обязан тем, что был взят лишь однажды5, омывал тело,
усталое от сельских трудов, - ведь он закалял себя работой и сам (таков был
обычай в старину) возделывал землю. Под этой убогой кровлей он стоял, на
этот дешевый пол ступал. (6) Кто бы теперь вытерпел такое мытье? Любой
сочтет себя убогим бедняком, если стены вокруг не блистают большими
драгоценными кругами 6, если александрийский мрамор не оттеняет нумидийские
наборные плиты, если их не покрывает сплошь тщательно положенный и пестрый,
как роспись, воск, если кровля не из стекла, если фасийский камень, прежде -
редкое украшение в каком-нибудь храме, не обрамляет бассейнов, в которые мы
погружаем похудевшее от обильного пота тело, если вода льется не из
серебряных кранов. (7) Но до сих пор я говорил о трубах для плебеев, - а что
если я возьму бани вольноотпущенников? Сколько там изваяний, сколько колонн,
ничего не поддерживающих и поставленных для украшения, чтобы дороже стоило!
Сколько ступеней, по которым с шумом сбегает вода! Мы до того дошли в
расточительстве, что не желаем ступать иначе как по самоцветам. (8) В
здешней Сципионовой бане крохотные, высеченные в камне скорее щели, чем
окошки, - сделаны для того, чтобы пропускать свет не в ущерб неприступности
стен. А теперь называют тараканьей дырою ту баню, которая устроена не так,
чтобы солнце целый день проникало в широченные окна, не так, чтобы в ней
можно было мыться и загорать сразу, чтобы из ванны открывался вид на поля и
море. И вот те бани, на посвященье которых сбегалась восхищенная толпа,
переходят в число устарелых, едва только роскошь, желая самое себя
перещеголять, придумает чего-нибудь новое. (9) А прежде бань было мало, и
ничем их не украшали: да и зачем было украшать грошовое заведенье,
придуманное для пользы, а не для удовольствия? В них не подливали все время
воду, не бежали свежие струи, как будто из горячего источника; и не так было
важно, прозрачна ли вода, в которой смывали грязь. (10) Но, правые боги, как
приятно войти в эти темные бани, под простою крышею, зная, что там наводил
собственноручно порядок в бытность свою эдилом Катон, или Фабий Максим7 или
один из Корнелиев! Потому что и благороднейшие мужи по обязанности эдилов
заходили в места, куда допускался народ, и требовали опрятности и полезной
для здоровья теплоты - не той, что придумали теперь, вроде как на пожаре,
так что впору заживо мыть там уличенного в злодеянье раба. Теперь я не вижу
разницы, топится баня или горит. (11) А ведь кое-кто сейчас назвал бы
Сципиона деревенщиной за то, что его парильня не освещалась солнцем сквозь
зеркальные окна, что он не пекся на ярком свету и не ждал, пока сварится в
бане. Вот несчастный человек! Да он жить не умеет! Моется непроцеженною
водой, чаще всего мутной и, в сильные дожди, чуть ли не илистой! И было для
него нисколько не важно, чем мыться: ведь он приходил смыть пот, а не
притиранья. (12) Что, по-твоему, сказали бы теперь? - "Я не завидую
Сципиону: он и вправду жил в ссылке, если так мылся". - А если бы ты знал,
что он и мылся-то не каждый день! Ведь те, кто сохранил преданье о старинных
нравах Города, говорят, что руки и ноги, которые пачкаются в работе, мыли
ежедневно, а все тело - раз в восемь дней. - Тут кто-нибудь скажет: "Ясное
дело, как они были грязны! Чем от них пахло, по-твоему?" - Солдатской
службой, трудом, мужем! Когда придумали чистые бани, люди стали грязнее.
(13) Когда Гораций Флакк намерен описать человека гнусного и всем известного
своею изнеженностью, что он говорит?
Пахнет духами Букилл...8
А покажи Букилла теперь: да он покажется вонючим, как козел, и встанет
на место того Горгония, которого Гораций противопоставляет Букиллу! Теперь
мало душиться - надо делать это по два-три раза на день, чтобы аромат не
улетучился. Удивительно ли, что такие люди похваляются им, словно своим
собственным запахом? (14) Если все это кажется тебе слишком грустно, вини
усадьбу, в которой узнал я от Эгиала, трудолюбивого отца семейства (он
теперь владеет здешнею землею), что пересаживать можно и старые деревья. Это
необходимо знать нам, старикам, - ведь мы, если сажаем оливы, то наверное
для других. А я видел, как он осенью пересадил целую рощу трех- и
четырехлетних деревьев9, недовольный ее плодами. (15) Она в тебя осенит, ибо
Медленен рост ее, тень она даст далеким потомкам,10
как говорит наш Вергилий, который старался не о том, чтобы сказать
правдивее, а о том, чтобы покрасивее, и хотел не обучать земледельцев, а
доставлять удовольствие читателям. (16) Не говоря о другом, перепишу тебе
то, в чем мне как раз сегодня пришлось его уличить:
Боб высевают весной, и тебя, мидийка, тогда же Рыхлые борозды ждут. Что
ни год, и о просе забота.. . u
Одновременно ли их сажают и весною ли сеют и то и другое, можешь судить
вот по чему. Я пишу тебе сегодняшнее письмо в июне, скоро наступит июль; и в
один и тот же день я видел сборщиков бобов и сеятелей проса. (17) Но
возвращаюсь к пересадке олив. Я видел два способа. Стволы больших деревьев,
подрезав ветки и оставив их не более чем на фут, он переносил вместе с
корневищем, причем корни снимал, не трогая лишь тот узел, из которого они
свисают. Обмакнув его в навоз, дерево опускают в яму, а потом не просто
засыпают ее землей, но и прибивают ее и утаптывают. (18) По его словам, нет
ничего полезнее этого утаптывания: оно преграждает путь холоду и ветру, а
кроме того, ствол меньше раскачивается, так что прорастающие из него корни
могут вытянуться и укрепиться в почве, а не то их обрывает самое легкое
раскачиванье, покуда они мягки, как воск, и держатся непрочно. Прежде чем
зарыть дерево, он с него снимает немного коры: ведь отовсюду, где обнажена
древесина, идут, по его словам, новые корни. Из земли ствол не должен
торчать больше чем на три-четыре фута: тогда он оденется ветками с самого
низа, и большая часть его не будет, как у старых олив, сухой и заскорузлой.
(19) А вот второй способ посадки: сильные побеги с мягкой корой, какие
бывают обычно на молодых деревьях, он высаживал таким же порядком. Эти
растут медленнее, зато не бывают ни морщинистыми, ни хилыми, потому что
происходят от саженцев. (20) Я видел еще, как он пересаживал к другому
дереву многолетнюю лозу: у нее, если возможно, надо подобрать даже тончайшие
корешки, а потом расстилать ее, не жалея длины, чтобы она и из стебля
пустила корни. Я видел лозы, пересаженные не только в феврале, но и в конце
марта, они уже обхватывают новые вязы и карабкаются вверх. (21) Но всем
этим, так сказать, толстоствольным деревьям нужно, по его словам, помогать
водою из подземного хранилища; если она поможет, значит, дождь в нашей
власти. Больше ничему я тебя учить не собираюсь, чтобы не сделать из тебя
соперника себе самому, вроде того как наш Эгиал сделал из меня своего
соперника. Будь здоров.
Письмо LXXXVll
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я потерпел крушенье, не успев взойти на корабль. Как все случилось,
я не пишу, чтобы ты не вздумал и это причислить к стоическим парадоксам, -
впрочем, я докажу тебе, если захочешь (и даже если не захочешь), что ни один
из них не ложен и не так удивителен, как кажется на первый взгляд. Эта
поездка мне показала, как много у нас лишнего и как легко было бы по своему
почину избавиться от вещей, отсутствия которых мы и не почувствуем, когда
они отняты неизбежностью. - (2) В сопровождении немногих рабов, умещающихся
в одной повозке, без всяких вещей, кроме тех, что на нас, мы с Максимом1 уже
два дня живем блаженнейшей жизнью. Тюфяк лежит на земле, я - на тюфяке. Один
дорожный плащ заменяет простыню, другой - одеяло. (3) Завтрак наш таков, что
от него нечего убавить, он готов за пять минут и не обходится без сухих
смокв, как без вощеных табличек. Если есть хлеб, - они мне вместо закуски,
если нет, - вместо хлеба. С ними у меня каждый день новый год2, а счастливым
и благополучным я делаю его сам, благими помыслами и неизменной высокостью
духа, который тогда бывает всего выше, когда, откинув чужое, обретает
спокойствие через отсутствие страха, обретает богатство через отсутствие
желаний. (4) Повозка, в которой я еду, самая грубая. Мулы бредут и только
тем и доказывают, что живы; погонщик бос, и не из-за жары. С трудом
заставляю я себя согласиться, чтобы люди считали эту повозку моей: еще
упорна во мне извращенная привычка стыдиться того, что правильно. Стоит нам
встретить путешественника с сопровожденьем, я невольно краснею, если оно
выглядит почище. Вот и доказательство тому, что одобряемое и восхваляемое
мною еще не укрепилось во мне непоколебимо. Кто стыдится убогой повозки, тот
будет кичиться роскошью. (5) Покамест успехи мои невелики: я не осмеливаюсь
на глазах у всех довольствоваться малым, и до сих пор меня заботит мненье
проезжих. А надо поднять голос против мнений всего рода человеческого: "Вы
безумны, вы заблуждаетесь! Вы восхищаетесь лишним и никого не цените по его
подлинному достоянью! Зайдет дело об имуществе тех, кому вы собираетесь дать
взаймы или оказать услугу (ведь вы и услуги записываете в долговую книгу), -
тут вы, прилежные счетчики, берете на учет каждую статью. (6) "Владения у
него обширны, да много долгов; дом у него прекрасный, но обставлен на чужой
счет; никто так быстро не выведет напоказ челядь пышнее, но ссуд он не
возвращает, а если расплатится с заимодавцами, у самого ничего не
останется". (7) Ты считаешь его богачом, потому что и в дороге у него с
собою золотая посуда, потому что он пашет во всех провинциях, потому что
книга со сроками ссуд у него толста, а земли под самым городом так много,
что, имей он столько даже в пустынной Апулии, ему бы все равно завидовали.
Ты все назвал, - а он беден. - "Почему?" - Потому что должен... - "Много
ли?" Все. Или, по-твоему, есть разница, получил он взаймы от человека или от
фортуны? (8) Важно ли, что мулы у него откормлены и все одной масти? Что
повозка вся в резьбе? Что "крылоногие скакуны
В пестрых все чепраках и в пурпурных попонах узорных; Звонко бренчат у
коней золотые подвески под грудью, В золоте сбруя у всех и в зубах удила
золотые?" 8
От этого не станет лучше ни хозяин, ни мул. (9) Марк Катон Цензор (его
жизнь значила для государства не меньше, чем жизнь Сципиона: один вел войну
с нашими врагами, другой - с нашими нравами) ездил на мерине, да еще вьючил
его мешками вперемет, чтобы возить с собою пожитки. Как бы я хотел, чтобы он
повстречал по дороге кого-нибудь из наших щеголей, что гонят перед собой
скороходов, нумидийцев и столб пыли! Сомненья нет, он кажется изящнее
Катона, и сопровождающих у него больше; но среди всей этой роскоши наш
баловень не может решить, пойти ли ему внаймы к мечу или к рогатине4. (10)
До чего славный был век, когда справивший триумф полководец, бывший цензор,
больше того - Катон довольствовался одной лошаденкой, да и ту делил с
вьюками, свисавшими по обе стороны. И разве ты бы не предпочел всем
раскормленным иноходцам, всем рысакам и скакунам одну эту лошадь, которой
стер спину сам Катон?" (11) Но я вижу, предмет этот нескончаем, если только
я сам не положу ему конец. Прекращаю говорить обо всем том, что он, без
сомнения, угадывал в будущем и видел таким, каким оно и стало теперь, и что
называл "обузой". А теперь я хочу привести тебе несколько - совсем немного!
- . умозаключений, касающихся добродетели; с их помощью наши отстаивают
мысль, что ее одной довольно для блаженной жизни. (12) "Всякое благо и само
хорошо, и делает нас хорошими; так то хорошее, что есть в музыкальном
искусстве, делает человека музыкантом. Случайное не делает нас хорошими, а
значит, и само оно не благо". - Перипатетики на это отвечают, что наше
первое положение неверно. "От того, что само по себе хорошо, не становятся
непременно хорошими. В музыке бывают хороши и флейта, и струна, и всякое
орудие, приспособленное, чтобы на нем играть; но ни одно из них не делает
человека музыкантом". - (13) На это мы ответим: вы не понимаете нашей
посылки "то хорошее, что есть в музыке". Мы имеем в виду не то, что оснащает
музыканта, а то, что его создает, ты же берешь утварь, потребную для
искусства, а не само искусство. Если в самом музыкальном искусстве есть что
хорошее, оно непременно сделает человека музыкантом. (14) Я растолкую это
еще яснее. О хорошем в музыкальном искусстве можно говорить двояко, имея в
виду и то, что помогает работе музыканта, и то, что помогает самому
искусству. Для работы нужны орудия и флейты, и органы, и струнные, не
имеющие касательства к самому искусству. Ведь можно быть музыкантом и без
них, хотя, пожалуй, и нельзя применить свое искусство. Но для человека этой
двойственности нет: одно и то же есть благо и для него самого, и для жизни.
(15) "Что может достаться на долю человеку презренному и бесстыдному, не
есть благо; богатства достаются и своднику, и ланисте5, значит, богатство не
есть благо". - "Ваше положение неверно, - скажут нам, - ведь и в грамматике,
и во врачебном искусстве, и в ремесле кормчего хорошее достается порой, как
мы видим, самым незаметным людям". - (16) Но эти искусства никому не сулят
величия духа, они не стремятся ввысь, не гнушаются случайным. А добродетель
поднимает человека надо всем, что дорого смертным, и ни так называемых благ,
ни так называемых бед он не жаждет и не страшится. Хелидон, один из
любимчиков Клеопатры, владел огромными богатствами. Недавно Натал6, человек
с языком столь же лживым, сколь и нечистым (женщины очищались прямо ему в
рот), сам был наследником многих и оставил многим наследство. Что же, деньги
сделали его нечистым, или он осквернил деньги, которые попадают некоторым
людям, словно золотой в выгребную яму? (17) Добродетель стоит выше этого; ее
ценят не по заемному достоянию, и сама она не сочтет благом то, что
достается всякому. А вот искусство врачеванья или вождения кораблей
восхищаться такими вещами не запрещает. Можно не быть человеком добра - и
быть врачом, быть кормчим, быть грамматиком и, право, не хуже, чем поваром.
Кому досталось иметь что-нибудь одно, того ты не назовешь кем угодно. Кто
чем владеет, таков и он сам. (18) Денежный ящик стоит столько, сколько в нем
лежит, а сам идет только в придачу к тому, что в нем лежит. Кто ценит полную
мошну выше того, чего стоят спрятанные в ней деньги? То же самое - и
владельцы больших богатств: они идут только в придачу и в прибавку к этим
богатствам. Чем велик мудрец? Величием духа. Значит, это сказано верно: "что
достается и человеку презренному, то не благо". (19) Я никогда не соглашусь,
что не знать боли - благо: боли не ведает цикада, не ведает блоха. Не
признаю я благом покой и отсутствие тягот: кто так же празден, как червь? Ты
спросишь, что делает человека мудрым? То же, что бога - богом. Дай ему нечто
божественное, небесное, величавое. Благо достается не каждому, и не каждого
владельца потерпит. (20) Взгляни,
Что тут земля принесет и в чем земледельцу откажет: Здесь счастливее
хлеб, а здесь виноград уродится. Здесь плодам хорошо, а там зеленеет, не
сеян, Луг. Не знаешь ли сам, что Тмол ароматы шафрана Шлет, а Индия - кость,
сабен же изнеженный - ладан, Голый халиб - железо. . 7
(21) Все это поделено между разными краями, дабы необходим был обмен
между смертными, дабы они стремились что-либо друг у друга получить. И
высшее благо имеет свое место; оно родится не там, где слоновая кость, не
там, где железо. Ты спросишь, где обиталище высшего блага? В душе! Но и она,
если не будет чистой и незапятнанной, не примет в себя бога! (22) "Благо не
рождается из зла; а богатства рождаются от скупости; значит, богатства - не
благо". - Нам говорят, что неверно, будто добро не возникает из зла: ведь
святотатством и кражей добываются деньги. И святотатство, и кража - зло,
конечно, но лишь постольку, поскольку из них получается больше зла, чем