Страница:
молитв, если в душе его нет бури, а в теле - боли. Если извне выпадает ему
что-нибудь приятное, оно не увеличивает высшее благо, а, так сказать,
приправляет его и подслащивает; независимое же благо человеческой природы
довольствуется миром в теле и в душе. (47) Я укажу тебе у Эпикура разделение
благ, весьма схожее с нашим. Одни блага - те, которые он предпочел бы иметь,
как, например, для тела - покой, свободный от всего неприятного, для души -
невозмутимость радостного созерцания собственных благ. Других благ он для
себя не хочет, но считает и их заслуживающими похвалы и одобрения, -
например то, о чем я недавно говорил, терпение к недугу и тяжким болям,
которое сам Эпикур выказал в свой последний и счастливейший день. Хотя, по
его словам, изъязвленный живот и мочевой пузырь доставляли ему такие муки,
что больше и не бывает, все равно этот день был для него блаженным 5. А
прожить день блаженно может только тот, кто обладает высшим благом. (48)
Значит, и у Эпикура считается благом то, чего лучше было бы не испытать, но
что, коль скоро дело обернулось так, следует и принять, и хвалить, и
приравнять к высшему благу. Ведь нельзя сказать, что не равно высшему то
благо, которое завершило блаженную жизнь и которому Эпикур воздает хвалу в
последних своих словах. (49) Позволь мне, Луцилий, лучший из людей, сказать
и посмелее: если бы одни блага могли быть больше других, я предпочел бы те,
что кажутся горестными, всем нежащим и ласкающим, и назвал бы их более
высокими. Ведь справиться с тяготами куда труднее, чем умерить радость. (50)
Я знаю, один и тот же разум позволяет достойно переносить счастье и
мужественно - беды. Одинаково храбры могут быть и тот, кто безмятежно стоит
в карауле перед валом, когда враг не тревожит лагеря, и тот, кто с
подрезанными жилами на ногах падает на колени и не выпускает оружия. "Слава
твоей доблести!" - так говорят тем, кто в крови возвращается из боя. И я бы
больше похвалил блага, испытанные в борьбе с фортуной и мужественные. (51)
Разве поколебался бы я прославить искалеченную и обожженную длань Муция
больше, чем здоровую руку любого храбреца? Он стоял, презирая врагов и
пламя, и смотрел, как каплет с его руки кровь на вражеский очаг, покуда
Порсенна не позавидовал славе того, чьей пыткой любовался, и не приказал
убрать огонь против воли Муция. (52) Так почему мне не считать это благо в
числе самых великих и ставить его тем выше благ безмятежных и не испытанных
судьбою, чем реже победа над врагом, одержанная не с оружьем в руке, а ценой
потерянной руки? - "Что же, ты и для себя пожелал бы этого блага?" - Почему
бы и нет? Ведь только тот, кто может такое пожелать, и сделает такое. (53) А
что мне предпочесть? Чтобы распутные мальчишки разминали мне ручки? Чтобы
какая-нибудь бабенка или превращенный в бабенку юнец вытягивал мне каждый
пальчик? Почему не считать мне счастливее Муция, протянувшего руку в огонь,
как протягивают ее рабу для растирания? Так исправил он свою оплошность:
безоружный, однорукий, он положил конец войне и обрубком победил двух царей.
Будь здоров.
Письмо LXVII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Начну с общих слов. Весна наступила, но ближе к лету, когда должно
было стать жарко, опять посвежело, и верить ей нельзя до сего дня: слишком
часто поворачивает она к зиме. Хочешь знать, до чего погода ненадежна? Я все
еще не решаюсь погрузиться в настоящую холодную воду, все еще смягчаю ее
резкость. Ты скажешь: "Но ведь это значит бояться и жары и холода". Что
делать, Луцилий: в моем возрасте и собственного холода хватает - я едва
оттаиваю к середине лета и большую часть времени кутаюсь в одеяло. (2) Но я
благодарен старости, пригвоздившей меня к постели. И как не быть ей за это
благодарным? Чего не следует желать, того я и не могу. Больше всего я
беседую с книгами. Если порой приходят твои письма, мне кажется, что ты
рядом, и настроение у меня такое, словно я отвечаю тебе не письмом, а живым
словом. И о том, о чем ты спрашиваешь, мы как будто побеседуем и вместе
разберемся, как обстоит дело. (3) Ты спрашиваешь, всякое ли благо
желательно. "Если мужество под пыткой, величье духа на костре, терпеливость
в болезни - блага, следовательно, все они желательны; но я не вижу тут
ничего достойного мольбы! Я не знаю никого, кто возблагодарил бы богов за
то, что его секли плетьми, растянули на дыбе, или за скрючившую его
подагру". (4) Не смешивай все в одно, милый Луцилий, - и ты поймешь, что и
тут есть чего желать. Пусть пытки будут от меня подальше, но если уж
придется их терпеть, я пожелаю себе мужества, благородства, величия духа.
Или - с чего бы мне предпочесть войну? Но если она начнется, я пожелаю себе
отважно переносить и раны, и голод, и все, что неизбежность войны несет с
собою. Я не настолько безумен, чтобы жаждать болезни; но если случится мне
болеть, я пожелаю и сдержанности, и стойкости. Итак, желать следует не
бедствий, а добродетели, помогающей их одолеть. (5) Некоторые из наших
полагают, что терпеливого мужества в бедах не нужно желать (хотя нельзя и
отвергать), потому что стремиться надлежит только к чистому благу,
спокойному и чуждому тягот. Я с ними не согласен. Почему? Во-первых, если
благо есть благо, то оно не может не быть желательно. Во-вторых, если всякая
добродетель желательна, а без добродетели не бывает благ, значит, и всякое
благо желательно. В-третьих, если терпеливое мужество под пыткой не
желательно, (6) то, спрашиваю я, значит, мужество и вообще нежелательно? '
Но ведь оно-то и презирает опасности, и посылает им вызов; и самое
прекрасное, самое удивительное в нем то, что оно не отступает перед огнем,
идет навстречу ранам, порой не уклоняется от ударов, а подставляет им грудь.
Но если желательно мужество, значит, желательно и терпенье под пыткой: ведь
и это - часть мужества. Не смешивай все в одно, как я сказал, - и ничто уже
не введет тебя в ошибку. Желательно не терпеть пытку, а терпеть ее
мужественно; этого "мужественно" я и хочу, ибо оно и есть добродетель. - (7)
"Но кто хоть когда-нибудь желал себе такого?" - Одни пожеланья высказаны
явно, - когда каждое названо отдельно; другие скрыты, - когда одно пожелание
охватывает многое. Я желаю себе жить честно; но ведь честная жизнь состоит
из разных поступков. В нее входит и ящик Регула2, и разодранная собственной
рукой рана Катона, и ссылка Рутилия, и отравленная чаша, перенесшая Сократа
из темницы на небо. Значит, желая себе жить честно, я пожелал и того, без
чего порой жизнь честной не будет.
(8) Трижды, четырежды тот блажен, кто под стенами Трои Перед очами
отцов в бою повстречался со смертью! э
Пожелать кому-нибудь такой участи и признать ее желательной, - разве
это не одно и то же? (9) Деций 4 пожертвовал собой ради государства и,
пришпорив коня, ворвался в гущу врагов на верную смерть. Другой Де ций,
соперник отцовской доблести, произнеся торжественные и уже наследственные
слова, налетел на плотный строй, заботясь лишь о том, чтобы жертва его была
благоприятна, и полагая желательной прекрасную смерть. И ты еще сомневаешься
в том, что достопамятная смерть ради доблестного деянья прекрасна? (10) Кто
мужественно переносит пытки, тому помогают все добродетели. Одна, быть
может, выделяется и больше всего заметна - терпение; но тут и мужество,
потому что терпение, стойкость, выносливость суть лишь его ветви; здесь и
разумность, потому что без нее не будет решения, убеждающего как можно
мужественнее перенести неизбежное; здесь и упорство, которое никому не
поколебать, у которого никакой силе не вырвать изначального намерения; здесь
весь неделимый сонм добродетелей, и все честное совершается одной
добродетелью, но по решению всего их совета. А что одобрено всеми
добродетелями, хотя по видимости делается одной из них, то и желательно.
(11) Неужто, по-твоему, только то желательно, что приносят нам праздность и
наслаждение, что мы встречаем, украсив двери? Есть блага и со скорбным
ликом, есть желания, исполнение которых прославляется не толпой
поздравителей, а благоговеньем коленопреклоненных. (12) По-твоему, Регул не
по собственному желанию прибыл обратно к пунийцам? Исполнись духом великого
человека, отойди ненадолго от мнений толпы, постигни в должном величии
прекрасный образ добродетели, которую надлежит чтить не венками и ладаном, а
потом и кровью. (13) Взгляни на Марка Катона, подносящего чистейшие свои
руки к святой груди и раздирающего слишком неглубокие раны. Скажешь ли ему:
"Желаю тебе исполнения всех желаний" или "Соболезную тебе" - или скажешь:
"Счастье твоему делу?" (14) Тут мне кстати вспоминается наш Деметрий,
который спокойную жизнь без набегов судьбы называл "мертвым морем". Не иметь
повода ни встряхнуться, ни взволноваться, не знать ни угрозы, ни нападения,
чтобы на них испытать крепость духа, но бездействовать в ненарушаемой
праздности - это не покой, а мертвый штиль. (15) Стоик Аттал говаривал: "Я
предпочитаю лагерь фортуны ее ласке. Здесь я мучаюсь, но храбро - и это
хорошо. Здесь я гибну, но храбро - и это хорошо". Послушай Эпикура: он
говорит: "Как отрадно!" Я бы, правда, не назвал такое благородное и суровое
дело столь изнеженным словом. (16) Я сгораю, но непобежденным; неужели это
не желательно? Не то, что огонь меня жжет, а то, что не побеждает? Нет
ничего величавее и прекраснее добродетели, и все, что делается по ее
повелению, есть благо и потому желательно. Будь здоров.
Письмо LXVIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Присоединяюсь к твоему решению: скройся от дел; но скрывай и свое
безделье. И знай; ты сделаешь так если не по наставлениям стоиков, то по их
примеру; впрочем, и по наставлениям тоже, ты докажешь это и себе самому, и
кому угодно. (2) Мы и не всяким государственным делом велим заниматься, и не
всегда, и не без конца. А кроме того, мы указали мудрецу государство,
достойное его, - весь мир, так что он, и удалившись от дел, не оставит
государства, а может быть даже, выйдет, покинув свой угол, на широкий
простор, и поднимется к небесам, и поймет, как низко стоят кресла в сенате
или в суде, на которые он всходил. Сохрани в себе мои слова: мудрец никогда
не бывает так деятелен, как в те часы, когда перед его глазами предстает все
божественное и человеческое. (3) Но вернусь к тому, в чем начал тебя
убеждать, - чтобы твой досуг был никому не известен. Незачем писать слова
"философия" и "покой" на вывеске: назови свое намеренье иначе, скажи
"слабость здоровья", в худшем случае - "лень". Похваляться досугом - пустое
тщеславие. (4) Звери, чтобы их нельзя было найти, путают следы у самого
логова; то же надо сделать я тебе, а не то ты не избавишься от
преследователей. Многие проходят мимо явного, но копаются в скрытом и
тайном; вора влечет то, что под замком. Если что перед глазами, оно не
ценится; открытую дверь взломщик минует. Таков же обычай и у толпы, таков и
у всех невежд: каждый хочет ворваться туда, где заперто. (5) Поэтому лучше
не хвастать досугом; а слишком таиться, избегая людского глаза, тоже есть
род хвастовства. Один прячется в Таренте, другой запирается в Неаполе,
третий много лет не выходит за порог; чей досуг стал притчей во всех устах,
тот и собрал толпу. (6) Отойдя от дел, нужно стараться, чтобы не люди о тебе
говорили, а ты сам с собою говорил. О чем? О себе, и так же, как люди с
особой охотой говорят о других, - со злостью. Так ты приучишься и говорить,
и выслушивать правду. И больше всего занимайся тем, в чем сам чувствуешь
свою слабость. (7) Каждый знает изъяны в своем теле, поэтому один облегчает
желудок рвотой, другой укрепляет его частым приемом пищи, третий сушит и
очищает тело, перемежая сытые дни голодными. У кого часто болят ноги, те
воздерживаются от вина или бани; небрежные во всем прочем, люди преграждают
дорогу тому, что чаще их тревожит. Но и у нашего духа есть как бы свои
недужные члены, их-то и надо лечить. (8) Чем я занят, уйдя от дел? Лечу свою
язву. Если бы я показал тебе распухшую ногу, синюшную руку, сухие жилы,
стянувшие бедро, ты бы позволил мне не двигаться с места и лежа лечить
болезнь. А моя болезнь тяжелее, хотя показать ее нельзя: ведь нарыв и
скопленье гноя - в сердце! Нет, не хочу я похвал, не хочу, чтобы ты говорил:
"О великий муж! Он все презрел и бежит от неистовсть человеческой жизни,
которую осудил!" - (9) Ничего я не осудил, кроме самого себя. И не с чего
тебе приходить ко мне в надежде на пользу. Кто рассчитывает найти здесь
помощь, ошибается. Не врач, а больной живет здесь. По мне, лучше скажи,
уходя: "Я-то принимал его за счастливого, за ученого и навострил уши, а
ухожу, и не увидев, и не услышав, чего хотел, так что незачем и
возвращаться". Если ты это почувствуешь и скажешь, значит, польза была: я
предпочитаю, чтобы праздность мою ты простил, а не завидовал ей. (10) Ты
скажешь: "Как же ты, Сенека, советуешь мне Праздность? Ты скатываешься к
Эпикуру!" - Я советую тебе праздность, чтобы ты занялся делами, которые
величавей и прекрасней оставленных тобою: стучаться в двери могущественных
гордецов, переписывать по алфавиту бездетных стариков, иметь влияние на
форуме - может быть, это и власть, но всем ненавистная, недолгая и, если
оценить ее по-настоящему, нечистая. (11) Такой-то превосходит меня любовью
завсегдатаев форума, такой-то - сроком военной службы и добытым через нее
саном, такой-то - числом клиентов. Пусть все берут над тобою верх - дело
того стоит, если ты сам берешь верх над фортуной, меж тем как среди толпы ты
и вровень с нею не станешь: ведь общая любовь к ней сильнее. (12) Если бы ты
намного раньше готов был исполнить это намеренье! Если бы мы начинали
заботиться о блаженной жизни раньше, чем смерть появится вблизи! Но хоть
теперь-то не будем медлить: поверим опыту в том, в чем надо бы давно
поверить разуму, и признаем многие вещи лишними и вредными. (13) Как те, что
выехали поздно и хотят наверстать время скоростью, пришпорим коня! Для наших
занятий нет возраста лучше: он отбушевал и усмирил пороки, неукротимые в
первом пылу юности; еще немного - и он совсем их угасит. - (14) "Но когда и
в чем поможет тебе знанье, добытое на исходе жизни?" - Поможет лучше уйти!
Не думай, будто есть для благоразумия возраст лучше того, который укрощен
многообразным опытом и нередким раскаянием и приходит к спасительным мыслям
с усмиренными страстями. Теперь самое время для этого блага! Кто пришел к
мудрости стариком, того привели к ней годы. Будь здоров.
Письмо LXIX
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Мне не хочется, чтобы ты странствовал и скакал с места на место:
во-первых, частые переезды - признак нестойкости духа, который, пока не
перестанет блуждать да озираться вокруг, не сможет утвердиться в привычке к
досугу. Чтобы держать в узде душу, сперва останови бег тела. (2) Во-вторых,
чем длительнее лечение, тем больше от него пользы; нельзя прерывать покой,
приносящий забвение прежней жизни. Дай глазам отучиться смотреть, дай ушам
привыкнуть к спасительному слову. Как только ты двинешься с места, так еще
по пути что-нибудь попадется тебе - и вновь распалит твои вожделения. (3)
Как влюбленным, чтобы избавиться от своей страсти, следует избегать всего,
напоминающего о любимом теле (ведь ничто не крепнет легче, чем любовь), так
всякому, кто хочет погасить в себе прежние вожделенья, следует отвращать и
взор, и слух от покинутого, но еще недавно желанного. (4) Страсть сразу
поднимает мятеж: куда она ни обернется, тотчас же увидит рядом какую-нибудь
приманку для своих притязаний. Нет зла без задатка: жадность сулит деньги,
похотливость - множество разных наслаждений, честолюбие - пурпур, и
рукоплескания, и полученное через них могущество, и все, что это могущество
может. (5) Пороки соблазняют тебя наградой; а тут тебе придется жить
безвозмездно. И за сто лет нам не добиться, чтобы пороки, взращенные столь
долгим потворством, покорились и приняли ярмо, а если мы еще будем дробить
столь короткий срок, - и подавно. Только непрестанное бдение и усердие
доводят любую вещь до совершенства, да и то с трудом. (6) Если хочешь меня
послушаться, думай об одном, готовься к одному: встретить смерть, а если
подскажут обстоятельства, и приблизить ее. Ведь нет никакой разницы, она ли
к нам придет, мы ли к ней. Внуши себе, что лжет общий голос невежд,
утверждающих, будто "самое лучшее - умереть своей смертью". Чужой смертью
никто не умирает. И подумай еще вот о чем: никто не умирает не в свой срок.
Своего времени ты не потеряешь: ведь что ты оставляешь после себя, то не
твое. Будь здоров.
Письмо LXX
Сенека приветствует Луцилия!
(1) После долгого перерыва я вновь увидел твои Помпеи, а с ними и свою
юность. Мне казалось, будто все, что я там делал в молодости, - а было это
совсем недавно, - я могу делать и сейчас. (2) Но вся жизнь, Луцилий, у нас
уже за кормой; и как в море, по словам нашего Вергилия, "отступают селенья и
берег" 1, так в быстром течении времени сперва скрывается из виду детство,
потом юность, потом пора между молодостью и старостью, пограничная с обеими,
и наконец, лучшие годы самой старости; а недавно завиднелся общий для рода
человеческого конец. (3) Мы в безумии считаем его утесом, а это - пристань,
и войти в нее иногда надо поспешить и никогда нельзя отказываться. А если
кого занесет туда в молодые годы, жаловаться на это - все равно что сетовать
на быстрое плаванье. Ты ведь сам знаешь: одного обманывают и держат ленивые
ветерки, изводит долгой скукой затишье, другого быстрее быстрого несет
стойкий ветер. (4) То же и с нами: одних жизнь скоро-скоро привела туда,
куда они пришли бы, даже если бы медлили, других долго била и допекала.
Впрочем, как ты знаешь, за это не всегда нужно держаться: ведь благо - не
сама жизнь, а жизнь достойная. Так что мудрый живет не сколько должен, а
сколько может. (5) Он посмотрит, где ему предстоит проводить жизнь, и с кем,
и как, и в каких занятиях, он думает о том, как жить, а не сколько прожить.
А если встретится ему много отнимающих покой тягот, он отпускает себя на
волю, и не в последней крайности: чуть только фортуна становится
подозрительной, он внимательно озирается, - не сегодня ли надо все
прекратить. На его взгляд, нет разницы, положить ли конец, или дождаться
его, раньше он придет или позже: в этом мудрец не видит большого урона и не
боится. Что капает по капле, того много не потеряешь. (6) Раньше ты умрешь
или позже, - неважно, хорошо или плохо, - вот что важно. А хорошо умереть -
значит, избежать опасности жить дурно. По-моему, только о женской слабости
говорят слова того-родосца2, который, когда его по приказу тирана бросили в
яму и кормили, как зверя, отвечал на совет отказаться от пищи: "Пока человек
жив, он на все должен надеяться". (7) Даже если это правда, не за всякую
цену можно покупать жизнь. Пусть награда и велика, и надежна, я все равно не
желаю прийти к ней через постыдное признание моей слабости. Неужели я буду
думать о том, что живому фортуна все может сделать, а не о том, что с
умеющим умереть ей ничего не сделать? (8) Но иногда мудрец и в близости
смерти, и зная о назначенной казни, не приложит к ней рук. Глупо умирать от
страха смерти. Пусть приходит убийца - ты жди! Зачем ты спешишь навстречу?
Зачем берешь на себя дело чужой жестокости? Завидуешь ты своему палачу, что
ли? Или щадишь его? (9) Сократ мог покончить с собой, воздерживаясь от пищи,
и умереть от голода, а не от яда, а он тридцать дней провел в темнице,
ожидая смерти, - не в мыслях о том, что все может случиться, не потому что
такой долгий срок вмещает много надежд, но чтобы не нарушать законов, чтобы
дать друзьям напоследок побыть с Сократом. Что было бы глупее, чем презирать
смерть, а яда бояться? (10) Скрибония, женщина почтенная, была теткою Друза
Либона3, юноши столь же опрометчивого, сколь благородного: он надеялся на
большее, чем можно было надеяться не только в его, но и в лю бой век. Когда
его больным вынесли из сената на носилках, причем вынос сопровождало не так
уж много людей (все близкие бесчестно отступились от него, уже не
осужденного, а как бы казненного), он стал советоваться: самому ли ему
принять смерть или дождаться ее. Тогда Скрибония сказала: "Какое тебе
удовольствие делать чужое дело?" Но Друза она не убедила, он наложил на себя
руки, и не без причины: ведь если обреченный на смерть еще жив на третий или
четвертый день, то он, по мненью врага, делает не свое дело. (11) Нельзя
вынести общего суждения о том, надо ли, когда внешняя сила угрожает смертью,
спешить навстречу или дожидаться; ведь есть много такого, что тянет и в ту,
и в другую сторону. Если одна смерть под пыткой, а другая - простая и
легкая, то почему бы за нее не ухватиться? Я тщательно выберу корабль,
собираясь отплыть, или дом, собираясь в нем поселиться, - и так же я выберу
род смерти, собираясь уйти из жизни. (12) Помимо того, жизнь не всегда тем
лучше, чем дольше, но смерть всегда чем дольше, тем хуже. Ни в чем мы не
должны угождать душе так, как в смерти: пускай, куда ее тянет, там и
выходит; выберет ли она меч, или петлю, или питье, закупоривающее жилы, -
пусть порвет цепи рабства, как захочет. Пока живешь, думай об одобрении
других; когда умираешь, только о себе. Что тебе по душе, то и лучше. (13)
Глупо думать так: "Кто-нибудь скажет, что мне не хватило мужества,
кто-нибудь другой, - что я испугался, а еще кто-нибудь, - что можно выбрать
смерть благороднее". - Неужели тебе невдомек, что тот замысел в твоих руках,
к которому молва не имеет касательства? Смотри на одно: как бы побыстрее
вырваться из-под власти фортуны, - а не то найдутся такие, что осудят твой
поступок. (14) Ты встретишь даже мудрецов по ремеслу, утверждающих, будто
нельзя творить насилие над собственной жизнью 4, и считающих самоубийство
нечестьем: должно, мол, ожидать конца, назначенного природой. Кто так
говорит, тот не видит, что сам себе преграждает путь к свободе. Лучшее из
устроенного вечным законом, - то, что он дал нам один путь в жизнь, но
множество - прочь из жизни. (15) Мне ли ждать жестокости недуга или
человека, когда я могу выйти из круга муки, отбросить все бедствия? В одном
не вправе мы жаловаться на жизнь: она никого не держит. Не так плохо обстоят
дела человеческие, если всякий несчастный несчастен только через свой порок.
Тебе нравится жизнь? Живи! Не нравится - можешь вернуться туда, откуда
пришел. (16) Чтобы избавиться от головной боли, ты часто пускал кровь; чтобы
сбросить вес, отворяют жилу; нет нужды рассекать себе всю грудь - ланцет
открывает путь к великой свободе, ценою укола покупается безмятежность. Что
же делает нас ленивыми и бессильными? Никто из нас не думает, что
когда-нибудь да придется покинуть это жилище. Так старых жильцов привычка к
месту делает снисходительными и удерживает в доме, как бы плохо в нем ни
было. (17) Хочешь быть свободным наперекор этой плоти? Живи так, словно
завтра переедешь! Всегда имей в виду, что рано или поздно лишишься этого
жилья, - и тогда ты мужественней перенесешь неизбежность выезда. Но как
вспомнить о близком конце тем, чьи желанья не имеют конца? (18) А ведь о
нем-то нам необходимее всего размышлять, потому что подготовка к другому
может оказаться и лишней. Ты закалил дух против бедности? А богатства
остались при тебе. Мы вооружились, чтобы презирать боль? А счастье здорового
и не узнавшего увечий тела никогда не потребует от нас применить на деле эту
добродетель. Мы убедили себя, что нужно стойко выносить тоску по утрате? Но
всем, кого мы любили, фортуна продлила дни дольше наших. И лишь готовности к
одному потребует с нас день, который придет непременно. (19) И напрасно ты
думаешь, что только великим людям хватало твердости взломать затворы
человеческого рабства. Напрасно ты считаешь, что никому этого не сделать,
кроме Катона, который, не испустив дух от меча, руками открыл ему дорогу.
Нет, люди низшего разряда в неодолимом порыве убегали от всех бед и, когда
нельзя было ни умереть без затруднений, ни выбрать орудие смерти по своему
разумению, хватали то, что под рукой, своей силой превращая в оружие
предметы, по природе безобидные. (20) Недавно перед боем со зверями один из
германцев, которых готовили для утреннего представления, отошел, чтобы
опорожниться - ведь больше ему негде было спрятаться от стражи; там лежала
палочка с губкой для подтирки срамных мест; ее-то он засунул себе в глотку,
силой перегородив дыханье, и от этого испустил дух. - "Но ведь это
оскорбление смерти!" - Пусть так! - "До чего грязно, до чего непристойно!" -
Но есть ли что глупее, чем привередливость в выборе смерти? (21) Вот
мужественный человек, достойный того, чтобы судьба дала ему выбор! Как
храбро пустил бы он в ход клинок! Как отважно бросился бы в пучину моря или
под обрыв утеса! Но, лишенный всего, он нашел и должный способ смерти, и
орудие; знай же, что для решившегося умереть нет иной причины к промедленью,
кроме собственной воли. Пусть как угодно судят поступок этого
решительнейшего человека, лишь бы все согласились, что самая грязная смерть
предпочтительней самого чистого рабства. (22) Однажды приведя низменный
пример, я это и продолжу: ведь каждый большего потребует от себя, когда
увидит, что презрели даже самые презираемые люди. Мы думаем, что Катоны,
Сципионы и все, о ком мы привыкли слушать с восхищением, для нас вне
подражания; а я покажу, что на играх со зверями отыщется не меньше примеров
этой добродетели, чем среди вождей гражданской войны. (23) Недавно, когда
бойцов везли под стражей на утреннее представление, один из них, словно клюя
что-нибудь приятное, оно не увеличивает высшее благо, а, так сказать,
приправляет его и подслащивает; независимое же благо человеческой природы
довольствуется миром в теле и в душе. (47) Я укажу тебе у Эпикура разделение
благ, весьма схожее с нашим. Одни блага - те, которые он предпочел бы иметь,
как, например, для тела - покой, свободный от всего неприятного, для души -
невозмутимость радостного созерцания собственных благ. Других благ он для
себя не хочет, но считает и их заслуживающими похвалы и одобрения, -
например то, о чем я недавно говорил, терпение к недугу и тяжким болям,
которое сам Эпикур выказал в свой последний и счастливейший день. Хотя, по
его словам, изъязвленный живот и мочевой пузырь доставляли ему такие муки,
что больше и не бывает, все равно этот день был для него блаженным 5. А
прожить день блаженно может только тот, кто обладает высшим благом. (48)
Значит, и у Эпикура считается благом то, чего лучше было бы не испытать, но
что, коль скоро дело обернулось так, следует и принять, и хвалить, и
приравнять к высшему благу. Ведь нельзя сказать, что не равно высшему то
благо, которое завершило блаженную жизнь и которому Эпикур воздает хвалу в
последних своих словах. (49) Позволь мне, Луцилий, лучший из людей, сказать
и посмелее: если бы одни блага могли быть больше других, я предпочел бы те,
что кажутся горестными, всем нежащим и ласкающим, и назвал бы их более
высокими. Ведь справиться с тяготами куда труднее, чем умерить радость. (50)
Я знаю, один и тот же разум позволяет достойно переносить счастье и
мужественно - беды. Одинаково храбры могут быть и тот, кто безмятежно стоит
в карауле перед валом, когда враг не тревожит лагеря, и тот, кто с
подрезанными жилами на ногах падает на колени и не выпускает оружия. "Слава
твоей доблести!" - так говорят тем, кто в крови возвращается из боя. И я бы
больше похвалил блага, испытанные в борьбе с фортуной и мужественные. (51)
Разве поколебался бы я прославить искалеченную и обожженную длань Муция
больше, чем здоровую руку любого храбреца? Он стоял, презирая врагов и
пламя, и смотрел, как каплет с его руки кровь на вражеский очаг, покуда
Порсенна не позавидовал славе того, чьей пыткой любовался, и не приказал
убрать огонь против воли Муция. (52) Так почему мне не считать это благо в
числе самых великих и ставить его тем выше благ безмятежных и не испытанных
судьбою, чем реже победа над врагом, одержанная не с оружьем в руке, а ценой
потерянной руки? - "Что же, ты и для себя пожелал бы этого блага?" - Почему
бы и нет? Ведь только тот, кто может такое пожелать, и сделает такое. (53) А
что мне предпочесть? Чтобы распутные мальчишки разминали мне ручки? Чтобы
какая-нибудь бабенка или превращенный в бабенку юнец вытягивал мне каждый
пальчик? Почему не считать мне счастливее Муция, протянувшего руку в огонь,
как протягивают ее рабу для растирания? Так исправил он свою оплошность:
безоружный, однорукий, он положил конец войне и обрубком победил двух царей.
Будь здоров.
Письмо LXVII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Начну с общих слов. Весна наступила, но ближе к лету, когда должно
было стать жарко, опять посвежело, и верить ей нельзя до сего дня: слишком
часто поворачивает она к зиме. Хочешь знать, до чего погода ненадежна? Я все
еще не решаюсь погрузиться в настоящую холодную воду, все еще смягчаю ее
резкость. Ты скажешь: "Но ведь это значит бояться и жары и холода". Что
делать, Луцилий: в моем возрасте и собственного холода хватает - я едва
оттаиваю к середине лета и большую часть времени кутаюсь в одеяло. (2) Но я
благодарен старости, пригвоздившей меня к постели. И как не быть ей за это
благодарным? Чего не следует желать, того я и не могу. Больше всего я
беседую с книгами. Если порой приходят твои письма, мне кажется, что ты
рядом, и настроение у меня такое, словно я отвечаю тебе не письмом, а живым
словом. И о том, о чем ты спрашиваешь, мы как будто побеседуем и вместе
разберемся, как обстоит дело. (3) Ты спрашиваешь, всякое ли благо
желательно. "Если мужество под пыткой, величье духа на костре, терпеливость
в болезни - блага, следовательно, все они желательны; но я не вижу тут
ничего достойного мольбы! Я не знаю никого, кто возблагодарил бы богов за
то, что его секли плетьми, растянули на дыбе, или за скрючившую его
подагру". (4) Не смешивай все в одно, милый Луцилий, - и ты поймешь, что и
тут есть чего желать. Пусть пытки будут от меня подальше, но если уж
придется их терпеть, я пожелаю себе мужества, благородства, величия духа.
Или - с чего бы мне предпочесть войну? Но если она начнется, я пожелаю себе
отважно переносить и раны, и голод, и все, что неизбежность войны несет с
собою. Я не настолько безумен, чтобы жаждать болезни; но если случится мне
болеть, я пожелаю и сдержанности, и стойкости. Итак, желать следует не
бедствий, а добродетели, помогающей их одолеть. (5) Некоторые из наших
полагают, что терпеливого мужества в бедах не нужно желать (хотя нельзя и
отвергать), потому что стремиться надлежит только к чистому благу,
спокойному и чуждому тягот. Я с ними не согласен. Почему? Во-первых, если
благо есть благо, то оно не может не быть желательно. Во-вторых, если всякая
добродетель желательна, а без добродетели не бывает благ, значит, и всякое
благо желательно. В-третьих, если терпеливое мужество под пыткой не
желательно, (6) то, спрашиваю я, значит, мужество и вообще нежелательно? '
Но ведь оно-то и презирает опасности, и посылает им вызов; и самое
прекрасное, самое удивительное в нем то, что оно не отступает перед огнем,
идет навстречу ранам, порой не уклоняется от ударов, а подставляет им грудь.
Но если желательно мужество, значит, желательно и терпенье под пыткой: ведь
и это - часть мужества. Не смешивай все в одно, как я сказал, - и ничто уже
не введет тебя в ошибку. Желательно не терпеть пытку, а терпеть ее
мужественно; этого "мужественно" я и хочу, ибо оно и есть добродетель. - (7)
"Но кто хоть когда-нибудь желал себе такого?" - Одни пожеланья высказаны
явно, - когда каждое названо отдельно; другие скрыты, - когда одно пожелание
охватывает многое. Я желаю себе жить честно; но ведь честная жизнь состоит
из разных поступков. В нее входит и ящик Регула2, и разодранная собственной
рукой рана Катона, и ссылка Рутилия, и отравленная чаша, перенесшая Сократа
из темницы на небо. Значит, желая себе жить честно, я пожелал и того, без
чего порой жизнь честной не будет.
(8) Трижды, четырежды тот блажен, кто под стенами Трои Перед очами
отцов в бою повстречался со смертью! э
Пожелать кому-нибудь такой участи и признать ее желательной, - разве
это не одно и то же? (9) Деций 4 пожертвовал собой ради государства и,
пришпорив коня, ворвался в гущу врагов на верную смерть. Другой Де ций,
соперник отцовской доблести, произнеся торжественные и уже наследственные
слова, налетел на плотный строй, заботясь лишь о том, чтобы жертва его была
благоприятна, и полагая желательной прекрасную смерть. И ты еще сомневаешься
в том, что достопамятная смерть ради доблестного деянья прекрасна? (10) Кто
мужественно переносит пытки, тому помогают все добродетели. Одна, быть
может, выделяется и больше всего заметна - терпение; но тут и мужество,
потому что терпение, стойкость, выносливость суть лишь его ветви; здесь и
разумность, потому что без нее не будет решения, убеждающего как можно
мужественнее перенести неизбежное; здесь и упорство, которое никому не
поколебать, у которого никакой силе не вырвать изначального намерения; здесь
весь неделимый сонм добродетелей, и все честное совершается одной
добродетелью, но по решению всего их совета. А что одобрено всеми
добродетелями, хотя по видимости делается одной из них, то и желательно.
(11) Неужто, по-твоему, только то желательно, что приносят нам праздность и
наслаждение, что мы встречаем, украсив двери? Есть блага и со скорбным
ликом, есть желания, исполнение которых прославляется не толпой
поздравителей, а благоговеньем коленопреклоненных. (12) По-твоему, Регул не
по собственному желанию прибыл обратно к пунийцам? Исполнись духом великого
человека, отойди ненадолго от мнений толпы, постигни в должном величии
прекрасный образ добродетели, которую надлежит чтить не венками и ладаном, а
потом и кровью. (13) Взгляни на Марка Катона, подносящего чистейшие свои
руки к святой груди и раздирающего слишком неглубокие раны. Скажешь ли ему:
"Желаю тебе исполнения всех желаний" или "Соболезную тебе" - или скажешь:
"Счастье твоему делу?" (14) Тут мне кстати вспоминается наш Деметрий,
который спокойную жизнь без набегов судьбы называл "мертвым морем". Не иметь
повода ни встряхнуться, ни взволноваться, не знать ни угрозы, ни нападения,
чтобы на них испытать крепость духа, но бездействовать в ненарушаемой
праздности - это не покой, а мертвый штиль. (15) Стоик Аттал говаривал: "Я
предпочитаю лагерь фортуны ее ласке. Здесь я мучаюсь, но храбро - и это
хорошо. Здесь я гибну, но храбро - и это хорошо". Послушай Эпикура: он
говорит: "Как отрадно!" Я бы, правда, не назвал такое благородное и суровое
дело столь изнеженным словом. (16) Я сгораю, но непобежденным; неужели это
не желательно? Не то, что огонь меня жжет, а то, что не побеждает? Нет
ничего величавее и прекраснее добродетели, и все, что делается по ее
повелению, есть благо и потому желательно. Будь здоров.
Письмо LXVIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Присоединяюсь к твоему решению: скройся от дел; но скрывай и свое
безделье. И знай; ты сделаешь так если не по наставлениям стоиков, то по их
примеру; впрочем, и по наставлениям тоже, ты докажешь это и себе самому, и
кому угодно. (2) Мы и не всяким государственным делом велим заниматься, и не
всегда, и не без конца. А кроме того, мы указали мудрецу государство,
достойное его, - весь мир, так что он, и удалившись от дел, не оставит
государства, а может быть даже, выйдет, покинув свой угол, на широкий
простор, и поднимется к небесам, и поймет, как низко стоят кресла в сенате
или в суде, на которые он всходил. Сохрани в себе мои слова: мудрец никогда
не бывает так деятелен, как в те часы, когда перед его глазами предстает все
божественное и человеческое. (3) Но вернусь к тому, в чем начал тебя
убеждать, - чтобы твой досуг был никому не известен. Незачем писать слова
"философия" и "покой" на вывеске: назови свое намеренье иначе, скажи
"слабость здоровья", в худшем случае - "лень". Похваляться досугом - пустое
тщеславие. (4) Звери, чтобы их нельзя было найти, путают следы у самого
логова; то же надо сделать я тебе, а не то ты не избавишься от
преследователей. Многие проходят мимо явного, но копаются в скрытом и
тайном; вора влечет то, что под замком. Если что перед глазами, оно не
ценится; открытую дверь взломщик минует. Таков же обычай и у толпы, таков и
у всех невежд: каждый хочет ворваться туда, где заперто. (5) Поэтому лучше
не хвастать досугом; а слишком таиться, избегая людского глаза, тоже есть
род хвастовства. Один прячется в Таренте, другой запирается в Неаполе,
третий много лет не выходит за порог; чей досуг стал притчей во всех устах,
тот и собрал толпу. (6) Отойдя от дел, нужно стараться, чтобы не люди о тебе
говорили, а ты сам с собою говорил. О чем? О себе, и так же, как люди с
особой охотой говорят о других, - со злостью. Так ты приучишься и говорить,
и выслушивать правду. И больше всего занимайся тем, в чем сам чувствуешь
свою слабость. (7) Каждый знает изъяны в своем теле, поэтому один облегчает
желудок рвотой, другой укрепляет его частым приемом пищи, третий сушит и
очищает тело, перемежая сытые дни голодными. У кого часто болят ноги, те
воздерживаются от вина или бани; небрежные во всем прочем, люди преграждают
дорогу тому, что чаще их тревожит. Но и у нашего духа есть как бы свои
недужные члены, их-то и надо лечить. (8) Чем я занят, уйдя от дел? Лечу свою
язву. Если бы я показал тебе распухшую ногу, синюшную руку, сухие жилы,
стянувшие бедро, ты бы позволил мне не двигаться с места и лежа лечить
болезнь. А моя болезнь тяжелее, хотя показать ее нельзя: ведь нарыв и
скопленье гноя - в сердце! Нет, не хочу я похвал, не хочу, чтобы ты говорил:
"О великий муж! Он все презрел и бежит от неистовсть человеческой жизни,
которую осудил!" - (9) Ничего я не осудил, кроме самого себя. И не с чего
тебе приходить ко мне в надежде на пользу. Кто рассчитывает найти здесь
помощь, ошибается. Не врач, а больной живет здесь. По мне, лучше скажи,
уходя: "Я-то принимал его за счастливого, за ученого и навострил уши, а
ухожу, и не увидев, и не услышав, чего хотел, так что незачем и
возвращаться". Если ты это почувствуешь и скажешь, значит, польза была: я
предпочитаю, чтобы праздность мою ты простил, а не завидовал ей. (10) Ты
скажешь: "Как же ты, Сенека, советуешь мне Праздность? Ты скатываешься к
Эпикуру!" - Я советую тебе праздность, чтобы ты занялся делами, которые
величавей и прекрасней оставленных тобою: стучаться в двери могущественных
гордецов, переписывать по алфавиту бездетных стариков, иметь влияние на
форуме - может быть, это и власть, но всем ненавистная, недолгая и, если
оценить ее по-настоящему, нечистая. (11) Такой-то превосходит меня любовью
завсегдатаев форума, такой-то - сроком военной службы и добытым через нее
саном, такой-то - числом клиентов. Пусть все берут над тобою верх - дело
того стоит, если ты сам берешь верх над фортуной, меж тем как среди толпы ты
и вровень с нею не станешь: ведь общая любовь к ней сильнее. (12) Если бы ты
намного раньше готов был исполнить это намеренье! Если бы мы начинали
заботиться о блаженной жизни раньше, чем смерть появится вблизи! Но хоть
теперь-то не будем медлить: поверим опыту в том, в чем надо бы давно
поверить разуму, и признаем многие вещи лишними и вредными. (13) Как те, что
выехали поздно и хотят наверстать время скоростью, пришпорим коня! Для наших
занятий нет возраста лучше: он отбушевал и усмирил пороки, неукротимые в
первом пылу юности; еще немного - и он совсем их угасит. - (14) "Но когда и
в чем поможет тебе знанье, добытое на исходе жизни?" - Поможет лучше уйти!
Не думай, будто есть для благоразумия возраст лучше того, который укрощен
многообразным опытом и нередким раскаянием и приходит к спасительным мыслям
с усмиренными страстями. Теперь самое время для этого блага! Кто пришел к
мудрости стариком, того привели к ней годы. Будь здоров.
Письмо LXIX
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Мне не хочется, чтобы ты странствовал и скакал с места на место:
во-первых, частые переезды - признак нестойкости духа, который, пока не
перестанет блуждать да озираться вокруг, не сможет утвердиться в привычке к
досугу. Чтобы держать в узде душу, сперва останови бег тела. (2) Во-вторых,
чем длительнее лечение, тем больше от него пользы; нельзя прерывать покой,
приносящий забвение прежней жизни. Дай глазам отучиться смотреть, дай ушам
привыкнуть к спасительному слову. Как только ты двинешься с места, так еще
по пути что-нибудь попадется тебе - и вновь распалит твои вожделения. (3)
Как влюбленным, чтобы избавиться от своей страсти, следует избегать всего,
напоминающего о любимом теле (ведь ничто не крепнет легче, чем любовь), так
всякому, кто хочет погасить в себе прежние вожделенья, следует отвращать и
взор, и слух от покинутого, но еще недавно желанного. (4) Страсть сразу
поднимает мятеж: куда она ни обернется, тотчас же увидит рядом какую-нибудь
приманку для своих притязаний. Нет зла без задатка: жадность сулит деньги,
похотливость - множество разных наслаждений, честолюбие - пурпур, и
рукоплескания, и полученное через них могущество, и все, что это могущество
может. (5) Пороки соблазняют тебя наградой; а тут тебе придется жить
безвозмездно. И за сто лет нам не добиться, чтобы пороки, взращенные столь
долгим потворством, покорились и приняли ярмо, а если мы еще будем дробить
столь короткий срок, - и подавно. Только непрестанное бдение и усердие
доводят любую вещь до совершенства, да и то с трудом. (6) Если хочешь меня
послушаться, думай об одном, готовься к одному: встретить смерть, а если
подскажут обстоятельства, и приблизить ее. Ведь нет никакой разницы, она ли
к нам придет, мы ли к ней. Внуши себе, что лжет общий голос невежд,
утверждающих, будто "самое лучшее - умереть своей смертью". Чужой смертью
никто не умирает. И подумай еще вот о чем: никто не умирает не в свой срок.
Своего времени ты не потеряешь: ведь что ты оставляешь после себя, то не
твое. Будь здоров.
Письмо LXX
Сенека приветствует Луцилия!
(1) После долгого перерыва я вновь увидел твои Помпеи, а с ними и свою
юность. Мне казалось, будто все, что я там делал в молодости, - а было это
совсем недавно, - я могу делать и сейчас. (2) Но вся жизнь, Луцилий, у нас
уже за кормой; и как в море, по словам нашего Вергилия, "отступают селенья и
берег" 1, так в быстром течении времени сперва скрывается из виду детство,
потом юность, потом пора между молодостью и старостью, пограничная с обеими,
и наконец, лучшие годы самой старости; а недавно завиднелся общий для рода
человеческого конец. (3) Мы в безумии считаем его утесом, а это - пристань,
и войти в нее иногда надо поспешить и никогда нельзя отказываться. А если
кого занесет туда в молодые годы, жаловаться на это - все равно что сетовать
на быстрое плаванье. Ты ведь сам знаешь: одного обманывают и держат ленивые
ветерки, изводит долгой скукой затишье, другого быстрее быстрого несет
стойкий ветер. (4) То же и с нами: одних жизнь скоро-скоро привела туда,
куда они пришли бы, даже если бы медлили, других долго била и допекала.
Впрочем, как ты знаешь, за это не всегда нужно держаться: ведь благо - не
сама жизнь, а жизнь достойная. Так что мудрый живет не сколько должен, а
сколько может. (5) Он посмотрит, где ему предстоит проводить жизнь, и с кем,
и как, и в каких занятиях, он думает о том, как жить, а не сколько прожить.
А если встретится ему много отнимающих покой тягот, он отпускает себя на
волю, и не в последней крайности: чуть только фортуна становится
подозрительной, он внимательно озирается, - не сегодня ли надо все
прекратить. На его взгляд, нет разницы, положить ли конец, или дождаться
его, раньше он придет или позже: в этом мудрец не видит большого урона и не
боится. Что капает по капле, того много не потеряешь. (6) Раньше ты умрешь
или позже, - неважно, хорошо или плохо, - вот что важно. А хорошо умереть -
значит, избежать опасности жить дурно. По-моему, только о женской слабости
говорят слова того-родосца2, который, когда его по приказу тирана бросили в
яму и кормили, как зверя, отвечал на совет отказаться от пищи: "Пока человек
жив, он на все должен надеяться". (7) Даже если это правда, не за всякую
цену можно покупать жизнь. Пусть награда и велика, и надежна, я все равно не
желаю прийти к ней через постыдное признание моей слабости. Неужели я буду
думать о том, что живому фортуна все может сделать, а не о том, что с
умеющим умереть ей ничего не сделать? (8) Но иногда мудрец и в близости
смерти, и зная о назначенной казни, не приложит к ней рук. Глупо умирать от
страха смерти. Пусть приходит убийца - ты жди! Зачем ты спешишь навстречу?
Зачем берешь на себя дело чужой жестокости? Завидуешь ты своему палачу, что
ли? Или щадишь его? (9) Сократ мог покончить с собой, воздерживаясь от пищи,
и умереть от голода, а не от яда, а он тридцать дней провел в темнице,
ожидая смерти, - не в мыслях о том, что все может случиться, не потому что
такой долгий срок вмещает много надежд, но чтобы не нарушать законов, чтобы
дать друзьям напоследок побыть с Сократом. Что было бы глупее, чем презирать
смерть, а яда бояться? (10) Скрибония, женщина почтенная, была теткою Друза
Либона3, юноши столь же опрометчивого, сколь благородного: он надеялся на
большее, чем можно было надеяться не только в его, но и в лю бой век. Когда
его больным вынесли из сената на носилках, причем вынос сопровождало не так
уж много людей (все близкие бесчестно отступились от него, уже не
осужденного, а как бы казненного), он стал советоваться: самому ли ему
принять смерть или дождаться ее. Тогда Скрибония сказала: "Какое тебе
удовольствие делать чужое дело?" Но Друза она не убедила, он наложил на себя
руки, и не без причины: ведь если обреченный на смерть еще жив на третий или
четвертый день, то он, по мненью врага, делает не свое дело. (11) Нельзя
вынести общего суждения о том, надо ли, когда внешняя сила угрожает смертью,
спешить навстречу или дожидаться; ведь есть много такого, что тянет и в ту,
и в другую сторону. Если одна смерть под пыткой, а другая - простая и
легкая, то почему бы за нее не ухватиться? Я тщательно выберу корабль,
собираясь отплыть, или дом, собираясь в нем поселиться, - и так же я выберу
род смерти, собираясь уйти из жизни. (12) Помимо того, жизнь не всегда тем
лучше, чем дольше, но смерть всегда чем дольше, тем хуже. Ни в чем мы не
должны угождать душе так, как в смерти: пускай, куда ее тянет, там и
выходит; выберет ли она меч, или петлю, или питье, закупоривающее жилы, -
пусть порвет цепи рабства, как захочет. Пока живешь, думай об одобрении
других; когда умираешь, только о себе. Что тебе по душе, то и лучше. (13)
Глупо думать так: "Кто-нибудь скажет, что мне не хватило мужества,
кто-нибудь другой, - что я испугался, а еще кто-нибудь, - что можно выбрать
смерть благороднее". - Неужели тебе невдомек, что тот замысел в твоих руках,
к которому молва не имеет касательства? Смотри на одно: как бы побыстрее
вырваться из-под власти фортуны, - а не то найдутся такие, что осудят твой
поступок. (14) Ты встретишь даже мудрецов по ремеслу, утверждающих, будто
нельзя творить насилие над собственной жизнью 4, и считающих самоубийство
нечестьем: должно, мол, ожидать конца, назначенного природой. Кто так
говорит, тот не видит, что сам себе преграждает путь к свободе. Лучшее из
устроенного вечным законом, - то, что он дал нам один путь в жизнь, но
множество - прочь из жизни. (15) Мне ли ждать жестокости недуга или
человека, когда я могу выйти из круга муки, отбросить все бедствия? В одном
не вправе мы жаловаться на жизнь: она никого не держит. Не так плохо обстоят
дела человеческие, если всякий несчастный несчастен только через свой порок.
Тебе нравится жизнь? Живи! Не нравится - можешь вернуться туда, откуда
пришел. (16) Чтобы избавиться от головной боли, ты часто пускал кровь; чтобы
сбросить вес, отворяют жилу; нет нужды рассекать себе всю грудь - ланцет
открывает путь к великой свободе, ценою укола покупается безмятежность. Что
же делает нас ленивыми и бессильными? Никто из нас не думает, что
когда-нибудь да придется покинуть это жилище. Так старых жильцов привычка к
месту делает снисходительными и удерживает в доме, как бы плохо в нем ни
было. (17) Хочешь быть свободным наперекор этой плоти? Живи так, словно
завтра переедешь! Всегда имей в виду, что рано или поздно лишишься этого
жилья, - и тогда ты мужественней перенесешь неизбежность выезда. Но как
вспомнить о близком конце тем, чьи желанья не имеют конца? (18) А ведь о
нем-то нам необходимее всего размышлять, потому что подготовка к другому
может оказаться и лишней. Ты закалил дух против бедности? А богатства
остались при тебе. Мы вооружились, чтобы презирать боль? А счастье здорового
и не узнавшего увечий тела никогда не потребует от нас применить на деле эту
добродетель. Мы убедили себя, что нужно стойко выносить тоску по утрате? Но
всем, кого мы любили, фортуна продлила дни дольше наших. И лишь готовности к
одному потребует с нас день, который придет непременно. (19) И напрасно ты
думаешь, что только великим людям хватало твердости взломать затворы
человеческого рабства. Напрасно ты считаешь, что никому этого не сделать,
кроме Катона, который, не испустив дух от меча, руками открыл ему дорогу.
Нет, люди низшего разряда в неодолимом порыве убегали от всех бед и, когда
нельзя было ни умереть без затруднений, ни выбрать орудие смерти по своему
разумению, хватали то, что под рукой, своей силой превращая в оружие
предметы, по природе безобидные. (20) Недавно перед боем со зверями один из
германцев, которых готовили для утреннего представления, отошел, чтобы
опорожниться - ведь больше ему негде было спрятаться от стражи; там лежала
палочка с губкой для подтирки срамных мест; ее-то он засунул себе в глотку,
силой перегородив дыханье, и от этого испустил дух. - "Но ведь это
оскорбление смерти!" - Пусть так! - "До чего грязно, до чего непристойно!" -
Но есть ли что глупее, чем привередливость в выборе смерти? (21) Вот
мужественный человек, достойный того, чтобы судьба дала ему выбор! Как
храбро пустил бы он в ход клинок! Как отважно бросился бы в пучину моря или
под обрыв утеса! Но, лишенный всего, он нашел и должный способ смерти, и
орудие; знай же, что для решившегося умереть нет иной причины к промедленью,
кроме собственной воли. Пусть как угодно судят поступок этого
решительнейшего человека, лишь бы все согласились, что самая грязная смерть
предпочтительней самого чистого рабства. (22) Однажды приведя низменный
пример, я это и продолжу: ведь каждый большего потребует от себя, когда
увидит, что презрели даже самые презираемые люди. Мы думаем, что Катоны,
Сципионы и все, о ком мы привыкли слушать с восхищением, для нас вне
подражания; а я покажу, что на играх со зверями отыщется не меньше примеров
этой добродетели, чем среди вождей гражданской войны. (23) Недавно, когда
бойцов везли под стражей на утреннее представление, один из них, словно клюя