Страница:
сам знаешь, что с вопросами нравственными перемешаны и вопросы, касающиеся
мышления. Вот я и занялся той частью, которая прямо относится к нравам: не
глупо ли и не излишне ли заботиться о том, что наступит после смертного
часа? погибают ли наши блага вместе с нами? остается ли что-нибудь от того,
кого уже нет? можно ли получить или стремиться получить какой-нибудь плод с
еще не существующего и имеющего появиться тогда, когда мы его не
почувствуем? (5) Все это касается нравов и, значит, было к месту. А все, что
возражают диалектики, следовало отделить, - вот оно и было оставлено без
вниманья. Но сейчас, раз уж ты требуешь, я не пропущу ни одного из их
утверждений и выскажусь против каждого в отдельности. (6) Без предисловий
нельзя будет понять, что опровергается. Что же я хочу сказать
предварительно? Есть тела цельные - например, человек; есть составные -
например, корабль, или дом, словом, все, в чем разные части скреплены в
единое целое; и есть слагающиеся из отдельных членов, существующих порознь,
- например, войско, народ, сенат. Предметы, из которых слагаются такие тела,
объединены правами или обязанно стями, но по природе не связаны и разобщены.
Что же еще мне предварительно сказать? (7) Мы думаем, что не бывает благ,
состоящих из отдельных частей: единое благо должно охватываться и
управляться единым духом, иметь единый исток. Это, если тебе угодно,
доказывается само собою, - но установить это следовало, так как в нас мечут
наши же копья. - (8) "Вы утверждаете, что не бывает блага из отдельных
частей; но признанье есть благоприятное сужденье людей добра. Как не может
быть молвою речь одного-единственного и поношеньем - дурное мнение
одного-единственного, так и для признанья мало понравиться одному человеку
добра. Для признанья потребно единодушие многих известных и почтенных мужей.
Стало быть, признанье слагается из суждений множества лиц, то есть из
отдельных частей, и, следовательно, не может быть благом. (9) Признанье -
это хвала, воздаваемая людьми добра человеку добра; хвала есть речь, речь
есть звук, обозначающий нечто, или голос; а голос, пусть даже и самых лучших
людей, не есть благо. Ведь не все, что делает человек добра, есть благо: он
и рукоплещет, и свистит, но даже тот, кто всем в нем восхищается и все
хвалит, не назовет благом ни рукоплесканья, ни свист, - так же, как чох или
кашель. Значит, признанье не есть благо. (10) И главное, скажите-ка, для
кого оно благо - для хвалящего или для хвалимого? Говорить, как вы, что оно
благо для хвалимого, так же смешно, как утверждать, будто чужое крепкое
здоровье - это мое здоровье. Но хвалить по заслугам есть деянье честное;
значит, хвала есть благо для хвалящего, то есть совершающего деянье, а не
для нас, хвалимых. Этого-то мы и доискивались". (11) Теперь я кратко отвечу
на все по отдельности. Во-первых, еще не установлено, нет ли благ из
отдельных частей; оба ответа имеют сторонников. Во-вторых, признанье не
нуждается во многих поданных за него голосах - довольно сужденья и одного
человека добра; ведь и один человек добра признает нас равными себе. - (12)
"Так что же, значит, и молва это мнение одного человека, а поношенье - это
злоречивость одного? Слава, по-моему, требует широкого распространенья и
единодушия многих". Но одно дело молва или поношение, другое - признанье.
Почему? Да если обо мне хорошо думает муж добра, это все равно, как если бы
так же думали все мужи добра; да они и думали бы так же, если бы меня
узнали. Все они судят одинаково, ибо равно основываются на истине и потому
не могут разойтись. Вот и получается так, словно они все думают одно, ибо
иначе думать ни один не может. - (13) "Для молвы или для славы мало мненья
одного-единственного". - Но тут приговор одного равноценен общему, - потому
что он будет одинаков у всех, если их опросить; а там у несхожих людей
различны и суждения, несходны чувства, и все - сомнительно, легковесно,
подозрительно. Ты думаешь, они могут судить все одинаково? Даже один судит
по-разному! Человек добра держится правды, а у правды одна суть, один облик;
все прочие согласны между собою только в вещах ложных, которые не бывают
постоянны, но изменчивы и противоречивы. - (14) "Но хвала - это только
голос, а голос не может быть благом". - Однако, говоря, что признанье есть
хвала, воздаваемая добрыми добрым, они сами имеют в виду не голос, а
суждение. Пусть муж добра молчит, но кого он считает достойным хвалы, тот ее
получил. (15) И потом, хвала - это одно, а восхваленье - другое: для него-то
и нужен голос. Потому говорят не "надгробная хвала", а только "восхваление",
что выполняющий эту обязанность должен держать речь. Утверждая, что такой-то
заслуживает хвалы, мы сулим ему не благожелательные разговоры, а мнения.
Значит, хвала - это и невысказанное одобренье того, кто про себя хвалит
человека добра. (16) Далее, как я сказал, источник хвалы - душа, а слова
только обнаруживают выношенную в душе хвалу и доводят ее до сведенья многих.
Хвалит тот, кто считает хвалу уместной. Когда знаменитый наш трагический
поэт1 говорит, что превосходно, когда "нас хвалит достохвальный муж", он
имеет в виду мужа, достойного хвалы. И когда столь же древний поэт говорит:
"Хвала питает искусства" 2, он имеет в виду не восхваленье; оно развращает
искусства, и ничто так не испортило и красноречье, и прочие из них, которые
обращаются к слуху, как всенародное одобрение. (17) Молва непременно требует
слов в полный голос, признанье - нет: оно может довольствоваться
невысказанным сужденьем и быть полным не только среди молчанья, но и среди
порицающих криков. Я объясню, в чем разница между признанием и славой: слава
слагается из суждений многих, а признанье одних только добрых. - (18) "Для
кого признанье, или хвала, воздаваемая добрыми добрым, есть благо: для
хвалящих или для хвалимых?" - Для обоих: и для меня, которого хвалят, потому
что природа наделила меня любовью ко всем, и я радуюсь правильности моих
поступков, и счастлив, что нашлись благодарные истолкователи моих
добродетелей. Их благодарность - благо для многих, но и для меня тоже. Ведь
строй моей души таков, что я считаю чужое благо своим, особенно если я сам -
источник блага для них. (19) Но признанье благо и для хвалящих: его
направляет добродетель, а всякое ее деяние есть благо. Оно бы им не
досталось, не будь я таким. Значит, заслуженная хвала - благо для обоих, -
точно так же, клянусь, как судить благосклонно - благо и для того, кто
судит, и для того, в чью пользу его сужденье. Неужели ты сомневаешься, что
справедливость - благо и для того, кто ею обладает, и для того, кому она
воздает должное? А ведь хвалить по заслугам - справедливо; значит, такая
хвала - благо для обоих. (20) Мы щедро ответили на все эти умствования. Но
не это должно быть нашей целью - хитро рассуждать и низводить философию с
вершин ее величия в такие теснины. Не лучше ли идти прямой и открытой
дорогой, чем по доброй воле петлять и с трудом выбираться из этой путаницы?
Ведь все эти прения - просто игра для тех, кто старается половчее поймать
друг друга. (21) Лучше скажи о том, что согласно природе наш дух должен
стремиться в бескрайнюю ширь, ибо душа человека - вещь великая и благородная
и не допускает, чтобы ей ставили иные, нежели богам, пределы. Во-первых, она
не согласна, чтобы родиной ее были ничтожный Эфес или тесная Александрия или
другое место, еще обильней населенное и гуще застроенное. Ее граница - все
то, что опоясывается последним и всеобъемлющим кругом, внутри которого лежат
земли и моря, внутри которого воздух соединяет и вместе разделяет
божественное и человеческое, внутри которого расставлено по местам столько
божеств, чтобы каждое делало свое дело. (22) Во-вторых, она не принимает
отпущенного ей короткого срока: "Мне принадлежат, - говорит она, - все годы,
ни один век не заперт для великого ума, и все времена доступны мысли. Когда
придет последний день и разделит божественное и человеческое, перемешанные
сейчас, я оставлю это тело там, где нашла его, а сама вернусь к богам. Я и
теперь не чужда им, хоть и держит меня тяжкая земная темница". (23) Этот
медлительный смертный век только пролог к лучшей и долгой жизни. Как девять
месяцев прячет нас материнская утроба, приготовляя, однако, жить не в ней, а
в другом месте, куда мы выходим, по-видимости способные уже и дышать и
существовать без прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от
младенчества до старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждет новое
появленье на свет и новый порядок вещей. А без такого промежутка нам не
выдержать неба. (24) Так не страшись, прозревая впереди этот решительный
час: он последний не для души, а для тела. Сколько ни есть вокруг вещей, ты
должен видеть в них поклажу на постоялом дворе, где ты задержался мимоездом.
(25) Природа обыскивает нас при выходе, как при входе. Нельзя вынести
больше, чем принес; да и немалую часть того, что ты взял с собою в жизнь,
придется оставить. Ты сбросишь верхний из одевающих тебя покровов - кожу, ты
лишишься плоти и разливающейся по всему телу крови, лишишься костей и жил,
скрепляющих все текучее и непрочное. (26) Тот день, которого ты боишься как
последнего, будет днем рождения к вечной жизни. Сбрось груз! Что ты медлишь,
как будто уже однажды не покинул прятавшего тебя тела? Ты мешкаешь,
упираешься, - но и тогда тебя вытолкнуло величайшее усилие матери. Ты
стонешь, плачешь; плакать дело новорожденного, но тогда тебя можно было
простить: ты появился неразумным и ничего не ведающим, тебя, едва
покинувшего мягкое тепло материнской утробы, овеял вольный воздух, а потом
испугало грубое прикосновение жестких рук, и ты, нежный, ничего не
понимающий, оторопел перед неведомым. (27) Теперь для тебя уже не внове
отделяться от того, частью чего ты был; так равнодушно расставайся с
ненужными уже членами и сбрасывай это давно обжитое тело. Его рассекут,
закопают, уничтожат. А ты что печалишься? Это дело обычное! Ведь оболочка
новорожденных чаще всего гибнет. Зачем ты любишь как свое то, что тебя
одевает? Придет день, который сдернет покровы и выведет тебя на свет из
мерзкой зловонной утробы. (28) И теперь взлети отсюда, насколько можешь;
привязывайся к самым дорогим и близким не больше, чем чужой человек3; уже
здесь помышляй о более высоком и величавом. Когда-нибудь перед тобою
откроются тайны природы, рассеется этот туман и отовсюду ударит в глаза
яркий свет. Представь себе, каково будет это сиянье, в котором сольется
блеск бессчетных звезд. Ни одна тень не омрачит ясности, каждая сторона не
бес будет сверкать одинаково ослепительно, - ведь чередованье дня и ночи
есть удел нижнего воздуха. И вот, когда ты всем существом воспримешь весь
этот свет, который теперь смутно доходит слишком тесными для него путями
зрения и все же издали восхищает тебя, - тогда ты скажешь, что прожил жизнь
в темноте. Чем покажется тебе божественный свет, когда ты его увидишь в его
области? (29) Мысль о нем не допускает, чтобы в душе угнездились грязь, и
низость, и жестокость. Она твердит, что боги - свидетели всех наших дел,
приказывает искать их одобрения, готовиться к будущей встрече с ними, видеть
перед собою вечность. А тот, кто постиг ее разумом, не устрашится никакого
войска, не испугается трубы, не побоится ничьих угроз. (30) Да и откуда
страх у того, кто надеется умереть? Ведь и утверждающий, будто душа
существует лишь до тех пор, покуда удерживается в оковах плоти, а
отделившись, тотчас рассеивается, все же старается 4 и после смерти быть
полезным. Пусть он сам исчезнет с глаз, однако
Мужество мужа в душе вспоминают и древнюю славу Рода его...6
Подумай сам, до чего нам полезны добрые примеры, - и ты поймешь, что
память о великих людях не менее благотворна, чем их присутствие. Будь
здоров.
Письмо СIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Зачем ты опасаешься беды, что может произойти с. тобою, а может и
не произойти? Я имею в виду пожар, обвал дома и прочее, что на нас
обрушивается, но не подстерегает нас. Лучше смотри и старайся избежать того,
что следит за нами и хочет поймать. Потерпеть крушение, упасть с повозки -
все это случаи тяжкие, но редкие; а вот человек человеку грозит ежедневно.
Против этой опасности снаряжайся, ее выслеживай внимательным взглядом: нет
беды чаще, нет упорней, нет вкрадчивей. (2) Буря, прежде чем разразиться,
грозит нам, здания, прежде чем рухнуть, дают трещину, дым предупреждает о
пожаре, - гибель от руки человека внезапна и чем ближе подступает, тем
усерднее прячется. Ты заблуждаешься, если веришь лицам встречных: обличье у
них человеческое, душа звериная; или нет, со зверьми только первое
столкновение опасно, а кого они минуют, тех не ищут больше, потому что
только необходимость толкает их чинить вред. Зверей заставляет нападать или
голод, или страх, а человеку погубить человека приятно. (3) Думай, однако, о
грозящей от человека опасности так, чтобы не забывать и о долге человека. На
одного гляди, чтоб он тебе не повредил, на другого - чтобы ему не повредить.
Радуйся чужим удачам, огорчайся неудачам, помни, что ты должен дать другим и
чего остерегаться. (4) Чего ты достигнешь, живя так? Повредить тебе смогут
все равно, а вот обмануть не смогут. Укройся, насколько сможешь, в
философии: она тебя спрячет в объятиях, в ее святилище ты будешь или в
полной, или в большей безопасности. Сталкиваются только те, кто гуляет по
одной дороге. (5) Однако и самой философией нельзя похваляться: для многих,
кто хвастался ею и кичился, она стала причиной опасности. Пусть она избавит
от пороков тебя, а не обличает чужие пороки; пусть не чурается общепринятых
обычаев; пусть постарается не внушать мненья, будто она осуждает то, от чего
воздерживается. Можно быть мудрым, и не выставляясь напоказ, не вызывая
неприязни. Будь здоров.
Письмо СIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я убежал к себе в Номентанскую усадьбу, - от чего, по-твоему? От
города? - Нет, от лихорадки, - той, что подкрадывается исподволь. Она уже
наложила на меня руку, но я сразу велел закладывать повозку, хоть Паулина1
меня и удерживала. Врач говорил, что это только начало, потому что биение
жил неспокойно и неровно, его обычная мера нарушена. Я настаивал на отъезде.
На устах у меня были слова господина моего Галлиона2, который, захворав
лихорадкой в Ахайе, тотчас поднялся на корабль, восклицая, что болезнь
обитает не у него в теле, а в тамошней местности. (2) Это я и сказал
Паулине, ради которой мне приходится думать о здоровье. Зная, что ее жизнь
стала едина с моею, я начинаю щадить себя, так как щажу ее, и, хотя старость
сделала меня во многом храбрее, я теряю это преимущество моего возраста. Мне
приходит на ум, что моя старость вобрала в себя чужую молодость, которую
нужно беречь. И так как я не добиваюсь от Паулины, чтобы она была
мужественней в любви ко мне, то она добивается, чтобы я был прилежнее в
любви к себе. (3) Ведь высоким чувствам нужно идти навстречу, и порой,
вопреки напору обстоятельств, во имя близких возвращаться к жизни даже и с
мукой, зубами удерживая вылетающий дух; ведь человеку добра нужно жить,
сколько велит долг, а не сколько приятно. Кто ни жены, ни друга не ценит
настолько, чтобы ради них продлить себе жизнь и не упорствовать в намеренье
умереть, тот просто избалован. Если польза близких требует, душа может даже
приказать себе положить конец не только желанью смерти, но и самой смерти,
когда она началась, - только бы угодить близким. (4) Вернуться к жизни ради
других признак наибольшего величия души, и величайшие мужи часто так
поступали. Но и то, по-моему, свидетельствует о высочайшей человечности, что
ты оберегаешь свою старость, величайшее благодеянье которой - возможность
беспечнее относиться к себе и смелее пользоваться жизнью, и заботишься о
ней, зная, что кому-нибудь из твоих юна мила, полезна и дорога. (5) И за это
нам достается в награду немалая радость: разве не самое отрадное когда жена
так тебя любит, что ты сам начинаешь любить себя больше? И выходит, что
Паулина может поставить мне в заслугу не только страх за нее, но и за меня
самого. (6) Но ты спрашиваешь, чем кончился мой замысел уехать? Едва я
выбрался из давящего города, от запаха дымящихся кухонь, которые, едва их
затопят, изрыгают вместе с пылью все таившиеся в них ядовитые пары, как
тотчас самочувствие мое изменилось. А как ты думаешь, сколько сил
прибавилось у меня, когда я добрался до виноградников? Выпущенный на
пастбище, я накинулся на мой корм. Я снова нашел самого себя: не осталось
слабости в ненадежном, замышлявшем дурное теле, я опять всей душой предался
занятиям. (7) Но место мало поможет в этом, если душа не будет принадлежать
сама себе, - а она, если захочет, найдет способ уединиться даже в гуще дел.
Напротив, кто выбирает то ту, то эту местность в погоне за досугом, всюду
найдет отвлеченья. Рассказывают, еще Сократ, когда кто-то жаловался на то,
что не получил пользы от путешествий, ответил: "И недаром: ведь ты
путешествовал с тобою!" (8) Как хорошо было бы некоторым уехать подальше от
себя! А не то они сами себя теребят, портят, пугают. Что пользы пересекать
моря и менять города? Если хочешь бежать от того, что не дает тебе покоя,
другим должно быть не место а ты. Представь себе, что ты приехал в Афины,
приехал на Родос; выбирай какую угодно страну; разве важно, какие в ней
нравы? Ведь твои-то нравы - с тобою! (9) Ты считаешь богатства благом; стало
быть, тебе будет мучительна бедность и - самое печальное! - бедность мнимая:
ведь ты, хоть имеешь много, будешь воображать, будто тебе не хватает ровно
столько, яа сколько превзошел тебя имеющий больше. Ты считаешь благом
почести: так тебе будет плохо от того, что такой-то стал консулом, а
такой-то - даже во второй раз; ты будешь завидовать всякому, чье имя чаще
попадается в годовых списках3. И честолюбие настолько лишит тебя разума, что
при виде одного обогнавшего ты забудешь обо всех, кого оставил позади. (10)
Ты считаешь смерть величайшим злом, хотя если есть в ней что-то плохое, как
только одно: ее боятся раньше, чем она приходит. Тебя будут пугать не то что
опасности, а подозрения, ты постоянно будешь мучиться пустыми страхами. Что
пользы, если
Путь меж врагов позади, позади твердыни аргивян?
4 Даже мир даст тебе поводы бояться; однажды пав духом, ты и самой
безопасности не будешь верить. Привыкшая к слепому страху душа неспособна
будет заботиться о собственном спасенье: она ие избегает, а убегает, а
опасности легче ударить нас сзади. (11) Самым тяжким злом ты считаешь потерю
любимых, - а это так же глупо, как оплакивать листья, падающие с красивых и
украшающих твой дом деревьев. На все, что тебе приятно, смотри так же, как
смотришь на эти листья, покуда они зелены5. Тот или этот день непременно
отнимет у тебя того или этого; но и утрата тек, кого ты любишь, кого
считаешь усладой своей жизни, не тягостней паденья листьев: снова родятся
листья, снова появятся близкие, хоть прежние вновь и не родятся. - (12) "Вот
именно, не прежние!" - Так и ты не будешь прежним! Всякий день, всякий час
ты меняешься, - но что похищено у других, то явно, а украдкой похищенного у
нас мы не видим. Других у нас отнимают, а самих себя мы теряем незаметно. Об
этом ты не думаешь и не ищешь лекарства для ран, - напротив, ты сам сеешь
причины для треволнений, на то надеясь, в этом отчаиваясь. Но разумный
всегда примешивает к надеждам долю отчаянья, к отчаянью - долю надежды. (13)
Чем может помочь странствие само по себе? Оно не умерит страсти к
наслажденьям, не обуздает алчности, не утишит гневливости, не отразит
неукротимого натиска любви, не избавит душу от других зол, не прояснит
суждений, заблуждений не рассеет, - разве что на короткое время займет тебя
новизной, как мальчика, который дивится невиданному. (14) В остальном же
езда только усиливает непостоянство духа, когда он нездоров, делает его еще
легкомысленней и беспокойней. Те, кто жадно стремился в иные места, покидают
их еще более жадно, перелетают как птицы, уезжают быстрей, чем приехали.
(15) Путешествие даст тебе узнать другие племена, покажет горы необычайных
очертаний, исхоженные пространства равнин, орошенные неиссякаемыми водами
долины, или, если ты понаблюдаешь, природу какой-нибудь реки, которая либо
набухает от летнего паводка, как Нил, либо, как Тигр, скрывается из виду, а
потом" такая же полноводная, появляется из тайников, через которые текла;
либо, как Меандр - предмет упражнений и игры для всех поэтов, - вьется
частыми излучинами, близко подступает к собственному руслу и опять
поворачивает, не успевши влиться в себя самое. Но путешествие не сделает
тебя ни лучше, ни здоровее. (16) В ученых занятиях, в общении с
чиноначальниками мудрости должны мы проводить время, чтобы усвоить
исследованное, исследовать неоткрытое. Так нуждающаяся в искуплении душа
отпускается на свободу из жалкого рабства. А пока ты не знаешь, от чего
бежать, к чему стремиться, что необходимо, что не нужно, что справедливо и
что честно, будешь ты не путешествовать, а блуждать. (17) Никакой пользы не
даст тебе эта езда: ты ведь будешь путешествовать вместе со своими
страстями, и твои беды от тебя не отстанут. Если бы только не отстали? Тогда
они были бы еще далеко: а так они не с тобою, а в тебе и, значит, везде
будут томить тебя и мучить одинаковыми неприятностями. Больному следует
искать не новых мест, а лекарства. (18) Человек сломал бедро, подвернул
сустав: не в повозку и не на корабль должен он садиться, но позвать врача,
чтобы тот срастил сломанную кость, вправил вывих. Так неужели, по-твоему,
можно вылечить переменою мест душу, сломанную и вывихнутую во многих местах?
Слишком силен этот недуг" чтобы лечить его прогулками в носилках. (19)
Путешествие никого не сделает ни врачом, ни оратором; местность не учит
никакому искусству; так неужели мудрости, которая превыше всего, можно
набраться по дороге? Поверь мне, нет дороги, которая уведет тебя прочь от
влечений" от гнева, от страха, - а будь такая дорога, весь род человеческий
пустился бы по ней сомкнутым строем. Все эти недуги будут томить тебя и
иссушать в странствиях по морям и по суше, пока ты будешь носить в себе их
причины. (20) Ты удивляешься, что бегство тебе не помогло? Но все, от чего
ты бежишь, с тобою. Значит, исправься сам! Сбрось с себя бремя, удерживай
желания в неких пределах, выскобли из души всякую порчу! Если хочешь приятно
путешествовать, вылечи твоего спутника! Будешь жить вместе со скупым и
алчным, - жадность пристанет к тебе; будешь общаться со спесивцем, - к тебе
перейдет чванство; в дружбе с палачом ты не избавишься от жестокости; возьми
в товарищи развратника - распалится и твоя похоть. (21) Хочешь освободиться
от пороков - сторонись порочных примеров. Скупец, развратитель, жестокий,
коварный, - все, что повредили бы тебе, будь они близко, - в тебе самом.
Уйди от них к лучшим, живи с Катонами, с Лелием, с Тубероном, а если тебе по
душе греки - побудь с Сократом, с Зеноном. Один научит тебя умереть, когда
это необходимо, другой - раньше, чем будет необходимо6. (22) Живи с
Хрисиппом, с Посидонием. Они передадут тебе знание божественного и
человеческого, они прикажут быть деятельным и не только красно говорить,
сыпля словами для удовольствия слушателей, но и закалять душу и быть
твердыми против угроз. В этой бурной, как море, жизни есть одна пристань:
презирать будущие превратности, стоять надежно и открыто, грудью встречать
удары судьбы, не прячась и не виляя. (23) Природа произвела нас на свет
высокими душой и, подобно тому как одних животных она наделила свирепостью,
других - хитростью, третьих - трусостью, так нам она дала дух славный и
божественный, ищущий, как жить честнее, а не как безопасней, подобный
вселенной, - ибо с нею он состязается, за ней следует, насколько это
возможно человеческому шагу. Он жаждет отличиться и верит, что его заметят и
похвалят. (24) Он - господин всего, он над всем и, значит, ничему не
покоряется. Ничто не кажется ему ни тяжким, ни способным согнуть мужа.
Гибель и тягостный труд - ужасные видом обличья;7
вовсе нет, если кто сможет посмотреть на них прямо и пробиться взглядом
сквозь тьму. Многое, что ночью представляется ужасным, день делает
смехотворным.
Гибель и тягостный труд - ужасные видом обличья.
Наш Вергилий сказал превосходно: они ужасны не на самом деле, а только
видом, то есть кажутся такими, а казаться - не значит быть. (25) Так ли они,
повторяю, страшны, как гласит молва? И скажи, Луцилий, молю: с чего мужу
бояться труда, человеку - смерти? Сколько раз попадались мне считающие
невозможным все, чего сами они не могут, и говорящие, будто мы требуем
больше, чем выдерживает человеческая природа. (26) Насколько же лучше я
думаю о них! Ведь и они многое могут, да не хотят. А кому из тех, кто
пытался, изменял успех? Разве, когда возьмешься, все не оказывается легче?
Мы не потому не осмеливаемся, что трудно, - трудно оттого, что мы не
осмеливаемся. (27) Если вам нужен пример, возьмите Сократа, старца
необычайной выносливости, прошедшего через все невзгоды, но не побежденного
ни бедностью, еще более гнетущей из-за домашнего бремени, ни тяготами,
которые он нес и на войне, и дома должен был сносить, - вспомни хоть его
жену с ее свирепым нравом и дерзким языком, хоть тупых к ученью детей,
больше похожих на мать, чем на отца. И почти всю его жизнь была то война, то
мышления. Вот я и занялся той частью, которая прямо относится к нравам: не
глупо ли и не излишне ли заботиться о том, что наступит после смертного
часа? погибают ли наши блага вместе с нами? остается ли что-нибудь от того,
кого уже нет? можно ли получить или стремиться получить какой-нибудь плод с
еще не существующего и имеющего появиться тогда, когда мы его не
почувствуем? (5) Все это касается нравов и, значит, было к месту. А все, что
возражают диалектики, следовало отделить, - вот оно и было оставлено без
вниманья. Но сейчас, раз уж ты требуешь, я не пропущу ни одного из их
утверждений и выскажусь против каждого в отдельности. (6) Без предисловий
нельзя будет понять, что опровергается. Что же я хочу сказать
предварительно? Есть тела цельные - например, человек; есть составные -
например, корабль, или дом, словом, все, в чем разные части скреплены в
единое целое; и есть слагающиеся из отдельных членов, существующих порознь,
- например, войско, народ, сенат. Предметы, из которых слагаются такие тела,
объединены правами или обязанно стями, но по природе не связаны и разобщены.
Что же еще мне предварительно сказать? (7) Мы думаем, что не бывает благ,
состоящих из отдельных частей: единое благо должно охватываться и
управляться единым духом, иметь единый исток. Это, если тебе угодно,
доказывается само собою, - но установить это следовало, так как в нас мечут
наши же копья. - (8) "Вы утверждаете, что не бывает блага из отдельных
частей; но признанье есть благоприятное сужденье людей добра. Как не может
быть молвою речь одного-единственного и поношеньем - дурное мнение
одного-единственного, так и для признанья мало понравиться одному человеку
добра. Для признанья потребно единодушие многих известных и почтенных мужей.
Стало быть, признанье слагается из суждений множества лиц, то есть из
отдельных частей, и, следовательно, не может быть благом. (9) Признанье -
это хвала, воздаваемая людьми добра человеку добра; хвала есть речь, речь
есть звук, обозначающий нечто, или голос; а голос, пусть даже и самых лучших
людей, не есть благо. Ведь не все, что делает человек добра, есть благо: он
и рукоплещет, и свистит, но даже тот, кто всем в нем восхищается и все
хвалит, не назовет благом ни рукоплесканья, ни свист, - так же, как чох или
кашель. Значит, признанье не есть благо. (10) И главное, скажите-ка, для
кого оно благо - для хвалящего или для хвалимого? Говорить, как вы, что оно
благо для хвалимого, так же смешно, как утверждать, будто чужое крепкое
здоровье - это мое здоровье. Но хвалить по заслугам есть деянье честное;
значит, хвала есть благо для хвалящего, то есть совершающего деянье, а не
для нас, хвалимых. Этого-то мы и доискивались". (11) Теперь я кратко отвечу
на все по отдельности. Во-первых, еще не установлено, нет ли благ из
отдельных частей; оба ответа имеют сторонников. Во-вторых, признанье не
нуждается во многих поданных за него голосах - довольно сужденья и одного
человека добра; ведь и один человек добра признает нас равными себе. - (12)
"Так что же, значит, и молва это мнение одного человека, а поношенье - это
злоречивость одного? Слава, по-моему, требует широкого распространенья и
единодушия многих". Но одно дело молва или поношение, другое - признанье.
Почему? Да если обо мне хорошо думает муж добра, это все равно, как если бы
так же думали все мужи добра; да они и думали бы так же, если бы меня
узнали. Все они судят одинаково, ибо равно основываются на истине и потому
не могут разойтись. Вот и получается так, словно они все думают одно, ибо
иначе думать ни один не может. - (13) "Для молвы или для славы мало мненья
одного-единственного". - Но тут приговор одного равноценен общему, - потому
что он будет одинаков у всех, если их опросить; а там у несхожих людей
различны и суждения, несходны чувства, и все - сомнительно, легковесно,
подозрительно. Ты думаешь, они могут судить все одинаково? Даже один судит
по-разному! Человек добра держится правды, а у правды одна суть, один облик;
все прочие согласны между собою только в вещах ложных, которые не бывают
постоянны, но изменчивы и противоречивы. - (14) "Но хвала - это только
голос, а голос не может быть благом". - Однако, говоря, что признанье есть
хвала, воздаваемая добрыми добрым, они сами имеют в виду не голос, а
суждение. Пусть муж добра молчит, но кого он считает достойным хвалы, тот ее
получил. (15) И потом, хвала - это одно, а восхваленье - другое: для него-то
и нужен голос. Потому говорят не "надгробная хвала", а только "восхваление",
что выполняющий эту обязанность должен держать речь. Утверждая, что такой-то
заслуживает хвалы, мы сулим ему не благожелательные разговоры, а мнения.
Значит, хвала - это и невысказанное одобренье того, кто про себя хвалит
человека добра. (16) Далее, как я сказал, источник хвалы - душа, а слова
только обнаруживают выношенную в душе хвалу и доводят ее до сведенья многих.
Хвалит тот, кто считает хвалу уместной. Когда знаменитый наш трагический
поэт1 говорит, что превосходно, когда "нас хвалит достохвальный муж", он
имеет в виду мужа, достойного хвалы. И когда столь же древний поэт говорит:
"Хвала питает искусства" 2, он имеет в виду не восхваленье; оно развращает
искусства, и ничто так не испортило и красноречье, и прочие из них, которые
обращаются к слуху, как всенародное одобрение. (17) Молва непременно требует
слов в полный голос, признанье - нет: оно может довольствоваться
невысказанным сужденьем и быть полным не только среди молчанья, но и среди
порицающих криков. Я объясню, в чем разница между признанием и славой: слава
слагается из суждений многих, а признанье одних только добрых. - (18) "Для
кого признанье, или хвала, воздаваемая добрыми добрым, есть благо: для
хвалящих или для хвалимых?" - Для обоих: и для меня, которого хвалят, потому
что природа наделила меня любовью ко всем, и я радуюсь правильности моих
поступков, и счастлив, что нашлись благодарные истолкователи моих
добродетелей. Их благодарность - благо для многих, но и для меня тоже. Ведь
строй моей души таков, что я считаю чужое благо своим, особенно если я сам -
источник блага для них. (19) Но признанье благо и для хвалящих: его
направляет добродетель, а всякое ее деяние есть благо. Оно бы им не
досталось, не будь я таким. Значит, заслуженная хвала - благо для обоих, -
точно так же, клянусь, как судить благосклонно - благо и для того, кто
судит, и для того, в чью пользу его сужденье. Неужели ты сомневаешься, что
справедливость - благо и для того, кто ею обладает, и для того, кому она
воздает должное? А ведь хвалить по заслугам - справедливо; значит, такая
хвала - благо для обоих. (20) Мы щедро ответили на все эти умствования. Но
не это должно быть нашей целью - хитро рассуждать и низводить философию с
вершин ее величия в такие теснины. Не лучше ли идти прямой и открытой
дорогой, чем по доброй воле петлять и с трудом выбираться из этой путаницы?
Ведь все эти прения - просто игра для тех, кто старается половчее поймать
друг друга. (21) Лучше скажи о том, что согласно природе наш дух должен
стремиться в бескрайнюю ширь, ибо душа человека - вещь великая и благородная
и не допускает, чтобы ей ставили иные, нежели богам, пределы. Во-первых, она
не согласна, чтобы родиной ее были ничтожный Эфес или тесная Александрия или
другое место, еще обильней населенное и гуще застроенное. Ее граница - все
то, что опоясывается последним и всеобъемлющим кругом, внутри которого лежат
земли и моря, внутри которого воздух соединяет и вместе разделяет
божественное и человеческое, внутри которого расставлено по местам столько
божеств, чтобы каждое делало свое дело. (22) Во-вторых, она не принимает
отпущенного ей короткого срока: "Мне принадлежат, - говорит она, - все годы,
ни один век не заперт для великого ума, и все времена доступны мысли. Когда
придет последний день и разделит божественное и человеческое, перемешанные
сейчас, я оставлю это тело там, где нашла его, а сама вернусь к богам. Я и
теперь не чужда им, хоть и держит меня тяжкая земная темница". (23) Этот
медлительный смертный век только пролог к лучшей и долгой жизни. Как девять
месяцев прячет нас материнская утроба, приготовляя, однако, жить не в ней, а
в другом месте, куда мы выходим, по-видимости способные уже и дышать и
существовать без прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от
младенчества до старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждет новое
появленье на свет и новый порядок вещей. А без такого промежутка нам не
выдержать неба. (24) Так не страшись, прозревая впереди этот решительный
час: он последний не для души, а для тела. Сколько ни есть вокруг вещей, ты
должен видеть в них поклажу на постоялом дворе, где ты задержался мимоездом.
(25) Природа обыскивает нас при выходе, как при входе. Нельзя вынести
больше, чем принес; да и немалую часть того, что ты взял с собою в жизнь,
придется оставить. Ты сбросишь верхний из одевающих тебя покровов - кожу, ты
лишишься плоти и разливающейся по всему телу крови, лишишься костей и жил,
скрепляющих все текучее и непрочное. (26) Тот день, которого ты боишься как
последнего, будет днем рождения к вечной жизни. Сбрось груз! Что ты медлишь,
как будто уже однажды не покинул прятавшего тебя тела? Ты мешкаешь,
упираешься, - но и тогда тебя вытолкнуло величайшее усилие матери. Ты
стонешь, плачешь; плакать дело новорожденного, но тогда тебя можно было
простить: ты появился неразумным и ничего не ведающим, тебя, едва
покинувшего мягкое тепло материнской утробы, овеял вольный воздух, а потом
испугало грубое прикосновение жестких рук, и ты, нежный, ничего не
понимающий, оторопел перед неведомым. (27) Теперь для тебя уже не внове
отделяться от того, частью чего ты был; так равнодушно расставайся с
ненужными уже членами и сбрасывай это давно обжитое тело. Его рассекут,
закопают, уничтожат. А ты что печалишься? Это дело обычное! Ведь оболочка
новорожденных чаще всего гибнет. Зачем ты любишь как свое то, что тебя
одевает? Придет день, который сдернет покровы и выведет тебя на свет из
мерзкой зловонной утробы. (28) И теперь взлети отсюда, насколько можешь;
привязывайся к самым дорогим и близким не больше, чем чужой человек3; уже
здесь помышляй о более высоком и величавом. Когда-нибудь перед тобою
откроются тайны природы, рассеется этот туман и отовсюду ударит в глаза
яркий свет. Представь себе, каково будет это сиянье, в котором сольется
блеск бессчетных звезд. Ни одна тень не омрачит ясности, каждая сторона не
бес будет сверкать одинаково ослепительно, - ведь чередованье дня и ночи
есть удел нижнего воздуха. И вот, когда ты всем существом воспримешь весь
этот свет, который теперь смутно доходит слишком тесными для него путями
зрения и все же издали восхищает тебя, - тогда ты скажешь, что прожил жизнь
в темноте. Чем покажется тебе божественный свет, когда ты его увидишь в его
области? (29) Мысль о нем не допускает, чтобы в душе угнездились грязь, и
низость, и жестокость. Она твердит, что боги - свидетели всех наших дел,
приказывает искать их одобрения, готовиться к будущей встрече с ними, видеть
перед собою вечность. А тот, кто постиг ее разумом, не устрашится никакого
войска, не испугается трубы, не побоится ничьих угроз. (30) Да и откуда
страх у того, кто надеется умереть? Ведь и утверждающий, будто душа
существует лишь до тех пор, покуда удерживается в оковах плоти, а
отделившись, тотчас рассеивается, все же старается 4 и после смерти быть
полезным. Пусть он сам исчезнет с глаз, однако
Мужество мужа в душе вспоминают и древнюю славу Рода его...6
Подумай сам, до чего нам полезны добрые примеры, - и ты поймешь, что
память о великих людях не менее благотворна, чем их присутствие. Будь
здоров.
Письмо СIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Зачем ты опасаешься беды, что может произойти с. тобою, а может и
не произойти? Я имею в виду пожар, обвал дома и прочее, что на нас
обрушивается, но не подстерегает нас. Лучше смотри и старайся избежать того,
что следит за нами и хочет поймать. Потерпеть крушение, упасть с повозки -
все это случаи тяжкие, но редкие; а вот человек человеку грозит ежедневно.
Против этой опасности снаряжайся, ее выслеживай внимательным взглядом: нет
беды чаще, нет упорней, нет вкрадчивей. (2) Буря, прежде чем разразиться,
грозит нам, здания, прежде чем рухнуть, дают трещину, дым предупреждает о
пожаре, - гибель от руки человека внезапна и чем ближе подступает, тем
усерднее прячется. Ты заблуждаешься, если веришь лицам встречных: обличье у
них человеческое, душа звериная; или нет, со зверьми только первое
столкновение опасно, а кого они минуют, тех не ищут больше, потому что
только необходимость толкает их чинить вред. Зверей заставляет нападать или
голод, или страх, а человеку погубить человека приятно. (3) Думай, однако, о
грозящей от человека опасности так, чтобы не забывать и о долге человека. На
одного гляди, чтоб он тебе не повредил, на другого - чтобы ему не повредить.
Радуйся чужим удачам, огорчайся неудачам, помни, что ты должен дать другим и
чего остерегаться. (4) Чего ты достигнешь, живя так? Повредить тебе смогут
все равно, а вот обмануть не смогут. Укройся, насколько сможешь, в
философии: она тебя спрячет в объятиях, в ее святилище ты будешь или в
полной, или в большей безопасности. Сталкиваются только те, кто гуляет по
одной дороге. (5) Однако и самой философией нельзя похваляться: для многих,
кто хвастался ею и кичился, она стала причиной опасности. Пусть она избавит
от пороков тебя, а не обличает чужие пороки; пусть не чурается общепринятых
обычаев; пусть постарается не внушать мненья, будто она осуждает то, от чего
воздерживается. Можно быть мудрым, и не выставляясь напоказ, не вызывая
неприязни. Будь здоров.
Письмо СIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я убежал к себе в Номентанскую усадьбу, - от чего, по-твоему? От
города? - Нет, от лихорадки, - той, что подкрадывается исподволь. Она уже
наложила на меня руку, но я сразу велел закладывать повозку, хоть Паулина1
меня и удерживала. Врач говорил, что это только начало, потому что биение
жил неспокойно и неровно, его обычная мера нарушена. Я настаивал на отъезде.
На устах у меня были слова господина моего Галлиона2, который, захворав
лихорадкой в Ахайе, тотчас поднялся на корабль, восклицая, что болезнь
обитает не у него в теле, а в тамошней местности. (2) Это я и сказал
Паулине, ради которой мне приходится думать о здоровье. Зная, что ее жизнь
стала едина с моею, я начинаю щадить себя, так как щажу ее, и, хотя старость
сделала меня во многом храбрее, я теряю это преимущество моего возраста. Мне
приходит на ум, что моя старость вобрала в себя чужую молодость, которую
нужно беречь. И так как я не добиваюсь от Паулины, чтобы она была
мужественней в любви ко мне, то она добивается, чтобы я был прилежнее в
любви к себе. (3) Ведь высоким чувствам нужно идти навстречу, и порой,
вопреки напору обстоятельств, во имя близких возвращаться к жизни даже и с
мукой, зубами удерживая вылетающий дух; ведь человеку добра нужно жить,
сколько велит долг, а не сколько приятно. Кто ни жены, ни друга не ценит
настолько, чтобы ради них продлить себе жизнь и не упорствовать в намеренье
умереть, тот просто избалован. Если польза близких требует, душа может даже
приказать себе положить конец не только желанью смерти, но и самой смерти,
когда она началась, - только бы угодить близким. (4) Вернуться к жизни ради
других признак наибольшего величия души, и величайшие мужи часто так
поступали. Но и то, по-моему, свидетельствует о высочайшей человечности, что
ты оберегаешь свою старость, величайшее благодеянье которой - возможность
беспечнее относиться к себе и смелее пользоваться жизнью, и заботишься о
ней, зная, что кому-нибудь из твоих юна мила, полезна и дорога. (5) И за это
нам достается в награду немалая радость: разве не самое отрадное когда жена
так тебя любит, что ты сам начинаешь любить себя больше? И выходит, что
Паулина может поставить мне в заслугу не только страх за нее, но и за меня
самого. (6) Но ты спрашиваешь, чем кончился мой замысел уехать? Едва я
выбрался из давящего города, от запаха дымящихся кухонь, которые, едва их
затопят, изрыгают вместе с пылью все таившиеся в них ядовитые пары, как
тотчас самочувствие мое изменилось. А как ты думаешь, сколько сил
прибавилось у меня, когда я добрался до виноградников? Выпущенный на
пастбище, я накинулся на мой корм. Я снова нашел самого себя: не осталось
слабости в ненадежном, замышлявшем дурное теле, я опять всей душой предался
занятиям. (7) Но место мало поможет в этом, если душа не будет принадлежать
сама себе, - а она, если захочет, найдет способ уединиться даже в гуще дел.
Напротив, кто выбирает то ту, то эту местность в погоне за досугом, всюду
найдет отвлеченья. Рассказывают, еще Сократ, когда кто-то жаловался на то,
что не получил пользы от путешествий, ответил: "И недаром: ведь ты
путешествовал с тобою!" (8) Как хорошо было бы некоторым уехать подальше от
себя! А не то они сами себя теребят, портят, пугают. Что пользы пересекать
моря и менять города? Если хочешь бежать от того, что не дает тебе покоя,
другим должно быть не место а ты. Представь себе, что ты приехал в Афины,
приехал на Родос; выбирай какую угодно страну; разве важно, какие в ней
нравы? Ведь твои-то нравы - с тобою! (9) Ты считаешь богатства благом; стало
быть, тебе будет мучительна бедность и - самое печальное! - бедность мнимая:
ведь ты, хоть имеешь много, будешь воображать, будто тебе не хватает ровно
столько, яа сколько превзошел тебя имеющий больше. Ты считаешь благом
почести: так тебе будет плохо от того, что такой-то стал консулом, а
такой-то - даже во второй раз; ты будешь завидовать всякому, чье имя чаще
попадается в годовых списках3. И честолюбие настолько лишит тебя разума, что
при виде одного обогнавшего ты забудешь обо всех, кого оставил позади. (10)
Ты считаешь смерть величайшим злом, хотя если есть в ней что-то плохое, как
только одно: ее боятся раньше, чем она приходит. Тебя будут пугать не то что
опасности, а подозрения, ты постоянно будешь мучиться пустыми страхами. Что
пользы, если
Путь меж врагов позади, позади твердыни аргивян?
4 Даже мир даст тебе поводы бояться; однажды пав духом, ты и самой
безопасности не будешь верить. Привыкшая к слепому страху душа неспособна
будет заботиться о собственном спасенье: она ие избегает, а убегает, а
опасности легче ударить нас сзади. (11) Самым тяжким злом ты считаешь потерю
любимых, - а это так же глупо, как оплакивать листья, падающие с красивых и
украшающих твой дом деревьев. На все, что тебе приятно, смотри так же, как
смотришь на эти листья, покуда они зелены5. Тот или этот день непременно
отнимет у тебя того или этого; но и утрата тек, кого ты любишь, кого
считаешь усладой своей жизни, не тягостней паденья листьев: снова родятся
листья, снова появятся близкие, хоть прежние вновь и не родятся. - (12) "Вот
именно, не прежние!" - Так и ты не будешь прежним! Всякий день, всякий час
ты меняешься, - но что похищено у других, то явно, а украдкой похищенного у
нас мы не видим. Других у нас отнимают, а самих себя мы теряем незаметно. Об
этом ты не думаешь и не ищешь лекарства для ран, - напротив, ты сам сеешь
причины для треволнений, на то надеясь, в этом отчаиваясь. Но разумный
всегда примешивает к надеждам долю отчаянья, к отчаянью - долю надежды. (13)
Чем может помочь странствие само по себе? Оно не умерит страсти к
наслажденьям, не обуздает алчности, не утишит гневливости, не отразит
неукротимого натиска любви, не избавит душу от других зол, не прояснит
суждений, заблуждений не рассеет, - разве что на короткое время займет тебя
новизной, как мальчика, который дивится невиданному. (14) В остальном же
езда только усиливает непостоянство духа, когда он нездоров, делает его еще
легкомысленней и беспокойней. Те, кто жадно стремился в иные места, покидают
их еще более жадно, перелетают как птицы, уезжают быстрей, чем приехали.
(15) Путешествие даст тебе узнать другие племена, покажет горы необычайных
очертаний, исхоженные пространства равнин, орошенные неиссякаемыми водами
долины, или, если ты понаблюдаешь, природу какой-нибудь реки, которая либо
набухает от летнего паводка, как Нил, либо, как Тигр, скрывается из виду, а
потом" такая же полноводная, появляется из тайников, через которые текла;
либо, как Меандр - предмет упражнений и игры для всех поэтов, - вьется
частыми излучинами, близко подступает к собственному руслу и опять
поворачивает, не успевши влиться в себя самое. Но путешествие не сделает
тебя ни лучше, ни здоровее. (16) В ученых занятиях, в общении с
чиноначальниками мудрости должны мы проводить время, чтобы усвоить
исследованное, исследовать неоткрытое. Так нуждающаяся в искуплении душа
отпускается на свободу из жалкого рабства. А пока ты не знаешь, от чего
бежать, к чему стремиться, что необходимо, что не нужно, что справедливо и
что честно, будешь ты не путешествовать, а блуждать. (17) Никакой пользы не
даст тебе эта езда: ты ведь будешь путешествовать вместе со своими
страстями, и твои беды от тебя не отстанут. Если бы только не отстали? Тогда
они были бы еще далеко: а так они не с тобою, а в тебе и, значит, везде
будут томить тебя и мучить одинаковыми неприятностями. Больному следует
искать не новых мест, а лекарства. (18) Человек сломал бедро, подвернул
сустав: не в повозку и не на корабль должен он садиться, но позвать врача,
чтобы тот срастил сломанную кость, вправил вывих. Так неужели, по-твоему,
можно вылечить переменою мест душу, сломанную и вывихнутую во многих местах?
Слишком силен этот недуг" чтобы лечить его прогулками в носилках. (19)
Путешествие никого не сделает ни врачом, ни оратором; местность не учит
никакому искусству; так неужели мудрости, которая превыше всего, можно
набраться по дороге? Поверь мне, нет дороги, которая уведет тебя прочь от
влечений" от гнева, от страха, - а будь такая дорога, весь род человеческий
пустился бы по ней сомкнутым строем. Все эти недуги будут томить тебя и
иссушать в странствиях по морям и по суше, пока ты будешь носить в себе их
причины. (20) Ты удивляешься, что бегство тебе не помогло? Но все, от чего
ты бежишь, с тобою. Значит, исправься сам! Сбрось с себя бремя, удерживай
желания в неких пределах, выскобли из души всякую порчу! Если хочешь приятно
путешествовать, вылечи твоего спутника! Будешь жить вместе со скупым и
алчным, - жадность пристанет к тебе; будешь общаться со спесивцем, - к тебе
перейдет чванство; в дружбе с палачом ты не избавишься от жестокости; возьми
в товарищи развратника - распалится и твоя похоть. (21) Хочешь освободиться
от пороков - сторонись порочных примеров. Скупец, развратитель, жестокий,
коварный, - все, что повредили бы тебе, будь они близко, - в тебе самом.
Уйди от них к лучшим, живи с Катонами, с Лелием, с Тубероном, а если тебе по
душе греки - побудь с Сократом, с Зеноном. Один научит тебя умереть, когда
это необходимо, другой - раньше, чем будет необходимо6. (22) Живи с
Хрисиппом, с Посидонием. Они передадут тебе знание божественного и
человеческого, они прикажут быть деятельным и не только красно говорить,
сыпля словами для удовольствия слушателей, но и закалять душу и быть
твердыми против угроз. В этой бурной, как море, жизни есть одна пристань:
презирать будущие превратности, стоять надежно и открыто, грудью встречать
удары судьбы, не прячась и не виляя. (23) Природа произвела нас на свет
высокими душой и, подобно тому как одних животных она наделила свирепостью,
других - хитростью, третьих - трусостью, так нам она дала дух славный и
божественный, ищущий, как жить честнее, а не как безопасней, подобный
вселенной, - ибо с нею он состязается, за ней следует, насколько это
возможно человеческому шагу. Он жаждет отличиться и верит, что его заметят и
похвалят. (24) Он - господин всего, он над всем и, значит, ничему не
покоряется. Ничто не кажется ему ни тяжким, ни способным согнуть мужа.
Гибель и тягостный труд - ужасные видом обличья;7
вовсе нет, если кто сможет посмотреть на них прямо и пробиться взглядом
сквозь тьму. Многое, что ночью представляется ужасным, день делает
смехотворным.
Гибель и тягостный труд - ужасные видом обличья.
Наш Вергилий сказал превосходно: они ужасны не на самом деле, а только
видом, то есть кажутся такими, а казаться - не значит быть. (25) Так ли они,
повторяю, страшны, как гласит молва? И скажи, Луцилий, молю: с чего мужу
бояться труда, человеку - смерти? Сколько раз попадались мне считающие
невозможным все, чего сами они не могут, и говорящие, будто мы требуем
больше, чем выдерживает человеческая природа. (26) Насколько же лучше я
думаю о них! Ведь и они многое могут, да не хотят. А кому из тех, кто
пытался, изменял успех? Разве, когда возьмешься, все не оказывается легче?
Мы не потому не осмеливаемся, что трудно, - трудно оттого, что мы не
осмеливаемся. (27) Если вам нужен пример, возьмите Сократа, старца
необычайной выносливости, прошедшего через все невзгоды, но не побежденного
ни бедностью, еще более гнетущей из-за домашнего бремени, ни тяготами,
которые он нес и на войне, и дома должен был сносить, - вспомни хоть его
жену с ее свирепым нравом и дерзким языком, хоть тупых к ученью детей,
больше похожих на мать, чем на отца. И почти всю его жизнь была то война, то