Страница:
зубов, половина которых неподвижна и ожидает движенья другой половины. Потом
трением камня о камень он стал дробить зерна, перемалывая их вновь и вновь,
пока они, растертые много раз, не измельчались совсем. Затем он полил муку
водой и принялся усердно месить ее, пока она не стала податливой; тогда он
вылепил хлеб, который сперва пекся в горячей золе и на раскаленных кирпичах;
позже были изобретены печи и другие устройства, где жар послушен нашему
усмотренью". Не хватает только, чтобы он и сапожное ремесло объявил
изобретеньем мудрецов! (24) До всего этого додумался разум, -но не поистине
правый разум. Ведь такие изобретенья - дело человека, а не мудреца, точно
так же как суда, на которых мы пересекаем реки, пересекаем моря. приладив
паруса, улавливающие напор ветра, приспособив сзади руль, поворачивающий
судно туда и сюда (пример тут взят с рыб, которые легким движением хвоста
вправо или влево направляют в сторону свой быстрый ход). (25) "Все это, -
говорит Посидоний, - изобрел мудрец, но счел слишком ничтожным, чтобы
заниматься самому, и отдал более скромным помощникам". Нет, все это и
придумано теми, кто по сей день этим занят. Мы знаем такие вещи, что были
созданы на нашей памяти - например, зеркальные окна, пропускающие дневной
свет через прозрачную черепицу, или приподнятые полы бань и вделанные в
стену трубы, по которым проходит тепло, равномерно нагревая все и снизу, и
сверху. Что говорить о мраморе, которым сверкают и дома и храмы? О круглых и
лощеных каменных громадах, поддерживающих портики и залы, способные вместить
целый город? О значках, слово за словом подхватывающих сколь угодно быструю
речь 10, так что скорость руки поспевает за проворством языка? Все это
придумано ничтожными рабами. (26) Мудрость же стоит выше: она не обучает
работать руками, она - наставница душ. Хочешь знать, что ею добыто, что
создано? Не непристойные телодвижения, не напевы для труб и флейты,
превращающих в звук проходящее сквозь них или излетающее из них дыхание; не
оружье, не стены, не войны; нет, она мыслит о пользе, лелеет мир, зовет род
людской к согласию. (27) Она, повторяю, не кузнец необходимейших орудий.
Зачем приписывать ей так мало? Перед тобою та, чье искусство - устраивать
жизнь. А все прочие искусства у нее в подчинении: ведь ей подвластна жизнь,
а потому и все, что служит украшению жизни, которую она, впрочем, направляет
к блаженству, ведет к нему, открывает к нему пути. (28) Она показывает, что
беда, а что кажется бедою; избавляет души от тщеславия и дарит им стойкое
величье; душу спесивую и красующуюся попусту обуздывает; не позволяет нам не
знать разницы между величием и напыщенностью; дает нам постичь и природу, и
себя самое. Она объясняет, что такое боги и каковы они; что такое подземные
силы, и лары, и гении, и божества второго рода - ставшие вечными души; где
они пребывают, что делают, что могут и чего хотят. Таково ее посвящение,
отворяющее не городское святилище, но огромный храм всех богов, именуемый
миром, и в нем открывающее духовному взору подлинные кумиры, подлинные лики,
- потому что для столь величавого зрелища глаза слишком слабы. (29) Потом
она восходит к началам всех вещей, к заложенному в основе всего вечному
разуму и силе, развивающей семена сущего, каждое на особый лад. Потом она
принимается за исследованье души, - откуда она, где она, долговечна ли, на
сколько членов разделена. Затем философия переходит от тел к бестелесному,
разбирая, что такое истина и каковы ее доказательства, и еще - как различить
двусмысленное в жизни и в словах, ибо и тут и там истина и ложь перемешаны.
(30) Я утверждаю, что мудрец не отошел от низких ремесел, как пола-. гает
Посидоний, но вообще к ним не приближался. Он бы счел, что недостойно
изобретать нечто недостойное вечного употребления, не взял бы того, что
придется отложить. - (31) "Анахарсис11, - говорит Посидоний, изобрел
гончарный круг, на котором лепят сосуды". А потом, встретив гончарный круг у
Гомера, предпочитают думать, будто под-ложны эти стихи, а не предание. Я не
спорю, что эту вещь создал Анахарсис; а если так, значит, изобрел ее мудрец,
- но не как мудрец: ведь все мудрецы многое делают не как мудрецы, а как
люди. Представь себе быстроногого мудреца: он всех обгонит, но как
быстроногий бегун, а не как мудрец. Я бы хотел показать Посидонию
стеклодува, который дыханием придает стеклу множество таких форм, каких не
вылепит и умелая рука. А способ этот отыскали после того, как стало
невозможно отыскать мудреца. - (32) "Демокрит, - утверждает Посидоний, - по
преданью, изобрел свод, в котором изгиб наклонно положенных камней
замыкается срединным камнем". - А это, по-моему, неправда. Ведь непременно
были и до Демокрита мосты и ворота, а их верхняя часть почти всегда
изогнута. (33) И потом вы забыли, что тот же Демокрит якобы изобрел способ
смягчать слоновую кость, превращать расплавленную гальку в изумруды - таким
способом и по сей день окрашивают подходящие для этого камешки. Пусть это
изобретено мудрецом, - но изобретал он не как мудрец: ведь и он делает много
такого, что люди неразумные, как мы видим, делают не хуже или даже более
ловко и умело. (34) Ты спрашиваешь, что исследовал, что сделал ясным для
всех мудрец? Во-первых, природу, за которой он не в пример прочим живым
существам следил глазами, достаточно зоркими ко всему божественному.
Во-вторых, закон жизни, который он согласовал со всеобщим законом, научив
людей не только знать богов, но и следовать им, и все случайное воспринимать
как приказанное ими. Он запретил повиноваться ложным мнениям и, взвесив все,
всему указал настоящую цену; осудил перемешанные с раскаяньем наслаждения;
превознес те блага, что всегда будут нам отрадны; обнаружил перед всеми, что
самый счастливый - тот, кому не нужно счастье, самый полновластный - тот,
кто властвует собою. (35) Я говорю не о той философии, что 'гражданина
отрывает от родины. богов - от мира, которая отдает добродетель на произвол
наслаждению 12, но о той, которая единственным благом считает честность,
которую не прельстят ни дары человека, ни дары фортуны, награда которой в
том, что никакой наградой не заманишь ее в плен. Я не думаю, чтобы такая
философия была в тот грубый век, когда не существовало ни наук, ни искусств
и люди на опыте учились всему полезному; (36) и раньше 13, в счастливые
времена, когда лежащими на виду благами природы пользовались все без
разбору, когда жадность и страсть к роскоши не разобщили еще смертных и они
не расторгли союза ради грабежа, люди не были мудрецами, хотя и делали то,
что положено делать мудрым мужам. (37) Нет такого состояния рода
человеческого, которым восхищались бы больше, чем этим, и если бы бог
позволил кому-нибудь устраивать земные дела и давать народам нравы, никто не
выбрал бы ничего другого, нежели памятные нам нравы тех, чьи
...поля неподвластны пахарям были; Даже значком отмечать и межой
размежевывать нивы Не полагалося; все сообща добывали. Земля же Плодоносила
сама, добровольно и без принужденья.1
4 (38) Было ли поколенье людей счастливее этого? Они сообща владели
природою, а той, как матери, довольно было сил всех опекать, позволяя всем
безопасно пользоваться общими богатствами. Почему же не назвать богатым
поколенье смертных, среди которого нельзя было найти бедняка? В этот
наилучший порядок вещей ворвалась жадность и, желая отделить и присвоить
хоть что-то, сделала все из безграничного скудным и чужим, принесла с собою
бедность и, захотевши многого, потеряла все. (39) Пусть она теперь мечется,
стремясь возместить потерянное; пусть прибавляет поле к полю, изгоняя
соседей деньгами или насилием, пусть сделает свои пашни просторными, как
целая провинция, и долгие странствия по ним называет "обладанием": никакое
расширение границ не вернет нас к тому, от чего мы ушли. Сделав все, мы
будем владеть многим, - а владели мы вселенной. (40) Сама земля, пока ее не
обрабатывали, была плодороднее, и простора хватало всем народам, не
расхищавшим ее. Для людей было равным наслаждением находить то, что давала
природа, и указывать другому найденное, и не могло быть у одного - избытка,
у другого - нехватки: все делилось в полном согласии. Сильный еще не
поднимал руку на слабого, скупой еще не прятал лежащих втуне запасов, лишая
других необходимого: каждый заботился о других, как о себе. (41) Оружье
оставалось праздным, руки не обагрялись человеческой кровью, и вся ненависть
обращалась против диких зверей. Те, кого защищала от солнца плотная тень
рощи, кто жил в даровом убежище, заслоняясь от свирепости стужи или дождя
кровлей из листвы, проводили ночь в покое, не вздохнув ни разу. Мы
ворочаемся под нашим пурпуром, ужаленные острыми стрекалами беспокойства; а
им как сладко спалось на твердой земле! (42) Не висел над ними штучный
потолок, но скользили над лежащими под открытым небом светила, и было перед
ними величавое зрелище ночи. Мир обращался в вышине, беззвучно совершая
столь великий труд. И днем, и ночью был открыт их взору этот прекраснейший
дом, им отрадно было наблюдать созвездия, как одни покидают середину неба,
другие восходят из невидимых его областей. (43) Разве не сладостно было
странствовать в виду этой усеянной чудесами шири? А вас пугает малейший
скрип вашей крыши, вы бежите, сломя голову, едва что-то затрещит среди
росписей 15. Ни у кого не было домов в размер города - был воздух и вольное
дыхание на просторе, и легкая тень скалы либо дерева, и прозрачные
источники, и ручьи, не загрязненные ни канавами, ни трубами, ни иными
насильственными путями, но бегущие по своей воле, и луга, красивые без
всякого искусства, и среди них - грубая хижина, сложенная неумелой рукой.
Таков был дом у живших в согласье с природой, в нем отрадно было обитать, не
боясь ни его, ни за него. А теперь само жилище есть одна из первых причин
нашего страха. (44) Но, хотя жизнь их была превосходна и чужда коварства,
они не были мудрецами, коль скоро это имя знаменует самое высокое
совершенство. Я не отрицаю, что были мужи высокого духа, так сказать,
рожденные прямо от богов: ведь нет сомнения, что мир, еще не истощенный
родами, производил на свет только самое лучшее. И, однако, насколько по
врожденным свойствам все были и сильнее, и способнее к труду, настолько ум
их не был усовершенствован. Ведь природа не дает добродетели: достичь ее -
это искусство. (45) Они еще не искали ни золота, ни серебра, ни самоцветов в
глубине земной грязи; не могло быть такого, чтобы человек убивал человека не
в сердцах, не из страха, а ради зрелища. Не было еще ни пестрых одежд, ни
тканого золота - его и не добывали еще. (46) Что же выходит? Они были
невинны по неведенью; а это большая разница, не хочет человек грешить или не
умеет. У них не было справедливости, не было разумности, воздержности,
мужества. В их грубой жизни были некие подобья этих добродетелей, сама же
добродетель достается на долю только душе наставленной, обученной, достигшей
вершин благодаря неустанному упражнению. Для этого - но лишенными этого - мы
и рождаемся. В лучших из нас, покуда нет образования, имеются лишь задатки
добродетели, но не добродетель. Будь здоров.
Письмо XCI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Нашего Либералиса1 опечалила весть о пожаре, дотла спалившем
Лугдунскую колонию2. Такое несчастье хоть кого взволнует, - что же говорить
о человеке, который так любит родной город! Вот и вышло так, что ему
понадобилась вся твердость духа, которую он закалял против любых бед, каких
только можно опасаться, как ему казалось. А такого неожиданного и, пожалуй,
неслыханного бедствия не боялись, и я этому не удивляюсь: ведь не бывало
даже таких примеров! Многие города страдали от огня, - ни один не был
уничтожен. Даже там, где дома поджигала вражеская рука, во многих местах
пламя гасло, и хоть его тем временем раздували, редко оно пожирало все и
ничего не оставляло оружию. Даже и землетрясенья вряд ли бывали такими
сильными и пагубными, чтобы разрушить целые города. И нигде, в конце концов,
не случалось таких пожаров, чтобы ничего не осталось для другого пожара. (2)
А тут столько прекрасных творений, каждое из которых могло бы прославить
любой город, погубила одна ночь; в самую мирную пору случилось такое, чего и
на войне нет причин бояться. Кто бы мог поверить? Теперь, когда во всем мире
царит спокойствие, приходится спрашивать, где Лугдун, украшенье Галлии!
Фортуна, если настигала бедою целую общину, всегда давала возможность
бояться предстоящих испытаний. Все великое рушилось в течение некоего срока,
а здесь вечером был огромный город - утром его не было. Я дольше рассказываю
тебе о его гибели, чем он погибал. (3) Все это надломило дух нашего
Либералиса, несгибаемый и стойкий перед его собственными горестями. И не без
причины: все неожиданное гнетет нас сильнее, невиданность прибавляет тяжести
бедствиям, всякий смертный, удивляясь, горюет больше. (4) Поэтому ничто не
должно заставать нас врасплох. Нужно посылать душу навстречу всему и думать
не о том, что случается обычно, а о том, что может случиться. Есть ли
что-нибудь, чего фортуна при желании не сгубила бы в самом расцвете? на что
бы не напала и не ударила тем грознее, чем ярче оно блистало? Есть ли
трудное и недоступное для нее? (5) Она налетает не всегда одним путем, не
всегда проходит его до конца; иногда она поражает нас нашими же руками,
иногда, довольствуясь собственными силами, находит опасности без виновника.
Безопасного времени нет. В разгаре наслаждений зарождаются причины боли; в
мирную пору начинается война и оплоты безопасности делаются источниками
страха; друг становится недругом, союзник - врагом. Летнее затишье
разражается внезапной бурей хуже зимней; мы терпим все, что терпят от
врагов, хотя их у нас нет, и если не имеется других причин для пораженья, их
находит в самом себе чрезмерное счастье. Самых воздержных настигает болезнь,
самых здоровых - чахотка, самых невинных - кара, самых нелюдимых - смута.
Иногда случай избирает нечто новое, чтобы настигнуть своею силой позабывших
о нем. (6) Что по строило ценою великих трудов, при великой благосклонности
богов долгое время, то один день рушит и опрокидывает. Кто сказал "один
день", тот дал долгий срок поспешающим бедам: довольно часа, мига, чтобы
низвергнуть державу! Было бы некоторым утешеньем в нашем бессилии и в наших
обстоятельствах, если бы все погибало так же медленно, как возникает; но
нет, медлителен только прирост, ущерб тороплив. (7) Все непрочно - и
частное, и общественное; судьба городов, как судьба людей, вертится колесом.
Среди полного спокойствия встает ужас; нигде нет причин для смятенья - а
беды налетают, откуда мы их меньше всего ждем. Царства, устоявшие и в
междоусобных, и во внешних войнах, рушатся без всякого толчка. Много ли
государств благополучно пережили счастье? Значит, нужно думать обо всем и
укреплять дух против всего, что может случиться. (8) Держи в мыслях ссылку,
пытки, войны, болезни, кораблекрушенья. Случай может отнять у тебя родину и
тебя - у родины, может бросить тебя в пустыню, может сделать пустыней место,
где сейчас задыхаются в толпе. Пусть перед глазами у тебя будет все, что
входит в человеческий удел. Будем предвосхищать в душе не то, что происходит
часто, а самое худшее, что может произойти, если только мы не хотим пасть
духом, поражаясь необычному как небывалому. Нужно иметь в виду все, что под
силу фортуне. (9) Сколько городов в Азии, сколько в Ахайе рушилось от одного
землетрясенья? Сколько поглощено их в Сирии, в Македонии? Сколько раз
опустошало Кипр это бедствие? Сколько раз рассыпался в прах Пафос? 3 Нам
часто приносят вести о гибели целых городов; но мы-то, к кому часто приходят
эти вести, большая ли часть всего мира? Так воспрянем духом перед лицом
всего случайного,, и что бы ни произошло, будем знать: беда не так велика,
как гласят о ней слухи. (10) Выгорел богатый город, украшенье провинций,
бывший их частью, но частью особой, и при этом стоявший на одном, не слишком
высоком холме. Но когда-нибудь время изгладит даже следы всех тех городов, о
величье и благородстве которых мы слышим теперь. Разве ты не видал, как в
Ахайе изничтожились уже и основанья славных городов и не осталось ничего,
что свидетельствовало бы о самом их существованье? (11) Рушится не только
рукотворное, череда дней опрокидывает не только воздвигнутое человеческим
искусством и усердием; оплывают горные цепи, волны покрывают те места,
откуда моря и вдали не видно было; огонь опустошил холмы, прежде сверкавшие
огнями, обглодал прежде высокие вершины - утешенье мореходов, их маяки, -
сравнял их с низинами. Творенья самой природы терпят урон - потому-то мы
должны спокойно сносить гибель городов. (12) Они возникают, чтобы упасть;
всех ждет один конец, - сбрасывает ли внутренняя сила и напор сдавленного
дыханья пригнетавший их груз4, вырываются ли запертые в глубине потоки,
прорывает ли напор пламени плотность почвы, ведет ли медленное наступленье
ветхость, от которой ничто не защищено, изгоняет ли народы тяжелый климат,
превращая их жилище в пустыню. Слишком долго перечислять дороги судьбы. Знаю
только одно: все создания смертных обречены смерти, мы живем среди
бренности. (13) Этими и подобными словами я утешаю Либералиса, пылающего
какой-то невероятной любовью к родному городу, который, быть может, сгорел
для того, чтобы подняться еще прекрасней. Часто урон расчищает место большей
удаче; многое пало с тем, чтобы восстать выше и величественней. Тимаген5,
ненавидевший счастье столицы, говорил, что пожары в Риме печалят его по
одной причине: он знает, что все сгоревшее будет поднято из развалин еще
краше. (14) И вероятно, что также и в том городе все будут состязаться,
стараясь восстановить утраченное величавей и прочнее. Да будут нерушимы
основания, заложенные ими при добрых знаменьях на долгий век! Ведь этой
колонии от ее начала пошел сотый год, - а такой возраст и для человека не
предел! Выведенная Планком, она окрепла и стала многолюдной благодаря
удачному местоположению, но сколько тяжелых напастей вынесла за тот срок,
пока человек успевает состариться! (15) Пусть же наш дух научится понимать и
терпеть свой жребий и знает, что фортуна отважится на все; у нее столько же
прав над державами, сколько над самодержцами, столько же власти над
городами, сколько над людьми. На это нельзя негодовать: ведь мы пришли в
мир, где живут по этим законам. Нравится - подчиняйся, не нравится -
убирайся любой дорогой! Негодуй, если несправедливое установление метит
только в тебя, но если одна необходимость опутывает стоящих и высоко, и
низко, примирись со все разрешающим роком! (16) Незачем мерить нас величиной
гробниц и тех памятников, что стоят вдоль дороги, одни больше, другие
меньше. Прах всех уравнивает: рождаемся мы неравными, умираем равными. И о
городах я скажу то же, что о горожанах. Что Ардею6 взяли приступом, что Рим.
Учредитель человеческого права разделил нас по родовитости и знатности имен,
лишь покуда мы существуем. А когда смертному приходит конец, он изрекает:
"Прочь тщеславие! Для всех отягощающих землю закон да будет один!" И
необходимость все терпеть уравнивает нас: нет ни более хрупких, ни более
уверенных в завтрашнем дне. (17) Александр, царь македонский, принялся
изучать геометрию - несчастный! - только с тем, чтобы узнать, как мала
земля, чью ничтожную часть он захватил. Несчастным я называю его потому, что
он должен был понять ложность своего прозвища, - ибо можно ли быть великим
на ничтожном пространстве? Обучали его всяким тонкостям, требующим
прилежного внимания и непосильным для безумца, простирающего свои помыслы за
океан. - "Учи меня чему-нибудь полегче!" - говорил он, и наставник отвечал:
"Эти вещи для всех одинаково трудны!" - (18) Считай же, что так говорит тебе
сама природа: "То, на что ты жалуешься, для всех одинаково, дать что-нибудь
легче никому невозможно, но, кто хочет, может сам себе все облегчить". -
Чем? - Спокойствием духа. Тебе придется и страдать, и терпеть жажду и голод,
и стареть, если отпущен будет тебе долгий срок среди людей, и болеть, и
нести утраты, и умереть. (19) Но незачем верить тому, о чем шумят вокруг:
все это не зло, не тяготы, которых не перенесть. Страх перед этим - из
общего мнения; ты боишься смерти, как боятся молвы. А кто глупее человека,
боящегося слов? Остроумно говорит об этом наш Деметрий: "Голоса невежд для
меня то же самое, что испускаемые животом звуки: какая мне разница, спереди
они вылетают или сзади?" (20) Что за безумье - бояться бесславья от
бесславных! И как сама молва, так и все названное мною страшно вам без
причины: не будь приказа молвы, вы бы и не боялись. Какой ущерб человеку
добра от враждебных толков? (21) Пусть же и смерти не вредят они в нашем
мнении, хоть слава7 у нее дурная. Никто из обвинителей ее не испытал, а
осуждать то, чего не знаешь, - безрассудно. Зато ты знаешь, сколь многим она
принесла пользу, сколь многих избавила от пыток, нищеты, от жалоб, от казни,
от тоски. Пока смерть подвластна нам, мы никому не подвластны. Будь здоров.
Письмо ХСП
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я думаю, мы с тобою согласны в том, что все внешнее приобретается
ради тела, о теле пекутся во имя души, что в душе есть части прислуживающие,
- благодаря им мы движемся и питаемся, но даны они нам ради главного. А
главное в ней состоит из разумной и неразумной части, которая в подчинении у
разумной, она же одна ни с чем не соотносится и все соотносит с собою. Ведь
и божественный разум стоит во главе всего и ничему не подчинен, и наш разум,
происходящий от него, таков же. (2) Если в этом мы согласны, то непременно
согласимся и в другом: блаженная жизнь заключается в том, чтобы разум наш
был совершенен. Ведь он один не порабощает души, противостоит фортуне,
охраняет нашу безопасность, как бы ни сложились обстоятельства. В этом -
единственное нерушимое благо. Счастлив, повторяю, тот, кого ничто не умалит;
он стоит на вершине и опирается только на самого себя, - а кто держится
чужой помощью, тот может и упасть. В ином случае над ними обретает силу
многое, нам не принадлежащее. Кто захочет иметь опорой фортуну? Какой
здравомыслящий человек станет собою восхищаться, накопив чужое? (3) Что есть
блаженная жизнь? Безопасность и постоянное спокойствие. А их дает величье
духа, дает упорство и постоянство в том, что хорошо обдумано. Как прийти к
этому? Постичь истину целиком; соблюдать во всех поступках порядок, меру,
приличие и добрую волю, благожелательную, неизменно послушную разуму,
достойную и любви, и восхищенья. Чтобы сказать все коротко и ясно, напишу
так: дух мудреца должен быть таким, какой приличествует и богу. (4) Чего
желать тому, кому досталось все честное? Ведь если что-нибудь, помимо
честного, может способствовать благоденствию, тогда из того же самого будет
состоять и блаженная жизнь, а без этого ее не бывает. Но что может быть
глупее и позорнее, чем полагать, будто благо разумного духа слагается из
вещей неразумных? (5) Некоторые, однако, считают, будто высшее благо можно
увеличить, ибо оно неполно, когда ему противятся вещи случайные. Даже
Антипатр, один из великих чиноначальников этой школы, сказал, что придает
внешнему некоторое значение, хотя и очень небольшое. Но разве ты не видишь,
- это ведь то же самое, что быть недовольным дневным светом, если не горит
еще какой-нибудь огонек? Много ли значит малая искра при сияющем солнце? (6)
Если ты недоволен только тем, что честно, значит, ты непременно хочешь
прибавить к нему или покой, который греки называют ао^лтрса, или
наслажденье. Первый еще можно принять: душе ничто не докучает, и она вольна
вглядываться во вселенную, ничем не отвлекаемая от созерцанья природы. А вот
наслажденье - это благо для скотов. К разумному мы добавляем неразумное, к
честному - бесчестное. Когда щекочут наше тело, это тоже наслажденье, (7)
так что же вы не решаетесь сказать, что человек блаженствует, когда небо его
ублажено? И ты причисляешь пусть не к мужам, но хотя бы к людям того, для
кого высшее благо состоит из вещей приятных: лакомств, красок, звуков? Прочь
его из прекрасного разряда существ, второго после богов, - к бессловесным
скотам, ибо сам он животное, довольное кормом. (8) Неразумная часть души
сама состоит из двух половин: первая - отважная, честолюбивая, безудержная,
подверженная страстям; вторая - низменная, томная, преданная наслаждениям.
Половину необузданную, но лучшую и, во всяком случае, сильнейшую и
достойнейшую мужа, некоторые отставляют, а для блаженной жизни считают
необходимой половину хилую и низкую. (9) Разум они заставляют служить ей,
унижая и опошляя благо самого высокого по рожденью существа, превращая к
тому же это благо в нечто чудовищное, составленное из разных и не подходящих
друг к другу членов. Так говорит в "Сцилле" наш Вергилий:
Сверху - дева она лицом и грудью прекрасной, Снизу - тело у ней морской
чудовищной рыбы, Волчий мохнатый живот и хвост огромный дельфина.'
С этой Сциллой срослись хотя бы животные свирепые, страшные и
проворные; а из каких чудищ составляют иные мудрость? (10) "Первейшее
искусство человека, - говорил Посидоний, - это сама добродетель, ей вверена
бесполезная и хлипкая плоть, годная лишь на то, чтобы принимать пищу".
Божественная добродетель переходит во что-то скользкое, и к верхней части,
достойной поклонения и причастной небу, оказывается прилепленным бессильное,
трением камня о камень он стал дробить зерна, перемалывая их вновь и вновь,
пока они, растертые много раз, не измельчались совсем. Затем он полил муку
водой и принялся усердно месить ее, пока она не стала податливой; тогда он
вылепил хлеб, который сперва пекся в горячей золе и на раскаленных кирпичах;
позже были изобретены печи и другие устройства, где жар послушен нашему
усмотренью". Не хватает только, чтобы он и сапожное ремесло объявил
изобретеньем мудрецов! (24) До всего этого додумался разум, -но не поистине
правый разум. Ведь такие изобретенья - дело человека, а не мудреца, точно
так же как суда, на которых мы пересекаем реки, пересекаем моря. приладив
паруса, улавливающие напор ветра, приспособив сзади руль, поворачивающий
судно туда и сюда (пример тут взят с рыб, которые легким движением хвоста
вправо или влево направляют в сторону свой быстрый ход). (25) "Все это, -
говорит Посидоний, - изобрел мудрец, но счел слишком ничтожным, чтобы
заниматься самому, и отдал более скромным помощникам". Нет, все это и
придумано теми, кто по сей день этим занят. Мы знаем такие вещи, что были
созданы на нашей памяти - например, зеркальные окна, пропускающие дневной
свет через прозрачную черепицу, или приподнятые полы бань и вделанные в
стену трубы, по которым проходит тепло, равномерно нагревая все и снизу, и
сверху. Что говорить о мраморе, которым сверкают и дома и храмы? О круглых и
лощеных каменных громадах, поддерживающих портики и залы, способные вместить
целый город? О значках, слово за словом подхватывающих сколь угодно быструю
речь 10, так что скорость руки поспевает за проворством языка? Все это
придумано ничтожными рабами. (26) Мудрость же стоит выше: она не обучает
работать руками, она - наставница душ. Хочешь знать, что ею добыто, что
создано? Не непристойные телодвижения, не напевы для труб и флейты,
превращающих в звук проходящее сквозь них или излетающее из них дыхание; не
оружье, не стены, не войны; нет, она мыслит о пользе, лелеет мир, зовет род
людской к согласию. (27) Она, повторяю, не кузнец необходимейших орудий.
Зачем приписывать ей так мало? Перед тобою та, чье искусство - устраивать
жизнь. А все прочие искусства у нее в подчинении: ведь ей подвластна жизнь,
а потому и все, что служит украшению жизни, которую она, впрочем, направляет
к блаженству, ведет к нему, открывает к нему пути. (28) Она показывает, что
беда, а что кажется бедою; избавляет души от тщеславия и дарит им стойкое
величье; душу спесивую и красующуюся попусту обуздывает; не позволяет нам не
знать разницы между величием и напыщенностью; дает нам постичь и природу, и
себя самое. Она объясняет, что такое боги и каковы они; что такое подземные
силы, и лары, и гении, и божества второго рода - ставшие вечными души; где
они пребывают, что делают, что могут и чего хотят. Таково ее посвящение,
отворяющее не городское святилище, но огромный храм всех богов, именуемый
миром, и в нем открывающее духовному взору подлинные кумиры, подлинные лики,
- потому что для столь величавого зрелища глаза слишком слабы. (29) Потом
она восходит к началам всех вещей, к заложенному в основе всего вечному
разуму и силе, развивающей семена сущего, каждое на особый лад. Потом она
принимается за исследованье души, - откуда она, где она, долговечна ли, на
сколько членов разделена. Затем философия переходит от тел к бестелесному,
разбирая, что такое истина и каковы ее доказательства, и еще - как различить
двусмысленное в жизни и в словах, ибо и тут и там истина и ложь перемешаны.
(30) Я утверждаю, что мудрец не отошел от низких ремесел, как пола-. гает
Посидоний, но вообще к ним не приближался. Он бы счел, что недостойно
изобретать нечто недостойное вечного употребления, не взял бы того, что
придется отложить. - (31) "Анахарсис11, - говорит Посидоний, изобрел
гончарный круг, на котором лепят сосуды". А потом, встретив гончарный круг у
Гомера, предпочитают думать, будто под-ложны эти стихи, а не предание. Я не
спорю, что эту вещь создал Анахарсис; а если так, значит, изобрел ее мудрец,
- но не как мудрец: ведь все мудрецы многое делают не как мудрецы, а как
люди. Представь себе быстроногого мудреца: он всех обгонит, но как
быстроногий бегун, а не как мудрец. Я бы хотел показать Посидонию
стеклодува, который дыханием придает стеклу множество таких форм, каких не
вылепит и умелая рука. А способ этот отыскали после того, как стало
невозможно отыскать мудреца. - (32) "Демокрит, - утверждает Посидоний, - по
преданью, изобрел свод, в котором изгиб наклонно положенных камней
замыкается срединным камнем". - А это, по-моему, неправда. Ведь непременно
были и до Демокрита мосты и ворота, а их верхняя часть почти всегда
изогнута. (33) И потом вы забыли, что тот же Демокрит якобы изобрел способ
смягчать слоновую кость, превращать расплавленную гальку в изумруды - таким
способом и по сей день окрашивают подходящие для этого камешки. Пусть это
изобретено мудрецом, - но изобретал он не как мудрец: ведь и он делает много
такого, что люди неразумные, как мы видим, делают не хуже или даже более
ловко и умело. (34) Ты спрашиваешь, что исследовал, что сделал ясным для
всех мудрец? Во-первых, природу, за которой он не в пример прочим живым
существам следил глазами, достаточно зоркими ко всему божественному.
Во-вторых, закон жизни, который он согласовал со всеобщим законом, научив
людей не только знать богов, но и следовать им, и все случайное воспринимать
как приказанное ими. Он запретил повиноваться ложным мнениям и, взвесив все,
всему указал настоящую цену; осудил перемешанные с раскаяньем наслаждения;
превознес те блага, что всегда будут нам отрадны; обнаружил перед всеми, что
самый счастливый - тот, кому не нужно счастье, самый полновластный - тот,
кто властвует собою. (35) Я говорю не о той философии, что 'гражданина
отрывает от родины. богов - от мира, которая отдает добродетель на произвол
наслаждению 12, но о той, которая единственным благом считает честность,
которую не прельстят ни дары человека, ни дары фортуны, награда которой в
том, что никакой наградой не заманишь ее в плен. Я не думаю, чтобы такая
философия была в тот грубый век, когда не существовало ни наук, ни искусств
и люди на опыте учились всему полезному; (36) и раньше 13, в счастливые
времена, когда лежащими на виду благами природы пользовались все без
разбору, когда жадность и страсть к роскоши не разобщили еще смертных и они
не расторгли союза ради грабежа, люди не были мудрецами, хотя и делали то,
что положено делать мудрым мужам. (37) Нет такого состояния рода
человеческого, которым восхищались бы больше, чем этим, и если бы бог
позволил кому-нибудь устраивать земные дела и давать народам нравы, никто не
выбрал бы ничего другого, нежели памятные нам нравы тех, чьи
...поля неподвластны пахарям были; Даже значком отмечать и межой
размежевывать нивы Не полагалося; все сообща добывали. Земля же Плодоносила
сама, добровольно и без принужденья.1
4 (38) Было ли поколенье людей счастливее этого? Они сообща владели
природою, а той, как матери, довольно было сил всех опекать, позволяя всем
безопасно пользоваться общими богатствами. Почему же не назвать богатым
поколенье смертных, среди которого нельзя было найти бедняка? В этот
наилучший порядок вещей ворвалась жадность и, желая отделить и присвоить
хоть что-то, сделала все из безграничного скудным и чужим, принесла с собою
бедность и, захотевши многого, потеряла все. (39) Пусть она теперь мечется,
стремясь возместить потерянное; пусть прибавляет поле к полю, изгоняя
соседей деньгами или насилием, пусть сделает свои пашни просторными, как
целая провинция, и долгие странствия по ним называет "обладанием": никакое
расширение границ не вернет нас к тому, от чего мы ушли. Сделав все, мы
будем владеть многим, - а владели мы вселенной. (40) Сама земля, пока ее не
обрабатывали, была плодороднее, и простора хватало всем народам, не
расхищавшим ее. Для людей было равным наслаждением находить то, что давала
природа, и указывать другому найденное, и не могло быть у одного - избытка,
у другого - нехватки: все делилось в полном согласии. Сильный еще не
поднимал руку на слабого, скупой еще не прятал лежащих втуне запасов, лишая
других необходимого: каждый заботился о других, как о себе. (41) Оружье
оставалось праздным, руки не обагрялись человеческой кровью, и вся ненависть
обращалась против диких зверей. Те, кого защищала от солнца плотная тень
рощи, кто жил в даровом убежище, заслоняясь от свирепости стужи или дождя
кровлей из листвы, проводили ночь в покое, не вздохнув ни разу. Мы
ворочаемся под нашим пурпуром, ужаленные острыми стрекалами беспокойства; а
им как сладко спалось на твердой земле! (42) Не висел над ними штучный
потолок, но скользили над лежащими под открытым небом светила, и было перед
ними величавое зрелище ночи. Мир обращался в вышине, беззвучно совершая
столь великий труд. И днем, и ночью был открыт их взору этот прекраснейший
дом, им отрадно было наблюдать созвездия, как одни покидают середину неба,
другие восходят из невидимых его областей. (43) Разве не сладостно было
странствовать в виду этой усеянной чудесами шири? А вас пугает малейший
скрип вашей крыши, вы бежите, сломя голову, едва что-то затрещит среди
росписей 15. Ни у кого не было домов в размер города - был воздух и вольное
дыхание на просторе, и легкая тень скалы либо дерева, и прозрачные
источники, и ручьи, не загрязненные ни канавами, ни трубами, ни иными
насильственными путями, но бегущие по своей воле, и луга, красивые без
всякого искусства, и среди них - грубая хижина, сложенная неумелой рукой.
Таков был дом у живших в согласье с природой, в нем отрадно было обитать, не
боясь ни его, ни за него. А теперь само жилище есть одна из первых причин
нашего страха. (44) Но, хотя жизнь их была превосходна и чужда коварства,
они не были мудрецами, коль скоро это имя знаменует самое высокое
совершенство. Я не отрицаю, что были мужи высокого духа, так сказать,
рожденные прямо от богов: ведь нет сомнения, что мир, еще не истощенный
родами, производил на свет только самое лучшее. И, однако, насколько по
врожденным свойствам все были и сильнее, и способнее к труду, настолько ум
их не был усовершенствован. Ведь природа не дает добродетели: достичь ее -
это искусство. (45) Они еще не искали ни золота, ни серебра, ни самоцветов в
глубине земной грязи; не могло быть такого, чтобы человек убивал человека не
в сердцах, не из страха, а ради зрелища. Не было еще ни пестрых одежд, ни
тканого золота - его и не добывали еще. (46) Что же выходит? Они были
невинны по неведенью; а это большая разница, не хочет человек грешить или не
умеет. У них не было справедливости, не было разумности, воздержности,
мужества. В их грубой жизни были некие подобья этих добродетелей, сама же
добродетель достается на долю только душе наставленной, обученной, достигшей
вершин благодаря неустанному упражнению. Для этого - но лишенными этого - мы
и рождаемся. В лучших из нас, покуда нет образования, имеются лишь задатки
добродетели, но не добродетель. Будь здоров.
Письмо XCI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Нашего Либералиса1 опечалила весть о пожаре, дотла спалившем
Лугдунскую колонию2. Такое несчастье хоть кого взволнует, - что же говорить
о человеке, который так любит родной город! Вот и вышло так, что ему
понадобилась вся твердость духа, которую он закалял против любых бед, каких
только можно опасаться, как ему казалось. А такого неожиданного и, пожалуй,
неслыханного бедствия не боялись, и я этому не удивляюсь: ведь не бывало
даже таких примеров! Многие города страдали от огня, - ни один не был
уничтожен. Даже там, где дома поджигала вражеская рука, во многих местах
пламя гасло, и хоть его тем временем раздували, редко оно пожирало все и
ничего не оставляло оружию. Даже и землетрясенья вряд ли бывали такими
сильными и пагубными, чтобы разрушить целые города. И нигде, в конце концов,
не случалось таких пожаров, чтобы ничего не осталось для другого пожара. (2)
А тут столько прекрасных творений, каждое из которых могло бы прославить
любой город, погубила одна ночь; в самую мирную пору случилось такое, чего и
на войне нет причин бояться. Кто бы мог поверить? Теперь, когда во всем мире
царит спокойствие, приходится спрашивать, где Лугдун, украшенье Галлии!
Фортуна, если настигала бедою целую общину, всегда давала возможность
бояться предстоящих испытаний. Все великое рушилось в течение некоего срока,
а здесь вечером был огромный город - утром его не было. Я дольше рассказываю
тебе о его гибели, чем он погибал. (3) Все это надломило дух нашего
Либералиса, несгибаемый и стойкий перед его собственными горестями. И не без
причины: все неожиданное гнетет нас сильнее, невиданность прибавляет тяжести
бедствиям, всякий смертный, удивляясь, горюет больше. (4) Поэтому ничто не
должно заставать нас врасплох. Нужно посылать душу навстречу всему и думать
не о том, что случается обычно, а о том, что может случиться. Есть ли
что-нибудь, чего фортуна при желании не сгубила бы в самом расцвете? на что
бы не напала и не ударила тем грознее, чем ярче оно блистало? Есть ли
трудное и недоступное для нее? (5) Она налетает не всегда одним путем, не
всегда проходит его до конца; иногда она поражает нас нашими же руками,
иногда, довольствуясь собственными силами, находит опасности без виновника.
Безопасного времени нет. В разгаре наслаждений зарождаются причины боли; в
мирную пору начинается война и оплоты безопасности делаются источниками
страха; друг становится недругом, союзник - врагом. Летнее затишье
разражается внезапной бурей хуже зимней; мы терпим все, что терпят от
врагов, хотя их у нас нет, и если не имеется других причин для пораженья, их
находит в самом себе чрезмерное счастье. Самых воздержных настигает болезнь,
самых здоровых - чахотка, самых невинных - кара, самых нелюдимых - смута.
Иногда случай избирает нечто новое, чтобы настигнуть своею силой позабывших
о нем. (6) Что по строило ценою великих трудов, при великой благосклонности
богов долгое время, то один день рушит и опрокидывает. Кто сказал "один
день", тот дал долгий срок поспешающим бедам: довольно часа, мига, чтобы
низвергнуть державу! Было бы некоторым утешеньем в нашем бессилии и в наших
обстоятельствах, если бы все погибало так же медленно, как возникает; но
нет, медлителен только прирост, ущерб тороплив. (7) Все непрочно - и
частное, и общественное; судьба городов, как судьба людей, вертится колесом.
Среди полного спокойствия встает ужас; нигде нет причин для смятенья - а
беды налетают, откуда мы их меньше всего ждем. Царства, устоявшие и в
междоусобных, и во внешних войнах, рушатся без всякого толчка. Много ли
государств благополучно пережили счастье? Значит, нужно думать обо всем и
укреплять дух против всего, что может случиться. (8) Держи в мыслях ссылку,
пытки, войны, болезни, кораблекрушенья. Случай может отнять у тебя родину и
тебя - у родины, может бросить тебя в пустыню, может сделать пустыней место,
где сейчас задыхаются в толпе. Пусть перед глазами у тебя будет все, что
входит в человеческий удел. Будем предвосхищать в душе не то, что происходит
часто, а самое худшее, что может произойти, если только мы не хотим пасть
духом, поражаясь необычному как небывалому. Нужно иметь в виду все, что под
силу фортуне. (9) Сколько городов в Азии, сколько в Ахайе рушилось от одного
землетрясенья? Сколько поглощено их в Сирии, в Македонии? Сколько раз
опустошало Кипр это бедствие? Сколько раз рассыпался в прах Пафос? 3 Нам
часто приносят вести о гибели целых городов; но мы-то, к кому часто приходят
эти вести, большая ли часть всего мира? Так воспрянем духом перед лицом
всего случайного,, и что бы ни произошло, будем знать: беда не так велика,
как гласят о ней слухи. (10) Выгорел богатый город, украшенье провинций,
бывший их частью, но частью особой, и при этом стоявший на одном, не слишком
высоком холме. Но когда-нибудь время изгладит даже следы всех тех городов, о
величье и благородстве которых мы слышим теперь. Разве ты не видал, как в
Ахайе изничтожились уже и основанья славных городов и не осталось ничего,
что свидетельствовало бы о самом их существованье? (11) Рушится не только
рукотворное, череда дней опрокидывает не только воздвигнутое человеческим
искусством и усердием; оплывают горные цепи, волны покрывают те места,
откуда моря и вдали не видно было; огонь опустошил холмы, прежде сверкавшие
огнями, обглодал прежде высокие вершины - утешенье мореходов, их маяки, -
сравнял их с низинами. Творенья самой природы терпят урон - потому-то мы
должны спокойно сносить гибель городов. (12) Они возникают, чтобы упасть;
всех ждет один конец, - сбрасывает ли внутренняя сила и напор сдавленного
дыханья пригнетавший их груз4, вырываются ли запертые в глубине потоки,
прорывает ли напор пламени плотность почвы, ведет ли медленное наступленье
ветхость, от которой ничто не защищено, изгоняет ли народы тяжелый климат,
превращая их жилище в пустыню. Слишком долго перечислять дороги судьбы. Знаю
только одно: все создания смертных обречены смерти, мы живем среди
бренности. (13) Этими и подобными словами я утешаю Либералиса, пылающего
какой-то невероятной любовью к родному городу, который, быть может, сгорел
для того, чтобы подняться еще прекрасней. Часто урон расчищает место большей
удаче; многое пало с тем, чтобы восстать выше и величественней. Тимаген5,
ненавидевший счастье столицы, говорил, что пожары в Риме печалят его по
одной причине: он знает, что все сгоревшее будет поднято из развалин еще
краше. (14) И вероятно, что также и в том городе все будут состязаться,
стараясь восстановить утраченное величавей и прочнее. Да будут нерушимы
основания, заложенные ими при добрых знаменьях на долгий век! Ведь этой
колонии от ее начала пошел сотый год, - а такой возраст и для человека не
предел! Выведенная Планком, она окрепла и стала многолюдной благодаря
удачному местоположению, но сколько тяжелых напастей вынесла за тот срок,
пока человек успевает состариться! (15) Пусть же наш дух научится понимать и
терпеть свой жребий и знает, что фортуна отважится на все; у нее столько же
прав над державами, сколько над самодержцами, столько же власти над
городами, сколько над людьми. На это нельзя негодовать: ведь мы пришли в
мир, где живут по этим законам. Нравится - подчиняйся, не нравится -
убирайся любой дорогой! Негодуй, если несправедливое установление метит
только в тебя, но если одна необходимость опутывает стоящих и высоко, и
низко, примирись со все разрешающим роком! (16) Незачем мерить нас величиной
гробниц и тех памятников, что стоят вдоль дороги, одни больше, другие
меньше. Прах всех уравнивает: рождаемся мы неравными, умираем равными. И о
городах я скажу то же, что о горожанах. Что Ардею6 взяли приступом, что Рим.
Учредитель человеческого права разделил нас по родовитости и знатности имен,
лишь покуда мы существуем. А когда смертному приходит конец, он изрекает:
"Прочь тщеславие! Для всех отягощающих землю закон да будет один!" И
необходимость все терпеть уравнивает нас: нет ни более хрупких, ни более
уверенных в завтрашнем дне. (17) Александр, царь македонский, принялся
изучать геометрию - несчастный! - только с тем, чтобы узнать, как мала
земля, чью ничтожную часть он захватил. Несчастным я называю его потому, что
он должен был понять ложность своего прозвища, - ибо можно ли быть великим
на ничтожном пространстве? Обучали его всяким тонкостям, требующим
прилежного внимания и непосильным для безумца, простирающего свои помыслы за
океан. - "Учи меня чему-нибудь полегче!" - говорил он, и наставник отвечал:
"Эти вещи для всех одинаково трудны!" - (18) Считай же, что так говорит тебе
сама природа: "То, на что ты жалуешься, для всех одинаково, дать что-нибудь
легче никому невозможно, но, кто хочет, может сам себе все облегчить". -
Чем? - Спокойствием духа. Тебе придется и страдать, и терпеть жажду и голод,
и стареть, если отпущен будет тебе долгий срок среди людей, и болеть, и
нести утраты, и умереть. (19) Но незачем верить тому, о чем шумят вокруг:
все это не зло, не тяготы, которых не перенесть. Страх перед этим - из
общего мнения; ты боишься смерти, как боятся молвы. А кто глупее человека,
боящегося слов? Остроумно говорит об этом наш Деметрий: "Голоса невежд для
меня то же самое, что испускаемые животом звуки: какая мне разница, спереди
они вылетают или сзади?" (20) Что за безумье - бояться бесславья от
бесславных! И как сама молва, так и все названное мною страшно вам без
причины: не будь приказа молвы, вы бы и не боялись. Какой ущерб человеку
добра от враждебных толков? (21) Пусть же и смерти не вредят они в нашем
мнении, хоть слава7 у нее дурная. Никто из обвинителей ее не испытал, а
осуждать то, чего не знаешь, - безрассудно. Зато ты знаешь, сколь многим она
принесла пользу, сколь многих избавила от пыток, нищеты, от жалоб, от казни,
от тоски. Пока смерть подвластна нам, мы никому не подвластны. Будь здоров.
Письмо ХСП
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я думаю, мы с тобою согласны в том, что все внешнее приобретается
ради тела, о теле пекутся во имя души, что в душе есть части прислуживающие,
- благодаря им мы движемся и питаемся, но даны они нам ради главного. А
главное в ней состоит из разумной и неразумной части, которая в подчинении у
разумной, она же одна ни с чем не соотносится и все соотносит с собою. Ведь
и божественный разум стоит во главе всего и ничему не подчинен, и наш разум,
происходящий от него, таков же. (2) Если в этом мы согласны, то непременно
согласимся и в другом: блаженная жизнь заключается в том, чтобы разум наш
был совершенен. Ведь он один не порабощает души, противостоит фортуне,
охраняет нашу безопасность, как бы ни сложились обстоятельства. В этом -
единственное нерушимое благо. Счастлив, повторяю, тот, кого ничто не умалит;
он стоит на вершине и опирается только на самого себя, - а кто держится
чужой помощью, тот может и упасть. В ином случае над ними обретает силу
многое, нам не принадлежащее. Кто захочет иметь опорой фортуну? Какой
здравомыслящий человек станет собою восхищаться, накопив чужое? (3) Что есть
блаженная жизнь? Безопасность и постоянное спокойствие. А их дает величье
духа, дает упорство и постоянство в том, что хорошо обдумано. Как прийти к
этому? Постичь истину целиком; соблюдать во всех поступках порядок, меру,
приличие и добрую волю, благожелательную, неизменно послушную разуму,
достойную и любви, и восхищенья. Чтобы сказать все коротко и ясно, напишу
так: дух мудреца должен быть таким, какой приличествует и богу. (4) Чего
желать тому, кому досталось все честное? Ведь если что-нибудь, помимо
честного, может способствовать благоденствию, тогда из того же самого будет
состоять и блаженная жизнь, а без этого ее не бывает. Но что может быть
глупее и позорнее, чем полагать, будто благо разумного духа слагается из
вещей неразумных? (5) Некоторые, однако, считают, будто высшее благо можно
увеличить, ибо оно неполно, когда ему противятся вещи случайные. Даже
Антипатр, один из великих чиноначальников этой школы, сказал, что придает
внешнему некоторое значение, хотя и очень небольшое. Но разве ты не видишь,
- это ведь то же самое, что быть недовольным дневным светом, если не горит
еще какой-нибудь огонек? Много ли значит малая искра при сияющем солнце? (6)
Если ты недоволен только тем, что честно, значит, ты непременно хочешь
прибавить к нему или покой, который греки называют ао^лтрса, или
наслажденье. Первый еще можно принять: душе ничто не докучает, и она вольна
вглядываться во вселенную, ничем не отвлекаемая от созерцанья природы. А вот
наслажденье - это благо для скотов. К разумному мы добавляем неразумное, к
честному - бесчестное. Когда щекочут наше тело, это тоже наслажденье, (7)
так что же вы не решаетесь сказать, что человек блаженствует, когда небо его
ублажено? И ты причисляешь пусть не к мужам, но хотя бы к людям того, для
кого высшее благо состоит из вещей приятных: лакомств, красок, звуков? Прочь
его из прекрасного разряда существ, второго после богов, - к бессловесным
скотам, ибо сам он животное, довольное кормом. (8) Неразумная часть души
сама состоит из двух половин: первая - отважная, честолюбивая, безудержная,
подверженная страстям; вторая - низменная, томная, преданная наслаждениям.
Половину необузданную, но лучшую и, во всяком случае, сильнейшую и
достойнейшую мужа, некоторые отставляют, а для блаженной жизни считают
необходимой половину хилую и низкую. (9) Разум они заставляют служить ей,
унижая и опошляя благо самого высокого по рожденью существа, превращая к
тому же это благо в нечто чудовищное, составленное из разных и не подходящих
друг к другу членов. Так говорит в "Сцилле" наш Вергилий:
Сверху - дева она лицом и грудью прекрасной, Снизу - тело у ней морской
чудовищной рыбы, Волчий мохнатый живот и хвост огромный дельфина.'
С этой Сциллой срослись хотя бы животные свирепые, страшные и
проворные; а из каких чудищ составляют иные мудрость? (10) "Первейшее
искусство человека, - говорил Посидоний, - это сама добродетель, ей вверена
бесполезная и хлипкая плоть, годная лишь на то, чтобы принимать пищу".
Божественная добродетель переходит во что-то скользкое, и к верхней части,
достойной поклонения и причастной небу, оказывается прилепленным бессильное,