Страница:
ленивое животное: покой, хоть его место сразу же после добродетели, сам
ничего не дает душе и только устраняет помехи; наслаждение же изнеживает ее
и подтачивает любую ее твердость. Можно ли найти сочетание тел, больше
рознящихся между собою? С самым сильным соединяют самое вялое, с суровым -
пустячное, с чистейшим - не знающее удержу ни в чем, вплоть до
кровосмешенья. - (11) "Так что же, если крепкое здоровье, и покой, и
отсутствие страданья ничуть не мешают добродетели, ты не станешь к ним стре
миться?" - Почему же? Но стремлюсь я к ним не как к благам, а потому только,
что они не противны природе и я принимаю их по здравому сужденью. Какое же в
них будет тогда благо? Только одно: правильность выбора. Ведь когда я беру
одежду, какую мне подобает, когда гуляю, сколько положено, когда ужинаю, как
мне должно, то не ужин, не прогулка, не одежда суть блага, а мое обращение с
ними, мое умение соблюсти в каждом деле отвечающую разуму меру. (12) Я и
сейчас повторю: выбрать чистую одежду - это достойный предмет стремлений,
потому что человек по природе - существо чистое и опрятное. Выходит, благо
есть не сама по себе чистая одежда, а выбор чистой одежды, так как благо -
не в самой вещи, а в ее выборе, и честность заключена в нашем действии, а не
в том, на что оно направлено. (13) Можешь считать, что сказанное мною о
вещах сказано и о теле. Ведь им природа облекла душу, словно некой одеждой,
тело - ее покров. Но кто ценит одежду по сундуку? Ножны не делают меч ни
лучше, ни хуже. И о теле я говорю тебе то же самое: если мне предоставят
выбор, я предпочту здоровье и силу, но благом будет мое сужденье о них, а не
они сами. (14) Говорят2 и так: "Мудрец, конечно, блажен; но высшего блага
достигает он, только если этому способствуют естественные подспорья. Потому
обладающий добродетелью не может быть несчастен, но и высшего блаженства нет
у него, если он лишен естественных благ, таких, как здоровье и отсутствие
увечий". (15) Однако ты при этом допускаешь вещь более невероятную: даже
терпящий сильную и непрерывную боль может не быть несчастным и даже быть
блаженным; а вот высшее блаженство у него ты отрицаешь, хоть это и меньше.
Ибо если добродетель может сделать так, чтобы человек не был несчастен, ей
еще легче дать ему высшее блаженство, - ведь расстояние от блаженства до
высшего блаженства меньше, чем от несчастья до блаженства. Так неужели же
то, что способно вырвать человека из всех превратностей и перенести его в
число блаженных, не может сделать и остального - дать ему высшее блаженство?
Неужели оно лишится сил у самой вершины склона? (16) В жизни есть вещи
приятные, есть неприятности, но и то и другое - вне нас. Если человек добра
не бывает несчастен даже под гнетом всяческих неприятностей, неужто он не
испытывает высшего блаженства только потому, что лишен той или иной приятной
вещи? Нет, как под грузом неприятностей он не согнется настолько, чтобы
стать несчастным, так недостаток приятного не низведет его с вершины
блаженства; высшее блаженство он испытывает независимо от всех приятных
вещей так же, как среди неприятностей не бывает несчастен, - а если его
высшее благо можно уменьшить, значит, можно его и отнять. (17) Я недавно
говорил, что огонек ничего не добавляет к свету солнца, затмевающего все,
что блестит без-него. - "Но порой застится и солнце!" - Сила и яркость
солнца не убавляются и среди препон; пусть стоит между ним и нами преграда и
не дает нам его увидеть, - оно делает свое дело, идет своим путем. Пусть
солнце светит за облаками - оно от этого не тусклее и не медлительней,
потому что застить его и препятствовать ему - не одно и то же. (18) Так же и
все противостоящее добродетели ничего у нее не отнимает. Она не становится
меньше, только не так сверкает; сама по себе она все та же и бьет нам в
глаза своим блеском, невидимо проявляет свою силу, наподобье солнца во мгле.
Против добродетели все беды, все уроны, все обиды так же бессильны, как
облака против солнца. (19) Есть и такие что говорят, будто мудрец, чье тело
не в столь уж цветущем состоянии, и не несчастен, и не блажен. Но и это
заблуждение: добродетели приравниваются к вещам случайным, мужам честным
приписывается то же, что и лишенным честности. А есть ли что более мерзкое и
недостойное, чем сравнивать вещи почтенные и презренные? Почтенны
справедливость, благочестье, верность, храбрость, разумность; и наоборот,
ничего не стоит то, что чаще и больше всего достается людям нестоящим:
могучие и всегда здоровые и крепкие голени, и плечи, и зубы. (20) И потом,
если считать недужного телом мудреца ни несчастным, ни блаженным, если
оставить его посередке, то и жизнь его не такова, чтобы к ней стремиться или
от нее бежать. Но разве не нелепо утверждать, что к жизни мудреца не надобно
стремиться? И можно ли поверить, будто есть такая жизнь, чтобы незачем было
ни стремиться к ней, ни от нее бежать? Далее, если изъяны тела не делают
несчастным, они позволяют быть и блаженным. Ведь что бессильно ухудшить наше
состояние, то и наилучшему состоянию неспособно положить конец. (21) Мне
возразят: "Мы знаем холодное и горячее, но между ними есть еще теплое; так
же один блажен, другой несчастен, третий - ни блажен, ни несчастен". - Я
хочу разбить это выдвинутое против нас сравнение. Если я добавлю к теплому
больше холодного, оно станет холодным, если больше горячего, оно станет в
конце концов горячим. А если тому, кто ни блажен, ни несчастен, я добавлю
несчастий, он, по-вашему, не станет несчастным; значит, ваше сравненье не
похоже. (22) И потом: вот тебе человек ни блаженный, ни несчастный; я
добавлю к его бедам слепоту, - он не станет несчастным, добавлю изнуренье, -
он не станет несчастным, добавлю постоянные тяжкие боли, - он не станет
несчастным. Чью жизнь столько бед не сделают несчастной, у того они и
блаженной жизни не отнимут. (23) Кто подался, как ему остановиться? А если
что не дает ему скатиться донизу, оно же удержит его и на вершине. -
"Неужели невозможно уничтожить блаженство в жизни?" - Его даже и убавить
нельзя! Потому-то одной добродетели и довольно для блаженной жизни. - (24)
"Что же, стало быть, тот мудрец, кто дольше жил, кого не отвлекала никакая
боль, не блаженнее того, кто всегда боролся со злою судьбой?" - Ответь мне:
разве он лучше и честнее? А если нет, так он и не блаженнее. Чтобы жить
блаженнее, нужно жить правильнее; кто не может жить правильнее, тот и
блаженнее не будет. Добродетель не знает прироста, - значит, не знает его и
блаженная жизнь, чей источник - добродетель. - Сама добродетель - столь
великое благо, что и не замечает привходящих мелочей, таких, как краткость
века, горе, всяческие телесные страдания. Ибо и наслажденье недостойно того,
чтоб она на него оглядывалась. (25) Что главное в добродетели? - Будущее ей
не нужно, дней она не считает: в самый ничтожный срок она вкусит вечные
блага. Это все кажется нам невероятным, превосходящим человеческую природу
затем, что мы мерим ее величие собственной немощью и прилагаем имя
добродетели к собственным порокам. Но разве не столь же невероятными кажутся
слова, которые некто мог сказать среди жесточайших мучений: "Какое
блаженство!" - А ведь этот голос донесся из самой мастерской наслажденья!
"Это мой последний и самый блаженный день!" - так сказал Эпикур3, измученный
и задержкой мочи, и болью незаживающих язв на животе. (26) Так невероятна ли
такая вещь для почитателей добродетели, если ее можно найти и у подданных
наслаждения? Они, выродившиеся, низкие духом, утверждают, будто среди
тягчайших страданий, тягчайших бедствий мудрец будет ни несчастен, ни
блажен. Но это невероятнее невероятного! Я не вижу, почему бы добродетели,
сброшенной с ее высоты, не скатиться до самого низа! Она либо должна давать
блаженство, либо, если ее от этого отрешили, ей не помешать нам стать
несчастными. Покуда она на ногах, ее не прогнать: ей подобает только полное
пораженье - или полная победа. - (27) Говорят и так: "Только бессмертным
богам досталась на долю и добродетель, и блаженная жизнь, - а нам лишь некое
подобье и тень божеских благ, к которым мы приближаемся, чтобы никогда их не
достигнуть". Но ведь разум у людей и богов один: в них он совершенен, в нас
поддается совершенствованию. (28) А доводят нас до безнадежности наши
пороки. Вторым после мудреца стоит тот, в ком еще мало стойкости, чтобы
всегда блюсти наилучшее, чье суждение еще нетвердо и колеблется. Ему хочется
иметь острый слух и зрение, крепкое здоровье, тело, не отталкивающее на вид
и всегда сохраняющее крепость, и срок жизни подольше; (29) так неужели он на
всем его протяжении не сделает ничего такого, в чем придется каяться? В
человеке несовершенном пребывает некая сила зла; душа у него подвижна,
сохранившееся в ней зло гонит ее, и, гонимая, она отдаляется от блага4. Пока
он еще не стал человеком добра, - но становится им. А кто еще добра не
достиг, тот плох. Только
Тот, в чьем теле живут и отвага, и добродетель,5
равен богам; к ним он стремится, помня о своем происхожденье. (30) Ни
для кого не зазорны старанья подняться туда, откуда спустился. Какие у тебя
причины не верить в божественность того, кто сам есть частица бога? Все
окружающее нас едино, оно и есть бог, мы же - и его соучастники, и члены его
тела. Наша душа способна вместить его и вознестись к нему, если ее не
пригнетают пороки. Как положение нашего тела - прямое и устремленное к небу,
так и душа наша, которой можно подняться, насколько она хочет, с тем и
создана природой, чтобы желать равного с богами и так не оставлять праздными
своих сил и самой развертываться во всю ширь. Не чужою дорогой карабкается
она ввысь; трудно было бы идти к небу, - а она возвращается. (31) Встав на
этот путь, она шествует смело, презревши все, не оглядываясь на деньги:
золото и серебро для нее достойны того мрака, в котором лежали, она ценит их
не по блеску, бьющему в глаза невеждам, но по прежней грязи, из которой
выкопала их наша алчность. Она, повторяю, знает, что богатства не там, где
их копят, - наполнять надо душу, а не мошну. (32) Пусть она будет хозяйкой
всех вещей, пусть вступает во владение всей природой, чтобы ограничить свои
владения пределами востока и запада, чтобы обладать всем по обычаю богов и с
высоты своего изобилия презирать богачей, не столько радующихся своим
сокровищам, сколько удрученных чужими. (33) Поднявшись на такую высоту, душа
и о плоти заботится, как о неизбежном грузе, но не любит ее и не подчиняется
тому, над чем поставлена. Не бывает свободным раб своей плоти. Ведь, не
говоря о других хозяевах, которых не миновать, если слишком о ней
заботиться, собственная ее власть и своенравна, и прихотлива. (34) Из своей
плоти душа либо выходит спокойно, либо отважно спешит прочь и не спрашивает,
что случится потом с останками. Как мы пренебрегаем остриженными волосами и
бородой, так и божественная душа, собираясь покинуть человека, не заботится,
куда перенесено будет ее прежнее вместилище; спалит ли его огонь, покроет ли
земля, растерзают ли звери, - все это. на ее взгляд, имеет к ней так же мало
касательства, как послед - к новорожденному. Что переставшему существовать
до того, растащат ли птицы его тело, или оно будет сожрано, отданное
морским собакам в добычу? "
(35) Но и пребывая среди людей, мудрый не страшится посмертных угроз от
тех. кому мало, чтобы люди их боялись вплоть до своей смерти. "Нет, говорит
он, - мне не страшны крючья, не страшно гнусное для тех, кто увидит,
растерзание брошенного на поругание тела. Я никого не прошу отдать мне
последний долг, никому не поручаю моих останков; природа сама заботится,
чтобы никто не лишился погребенья. Время схоронит тех. кого жестокость
вышвырнула в поле". Превосходно говорит Меценат:
Что мне гробница моя? Похоронит останки природа!
Можно подумать, будто это сказано человеком, высоко подпоясанным! От
природы он был велик и мужествен духом, да только распустился от постоянных
удач 7. Будь здоров
Письмо XCIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) В том письме, где ты сетовал по поводу смерти философа Метронакта,
словно он и мог, и должен был бы пожить дольше, я не обнаружил обычной твоей
справедливости, которая всегда при тебе, кем бы ты ни стал и чем бы ни
занимался, и которой тебе недостает только в одном - в том же, в чем и всем.
Я встречал многих, кто был справедлив к людям, и ни одного, кто был бы
справедлив к богам. Мы каждый день ругаем рок: почему того-то он унес
посредине пути? почему не унесет такого-то,. а продлевает его старость,
тягостную и для него, и для других? (2) Молю" тебя, рассуди по
справедливости: ты ли должен подчиняться природе, или природа тебе? Какая
разница, скоро или нескоро уйдешь ты оттуда,. откуда все равно придется
уйти? Заботиться нужно не о том, чтобы жить долго, а о том, чтобы прожить
довольно. Будешь ли ты жить долго, зависит от рока, будешь ли вдосталь, - от
твоей души. Полная жизнь всегда долгая, а полна она, если душа сама для себя
становится благом и сама получает власть над собою. (3) Много ли радости
прожить восемьдесят лет в праздности? Такой человек и не жил, а замешкался
среди, живых, и не поздно умер, а долго умирал. Прожил восемьдесят лет! Но
дело-то в том, с какого дня его считать мертвым. (4) А этот погиб во цвете
лет! - Однако выполнил обязанности доброго гражданина, доброго друга,
доброго сына и нигде ничего не упустил. Пусть век его неполон, зато жизнь
полна. Прожил восемьдесят лет! Нет, восемьдесят лет просуществовал, - если
только не говорить "прожил" в том же смысле, как говорят "дерево живет".
Молю тебя, мой Луцилий, постарайся, чтобы жизнь наша, подобно"
драгоценностям, брала не величиной, а весом. Будем мерить ее делами, а не
сроком. Хочешь знать, в чем разница между мужем бодрым, презирающим фортуну,
выполнившим все, что положено на службе у жизни,, поднявшимся до высшего ее
блага, и тем, у кого за плечами долгие годы? Один пребывает и после смерти,
другой погиб, не успев умереть. (5) Так будем славить и причислять к
счастливцам того, кто и отпущенной ему малости нашел хорошее применение. Он
увидел истинный свет, не был одним из многих, он жил, а не прозябал. Иногда
небо над ним было ясно, иногда, как бывает, сиянье могучего светила мерцало
ему сквозь облака. Зачем спрашивать, долго ли он прожил? Он жил! Он пришел и
к потомкам, оставив по себе память. (6) Я не откажусь, конечно, если мой
срок продлится на много лет, но если он будет урезан, не стану говорить,
будто мне чего-то не хватило-для блаженной жизни. Я ведь не привязался
мыслями к тому дню, который сулит мне последним жадная надежда: на всякий
день я смотрю как на последний. Зачем ты спрашиваешь меня, когда я родился?
Могу ли числиться среди еще не старых? Свое я получил. (7) Человек может
быть. совершеннным и при тщедушном теле - так и жизнь может быть совершенной
и при меньшем сроке. Возраст принадлежит к числу вещей внешних. Как долго я
проживу, зависит не от меня, как долго пробуду - от меня 1. Требуй от меня,
чтобы я не провел мой бесславный век, как в потемках, чтобы я жил, а не
тащился мимо жизни. (8) Ты спросишь меня, каков самый долгий срок жизни?
Жить, пока не достигнешь мудрости, - не самой дальней, но самой великой
цели. Тут уж можешь смело хвалиться и благодарить богов и, пребывая среди
них, ставить в заслугу себе и природе то, что ты был. И недаром: ведь ты
вернул ей жизнь лучшей, нежели получил. Ты успел показать на примере, что
такое муж добра, каков он и как велик; а если тебе прибавят времени, то и
оно не будет отличаться от прожитого. (9) И все же - до каких пор нам жить?
Мы насладились знанием всего и вся. Мы знаем, от какого начала поднимается
природа, как она устраивает вселенную, как все по тем же кругам возвращает
год, как замыкает все, что было прежде, и сама себе становится пределом. Мы
знаем, что звезды движутся своею силой, что только земля стоит на месте, а
остальное несется с безостановочной скоростью. Мы знаем, как луна проходит
мимо солнца, почему более медленное светило оставляет позади более быстрое,
как получает от него свет и как теряет. Мы знаем, по какой причине наступает
ночь и возвращается день. Вот и надо отправиться туда, чтобы все увидеть
вблизи. (10) Мудрец говорит: "Я смело ухожу туда не в надежде на то, что мне
открыт, по моему разумению, путь к моим богам. Я заслужил быть принятым в их
число и уже был среди них: я послал к ним мою душу, а они мне ниспослали
свою. Но допустим, что я исчезаю совершенно, что от человека ничего не
остается; мое мужество не меньше, даже если я ухожу в никуда". - (11) "Он
прожил меньше лет, чем мог бы!" - Есть книги, где мало стихов, но и
достойные хвалы, и полезные. А вот "Летописи" Танудня - ты ведь знаешь, как
они объемисты и как их называют2. Жизнь некоторых потому и долга, что похожа
на "Летописи" Танузия. (12) По-твоему, счастливее тот, кого убивают в день
игр на закате, а не в полдень? Или, ты думаешь, кто-нибудь так по-глупому
жаден к жизни, что предпочтет быть зарезанным в раздевалке, а не на арене?
Не с таким уж большим разрывом обгоняем мы друг друга; смерть никого не
минует, убийца спешит вслед за убитым. То, о чем ты так хлопочешь, ничтожно.
Разве в том дело, долго ли ты будешь избегать неизбежного? Будь здоров.
Письмо XCIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Некоторые принимают только ту часть философии, что дает особые
наставления человеку в каждой роли и, не стремясь придать стройность всему в
его жизни, советует мужу, как вести себя с женою, отцу - как воспитывать
детей, хозяину - как управлять рабами; прочие же части философии они
отставляют как витающие за пределами нашей пользы, - как будто можно дать
совет касательно части, не постигнув прежде всей жизни в целом. (2) А вот
Аристон Стоик, наоборот, считает эту часть легковесной, не проникающей
глубоко в сердце. Ей, со всеми ее наставлениями1, помогают, по его словам, в
наибольшей мере основоположенья "философии и определение высшего блага: ибо
кто хорошо его понял и усвоил, тот сам себя наставит, как надобно поступать
в каждом деле. (3) Как овладевающий искусством бросать копье старается
попасть в намеченное место и приучает руку направлять оружье, а потом,
приобретя благодаря упражненью и навыку эту способность, пользуется ею, как
захочет (ведь он научился поражать не тот или этот предмет, а любой, какой
пожелает), - так снаряженный на все случаи жизни не нуждается в напоминаньях
по каждому из них; он ведь постиг все: не как нужно жить с сыном или с
женой, а как нужно жить правильно, сюда же входит и то, как нужно жить с
женою и детьми. (4) Клеанф считает и эту часть полезной, однако бессильной,
если она не проистекает из философии в целом, не знает ее основоположений и
правил. Значит, тут различаются два вопроса: полезен ли этот раздел или
бесполезен и может ли он сам по себе создать человека добра, иначе говоря,
этот ли раздел лишний, или он делает лишними все остальные разделы. (5) Кто
хочет представить его лишним, говорит так: "Если какая-нибудь преграда перед
глазами мешает видеть, надо ее убрать, а покуда она застит зрение, даром
будет стараться поучающий: "Ходи так, протяни руку сюда". Так же точно, если
что-нибудь ослепляет душу и препятствует разглядеть порядок наших
обязанностей, пустое дело поучать: "Так-то живи с отцом, так-то - с женою".
Поучения бесполезны, пока ум помрачен заблуждениями; а рассеется их мрак, -
станет видно, чего требует каждая обязанность. Не то ты будешь учить его,
как нужно поступать здоровому, но здоровым не сделаешь. (6) Ты показываешь
бедняку, как нужно вести себя, когда есть богатство; но разве такое может
быть, покуда бедность при нем? Ты объясняешь голодающему, что бы он делал,
насытившись; а ты лучше утоли голод, засевший у него в утробе. И то же самое
я говорю тебе обо всех пороках: их надо устранить, а не поучать тому, что
при них невозможно. Если ты не изгонишь ложные мнения, которыми мы страдаем,
ни скупой не станет слушать о том, как должно пользоваться деньгами, ни
трусливый - о том, как презирать опасность. (7) Добейся, чтобы он знал, что
деньги - не благ" и не зло, покажи ему, как несчастны богачи. Добейся, чтобы
он знал. что всеобщие пугала, в том числе и боль и смерть, не так страшны,
как толкует всюду молва. Хотя смерть непреложный закон, есть и тут великое
утешение: ни к кому она не приходит дважды; а против боли лучшим лекарством
будет упорство духа, который все может облегчить себе стойкостью и
терпением. Боль по природе хороша и тем, что длительная не может быть
сильной, а сильная - длительной. Нужно мужественно встречать все, что
приказывает нам мировая неизбежность". (8) Когда, внушив ему эти
основоположенья, ты научишь его видеть свой удел в мире, когда он узнает,
что блаженна жизнь, ищущая не наслаждений, а согласия с природой2, когда
полюбит добродетель как единственное человеческое благо и как единственного
зла станет бежать позора, а все прочее: богатство, почести, крепкое
здоровье, власть - признает безразличным, не причисляемым ни к благу, ни ко
злу, - тогда ему незачем будет напоминать все по отдельности и твердить:
"Ходи так, обедай этак! Это пристало муж чине, это - женщине, это -
женатому, это холостому". (9) Кто усердно напоминает, тот обычно сам на это
не способен. Так наставляет дядька - мальчика, бабушка - внучку; так
сердитый учитель рассуждает о том, что сердиться нельзя. Войди в школу, где
учат грамоте, и ты убедишься: о чем так надменно вещают философы, все есть в
детских прописях. (10) Далее, должен ли ты давать советы о вещах явных или
сомнительных? Где все ясно, вразумленья не нужны; дающему советы о вещах
сомнительных не верят - значит, все наставленья излишни. Об этом запомни вот
что. Если ты вразумляешь в случае темном и неясном, нужно помочь себе
доказательствами; а станешь доказывать, - взятые для доказательства примеры
будут сильнее вразумлений, так что хватит их одних. (11) "Так относись к
другу, так - к согражданину, так - к союзнику". - "Почему?" "Потому что это
справедливо". - Но все это внушит мне тот раздел, где говорится о
справедливом. Здесь я найду и то, что к справедливости нужно стремиться ради
нее самой, и то, что к ней не принуждает никакой страх, не приманивает
никакая награда, и то, что любящий в этой добродетели что-нибудь, кроме нее
самой, не бывает справедливым. Когда я проникнусь такими убежденьями, зачем
мне нужны будут наставленья всех желающих учить ученого? Для знающего
наставленья излишни, для незнающего их недостаточно. Ведь он должен слышать
не только, как его наставляют, но и почему. (12) Кому, повторяю, нужны
наставленья: обладающему или не обладающему истинными мненьями о благе и
зле? У кого их нет, тому ты ничуть не поможешь: его уши заткнула молва,
противоречащая твоим вразумленьям; а кто верно судит о том, к чему должно
стремиться и чего избегать, знает и без твоих слов, что ему делать. Значит,
всю эту часть философии можно отбросить. (13) Есть две причины наших
преступлений: или в душе живет злонравие, укрепляемое превратными мнениями,
или, даже если ложные понятия ею не овладели, она склонна к ним и легко
развращается, прельщаемая какой-нибудь неподобающей видимостью. Значит, мы
должны либо излечить больной дух, избавив его от пороков, либо еще свободный
от них, но тянущийся ко злу, захватить заранее. И то, и другое делают
основоположенья философии - и, стало быть, другой род наставлений ничего не
дает. (14) И потом, если наставлять каждого в отдельности, дело это окажется
неохватным. Ведь ростовщику нужны одни наставленья, земледельцу - другие,
купцу третьи, ищущему дружбы царей - четвертые; любящему свою ровню потребны
не те, что любящему стоящих ниже. (15) В браке придется поучать, как
обращаться мужу с женой, которую он взял девушкой, и как с женой, которая до
женитьбы знала мужчин; как жить с богатой и как - с бесприданницей. А разве
не будет, по-твоему, никакой разницы между плодовитой и бесплодной, между
пожилой и молоденькой, между матерью и мачехой? Нельзя охватить все разряды,
а каждый из них требует своего. Между тем законы философии кратки, но
связывают все. (16) Прибавь к этому, что наставленья мудрости должны быть
определенными и твердыми; то, чего нельзя определить, лежит вне мудрости,
которая знает границы вещей. Значит, эта наставительная часть философии
должна быть отброшена: ведь она то, что обещает немногим, не может дать
всем, а мудрость охватывает всех. (17) Нет разницы между безумием всеобщим и
тем, которое поручают лечить врачам, кроме одной: тут страдают недугом, а
там - ложными мнениями. Тут причина неистовства - в состоянии здоровья; там
само оно есть нездоровье души. Кто начнет наставлять безумца, как он должен
говорить, как ходить, как вести себя на людях и как - дома, тот будет
безумнее вразумляемого: значит, надо лечить черножелчие, устранять саму
причину безумия. То же следует делать, и когда безумна душа: нужно изгнать
безумье, а не то все вразумляющие речи пропадут даром. (18) Вот что говорит
Аристон. Ответим ему на все по отдельности. Во-первых, возразим на его слова
о том, что преграду, мешающую глазу видеть, надо убрать. Согласен, тут нужны
не советы, как смотреть, а лекарство, которое прочистило бы зрение и согнало
с глаза вредную помеху. Но мы видим благодаря природе, и убравший преграду
вернул бы ей исконную способность. А чего требует от нас каждая обязанность,
тому природа не учит. (19) Потом тот, у кого вылечили бельмо, не может сразу
ничего не дает душе и только устраняет помехи; наслаждение же изнеживает ее
и подтачивает любую ее твердость. Можно ли найти сочетание тел, больше
рознящихся между собою? С самым сильным соединяют самое вялое, с суровым -
пустячное, с чистейшим - не знающее удержу ни в чем, вплоть до
кровосмешенья. - (11) "Так что же, если крепкое здоровье, и покой, и
отсутствие страданья ничуть не мешают добродетели, ты не станешь к ним стре
миться?" - Почему же? Но стремлюсь я к ним не как к благам, а потому только,
что они не противны природе и я принимаю их по здравому сужденью. Какое же в
них будет тогда благо? Только одно: правильность выбора. Ведь когда я беру
одежду, какую мне подобает, когда гуляю, сколько положено, когда ужинаю, как
мне должно, то не ужин, не прогулка, не одежда суть блага, а мое обращение с
ними, мое умение соблюсти в каждом деле отвечающую разуму меру. (12) Я и
сейчас повторю: выбрать чистую одежду - это достойный предмет стремлений,
потому что человек по природе - существо чистое и опрятное. Выходит, благо
есть не сама по себе чистая одежда, а выбор чистой одежды, так как благо -
не в самой вещи, а в ее выборе, и честность заключена в нашем действии, а не
в том, на что оно направлено. (13) Можешь считать, что сказанное мною о
вещах сказано и о теле. Ведь им природа облекла душу, словно некой одеждой,
тело - ее покров. Но кто ценит одежду по сундуку? Ножны не делают меч ни
лучше, ни хуже. И о теле я говорю тебе то же самое: если мне предоставят
выбор, я предпочту здоровье и силу, но благом будет мое сужденье о них, а не
они сами. (14) Говорят2 и так: "Мудрец, конечно, блажен; но высшего блага
достигает он, только если этому способствуют естественные подспорья. Потому
обладающий добродетелью не может быть несчастен, но и высшего блаженства нет
у него, если он лишен естественных благ, таких, как здоровье и отсутствие
увечий". (15) Однако ты при этом допускаешь вещь более невероятную: даже
терпящий сильную и непрерывную боль может не быть несчастным и даже быть
блаженным; а вот высшее блаженство у него ты отрицаешь, хоть это и меньше.
Ибо если добродетель может сделать так, чтобы человек не был несчастен, ей
еще легче дать ему высшее блаженство, - ведь расстояние от блаженства до
высшего блаженства меньше, чем от несчастья до блаженства. Так неужели же
то, что способно вырвать человека из всех превратностей и перенести его в
число блаженных, не может сделать и остального - дать ему высшее блаженство?
Неужели оно лишится сил у самой вершины склона? (16) В жизни есть вещи
приятные, есть неприятности, но и то и другое - вне нас. Если человек добра
не бывает несчастен даже под гнетом всяческих неприятностей, неужто он не
испытывает высшего блаженства только потому, что лишен той или иной приятной
вещи? Нет, как под грузом неприятностей он не согнется настолько, чтобы
стать несчастным, так недостаток приятного не низведет его с вершины
блаженства; высшее блаженство он испытывает независимо от всех приятных
вещей так же, как среди неприятностей не бывает несчастен, - а если его
высшее благо можно уменьшить, значит, можно его и отнять. (17) Я недавно
говорил, что огонек ничего не добавляет к свету солнца, затмевающего все,
что блестит без-него. - "Но порой застится и солнце!" - Сила и яркость
солнца не убавляются и среди препон; пусть стоит между ним и нами преграда и
не дает нам его увидеть, - оно делает свое дело, идет своим путем. Пусть
солнце светит за облаками - оно от этого не тусклее и не медлительней,
потому что застить его и препятствовать ему - не одно и то же. (18) Так же и
все противостоящее добродетели ничего у нее не отнимает. Она не становится
меньше, только не так сверкает; сама по себе она все та же и бьет нам в
глаза своим блеском, невидимо проявляет свою силу, наподобье солнца во мгле.
Против добродетели все беды, все уроны, все обиды так же бессильны, как
облака против солнца. (19) Есть и такие что говорят, будто мудрец, чье тело
не в столь уж цветущем состоянии, и не несчастен, и не блажен. Но и это
заблуждение: добродетели приравниваются к вещам случайным, мужам честным
приписывается то же, что и лишенным честности. А есть ли что более мерзкое и
недостойное, чем сравнивать вещи почтенные и презренные? Почтенны
справедливость, благочестье, верность, храбрость, разумность; и наоборот,
ничего не стоит то, что чаще и больше всего достается людям нестоящим:
могучие и всегда здоровые и крепкие голени, и плечи, и зубы. (20) И потом,
если считать недужного телом мудреца ни несчастным, ни блаженным, если
оставить его посередке, то и жизнь его не такова, чтобы к ней стремиться или
от нее бежать. Но разве не нелепо утверждать, что к жизни мудреца не надобно
стремиться? И можно ли поверить, будто есть такая жизнь, чтобы незачем было
ни стремиться к ней, ни от нее бежать? Далее, если изъяны тела не делают
несчастным, они позволяют быть и блаженным. Ведь что бессильно ухудшить наше
состояние, то и наилучшему состоянию неспособно положить конец. (21) Мне
возразят: "Мы знаем холодное и горячее, но между ними есть еще теплое; так
же один блажен, другой несчастен, третий - ни блажен, ни несчастен". - Я
хочу разбить это выдвинутое против нас сравнение. Если я добавлю к теплому
больше холодного, оно станет холодным, если больше горячего, оно станет в
конце концов горячим. А если тому, кто ни блажен, ни несчастен, я добавлю
несчастий, он, по-вашему, не станет несчастным; значит, ваше сравненье не
похоже. (22) И потом: вот тебе человек ни блаженный, ни несчастный; я
добавлю к его бедам слепоту, - он не станет несчастным, добавлю изнуренье, -
он не станет несчастным, добавлю постоянные тяжкие боли, - он не станет
несчастным. Чью жизнь столько бед не сделают несчастной, у того они и
блаженной жизни не отнимут. (23) Кто подался, как ему остановиться? А если
что не дает ему скатиться донизу, оно же удержит его и на вершине. -
"Неужели невозможно уничтожить блаженство в жизни?" - Его даже и убавить
нельзя! Потому-то одной добродетели и довольно для блаженной жизни. - (24)
"Что же, стало быть, тот мудрец, кто дольше жил, кого не отвлекала никакая
боль, не блаженнее того, кто всегда боролся со злою судьбой?" - Ответь мне:
разве он лучше и честнее? А если нет, так он и не блаженнее. Чтобы жить
блаженнее, нужно жить правильнее; кто не может жить правильнее, тот и
блаженнее не будет. Добродетель не знает прироста, - значит, не знает его и
блаженная жизнь, чей источник - добродетель. - Сама добродетель - столь
великое благо, что и не замечает привходящих мелочей, таких, как краткость
века, горе, всяческие телесные страдания. Ибо и наслажденье недостойно того,
чтоб она на него оглядывалась. (25) Что главное в добродетели? - Будущее ей
не нужно, дней она не считает: в самый ничтожный срок она вкусит вечные
блага. Это все кажется нам невероятным, превосходящим человеческую природу
затем, что мы мерим ее величие собственной немощью и прилагаем имя
добродетели к собственным порокам. Но разве не столь же невероятными кажутся
слова, которые некто мог сказать среди жесточайших мучений: "Какое
блаженство!" - А ведь этот голос донесся из самой мастерской наслажденья!
"Это мой последний и самый блаженный день!" - так сказал Эпикур3, измученный
и задержкой мочи, и болью незаживающих язв на животе. (26) Так невероятна ли
такая вещь для почитателей добродетели, если ее можно найти и у подданных
наслаждения? Они, выродившиеся, низкие духом, утверждают, будто среди
тягчайших страданий, тягчайших бедствий мудрец будет ни несчастен, ни
блажен. Но это невероятнее невероятного! Я не вижу, почему бы добродетели,
сброшенной с ее высоты, не скатиться до самого низа! Она либо должна давать
блаженство, либо, если ее от этого отрешили, ей не помешать нам стать
несчастными. Покуда она на ногах, ее не прогнать: ей подобает только полное
пораженье - или полная победа. - (27) Говорят и так: "Только бессмертным
богам досталась на долю и добродетель, и блаженная жизнь, - а нам лишь некое
подобье и тень божеских благ, к которым мы приближаемся, чтобы никогда их не
достигнуть". Но ведь разум у людей и богов один: в них он совершенен, в нас
поддается совершенствованию. (28) А доводят нас до безнадежности наши
пороки. Вторым после мудреца стоит тот, в ком еще мало стойкости, чтобы
всегда блюсти наилучшее, чье суждение еще нетвердо и колеблется. Ему хочется
иметь острый слух и зрение, крепкое здоровье, тело, не отталкивающее на вид
и всегда сохраняющее крепость, и срок жизни подольше; (29) так неужели он на
всем его протяжении не сделает ничего такого, в чем придется каяться? В
человеке несовершенном пребывает некая сила зла; душа у него подвижна,
сохранившееся в ней зло гонит ее, и, гонимая, она отдаляется от блага4. Пока
он еще не стал человеком добра, - но становится им. А кто еще добра не
достиг, тот плох. Только
Тот, в чьем теле живут и отвага, и добродетель,5
равен богам; к ним он стремится, помня о своем происхожденье. (30) Ни
для кого не зазорны старанья подняться туда, откуда спустился. Какие у тебя
причины не верить в божественность того, кто сам есть частица бога? Все
окружающее нас едино, оно и есть бог, мы же - и его соучастники, и члены его
тела. Наша душа способна вместить его и вознестись к нему, если ее не
пригнетают пороки. Как положение нашего тела - прямое и устремленное к небу,
так и душа наша, которой можно подняться, насколько она хочет, с тем и
создана природой, чтобы желать равного с богами и так не оставлять праздными
своих сил и самой развертываться во всю ширь. Не чужою дорогой карабкается
она ввысь; трудно было бы идти к небу, - а она возвращается. (31) Встав на
этот путь, она шествует смело, презревши все, не оглядываясь на деньги:
золото и серебро для нее достойны того мрака, в котором лежали, она ценит их
не по блеску, бьющему в глаза невеждам, но по прежней грязи, из которой
выкопала их наша алчность. Она, повторяю, знает, что богатства не там, где
их копят, - наполнять надо душу, а не мошну. (32) Пусть она будет хозяйкой
всех вещей, пусть вступает во владение всей природой, чтобы ограничить свои
владения пределами востока и запада, чтобы обладать всем по обычаю богов и с
высоты своего изобилия презирать богачей, не столько радующихся своим
сокровищам, сколько удрученных чужими. (33) Поднявшись на такую высоту, душа
и о плоти заботится, как о неизбежном грузе, но не любит ее и не подчиняется
тому, над чем поставлена. Не бывает свободным раб своей плоти. Ведь, не
говоря о других хозяевах, которых не миновать, если слишком о ней
заботиться, собственная ее власть и своенравна, и прихотлива. (34) Из своей
плоти душа либо выходит спокойно, либо отважно спешит прочь и не спрашивает,
что случится потом с останками. Как мы пренебрегаем остриженными волосами и
бородой, так и божественная душа, собираясь покинуть человека, не заботится,
куда перенесено будет ее прежнее вместилище; спалит ли его огонь, покроет ли
земля, растерзают ли звери, - все это. на ее взгляд, имеет к ней так же мало
касательства, как послед - к новорожденному. Что переставшему существовать
до того, растащат ли птицы его тело, или оно будет сожрано, отданное
морским собакам в добычу? "
(35) Но и пребывая среди людей, мудрый не страшится посмертных угроз от
тех. кому мало, чтобы люди их боялись вплоть до своей смерти. "Нет, говорит
он, - мне не страшны крючья, не страшно гнусное для тех, кто увидит,
растерзание брошенного на поругание тела. Я никого не прошу отдать мне
последний долг, никому не поручаю моих останков; природа сама заботится,
чтобы никто не лишился погребенья. Время схоронит тех. кого жестокость
вышвырнула в поле". Превосходно говорит Меценат:
Что мне гробница моя? Похоронит останки природа!
Можно подумать, будто это сказано человеком, высоко подпоясанным! От
природы он был велик и мужествен духом, да только распустился от постоянных
удач 7. Будь здоров
Письмо XCIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) В том письме, где ты сетовал по поводу смерти философа Метронакта,
словно он и мог, и должен был бы пожить дольше, я не обнаружил обычной твоей
справедливости, которая всегда при тебе, кем бы ты ни стал и чем бы ни
занимался, и которой тебе недостает только в одном - в том же, в чем и всем.
Я встречал многих, кто был справедлив к людям, и ни одного, кто был бы
справедлив к богам. Мы каждый день ругаем рок: почему того-то он унес
посредине пути? почему не унесет такого-то,. а продлевает его старость,
тягостную и для него, и для других? (2) Молю" тебя, рассуди по
справедливости: ты ли должен подчиняться природе, или природа тебе? Какая
разница, скоро или нескоро уйдешь ты оттуда,. откуда все равно придется
уйти? Заботиться нужно не о том, чтобы жить долго, а о том, чтобы прожить
довольно. Будешь ли ты жить долго, зависит от рока, будешь ли вдосталь, - от
твоей души. Полная жизнь всегда долгая, а полна она, если душа сама для себя
становится благом и сама получает власть над собою. (3) Много ли радости
прожить восемьдесят лет в праздности? Такой человек и не жил, а замешкался
среди, живых, и не поздно умер, а долго умирал. Прожил восемьдесят лет! Но
дело-то в том, с какого дня его считать мертвым. (4) А этот погиб во цвете
лет! - Однако выполнил обязанности доброго гражданина, доброго друга,
доброго сына и нигде ничего не упустил. Пусть век его неполон, зато жизнь
полна. Прожил восемьдесят лет! Нет, восемьдесят лет просуществовал, - если
только не говорить "прожил" в том же смысле, как говорят "дерево живет".
Молю тебя, мой Луцилий, постарайся, чтобы жизнь наша, подобно"
драгоценностям, брала не величиной, а весом. Будем мерить ее делами, а не
сроком. Хочешь знать, в чем разница между мужем бодрым, презирающим фортуну,
выполнившим все, что положено на службе у жизни,, поднявшимся до высшего ее
блага, и тем, у кого за плечами долгие годы? Один пребывает и после смерти,
другой погиб, не успев умереть. (5) Так будем славить и причислять к
счастливцам того, кто и отпущенной ему малости нашел хорошее применение. Он
увидел истинный свет, не был одним из многих, он жил, а не прозябал. Иногда
небо над ним было ясно, иногда, как бывает, сиянье могучего светила мерцало
ему сквозь облака. Зачем спрашивать, долго ли он прожил? Он жил! Он пришел и
к потомкам, оставив по себе память. (6) Я не откажусь, конечно, если мой
срок продлится на много лет, но если он будет урезан, не стану говорить,
будто мне чего-то не хватило-для блаженной жизни. Я ведь не привязался
мыслями к тому дню, который сулит мне последним жадная надежда: на всякий
день я смотрю как на последний. Зачем ты спрашиваешь меня, когда я родился?
Могу ли числиться среди еще не старых? Свое я получил. (7) Человек может
быть. совершеннным и при тщедушном теле - так и жизнь может быть совершенной
и при меньшем сроке. Возраст принадлежит к числу вещей внешних. Как долго я
проживу, зависит не от меня, как долго пробуду - от меня 1. Требуй от меня,
чтобы я не провел мой бесславный век, как в потемках, чтобы я жил, а не
тащился мимо жизни. (8) Ты спросишь меня, каков самый долгий срок жизни?
Жить, пока не достигнешь мудрости, - не самой дальней, но самой великой
цели. Тут уж можешь смело хвалиться и благодарить богов и, пребывая среди
них, ставить в заслугу себе и природе то, что ты был. И недаром: ведь ты
вернул ей жизнь лучшей, нежели получил. Ты успел показать на примере, что
такое муж добра, каков он и как велик; а если тебе прибавят времени, то и
оно не будет отличаться от прожитого. (9) И все же - до каких пор нам жить?
Мы насладились знанием всего и вся. Мы знаем, от какого начала поднимается
природа, как она устраивает вселенную, как все по тем же кругам возвращает
год, как замыкает все, что было прежде, и сама себе становится пределом. Мы
знаем, что звезды движутся своею силой, что только земля стоит на месте, а
остальное несется с безостановочной скоростью. Мы знаем, как луна проходит
мимо солнца, почему более медленное светило оставляет позади более быстрое,
как получает от него свет и как теряет. Мы знаем, по какой причине наступает
ночь и возвращается день. Вот и надо отправиться туда, чтобы все увидеть
вблизи. (10) Мудрец говорит: "Я смело ухожу туда не в надежде на то, что мне
открыт, по моему разумению, путь к моим богам. Я заслужил быть принятым в их
число и уже был среди них: я послал к ним мою душу, а они мне ниспослали
свою. Но допустим, что я исчезаю совершенно, что от человека ничего не
остается; мое мужество не меньше, даже если я ухожу в никуда". - (11) "Он
прожил меньше лет, чем мог бы!" - Есть книги, где мало стихов, но и
достойные хвалы, и полезные. А вот "Летописи" Танудня - ты ведь знаешь, как
они объемисты и как их называют2. Жизнь некоторых потому и долга, что похожа
на "Летописи" Танузия. (12) По-твоему, счастливее тот, кого убивают в день
игр на закате, а не в полдень? Или, ты думаешь, кто-нибудь так по-глупому
жаден к жизни, что предпочтет быть зарезанным в раздевалке, а не на арене?
Не с таким уж большим разрывом обгоняем мы друг друга; смерть никого не
минует, убийца спешит вслед за убитым. То, о чем ты так хлопочешь, ничтожно.
Разве в том дело, долго ли ты будешь избегать неизбежного? Будь здоров.
Письмо XCIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Некоторые принимают только ту часть философии, что дает особые
наставления человеку в каждой роли и, не стремясь придать стройность всему в
его жизни, советует мужу, как вести себя с женою, отцу - как воспитывать
детей, хозяину - как управлять рабами; прочие же части философии они
отставляют как витающие за пределами нашей пользы, - как будто можно дать
совет касательно части, не постигнув прежде всей жизни в целом. (2) А вот
Аристон Стоик, наоборот, считает эту часть легковесной, не проникающей
глубоко в сердце. Ей, со всеми ее наставлениями1, помогают, по его словам, в
наибольшей мере основоположенья "философии и определение высшего блага: ибо
кто хорошо его понял и усвоил, тот сам себя наставит, как надобно поступать
в каждом деле. (3) Как овладевающий искусством бросать копье старается
попасть в намеченное место и приучает руку направлять оружье, а потом,
приобретя благодаря упражненью и навыку эту способность, пользуется ею, как
захочет (ведь он научился поражать не тот или этот предмет, а любой, какой
пожелает), - так снаряженный на все случаи жизни не нуждается в напоминаньях
по каждому из них; он ведь постиг все: не как нужно жить с сыном или с
женой, а как нужно жить правильно, сюда же входит и то, как нужно жить с
женою и детьми. (4) Клеанф считает и эту часть полезной, однако бессильной,
если она не проистекает из философии в целом, не знает ее основоположений и
правил. Значит, тут различаются два вопроса: полезен ли этот раздел или
бесполезен и может ли он сам по себе создать человека добра, иначе говоря,
этот ли раздел лишний, или он делает лишними все остальные разделы. (5) Кто
хочет представить его лишним, говорит так: "Если какая-нибудь преграда перед
глазами мешает видеть, надо ее убрать, а покуда она застит зрение, даром
будет стараться поучающий: "Ходи так, протяни руку сюда". Так же точно, если
что-нибудь ослепляет душу и препятствует разглядеть порядок наших
обязанностей, пустое дело поучать: "Так-то живи с отцом, так-то - с женою".
Поучения бесполезны, пока ум помрачен заблуждениями; а рассеется их мрак, -
станет видно, чего требует каждая обязанность. Не то ты будешь учить его,
как нужно поступать здоровому, но здоровым не сделаешь. (6) Ты показываешь
бедняку, как нужно вести себя, когда есть богатство; но разве такое может
быть, покуда бедность при нем? Ты объясняешь голодающему, что бы он делал,
насытившись; а ты лучше утоли голод, засевший у него в утробе. И то же самое
я говорю тебе обо всех пороках: их надо устранить, а не поучать тому, что
при них невозможно. Если ты не изгонишь ложные мнения, которыми мы страдаем,
ни скупой не станет слушать о том, как должно пользоваться деньгами, ни
трусливый - о том, как презирать опасность. (7) Добейся, чтобы он знал, что
деньги - не благ" и не зло, покажи ему, как несчастны богачи. Добейся, чтобы
он знал. что всеобщие пугала, в том числе и боль и смерть, не так страшны,
как толкует всюду молва. Хотя смерть непреложный закон, есть и тут великое
утешение: ни к кому она не приходит дважды; а против боли лучшим лекарством
будет упорство духа, который все может облегчить себе стойкостью и
терпением. Боль по природе хороша и тем, что длительная не может быть
сильной, а сильная - длительной. Нужно мужественно встречать все, что
приказывает нам мировая неизбежность". (8) Когда, внушив ему эти
основоположенья, ты научишь его видеть свой удел в мире, когда он узнает,
что блаженна жизнь, ищущая не наслаждений, а согласия с природой2, когда
полюбит добродетель как единственное человеческое благо и как единственного
зла станет бежать позора, а все прочее: богатство, почести, крепкое
здоровье, власть - признает безразличным, не причисляемым ни к благу, ни ко
злу, - тогда ему незачем будет напоминать все по отдельности и твердить:
"Ходи так, обедай этак! Это пристало муж чине, это - женщине, это -
женатому, это холостому". (9) Кто усердно напоминает, тот обычно сам на это
не способен. Так наставляет дядька - мальчика, бабушка - внучку; так
сердитый учитель рассуждает о том, что сердиться нельзя. Войди в школу, где
учат грамоте, и ты убедишься: о чем так надменно вещают философы, все есть в
детских прописях. (10) Далее, должен ли ты давать советы о вещах явных или
сомнительных? Где все ясно, вразумленья не нужны; дающему советы о вещах
сомнительных не верят - значит, все наставленья излишни. Об этом запомни вот
что. Если ты вразумляешь в случае темном и неясном, нужно помочь себе
доказательствами; а станешь доказывать, - взятые для доказательства примеры
будут сильнее вразумлений, так что хватит их одних. (11) "Так относись к
другу, так - к согражданину, так - к союзнику". - "Почему?" "Потому что это
справедливо". - Но все это внушит мне тот раздел, где говорится о
справедливом. Здесь я найду и то, что к справедливости нужно стремиться ради
нее самой, и то, что к ней не принуждает никакой страх, не приманивает
никакая награда, и то, что любящий в этой добродетели что-нибудь, кроме нее
самой, не бывает справедливым. Когда я проникнусь такими убежденьями, зачем
мне нужны будут наставленья всех желающих учить ученого? Для знающего
наставленья излишни, для незнающего их недостаточно. Ведь он должен слышать
не только, как его наставляют, но и почему. (12) Кому, повторяю, нужны
наставленья: обладающему или не обладающему истинными мненьями о благе и
зле? У кого их нет, тому ты ничуть не поможешь: его уши заткнула молва,
противоречащая твоим вразумленьям; а кто верно судит о том, к чему должно
стремиться и чего избегать, знает и без твоих слов, что ему делать. Значит,
всю эту часть философии можно отбросить. (13) Есть две причины наших
преступлений: или в душе живет злонравие, укрепляемое превратными мнениями,
или, даже если ложные понятия ею не овладели, она склонна к ним и легко
развращается, прельщаемая какой-нибудь неподобающей видимостью. Значит, мы
должны либо излечить больной дух, избавив его от пороков, либо еще свободный
от них, но тянущийся ко злу, захватить заранее. И то, и другое делают
основоположенья философии - и, стало быть, другой род наставлений ничего не
дает. (14) И потом, если наставлять каждого в отдельности, дело это окажется
неохватным. Ведь ростовщику нужны одни наставленья, земледельцу - другие,
купцу третьи, ищущему дружбы царей - четвертые; любящему свою ровню потребны
не те, что любящему стоящих ниже. (15) В браке придется поучать, как
обращаться мужу с женой, которую он взял девушкой, и как с женой, которая до
женитьбы знала мужчин; как жить с богатой и как - с бесприданницей. А разве
не будет, по-твоему, никакой разницы между плодовитой и бесплодной, между
пожилой и молоденькой, между матерью и мачехой? Нельзя охватить все разряды,
а каждый из них требует своего. Между тем законы философии кратки, но
связывают все. (16) Прибавь к этому, что наставленья мудрости должны быть
определенными и твердыми; то, чего нельзя определить, лежит вне мудрости,
которая знает границы вещей. Значит, эта наставительная часть философии
должна быть отброшена: ведь она то, что обещает немногим, не может дать
всем, а мудрость охватывает всех. (17) Нет разницы между безумием всеобщим и
тем, которое поручают лечить врачам, кроме одной: тут страдают недугом, а
там - ложными мнениями. Тут причина неистовства - в состоянии здоровья; там
само оно есть нездоровье души. Кто начнет наставлять безумца, как он должен
говорить, как ходить, как вести себя на людях и как - дома, тот будет
безумнее вразумляемого: значит, надо лечить черножелчие, устранять саму
причину безумия. То же следует делать, и когда безумна душа: нужно изгнать
безумье, а не то все вразумляющие речи пропадут даром. (18) Вот что говорит
Аристон. Ответим ему на все по отдельности. Во-первых, возразим на его слова
о том, что преграду, мешающую глазу видеть, надо убрать. Согласен, тут нужны
не советы, как смотреть, а лекарство, которое прочистило бы зрение и согнало
с глаза вредную помеху. Но мы видим благодаря природе, и убравший преграду
вернул бы ей исконную способность. А чего требует от нас каждая обязанность,
тому природа не учит. (19) Потом тот, у кого вылечили бельмо, не может сразу