Страница:
оно ненужным, было бы обременительным. (6) Значит, за чем бы мы ни гнались,
чего бы ни домогались ценой больших трудов, следует посмотреть, просто ли в
нем нет ничего приятного или же больше есть неприятного. Одно не нужно,
другое не стоит своей цены. А мы этого не замечаем, нам кажется, будто мы
даром берем то, что обходится очень дорого. (7) Все наше тупоумие заметно
хотя бы из того, что мы считаем купленным лишь приобретенное за деньги, а на
что тратим самих себя, то зовем даровым. Чего мы не пожелали бы купить, если
бы в уплату пришлось отдать дом или красивое и плодородное имение, - ради
этого готовы терпеть тревоги и опасности, потерять и стыд, и свободу, и
время. Всякий ценит самого себя дешевле всего. (8) Будем же во всех делах и
помыслах действовать так, словно мы пришли к торговцу каким-нибудь товаром,
и посмотрим, сколько просят за то, что мы желаем. Часто цена высока, а дают
всего ничего. И еще я могу показать тебе много такого, что, попав к нам в
руки, отнимает у нас свободу; если бы оно нам не принадлежало, мы
принадлежали бы самим себе. (9) Хорошо подумай об этом и тогда, когда дело
идет не о прибыли, а об убытке. С тем-то предстоит расстаться; но разве оно
всегда было твоим? Ты так же легко проживешь без него, как жил когда-то.
Если ты долго владел утраченным, то успел им насытиться, если недолго, то не
успел привыкнуть к нему. Меньше будет денег? Значит, и меньше докуки. (10)
Меньше милостей? Значит, и меньше зависти. Взгляни, что доводит нас до
безумия, что мы теряем со слезами, - и ты поймешь, что горек не сам урон, а
мнение о нем. Никто не чувствует потери, - о ней только думают. Кто сохранил
себя, тот ничего не потерял, но многим ли удается сохранить себя? Будь
здоров.
Письмо XLIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты спрашиваешь, как это дошло до меня, кто рассказал мне о твоих
думах, о которых ты не рассказывал никому. - Та, кто знает больше всех:
людская молва. - "Как так? - спросишь ты. - Неужели я такой важный, чтобы
дать пищу толкам?" - Когда меришь себя, нельзя оглядываться на здешние
места: смотри на те, где живешь. (2) Что высится над всею округой, то и
считается большим. Величина единой мерой не мерится, она становится либо
больше, либо меньше от сравнения. Судно, крупное на реке, будет крохотным в
море, руль, который для одного корабля велик, будет мал для другого. (3)
Теперь в провинции ты - важное лицо, хотя бы сам себя и не ценил. Все
спрашивают и разузнают, что ты делаешь, что ешь, на чем спишь. Тем более
осмотрительно должен ты жить. Считай себя счастливым тогда, когда сможешь
жить у всех на виду, когда стены будут защищать тебя, а не прятать, хоть
обычно мы и думаем, будто они вокруг нас не затем, чтобы нам жить в
безопасности, а затем, чтобы незаметнее грешить. (4) Я скажу одну вещь, по
которой ты оценишь наши нравы: едва ли найдешь такого, кто мог бы жить при
открытых дверях. Сторожей к нам приставила не наша гордость, а наша
стыдливость. Мы живем так, что внезапно увидеть нас - значит, поймать с
поличным. Но что пользы прятаться, избегая людских глаз и ушей? (5) Чистая
совесть может созвать целую толпу, нечистая и в одиночестве не избавлена от
тревоги и беспокойства. Если твои поступки честны, пусть все о них знают,
если они постыдны, что толку таить их от всех, когда ты сам о них знаешь? И
несчастный ты человек, если не считаешься с этим свидетелем! Будь здоров.
Письмо XLIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Опять ты передо мною уничижаешься и говоришь, будто сперва к тебе
была враждебна природа, потом фортуна, между тем как ты мог бы вырваться из
толпы и подняться к величайшему счастью, доступному людям. Но если есть в
философии что хорошее, так это то, что она не смотрит в родословную. Все,
если взглянуть на изначальное происхожденье, ведут род от богов. (2) Ты -
римский всадник, и вошел в это сословие благодаря собственной
предприимчивости. А есть, право же, много таких, для кого закрыты
четырнадцать рядов 1. Курия допускает не всех, лагерь, принимающий для
трудов и опасностей, придирчив в отборе. Благородство духа доступно всем,
для этого все мы родовиты. Философия никого не отвергает и не выбирает: она
светит каждому. (3) Сократ не был патрицием, Клеанф носил воду, нанявшись
поливать садик, Платона философия не приняла благородным, а сделала. Почему
же ты не надеешься с ними сравняться? Все они твои предки, если ты будешь их
достоин, а достойным их ты станешь, только убедив себя в том, что
родовитостью ты никому не уступаешь. (4) За всеми нами одинаковое число
поколений, происхожденье всякого лежит за пределами памяти. Платон говорит:
"Нет царя, что не произошел бы от раба, и нет раба не царского рода" 2. Все
перемешала долгая череда перемен и перевернула вверх дном фортуна. (5) Кто
благороден? Тот, кто имеет природную наклонность к добродетели. Только на
это и надо смотреть! А иначе, если мы доберемся до глубочайшей старины,
окажется, что всякий происходит из тех времен, прежде которых ничего не
было. От начала мира до наших дней вела нас череда перемен, то
блистательных, то убогих. Благородны мы не потому, что наш атрий полон
закопченных портретов3. Никто не жил ради нашей славы; что было до нас, то
не наше. Благородными делает нас душа, которая из любого состояния может
подняться над фортуной. (6) Вообрази, что ты не римский всадник, а
вольноотпущенник; и тогда ты можешь своими усилиями стать единственным
свободным среди свободнорожденных. - "Каким образом?" - спросишь ты. - Если
будешь определять благо и зло не по мерке толпы. Смотреть нужно не на
начало, а на конец пути. Что может сделать нашу жизнь блаженной, то и есть
благо, ни от чего не зависимое. Во зло его извратить нельзя. (7) В чем же
заблуждаются все люди, когда желают счастливой жизни? В том, что принимают
средства к ней за нее самое и чем больше к ней стремятся, тем дальше от нее
оказываются. Ведь начало и конец блаженства в жизни - безмятежность и
непоколебимая уверенность, а люди копят причины для тревог и не то что
несут, а волокут свой груз по жизненному пути, полному засад. Так они уходят
все дальше от цели и чем больше тратят труда, тем больше себе мешают и самих
себя отбрасывают вспять. Так бывает с теми, кто торопится пройти через
лабиринт: сама спешка их запутывает. Будь здоров.
Письмо XLV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты жалуешься, что тебе там не хватает книг. Но ведь дело не в том,
чтобы книг было много, а в том, чтоб они были хорошие: от чтенья с выбором
мы получаем пользу, от разнообразного - только удовольствие. Кто хочет дойти
до места, тот выбирает одну дорогу, а не бродит по многим, потому что это
называется не идти, а блуждать. - (2) Но ты скажешь: "Мне нужны от тебя не
советы, а книги". - Я готов тебе послать все, сколько имею, и вытрясти
закрома. Да и сам бы я отправился туда, будь у меня силы, и приказал бы себе
совершить этот старческий поход, если бы не надеялся, что ты скоро добьешься
осво вождения от должности. Меня не испугали бы ни Сцилла, ни Харибда, ни
прославленный в преданиях пролив: я бы пересек его даже не на корабле, а
вплавь, лишь бы обнять тебя и увидеть вблизи, насколько ты вырос духом. (3)
Из-за того, что ты хочешь получить и мои сочинения, я не стану считать себя
красноречивым, как не счел бы себя красавцем, попроси ты мой портрет. Я
знаю, что причиною тут снисходительность, а не здравая оценка, а если и
оценка, то тебе ее внушила снисходительность. (4) Но каковы бы они ни были,
прочти мои книги, видя в них поиски истины, которой я не знаю, но ищу
упорно. Ведь я никому не отдался во власть, ничьего имени не принял и, хотя
верю суждениям великих людей, признаю некоторые права и за моими
собственными. Сами великие оставили нам не только открытия, но и много
ненайденного. Может быть, они и нашли бы необходимое, если бы не искали
лишнего. (5) Но много времени отняли у них словесные тонкости и полные
ловушек рассуждения, лишь оттачивающие пустое остроумие. Мы запутываем узлы,
навязывая словам двойной смысл, а потом распутываем их. Неужели так много у
нас свободного времени? Неужели .мы уже знаем, как жить, как умирать? Вот к
чему следует направить все мысли. Не в словах, а в делах нужна зоркость,
чтобы не быть обманутым. (6) Зачем ты указываешь мне различия между сходными
речениями, когда тут, если не пускаться в рассуждения, в ловушку не
попадешься? Различай предметы: они нас обманывают! Дурное мы любим как
хорошее, одной молитвой опровергаем другую. Желания у нас в разладе с
желаниями, замыслы - с замыслами. (7) А как похожа лесть на дружбу! Она не
только ей подражает, но и побеждает ее, и обгоняет: ведь для нее-то и открыт
благосклонный слух, она-то и проникает в глубину сердца, приятная нам как
раз тем, чем вредит. Научи меня различать это сходство! Вкрадчивый враг
подошел ко мне под личиной друга, пороки подбираются к нам под именем
добродетелей; наглость прикрывается прозвищем смелости, лень зовется
умеренностью, трусливого принимают за осторожного. Здесь-то нам блуждать
всего опасней, - так отметь каждый предмет явным знаком. (8) Все равно
спрошенный о том, "есть ли у него рога", не будет так глуп, чтобы ощупать
себе лоб1, не будет так глуп и слабоумен, чтобы не знать правды, даже если
ты приведешь в доказательство свое хитрое умозаключенье. Это - обман
безобидный, как чашки и камешки фокусников, где само надувательство
доставляет удовольствие: сделай так, чтобы я понял, как все получается, - и
пропал весь интерес. То же самое и с этими ловушками (а как иначе мне
назвать софизм?): не знающему они не вредят, знающему - не доставляют
удовольствия. (9) А если ты все-таки хочешь разбираться в словах двоякого
смысла, то объясни нам, что блажен не тот, кого толпа считает блаженным, к
кому стекается много денег, но тот, чье благо все внутри, кто прям и высок
духом и презирает то, что других восхищает, кто ни с кем не хотел бы
поменяться местами, кто ценит человека лишь как человека, кто избирает
наставницей природу, сообразуется с ее законами, живет так, как она
предписывает, у кого никакая сила не отнимет его блага, кто и беды обернет
ко благу, кто тверд в суждениях, непоколебим и бесстрашен, кого иная сила и
взволнует, но никакая не приведет в смятение, кого фортуна, изо всех сил
метнув самое зловредное свое копье, не ранит, а только оцарапает, да и то
редко, Потому что прочие ее копья, которыми она валит наземь род людской,
отскакивают, словно град, который, ударяясь о крышу, шумит и тает без ущерба
для обитателей дома. (10) Зачем ты занимаешь меня так долго тем, что сам
именуешь "лжецом"2 и о чем сочинили столько книг? Вся жизнь лжет мне:
уличи-ка ее и верни к правде, если ты так остер. Ведь она считает по большей
части излишнее - необходимым; но даже и не излишнее часто неспособно сделать
нас счастливыми и блаженными. Ведь то, что необходимо, не есть непременно
благо: мы унизим понятие блага, если назовем этим словом хлеб или мучную
похлебку, или что-нибудь еще, без чего не проживешь. (11) Что благо, то
всегда необходимо, что необходимо, то не всегда благо, коль скоро и самые
низменные вещи бывают необходимы. Нет такого, кто настолько не знал бы
достоинства блага, что мог унизить его до повседневных надобностей. (12) Так
не лучше ли перенести свои усилия и постараться доказать всем, как много
времени тратится на добывание ненужного, как много людей упускает жизнь,
добывая средства к жизни? Испытай каждого в отдельности, поразмысли обо
всех: жизнь любого занята завтрашним днем. - (13) Ты спросишь, что тут
плохого. - Очень много! Ведь эти люди не живут, а собираются жить и все и
вся откладывают. Сколько бы мы ни старались, жизнь бежит быстрее нас, а если
мы еще медлим, она проносится, словно и не была нашей, и, хотя кончается в
последний день, уходит от нас ежедневно. Но, чтобы письмо, которому не
положено не умещаться в левой руке читающего, не оказалось чересчур большим,
я отложу на другой раз мою тяжбу со слишком тонкими диалектиками, которым
есть дело лишь до одного и нет до другого. Будь здоров.
Письмо XLVI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Книгу, которую ты обещал мне, я получил и, намереваясь попозже
прочесть ее без помех, приоткрыл, желая только отведать... Но потом она
заманила меня дальше, я стал двигаться вперед; насколько она красноречива,
ты поймешь вот из чего: мне она показалась короткой ' и такой, какая не по
плечу ни мне, ни тебе, но напоминающей на первый взгляд труд Тита Ливия либо
Эпикура. Словом, она меня не отпускала и увлекла такой приятностью, что я
прочел ее до конца, не откладывая. Солнце меня звало, голод напоминал о
себе, тучи мне грозили, но я проглотил все до конца. (2) И не только получил
от книги удовольствие, но и порадовался. Сколько в нем дарованья, повторял
я, сколько души! Какие порывы, сказал бы я. если бы нашел между взлетами
затишья. А так это не порывы, а плавный полет; и весь слог мужественный,
возвышенный, хотя есть в нем - всякий раз к месту - и мягкая приятность. И
сам ты величав и высок духом; таким и оставайся, так и шествуй дальше! Но
кое-что сделал и сам предмет книги; потому и нужно выбирать предмет
плодотворный, чтобы он не был тесен для нашего дарования я сам его
подстегивал. (3) О твоей книге я напишу больше, когда снова ею займусь, а
пока я не успел оценить ее умом, словно не прочел все, а прослушал. Позволь
мне рассмотреть ее придирчивей. Бояться тебе нечего: ты услышишь правду.
Ведь ты счастливец: ни у кого нет причин лгать тебе из такой дали, - разве
что мы лжем и без причин, по одной привычке. Будь здоров.
Письмо XLVII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я с радостью узнаю от приезжающих из твоих мест, что ты обходишься
со своими рабами, как с близкими. Так и подобает при твоем уме и
образованности. Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они
рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет, твои товарищи по рабству,
если ты вспомнишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть фортуны. (2)
Мне смешны те, кто гнушается сесть за стол с рабом - и почему? Только
потому, что спесивая привычка окружила обедающего хозяина толпой стоящих
рабов! Он ест больше, чем может, в непомерной жадности отягощает раздутый
живот, до того отвыкший от своего дела, что ему труднее освободиться от еды.
чем вместить ее. (3) А несчастным рабам нельзя раскрыть рот, даже чтобы
сказать слово. Розга укрощает малейший шепот, даже случайно кашлянувший,
чихнувший, икнувший не избавлен от порки: страданьем искупается малейшее
нарушение тишины. Так и простаивают они целыми ночами, молча и не евши. (4)
Из-за этого и говорят о хозяевах те, кому при хозяевах говорить запрещается.
Зато другие, кому можно перемолвиться словом не только при хозяине, но и с
ним самим, кому не затыкали рта, готовы бывали за хозяина подставить голову
под меч, принять на себя близкую опасность. За столом они говорили, под
пыткой молчали1. (5) Часто повторяют бесстыдную пословицу: "Сколько рабов,
столько врагов". Они нам не враги - мы сами делаем их врагами. Я не говорю о
жестокости и бесчеловечности, - но мы и так обращаемся с ними не как с
людьми, а как со скотами. Мы возлежим за столом, а из них один подтирает
плевки, другой, согнувшись, собирает оброненные пьяными объедки, (6) третий
разрезает дорогую птицу и уверенными движениями умелых рук членит на доли то
грудку, то гузку. Несчастен живущий только ради того, чтобы по правилам
резать откормленную птицу, но тот, кто обучает этому ради собственного
удовольствия, более жалок, чем обучающийся по необходимости. (7) А этот -
виночерпий в женском уборе - воюет с возрастом, не имеет права выйти из
отрочества, снова в него загоняемый; годный уже в солдаты, он гладок, так
как стирает все волоски пемзой или вовсе выщипывает их; он не спит целыми
ночами, деля их между пьянством и похотью хозяина, в спальне - мужчина, в
столовой - мальчик. (8) А тот несчастный, назначенный цензором над гостями,
стоит и высматривает, кто лестью и невоздержностью в речах или в еде
заслужит приглашения на завтра. Вспомни о тех, на ком лежит закупка снеди,
кто до тонкости знает хозяйский вкус: какая еда раздразнит его запахом,
какая понравится на вид, какая своей новизной пробудит убитый тошнотой
голод, на что он, пресытившись, не может смотреть и чего ему сегодня
хочется. И с ними он не в силах пообедать, считая, что унизит свое величие,
если сядет за стол с рабом. Великие боги! (9) А сколько людей служит
хозяевам, вышедшим из рабов! Я видел, как хозяин стоял у порога Каллиста2, и
когда другие входили, он, когда-то повесивший на Каллиста объявление,
выводивший его на продажу среди негодных рабов, не был допущен. Раб,
выброшенный в первую десятку3, на которой глашатай пробует голос,
отблагодарил хозяина сполна, отказав ему и не сочтя его достойным войти в
дом. Хозяин продал Каллиста; но Каллист хозяину продал куда больше 4. (10)
Изволь-ка подумать: разве он, кого ты зовешь своим рабом, не родился от того
же семени, не ходит под тем же небом, не дышит, как ты, не живет, как ты, не
умирает, как ты? Равным образом и ты мог бы видеть его свободнорожденным, и
он тебя - рабом. Когда разбит был Вар 5, фортуна унизила многих блестящих по
рождению, готовых через военную службу войти в сенат: одних она сделала
пастухами, других - сторожами при хижинах. Вот и презирай человека того
состояния, в которое ты сам, покуда презираешь его, можешь перейти. (11) Я
не хочу заниматься этим чересчур обширным предметом и рассуждать насчет
обращения с рабами, с которыми мы так надменны, жестоки и сварливы. Но вот
общая суть моих советов: обходись со стоящими ниже так, как ты хотел бы.
чтобы с тобою обходились стоящие выше. Вспомнив, как много власти дано тебе
над рабом, вспомни, что столько же власти над тобою у твоего господина. -
(12) "Но надо мною господина нет!" - Ты еще молод; а там, глядишь, и будет.
Разве ты не знаешь, в каких летах попала в рабство Гекуба, в каких - Крез, и
мать Дария, и Платон, и Диоген?6 (13) Будь милосерден с рабом, будь
приветлив, допусти его к себе и собеседником, и советчиком, и сотрапезником.
- Тут и закричат мне все наши привередники: "Да ведь это самое унизительное,
самое позорное!" - А я тут же поймаю их с поличным, когда они целуют руку
чужому рабу. (14) И разве вы не видите, как наши предки старались избавить
хозяев - от ненависти, рабов - от поношения? Хозяина они называли "отцом
семейства", рабов (это до сих пор удержалось в мимах) - домочадцами. Ими был
установлен праздничный день7 - не единственный, когда хозяева садились за
стол с рабами, но такой, что садились непременно, и еще оказы вали им в доме
всякие почести, позволяли судить да рядить, объявляя дом маленькой
республикой. - (15) "Что же, надо допустить всех моих рабов к столу?" - Нет,
так же как не всех свободных. Но ты ошибаешься, полагая, будто я отправлю
некоторых прочь за то, что они заняты грязными работами: этот, мол, погонщик
мулов, а тот пасет коров. Знай: не по занятию, а по нравам буду я их ценить.
Нравы каждый создает себе сам, к занятию приставляет случай. Одни пусть
обедают с тобой, потому что достойны, другие - затем, чтобы стать
достойными. Что бы ни осталось в них рабского от общения с рабами, все
сгладится за столом рядом с людьми более почтенными. (16) Нельзя, Луцилий,
искать друзей только на форуме и в курии; если будешь внимателен, то найдешь
их и дома. Часто хороший камень пропадает за неимением ваятеля; испытай его,
попробуй его сам. Глуп тот, кто, покупая коня, смотрит только на узду и
попону, еще глупее тот, кто ценит человека по платью или по положению,
которое тоже лишь облекает нас, как платье. (17) Он раб! Но, быть может,
душою он свободный. Он раб! Но чем это ему вредит? Покажи мне, кто не раб.
Один в рабстве у похоти, другой - у скупости, третий - у честолюбия и все -
у страха. Я назову консуляра8 - раба старухи и богача - раба служанки,
покажу самых родовитых юношей в услужении у пантомимов. Нет рабства позорнее
добровольного. Так что нечего нашим слишком разборчивым гордецам запугивать
тебя. Будь с рабами приветлив, покажи себя высоким без высокомерия: пусть
они лучше чтят тебя, чем боятся. (18) Кто-нибудь скажет, будто я зову рабов
надеть колпак9, а хозяев лишаю их достоинства, когда говорю, что лучше бы
рабы чтили их, чем боялись: "Неужто так прямо он и говорит: пусть рабы чтят
нас, как будто они - клиенты или утренние посетители?" - Кто так скажет,
забывает, что и с хозяина хватит того, чем довольствуется бог - почитания и
любви. А любовь не уживается со страхом. (19) Поэтому, на мой взгляд, ты
правильно поступаешь, когда, не желая, чтобы рабы тебя боялись, наказываешь
их словами. Побоями наставляют бессловесных животных. Не все, что обидно,
вредит нам; но избалованность доводит нас до такого неистовства, что все
перечащее нашему желанию вызывает у нас ярость. (20) Так мы и усваиваем
царские привычки. Ведь цари забывают, как сильны они сами и как слабы
другие, и чуть что - распаляются гневом, словно от обиды, хотя даже от
возможности обид надежно охраняет царей величие их удела. И они это знают,
но только ищут и не упускают случая сотворить зло: для того и нужна им
обида, чтобы кому-нибудь повредить. (21) Больше не буду тебя задерживать:
ведь тебе не нужны увещанья. У добрых нравов, помимо прочего, то
преимущество, что они довольны собой и не меняются. Непостоянно злонравие:
оно меняется часто, но к лучшему никогда. Будь здоров.
Письмо XLVIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) На твое письмо, присланное с дороги и длинное, как эта дорога, я
отвечу позже. Мне нужно уединиться и обдумать, что тебе посоветовать. Ведь и
ты, прежде чем обратиться за советом, долго размышлял, надо ли советоваться;
так не следует ли мне тем более сделать это, хотя бы потому, что разрешить
вопрос нельзя так же быстро, как задать, особенно когда для одного хорошо
одно, для другого - другое? Снова я говорю, как эпикуреец? (2) Но для меня
хорошо то же, что и для тебя, и я не был бы тебе другом, если бы не считал
своим все, что тебя касается. Дружба сделает наши дела общими, у каждого
поодиночке нет ни беды ни удачи: вся жизнь друзей - заодно. Она не может
быть блаженной у того, кто смотрит только на себя и все обращает себе на
пользу; нужно жить для другого, если хочешь жить для себя. (3) Этот
неукоснительно и свято соблюдаемый союз, который связывает людей с людьми и
заставляет признать, что есть некое общее для человеческого рода право, он
более всего способствует душевному дружескому союзу, о котором я говорил.
Кто многим делится со всяким человеком, тот с другом разделит все. (4) Я
предпочел бы, Луцилий, лучший из людей, чтобы хитроумные наставники
объяснили мне, что я должен дать другу, а что - всякому человеку, чем
растолковали, сколько есть способов употребления слова "друг" и сколько
значений у слова "человек". Глупость и мудрость расходятся; с кем мне пойти?
В какую сторону ты велишь мне направиться? Для одного каждый человек все
равно что друг, для другого друг не все равно что всякий человек; первый
заводит дружбу ради себя, второй ради друга. А ты мне раздираешь в куски
слова и режешь их на слоги. (5) Выходит, если я не умею составить каверзный
вопрос и посредством ложного умозаключения навязать рожденную от истины
неправду, мне не разобраться и в том, к чему надо стремиться, а чего
избегать! Стыдно мне: дело у нас серьезное, а мы, старые люди, играем в
игрушки. (6) "Мышь - это слог; но мышь грызет сыр, следовательно, слог
грызет сыр". Допустим, что я не умею это распутать; но какая мне от моего
незнанья беда? Какой ущерб? Без сомненья, я должен опасаться, что в
мышеловку попадается слог или, по моей небрежности, свободный слог
какой-нибудь книги съест весь сыр. Впрочем, можно прогнать страх
умозаключеньем еще хитрее: "Мышь - это слог; слог не грызет сыра;
следовательно, мышь не грызет сыра". (7) О, ребяческие нелепицы! И ради них
мы морщим лоб? Ради них отпускаем бороду? Им обучаем людей, унылые и
бледные? Ты хочешь знать, что обещает человеческому роду философия? Дать
совет! Одного манит смерть, другого давит бедность, третьего мучит
богатство, свое или чужое; тот страшится злой судьбы, этот желает избавиться
от собственной удачи; тому враждебны люди, этому боги. (8) Зачем ты
сочиняешь все эти шуточки? Сейчас не время забавляться: тебя позвали на
помощь несчастным. Ты обещал дать избавление тонущим, пленным, больным,
голодным, подставившим, шею под топор, готовым упасть; зачем же ты уходишь в
сторону? Что ты творишь? Тому, с кем ты шутишь, страшно. На всякое твое
слово все, кому тяжко и больно, ответят: "Помоги!"1 Со всех сторон
протягивают к тебе руки, умоляя спасти погибшую или гибнущую жизнь; ты для
них надежда и подмога; они просят, чтобы ты вытащил их из водоворота,
показал им, раскиданным порознь и заблудившимся, яркий свет истины. (9)
Назови им, что природа создала необходимым, что излишним, какие легкие она
предписала нам законы, как приятно и необременительно жить, следуя им, и как
трудно и горько тем, кто верит людскому мнению больше, чем природе, - если
ты прежде им растолковал, что избавит их хотя бы от малой части бед, что
положит конец или меру их вожделеньям. Если бы эти тонкости были просто
бесполезны! Но ведь они вредны! Я тебе, если хочешь, докажу яснее ясного,
что самое благородное дарование слабеет и чахнет, если тратится на них. (10)
Стыдно сказать, но какое оружие дадут они сражающимся с фортуной, чем
чего бы ни домогались ценой больших трудов, следует посмотреть, просто ли в
нем нет ничего приятного или же больше есть неприятного. Одно не нужно,
другое не стоит своей цены. А мы этого не замечаем, нам кажется, будто мы
даром берем то, что обходится очень дорого. (7) Все наше тупоумие заметно
хотя бы из того, что мы считаем купленным лишь приобретенное за деньги, а на
что тратим самих себя, то зовем даровым. Чего мы не пожелали бы купить, если
бы в уплату пришлось отдать дом или красивое и плодородное имение, - ради
этого готовы терпеть тревоги и опасности, потерять и стыд, и свободу, и
время. Всякий ценит самого себя дешевле всего. (8) Будем же во всех делах и
помыслах действовать так, словно мы пришли к торговцу каким-нибудь товаром,
и посмотрим, сколько просят за то, что мы желаем. Часто цена высока, а дают
всего ничего. И еще я могу показать тебе много такого, что, попав к нам в
руки, отнимает у нас свободу; если бы оно нам не принадлежало, мы
принадлежали бы самим себе. (9) Хорошо подумай об этом и тогда, когда дело
идет не о прибыли, а об убытке. С тем-то предстоит расстаться; но разве оно
всегда было твоим? Ты так же легко проживешь без него, как жил когда-то.
Если ты долго владел утраченным, то успел им насытиться, если недолго, то не
успел привыкнуть к нему. Меньше будет денег? Значит, и меньше докуки. (10)
Меньше милостей? Значит, и меньше зависти. Взгляни, что доводит нас до
безумия, что мы теряем со слезами, - и ты поймешь, что горек не сам урон, а
мнение о нем. Никто не чувствует потери, - о ней только думают. Кто сохранил
себя, тот ничего не потерял, но многим ли удается сохранить себя? Будь
здоров.
Письмо XLIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты спрашиваешь, как это дошло до меня, кто рассказал мне о твоих
думах, о которых ты не рассказывал никому. - Та, кто знает больше всех:
людская молва. - "Как так? - спросишь ты. - Неужели я такой важный, чтобы
дать пищу толкам?" - Когда меришь себя, нельзя оглядываться на здешние
места: смотри на те, где живешь. (2) Что высится над всею округой, то и
считается большим. Величина единой мерой не мерится, она становится либо
больше, либо меньше от сравнения. Судно, крупное на реке, будет крохотным в
море, руль, который для одного корабля велик, будет мал для другого. (3)
Теперь в провинции ты - важное лицо, хотя бы сам себя и не ценил. Все
спрашивают и разузнают, что ты делаешь, что ешь, на чем спишь. Тем более
осмотрительно должен ты жить. Считай себя счастливым тогда, когда сможешь
жить у всех на виду, когда стены будут защищать тебя, а не прятать, хоть
обычно мы и думаем, будто они вокруг нас не затем, чтобы нам жить в
безопасности, а затем, чтобы незаметнее грешить. (4) Я скажу одну вещь, по
которой ты оценишь наши нравы: едва ли найдешь такого, кто мог бы жить при
открытых дверях. Сторожей к нам приставила не наша гордость, а наша
стыдливость. Мы живем так, что внезапно увидеть нас - значит, поймать с
поличным. Но что пользы прятаться, избегая людских глаз и ушей? (5) Чистая
совесть может созвать целую толпу, нечистая и в одиночестве не избавлена от
тревоги и беспокойства. Если твои поступки честны, пусть все о них знают,
если они постыдны, что толку таить их от всех, когда ты сам о них знаешь? И
несчастный ты человек, если не считаешься с этим свидетелем! Будь здоров.
Письмо XLIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Опять ты передо мною уничижаешься и говоришь, будто сперва к тебе
была враждебна природа, потом фортуна, между тем как ты мог бы вырваться из
толпы и подняться к величайшему счастью, доступному людям. Но если есть в
философии что хорошее, так это то, что она не смотрит в родословную. Все,
если взглянуть на изначальное происхожденье, ведут род от богов. (2) Ты -
римский всадник, и вошел в это сословие благодаря собственной
предприимчивости. А есть, право же, много таких, для кого закрыты
четырнадцать рядов 1. Курия допускает не всех, лагерь, принимающий для
трудов и опасностей, придирчив в отборе. Благородство духа доступно всем,
для этого все мы родовиты. Философия никого не отвергает и не выбирает: она
светит каждому. (3) Сократ не был патрицием, Клеанф носил воду, нанявшись
поливать садик, Платона философия не приняла благородным, а сделала. Почему
же ты не надеешься с ними сравняться? Все они твои предки, если ты будешь их
достоин, а достойным их ты станешь, только убедив себя в том, что
родовитостью ты никому не уступаешь. (4) За всеми нами одинаковое число
поколений, происхожденье всякого лежит за пределами памяти. Платон говорит:
"Нет царя, что не произошел бы от раба, и нет раба не царского рода" 2. Все
перемешала долгая череда перемен и перевернула вверх дном фортуна. (5) Кто
благороден? Тот, кто имеет природную наклонность к добродетели. Только на
это и надо смотреть! А иначе, если мы доберемся до глубочайшей старины,
окажется, что всякий происходит из тех времен, прежде которых ничего не
было. От начала мира до наших дней вела нас череда перемен, то
блистательных, то убогих. Благородны мы не потому, что наш атрий полон
закопченных портретов3. Никто не жил ради нашей славы; что было до нас, то
не наше. Благородными делает нас душа, которая из любого состояния может
подняться над фортуной. (6) Вообрази, что ты не римский всадник, а
вольноотпущенник; и тогда ты можешь своими усилиями стать единственным
свободным среди свободнорожденных. - "Каким образом?" - спросишь ты. - Если
будешь определять благо и зло не по мерке толпы. Смотреть нужно не на
начало, а на конец пути. Что может сделать нашу жизнь блаженной, то и есть
благо, ни от чего не зависимое. Во зло его извратить нельзя. (7) В чем же
заблуждаются все люди, когда желают счастливой жизни? В том, что принимают
средства к ней за нее самое и чем больше к ней стремятся, тем дальше от нее
оказываются. Ведь начало и конец блаженства в жизни - безмятежность и
непоколебимая уверенность, а люди копят причины для тревог и не то что
несут, а волокут свой груз по жизненному пути, полному засад. Так они уходят
все дальше от цели и чем больше тратят труда, тем больше себе мешают и самих
себя отбрасывают вспять. Так бывает с теми, кто торопится пройти через
лабиринт: сама спешка их запутывает. Будь здоров.
Письмо XLV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты жалуешься, что тебе там не хватает книг. Но ведь дело не в том,
чтобы книг было много, а в том, чтоб они были хорошие: от чтенья с выбором
мы получаем пользу, от разнообразного - только удовольствие. Кто хочет дойти
до места, тот выбирает одну дорогу, а не бродит по многим, потому что это
называется не идти, а блуждать. - (2) Но ты скажешь: "Мне нужны от тебя не
советы, а книги". - Я готов тебе послать все, сколько имею, и вытрясти
закрома. Да и сам бы я отправился туда, будь у меня силы, и приказал бы себе
совершить этот старческий поход, если бы не надеялся, что ты скоро добьешься
осво вождения от должности. Меня не испугали бы ни Сцилла, ни Харибда, ни
прославленный в преданиях пролив: я бы пересек его даже не на корабле, а
вплавь, лишь бы обнять тебя и увидеть вблизи, насколько ты вырос духом. (3)
Из-за того, что ты хочешь получить и мои сочинения, я не стану считать себя
красноречивым, как не счел бы себя красавцем, попроси ты мой портрет. Я
знаю, что причиною тут снисходительность, а не здравая оценка, а если и
оценка, то тебе ее внушила снисходительность. (4) Но каковы бы они ни были,
прочти мои книги, видя в них поиски истины, которой я не знаю, но ищу
упорно. Ведь я никому не отдался во власть, ничьего имени не принял и, хотя
верю суждениям великих людей, признаю некоторые права и за моими
собственными. Сами великие оставили нам не только открытия, но и много
ненайденного. Может быть, они и нашли бы необходимое, если бы не искали
лишнего. (5) Но много времени отняли у них словесные тонкости и полные
ловушек рассуждения, лишь оттачивающие пустое остроумие. Мы запутываем узлы,
навязывая словам двойной смысл, а потом распутываем их. Неужели так много у
нас свободного времени? Неужели .мы уже знаем, как жить, как умирать? Вот к
чему следует направить все мысли. Не в словах, а в делах нужна зоркость,
чтобы не быть обманутым. (6) Зачем ты указываешь мне различия между сходными
речениями, когда тут, если не пускаться в рассуждения, в ловушку не
попадешься? Различай предметы: они нас обманывают! Дурное мы любим как
хорошее, одной молитвой опровергаем другую. Желания у нас в разладе с
желаниями, замыслы - с замыслами. (7) А как похожа лесть на дружбу! Она не
только ей подражает, но и побеждает ее, и обгоняет: ведь для нее-то и открыт
благосклонный слух, она-то и проникает в глубину сердца, приятная нам как
раз тем, чем вредит. Научи меня различать это сходство! Вкрадчивый враг
подошел ко мне под личиной друга, пороки подбираются к нам под именем
добродетелей; наглость прикрывается прозвищем смелости, лень зовется
умеренностью, трусливого принимают за осторожного. Здесь-то нам блуждать
всего опасней, - так отметь каждый предмет явным знаком. (8) Все равно
спрошенный о том, "есть ли у него рога", не будет так глуп, чтобы ощупать
себе лоб1, не будет так глуп и слабоумен, чтобы не знать правды, даже если
ты приведешь в доказательство свое хитрое умозаключенье. Это - обман
безобидный, как чашки и камешки фокусников, где само надувательство
доставляет удовольствие: сделай так, чтобы я понял, как все получается, - и
пропал весь интерес. То же самое и с этими ловушками (а как иначе мне
назвать софизм?): не знающему они не вредят, знающему - не доставляют
удовольствия. (9) А если ты все-таки хочешь разбираться в словах двоякого
смысла, то объясни нам, что блажен не тот, кого толпа считает блаженным, к
кому стекается много денег, но тот, чье благо все внутри, кто прям и высок
духом и презирает то, что других восхищает, кто ни с кем не хотел бы
поменяться местами, кто ценит человека лишь как человека, кто избирает
наставницей природу, сообразуется с ее законами, живет так, как она
предписывает, у кого никакая сила не отнимет его блага, кто и беды обернет
ко благу, кто тверд в суждениях, непоколебим и бесстрашен, кого иная сила и
взволнует, но никакая не приведет в смятение, кого фортуна, изо всех сил
метнув самое зловредное свое копье, не ранит, а только оцарапает, да и то
редко, Потому что прочие ее копья, которыми она валит наземь род людской,
отскакивают, словно град, который, ударяясь о крышу, шумит и тает без ущерба
для обитателей дома. (10) Зачем ты занимаешь меня так долго тем, что сам
именуешь "лжецом"2 и о чем сочинили столько книг? Вся жизнь лжет мне:
уличи-ка ее и верни к правде, если ты так остер. Ведь она считает по большей
части излишнее - необходимым; но даже и не излишнее часто неспособно сделать
нас счастливыми и блаженными. Ведь то, что необходимо, не есть непременно
благо: мы унизим понятие блага, если назовем этим словом хлеб или мучную
похлебку, или что-нибудь еще, без чего не проживешь. (11) Что благо, то
всегда необходимо, что необходимо, то не всегда благо, коль скоро и самые
низменные вещи бывают необходимы. Нет такого, кто настолько не знал бы
достоинства блага, что мог унизить его до повседневных надобностей. (12) Так
не лучше ли перенести свои усилия и постараться доказать всем, как много
времени тратится на добывание ненужного, как много людей упускает жизнь,
добывая средства к жизни? Испытай каждого в отдельности, поразмысли обо
всех: жизнь любого занята завтрашним днем. - (13) Ты спросишь, что тут
плохого. - Очень много! Ведь эти люди не живут, а собираются жить и все и
вся откладывают. Сколько бы мы ни старались, жизнь бежит быстрее нас, а если
мы еще медлим, она проносится, словно и не была нашей, и, хотя кончается в
последний день, уходит от нас ежедневно. Но, чтобы письмо, которому не
положено не умещаться в левой руке читающего, не оказалось чересчур большим,
я отложу на другой раз мою тяжбу со слишком тонкими диалектиками, которым
есть дело лишь до одного и нет до другого. Будь здоров.
Письмо XLVI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Книгу, которую ты обещал мне, я получил и, намереваясь попозже
прочесть ее без помех, приоткрыл, желая только отведать... Но потом она
заманила меня дальше, я стал двигаться вперед; насколько она красноречива,
ты поймешь вот из чего: мне она показалась короткой ' и такой, какая не по
плечу ни мне, ни тебе, но напоминающей на первый взгляд труд Тита Ливия либо
Эпикура. Словом, она меня не отпускала и увлекла такой приятностью, что я
прочел ее до конца, не откладывая. Солнце меня звало, голод напоминал о
себе, тучи мне грозили, но я проглотил все до конца. (2) И не только получил
от книги удовольствие, но и порадовался. Сколько в нем дарованья, повторял
я, сколько души! Какие порывы, сказал бы я. если бы нашел между взлетами
затишья. А так это не порывы, а плавный полет; и весь слог мужественный,
возвышенный, хотя есть в нем - всякий раз к месту - и мягкая приятность. И
сам ты величав и высок духом; таким и оставайся, так и шествуй дальше! Но
кое-что сделал и сам предмет книги; потому и нужно выбирать предмет
плодотворный, чтобы он не был тесен для нашего дарования я сам его
подстегивал. (3) О твоей книге я напишу больше, когда снова ею займусь, а
пока я не успел оценить ее умом, словно не прочел все, а прослушал. Позволь
мне рассмотреть ее придирчивей. Бояться тебе нечего: ты услышишь правду.
Ведь ты счастливец: ни у кого нет причин лгать тебе из такой дали, - разве
что мы лжем и без причин, по одной привычке. Будь здоров.
Письмо XLVII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я с радостью узнаю от приезжающих из твоих мест, что ты обходишься
со своими рабами, как с близкими. Так и подобает при твоем уме и
образованности. Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они
рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет, твои товарищи по рабству,
если ты вспомнишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть фортуны. (2)
Мне смешны те, кто гнушается сесть за стол с рабом - и почему? Только
потому, что спесивая привычка окружила обедающего хозяина толпой стоящих
рабов! Он ест больше, чем может, в непомерной жадности отягощает раздутый
живот, до того отвыкший от своего дела, что ему труднее освободиться от еды.
чем вместить ее. (3) А несчастным рабам нельзя раскрыть рот, даже чтобы
сказать слово. Розга укрощает малейший шепот, даже случайно кашлянувший,
чихнувший, икнувший не избавлен от порки: страданьем искупается малейшее
нарушение тишины. Так и простаивают они целыми ночами, молча и не евши. (4)
Из-за этого и говорят о хозяевах те, кому при хозяевах говорить запрещается.
Зато другие, кому можно перемолвиться словом не только при хозяине, но и с
ним самим, кому не затыкали рта, готовы бывали за хозяина подставить голову
под меч, принять на себя близкую опасность. За столом они говорили, под
пыткой молчали1. (5) Часто повторяют бесстыдную пословицу: "Сколько рабов,
столько врагов". Они нам не враги - мы сами делаем их врагами. Я не говорю о
жестокости и бесчеловечности, - но мы и так обращаемся с ними не как с
людьми, а как со скотами. Мы возлежим за столом, а из них один подтирает
плевки, другой, согнувшись, собирает оброненные пьяными объедки, (6) третий
разрезает дорогую птицу и уверенными движениями умелых рук членит на доли то
грудку, то гузку. Несчастен живущий только ради того, чтобы по правилам
резать откормленную птицу, но тот, кто обучает этому ради собственного
удовольствия, более жалок, чем обучающийся по необходимости. (7) А этот -
виночерпий в женском уборе - воюет с возрастом, не имеет права выйти из
отрочества, снова в него загоняемый; годный уже в солдаты, он гладок, так
как стирает все волоски пемзой или вовсе выщипывает их; он не спит целыми
ночами, деля их между пьянством и похотью хозяина, в спальне - мужчина, в
столовой - мальчик. (8) А тот несчастный, назначенный цензором над гостями,
стоит и высматривает, кто лестью и невоздержностью в речах или в еде
заслужит приглашения на завтра. Вспомни о тех, на ком лежит закупка снеди,
кто до тонкости знает хозяйский вкус: какая еда раздразнит его запахом,
какая понравится на вид, какая своей новизной пробудит убитый тошнотой
голод, на что он, пресытившись, не может смотреть и чего ему сегодня
хочется. И с ними он не в силах пообедать, считая, что унизит свое величие,
если сядет за стол с рабом. Великие боги! (9) А сколько людей служит
хозяевам, вышедшим из рабов! Я видел, как хозяин стоял у порога Каллиста2, и
когда другие входили, он, когда-то повесивший на Каллиста объявление,
выводивший его на продажу среди негодных рабов, не был допущен. Раб,
выброшенный в первую десятку3, на которой глашатай пробует голос,
отблагодарил хозяина сполна, отказав ему и не сочтя его достойным войти в
дом. Хозяин продал Каллиста; но Каллист хозяину продал куда больше 4. (10)
Изволь-ка подумать: разве он, кого ты зовешь своим рабом, не родился от того
же семени, не ходит под тем же небом, не дышит, как ты, не живет, как ты, не
умирает, как ты? Равным образом и ты мог бы видеть его свободнорожденным, и
он тебя - рабом. Когда разбит был Вар 5, фортуна унизила многих блестящих по
рождению, готовых через военную службу войти в сенат: одних она сделала
пастухами, других - сторожами при хижинах. Вот и презирай человека того
состояния, в которое ты сам, покуда презираешь его, можешь перейти. (11) Я
не хочу заниматься этим чересчур обширным предметом и рассуждать насчет
обращения с рабами, с которыми мы так надменны, жестоки и сварливы. Но вот
общая суть моих советов: обходись со стоящими ниже так, как ты хотел бы.
чтобы с тобою обходились стоящие выше. Вспомнив, как много власти дано тебе
над рабом, вспомни, что столько же власти над тобою у твоего господина. -
(12) "Но надо мною господина нет!" - Ты еще молод; а там, глядишь, и будет.
Разве ты не знаешь, в каких летах попала в рабство Гекуба, в каких - Крез, и
мать Дария, и Платон, и Диоген?6 (13) Будь милосерден с рабом, будь
приветлив, допусти его к себе и собеседником, и советчиком, и сотрапезником.
- Тут и закричат мне все наши привередники: "Да ведь это самое унизительное,
самое позорное!" - А я тут же поймаю их с поличным, когда они целуют руку
чужому рабу. (14) И разве вы не видите, как наши предки старались избавить
хозяев - от ненависти, рабов - от поношения? Хозяина они называли "отцом
семейства", рабов (это до сих пор удержалось в мимах) - домочадцами. Ими был
установлен праздничный день7 - не единственный, когда хозяева садились за
стол с рабами, но такой, что садились непременно, и еще оказы вали им в доме
всякие почести, позволяли судить да рядить, объявляя дом маленькой
республикой. - (15) "Что же, надо допустить всех моих рабов к столу?" - Нет,
так же как не всех свободных. Но ты ошибаешься, полагая, будто я отправлю
некоторых прочь за то, что они заняты грязными работами: этот, мол, погонщик
мулов, а тот пасет коров. Знай: не по занятию, а по нравам буду я их ценить.
Нравы каждый создает себе сам, к занятию приставляет случай. Одни пусть
обедают с тобой, потому что достойны, другие - затем, чтобы стать
достойными. Что бы ни осталось в них рабского от общения с рабами, все
сгладится за столом рядом с людьми более почтенными. (16) Нельзя, Луцилий,
искать друзей только на форуме и в курии; если будешь внимателен, то найдешь
их и дома. Часто хороший камень пропадает за неимением ваятеля; испытай его,
попробуй его сам. Глуп тот, кто, покупая коня, смотрит только на узду и
попону, еще глупее тот, кто ценит человека по платью или по положению,
которое тоже лишь облекает нас, как платье. (17) Он раб! Но, быть может,
душою он свободный. Он раб! Но чем это ему вредит? Покажи мне, кто не раб.
Один в рабстве у похоти, другой - у скупости, третий - у честолюбия и все -
у страха. Я назову консуляра8 - раба старухи и богача - раба служанки,
покажу самых родовитых юношей в услужении у пантомимов. Нет рабства позорнее
добровольного. Так что нечего нашим слишком разборчивым гордецам запугивать
тебя. Будь с рабами приветлив, покажи себя высоким без высокомерия: пусть
они лучше чтят тебя, чем боятся. (18) Кто-нибудь скажет, будто я зову рабов
надеть колпак9, а хозяев лишаю их достоинства, когда говорю, что лучше бы
рабы чтили их, чем боялись: "Неужто так прямо он и говорит: пусть рабы чтят
нас, как будто они - клиенты или утренние посетители?" - Кто так скажет,
забывает, что и с хозяина хватит того, чем довольствуется бог - почитания и
любви. А любовь не уживается со страхом. (19) Поэтому, на мой взгляд, ты
правильно поступаешь, когда, не желая, чтобы рабы тебя боялись, наказываешь
их словами. Побоями наставляют бессловесных животных. Не все, что обидно,
вредит нам; но избалованность доводит нас до такого неистовства, что все
перечащее нашему желанию вызывает у нас ярость. (20) Так мы и усваиваем
царские привычки. Ведь цари забывают, как сильны они сами и как слабы
другие, и чуть что - распаляются гневом, словно от обиды, хотя даже от
возможности обид надежно охраняет царей величие их удела. И они это знают,
но только ищут и не упускают случая сотворить зло: для того и нужна им
обида, чтобы кому-нибудь повредить. (21) Больше не буду тебя задерживать:
ведь тебе не нужны увещанья. У добрых нравов, помимо прочего, то
преимущество, что они довольны собой и не меняются. Непостоянно злонравие:
оно меняется часто, но к лучшему никогда. Будь здоров.
Письмо XLVIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) На твое письмо, присланное с дороги и длинное, как эта дорога, я
отвечу позже. Мне нужно уединиться и обдумать, что тебе посоветовать. Ведь и
ты, прежде чем обратиться за советом, долго размышлял, надо ли советоваться;
так не следует ли мне тем более сделать это, хотя бы потому, что разрешить
вопрос нельзя так же быстро, как задать, особенно когда для одного хорошо
одно, для другого - другое? Снова я говорю, как эпикуреец? (2) Но для меня
хорошо то же, что и для тебя, и я не был бы тебе другом, если бы не считал
своим все, что тебя касается. Дружба сделает наши дела общими, у каждого
поодиночке нет ни беды ни удачи: вся жизнь друзей - заодно. Она не может
быть блаженной у того, кто смотрит только на себя и все обращает себе на
пользу; нужно жить для другого, если хочешь жить для себя. (3) Этот
неукоснительно и свято соблюдаемый союз, который связывает людей с людьми и
заставляет признать, что есть некое общее для человеческого рода право, он
более всего способствует душевному дружескому союзу, о котором я говорил.
Кто многим делится со всяким человеком, тот с другом разделит все. (4) Я
предпочел бы, Луцилий, лучший из людей, чтобы хитроумные наставники
объяснили мне, что я должен дать другу, а что - всякому человеку, чем
растолковали, сколько есть способов употребления слова "друг" и сколько
значений у слова "человек". Глупость и мудрость расходятся; с кем мне пойти?
В какую сторону ты велишь мне направиться? Для одного каждый человек все
равно что друг, для другого друг не все равно что всякий человек; первый
заводит дружбу ради себя, второй ради друга. А ты мне раздираешь в куски
слова и режешь их на слоги. (5) Выходит, если я не умею составить каверзный
вопрос и посредством ложного умозаключения навязать рожденную от истины
неправду, мне не разобраться и в том, к чему надо стремиться, а чего
избегать! Стыдно мне: дело у нас серьезное, а мы, старые люди, играем в
игрушки. (6) "Мышь - это слог; но мышь грызет сыр, следовательно, слог
грызет сыр". Допустим, что я не умею это распутать; но какая мне от моего
незнанья беда? Какой ущерб? Без сомненья, я должен опасаться, что в
мышеловку попадается слог или, по моей небрежности, свободный слог
какой-нибудь книги съест весь сыр. Впрочем, можно прогнать страх
умозаключеньем еще хитрее: "Мышь - это слог; слог не грызет сыра;
следовательно, мышь не грызет сыра". (7) О, ребяческие нелепицы! И ради них
мы морщим лоб? Ради них отпускаем бороду? Им обучаем людей, унылые и
бледные? Ты хочешь знать, что обещает человеческому роду философия? Дать
совет! Одного манит смерть, другого давит бедность, третьего мучит
богатство, свое или чужое; тот страшится злой судьбы, этот желает избавиться
от собственной удачи; тому враждебны люди, этому боги. (8) Зачем ты
сочиняешь все эти шуточки? Сейчас не время забавляться: тебя позвали на
помощь несчастным. Ты обещал дать избавление тонущим, пленным, больным,
голодным, подставившим, шею под топор, готовым упасть; зачем же ты уходишь в
сторону? Что ты творишь? Тому, с кем ты шутишь, страшно. На всякое твое
слово все, кому тяжко и больно, ответят: "Помоги!"1 Со всех сторон
протягивают к тебе руки, умоляя спасти погибшую или гибнущую жизнь; ты для
них надежда и подмога; они просят, чтобы ты вытащил их из водоворота,
показал им, раскиданным порознь и заблудившимся, яркий свет истины. (9)
Назови им, что природа создала необходимым, что излишним, какие легкие она
предписала нам законы, как приятно и необременительно жить, следуя им, и как
трудно и горько тем, кто верит людскому мнению больше, чем природе, - если
ты прежде им растолковал, что избавит их хотя бы от малой части бед, что
положит конец или меру их вожделеньям. Если бы эти тонкости были просто
бесполезны! Но ведь они вредны! Я тебе, если хочешь, докажу яснее ясного,
что самое благородное дарование слабеет и чахнет, если тратится на них. (10)
Стыдно сказать, но какое оружие дадут они сражающимся с фортуной, чем