Страница:
все это - упражненья для нашего остроумия, и только. Я то и дело возвращаюсь
к одному: а чем мне это поможет? стану ли я от этого мужественней,
справедливей, воздержней? Мне пока еще не до упражнений: во враче я
нуждаюсь. (18) Зачем же ты учишь меня тому, что знать бесполезно? Наобещал
ты много, а то, что я вижу, ничтожно '. Ты говорил, что я не затрепещу, даже
если вокруг меня засверкают мечи, если острие прикоснется к горлу; говорил,
что я останусь безмятежен, даже если вокруг меня запылают пожары, если
внезапный вихрь подхватит мой корабль и будет бросать его по всему морю. Дай
же мне презирать наслажденье, презирать славу; потом ты научишь меня
распутывать запутанные узлы, разбираться в двусмысленных утвержденьях,
проникать взглядом в темноту, а сейчас учи необходимому. Будь здоров.
Письмо СХ
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Шлю тебе привет из моей Номентанской усадьбы и желаю благомыслия,
то есть милости всех богов, которые всегда расположены и благосклонны к
тому, кто сам к себе благосклонен. По нынешним временам тебе нужно
отказаться от мысли, столь любезной некоторым, - будто каждому дан в
воспитатели бог, пусть даже не сановитый, а второразрядный, из числа тех, о
ком Овидий говорит; "бессмертные низкого званья" ). Но я хочу, чтобы,
отказываясь от этого заблужденья, ты помнил одно: наши предки, верившие в
него, были истинные стоики, - ведь они каждому давали либо гения, либо
Юнону2. (2) Позже мы посмотрим, есть ли у богов время быть управителями
частных дел; а покуда знай: приписаны ли мы к богам или брошены ими и отданы
фортуне3, - ты никого не сможешь проклясть страшнее, чем пожелав ему быть в
гневе на себя самого. Нет причины накликать на того, кого ты считаешь
достойным кары, вражду богов: они и так враждебны ему, даже если он,
по-видимому, преуспевает через их покровительство. (3) Присмотрись
пристальней, что такое наши дела действительно, а не по названию, и ты
узнаешь, что большая часть бед - это удачи, а не беды. Как часто становилась
причиной и началом счастья так называемая "невзгода"? Как часто встреченное
общими поздравлениями событие строит лишнюю ступень над пропастью и
поднимает высоко вознесенного еще выше, как будто оттуда, где он стоял,
падать безопасно? (4) Но и в самом падении нет никакого зла, надо только
разглядеть предел, ниже которого природа никого не сбрасывала. Исход всех
дел, повторяю, близок, - одинаково близок и от того места, откуда изгоняется
счастливец, и от того, откуда выходит на волю несчастный. Мы сами
увеличиваем расстоянье и удлиняем путь страхом и надеждой. Если ты умен,
мерь все мерой человеческого удела, не преувеличивай поводов ни для радости,
ни для страха. Чтобы сократить время боязни, стоит сократить и время
радости. (5) Но почему я только убавляю это зло? Ничего вообще ты не должен
считать страшным! Все, что волнует нас и ошеломляет, - пустое дело. Никто из
нас не разобрался, где истина, и все заражают друг друга страхом. Никто не
отважился подойти ближе к источнику своего смятения и узнать его природу,
понять, нет ли в нем блага. Потому-то и верят поныне пустому заблужденью,
что оно не изобличено. (6) Так поймем же, до чего важно вглядеться
внимательнее, - и станет очевидно, как кратковременны, как шатки, как
безопасны причины нашей боязни. В душе у нас и теперь та же путаница, какую
видел Лукреций:
Ибо как в мрачных потемках дрожат и пугаются дети, Так же и мы среди
белого дня опасаемся часто.
4 Так что же, разве мы и впрямь не глупее любого ребенка, если
страшимся при свете? (7) Нет, Лукреций, это неверно, мы страшимся не при
свете, а сами разливаем вокруг тьму и не видим, что нам во вред и что - на
пользу; всю жизнь мы проводим в бегах и от этого не можем ни остановиться,
ни посмотреть, куда ставим ногу. Вот видишь, какое безумье этот безудержный
бег в темноте. А мы, клянусь, только о том и стараемся, чтобы нас отозвали
попозже, и хоть сами не знаем, куда несемся, упорно продолжаем мчаться тем
же путем. (8) Но ведь может и посветлеть, если мы захотим! Есть только один
способ: усвоить знание всего божественного и человеческого, не только
окунуться в него, но и впитать, почаще повторять усвоенное и все относить к
себе, исследовать, что благо, что зло, а чему эти имена напрасно приписаны,
исследовать, что есть честное, что есть постыдное, что есть провиденье. (9)
Но пытливость человеческого ума не останавливается в этих пределах: ему
хочется заглянуть и дальше вселенной, понять, куда она несется, откуда
возникла, к какому исходу мчит все вещи их необычайная скорость. Мы же
оторвали душу от этого божественного созерцания и низвели ее до низменной
убогости, чтобы она стала рабыней алчности, чтобы, покинув мир и его
предельные области и движущих все властителей, рылась в земле, искала, что
бы еще выкопать на горе нам, не довольствующимся лежащим перед глазами. (10)
Все, что нам на благо, наш бог и родитель поместил у нас под рукой и дал по
доброй воле, не ожидая наших поисков, а все вредное спрятал поглубже. Нам не
на кого жаловаться, кроме как на себя: все гибельное для нас мы сами
вытащили на свет, вопреки воле скрывшей его природы. Мы обрекли душу
наслаждениям, - а потворство им есть начало всех зол; мы предали ее
честолюбию и молве и другим столь же пустым видимостям. (11) Что же мне
посоветовать тебе? Что ты должен делать? Ничего нового: ведь не от новых
болезней нужны нам лекарства. Прежде всего ты сам для себя должен
разобраться, что необходимо и что излишне. Необходимое ты легко найдешь
повсюду; лишнее нужно всегда искать, тратя всю душу. (12) Далее, тебе не за
что будет так уж себя хвалить, если ты презришь золотые ложа и посуду в
самоцветах. Велика ли добродетель - презреть лишнее? Восхищайся собой, когда
презришь необходимое. Пусть ты можешь жить без царского убранства, - это не
так уж много! Пусть тебе не нужны тысячефунтовые кабаны, языки заморских
птиц и прочие чудовищные выдумки роскоши, пресытившейся целыми тушками и
выбирающей из каждой только те или другие части, - я буду восхищаться тобою,
когда ты презришь даже грубый хлеб, когда убедишь себя, что трава родится не
только для скота, но, в случае необходимости, и для человека, когда узнаешь,
что молодыми побегами деревьев тоже можно наполнить желудок, который мы
набиваем ценностями, словно он может их сохранить. Насытиться можно и без
прихотей. Какая разница, что поглотило брюхо, которое все равно не удержит
проглоченного? (13) Тебе нравится видеть разложенным по блюдам все, что
можно добыть на суше и на море; одно приятнее тебе, если доставлено к столу
свежим, другое - если его долго откармливали и заставляли жиреть до того,
что сейчас оно безудержно расплывается салом. Тебя радует наведенный с
великим искусством лоск, - а между тем, клянусь, все эти с трудом добытые и
разнообразно приготовленные яства, едва попав в утробу, превратятся в
одинаковую мерзость. Хочешь научиться, как презирать чревоугодие? Взгляни,
чем все выходит! (14) Я помню, как Аттал к вящему восхищению всех говорил:
"Долгое время меня ослепляло богатство; я цепенел всякий раз, как видел там
или здесь его блеск, и думал, что и скрытое от глаз подобно выставляемому на
обозренье. Но однажды на пышном празднестве я увидел все богатства столицы,
все чеканное золото и серебро, и еще многое, что дороже золота и серебра, и
одежды изысканных цветов, привезенные не только из-за нашей границы, но и
из-за рубежей наших врагов. Тут были толпы мальчиков, прекрасных и
убранством и наружностью, там - толпы женщин, словом, все, что выставила
всевластная фортуна, обозревающая свои владения. (15) И я сказал себе: что
это, как не разжигание и без того не знающих покоя человеческих вожделений?
К чему это бахвальство своими деньгами? Мы собрались здесь учиться жадности.
А я, клянусь, унесу отсюда меньше вожделений, чем принес сюда. Я презираю
теперь богатства не потому, что они не нужны, а потому, что они ничтожны.
(16) Ты видел, вся эта череда, хотя шла медленно и не густо, прошла за
два-три часа? Так неужто нас на всю жизнь займет то, что не могло занять и
целого дня? И еще одно прибавилось: мне показалось, что богатства так же не
нужны владельцам, как и зрителям. (17) С тех пор всякий раз, когда
что-нибудь такое поразит мой взгляд, когда попадется на глаза блистательный
дом, отряд лощеных рабов, носилки на плечах красавцев-слуг, я говорю себе:
"Чему ты удивляешься? Перед чем цепенеешь? Все это - одно бахвальство!
Такими вещами не владеют - их выставляют напоказ, а покуда ими любуются, они
исчезают. (18) Обратись-ка лучше к подлинным богатствам, научись
довольствоваться малым и с великим мужеством восклицай: у нас есть вода,
есть мучная похлебка, - значит, мы и с самим Юпитером потягаемся счастьем!
Но прошу тебя: потягаемся, даже если их не будет. Постыдно полагать все
блаженство жизни в золоте и серебре, но столь же постыдно - в воде и
похлебке". - (19) "А как же, если их не будет?" - Ты спрашиваешь, где
лекарство от нужды? Голод кладет конец голоду. А не то какая разница, велики
или малы те вещи, которые обращают тебя в рабство? Важно ли, насколько
велико то, в чем может отказать тебе фортуна? (20) Эта самая вода и похлебка
зависит от чужого произвола; а свободен не тот, с кем фортуна мало что может
сделать, но тот, с кем ничего. Да, это так; если ты хочешь потягаться с
Юпитером, который ничего не желает, - нужно самому ничего не желать". Все
это Аттал говорил нам, а природа говорит всем5. Если ты согласишься часто об
этом думать, то добьешься того, что станешь счастливым, а не будешь
казаться, то есть будешь казаться счастливым самому себе, а не другим. Будь
здоров.
Письмо CXI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты спросил меня, как назвать "софизмы" по-латыни. Многие пытались
дать им название, но ни одно не привилось; как видно, сам предмет для нас
был неприемлем и настолько неупотребителен, что противились даже его имени.
Мне самым подходящим кажется то, которое употреблял Цицерон: (2) он называл
их "изворотами"1, поскольку тот, кто им предался, только хитро запутывает
мелкие вопросы, ничего полезного для жизни не приобретая, не став ни
мужественней, ни воздержней, ни выше духом. Зато всякий, кто занимается
философией ради собственного исцеления, делается велик духом и неодолим,
преисполняется уверенности и кажется тем выше, чем ближе подойдешь. (3) Что
бывает с большими горами, чья высота плохо видна смотрящим издали, и только
приблизившимся становится ясно, как вознеслись их вершины, - то же самое,
Луцилий, происходит и с подлинным философом, доказывающим свою подлинность
делами, а не ухищрениями. Он стоит на возвышении, всем видимый снизу вверх,
и величье его - истинное. Он не обувает высоких подметок и не ходит на
цыпочках, наподобие тех, кто уловками прибавляет себе росту, желая казаться
выше, чем на самом деле. Он доволен своим природным ростом. (4) Да и как ему
быть недовольным, если он дорос до того, что фортуне к нему не дотянуться?
Значит, рост его выше человеческого и при любых обстоятельствах остается
одинаковым, будет ли теченье жизни благоприятным или же она бурно понесется
через пороги трудностей. Такого постоянства не дадут хитрые извороты, о
которых я только что говорил. Душа забавляется ими, но без пользы для себя,
и низводит философию с ее высот в низину. (5) Я не стану запрещать тебе
иногда ими заняться, - но только тогда, когда тебе захочется
побездельничать. В том-то и вся беда, что в них есть некая приятность, они
держат в плену душу, соблазненную видимостью тонкости, и не отпускают, хоть
ее и зовет неодолимая громада дел, хотя всей жизни едва хватает на то одно,
чтобы научиться презирать жизнь. - "А не управлять ею?" - спросишь ты. Это
дело второе; ведь только тот, кто презрел ее, сумеет хорошо ею управлять.
Будь здоров.
Письмо CXII
Сенека приветствует Луцилия!
(I) Клянусь тебе, я и хочу образовать твоего друга, как ты желаешь, и
решил сделать это, - да он слишком тверд, чтоб воспринимать, или вернее - и
это еще хуже - слишком мягок, чтобы воспринимать, и сломлен долголетними
дурными привычками. Я хочу привести тебе пример из нашего ремесла. (2) Не
всякая лоза годна для прививки: та, что стара и изъедена, и та, что не
окрепла и гнется, либо не принимают привоя, либо его не питают, не дают
срастись с собой, не перенимают его свойств и природы. Поэтому мы и делаем
обыкновенно надрез над землею, чтобы, если лоза не ответит, попытать счастья
вторично и сделать новую прививку под землею. (3) Тот, кого ты в письме
поручал мне, не имеет сил; он предавался порокам и оттого подгнил и отвердел
одновременно. Он не может ни принять, ни вскормить привой разума. - "Но ведь
он сам жаждет!" - Не верь! Я не хочу сказать, что он тебе лжет; он сам
воображает, будто жаждет. Роскошь ему опротивела, однако он скоро снова с
нею помирится. - (4) "Но он говорит, что такая жизнь ему в тягость". - Не
спорю; а кому она не в тягость? Люди и любят, и ненавидят свою жизнь.
Вынесем ему приговор тогда, когда он на деле докажет нам свою .ненависть к
роскоши, а сейчас они только в размолвке. Будь здоров.
Письмо CXIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты требуешь написать тебе, что я думаю о вопросе, так часто
обсуждаемом нашими: одушевленные ли существа - справедливость, мужество,
разумность и прочие добродетели. Такими тонкостями, Луцилий, мы только
одного и добьемся: всем покажется, будто мы заняты пустыми упражнениями ума
и от нечего делать предаемся бесполезным рассуждениям. Я поступлю, как ты
требуешь, и изложу мненье наших. Но признаюсь, сам я сужу об этом иначе.
Есть вещи, которые пристали только носящим сандалии да короткий плащ '.
Итак, вот что занимало древних, или вот чем занимались древние. (2) Душа,
бесспорно, одушевлена, поскольку и нас делает одушевленными, и все
одушевленные существа получили от нее имя. Добродетель же есть не что иное,
как душа в известном состоянии; значит, и она одушевлена. Далее: добродетель
производит действие, а это невозможно для того, в чем нет самодвиженья; если
же самодвиженье, присущее только одушевленным предметам, есть в ней, то и
она одушевлена. - "Но если добродетель одушевлена, то она обладает
добродетелью". - А почему бы ей не обладать самой собою? (3) Как мудрец все
делает через добродетель, так и сама добродетель. - "Стало быть, одушевлены
и все искусства, и все, что мы думаем, все, что наш дух объемлет собою, и в
тесноте нашего сердца обитает много тысяч одушевленных существ, а каждый из
нас - это множество живых существ, либо каждый содержит в себе множество
их". - Ты спрашиваешь, что отвечают в опроверженье этого? Каждый из
названных предметов одушевлен, но вместе они множеством одушевленных существ
не будут. - "Как так?" - Я скажу тебе, если ты приложишь все свое вниманье и
сообразительность. (4) Отдельный одушевленный предмет должен иметь отдельную
сущность, а у этих всех душа одна; значит, быть отдельными они могут, быть
множеством не могут. Ведь я - и человек, и живое существо, но ты не скажешь,
что нас двое. Почему? Потому что двое должны существовать порознь, иначе
говоря, должны быть отделены друг от друга, чтобы их было двое. А что
множественно внутри единого, то относится к одной природе и, значит,
существует как одно. (5) И душа моя одушевлена, и сам я - существо
одушевленное, однако нас не двое. Почему? Потому что душа есть часть меня
самого. Любой предмет может считаться отдельно, если он самостоятелен, а где
он - лишь член другого предмета, там его нельзя рассматривать как нечто
особое. - "Почему?" - Я отвечу: все особое должно принадлежать самому себе и
быть завершенным в себе независимым целым. (6) Я признавался тебе, что сам
сужу об этом иначе. Ведь если с этим согласиться, то не одни добродетели
окажутся одушевленными существами, но и противоположные им пороки и страсти,
такие как гнев, скорбь, страх, подозренье. Можно пойти еще дальше:
одушевленными будут все наши мысли, все сужденья, - а с этим уж никак нельзя
согласиться. Ведь не все, что исходит от человека, есть человек. - (7) "Что
такое справедливость? Некое состояние души. Значит, если душа одушевлена, то
и справедливость также". - Нет, она есть состояние души и некая ее сила.
Одна душа превращается во множество обличий, но не становится другим
существом всякий раз, как совершает нечто другое; и то, что исходит от нее,
не есть одушевленное существо. (8) Если и справедливость - одушевленное
существо, и мужество, и прочие добродетели, то перестают ли они порой
существовать, а потом снова возникают, или же пребывают всегда? Добродетели
перестать существовать не могут, значит, в одной душе теснится множество,
несчетное множество живых существ. - (9) "Но их не множество, все они
привязаны к одному и остаются частями и членами одного и того же". - Значит,
мы представляем себе душу подобьем гидры со многими головами, из которых
каждая сама по себе сражается, сама по себе жалит. Но ведь ни одна из этих
голов не есть одушевленное существо, все они - головы одного существа; и вся
гидра - одно существо. А в химере ни льва, ни змея нельзя назвать отдельными
существами: они - части химеры и, значит, отдельными существами не могут
быть. Из чего ты можешь сделать вывод, будто справедливость - одушевленное
существо? - (10) "Она оказывает действие, приносит пользу, обладает
движением, а обладающее им есть одушевленное существо". - Это было бы
правильно, если бы она обладала самодвижением; но справедливость движима не
самою собой, а душою. (11) Всякое живое существо до самой смерти остается
тем же, чем появилось на свет; человек, покуда не умрет, остается человеком,
лошадь - лошадью, собака - собакой, и перейти одно в другое не может.
Справедливость - то есть душа в неком состоянии - существо одушевленное. Что
же, поверим! Далее, одушевленное существо есть и храбрость - также душа в
неком состоянии. Какая душа? Та же, которая только что была справедливостью?
Одушевленные существа остаются, чем были, им не дано превратиться в другое
существо и положено пребывать в том же виде, в каком они появились на свет.
(12) Кроме того, одна душа не может принадлежать двум существам, а тем более
- многим. Если справедливость, мужество, умеренность и все прочие
добродетели - одушевленные существа, как же может быть у них одна душа на
всех? Нужно, чтобы у каждой была своя, - или же они не будут одушевленными
существами. (13) Одна тело не может принадлежать многим существам, - это и
наши противники признают. Но что есть тело справедливости? Душа! А тело
мужества? Опять-таки душа! Не может быть у двух существ одно тело. - (14)
"Но одна и та же душа переходит из состояния в состояние, становясь то
справедливостью, то мужеством, то умеренностью". - Могло бы быть и так, если
бы душа, став справедливостью, переставала быть мужеством, став мужеством,
переставала бы быть умеренностью; но ведь все добродетели пребывают
одновременно. Так как же могут они быть отдельными существами, если душа
одна и не может стать больше чем- одним существом? (15) И потом, ни одно
одушевленное существо не бывает частью другого, справедливость же - часть
души и, следовательно, не есть одушевленное существо. Мне кажется, я
напрасно трачу силы, доказывая вещи общепризнанные. Тут скорее уместно
негодование, а не спор. Ни одно существо не бывает во всем подобно другому.
Осмотри все и вся: каждое тело имеет и свой цвет, и свои очертанья, и свою
величину. (16) В числе причин, по которым удивителен разум божественного
создателя, я полагаю и ту, что среди такого обилия вещей он ни разу не впал
в повторенье: ведь даже на первый взгляд похожее оказывается разным, если
сравнить. Сколько создал он разновидностей листьев - и у каждой свои особые
приметы, сколько животных - и ни одно не сходствует2 с другим полностью,
всегда есть различия. Он сам от себя потребовал, чтобы разные существа были
и не похожи, и не одинаковы. А добродетели, по вашим же словам, все равны:
значит, они не могут быть одушевленными существами. (17) Кроме одушевленного
существа, ничто не может действовать само собою; но добродетель сама собою и
не действует - ей нужен человек. Все существа делятся на разумных, как
человек и боги, и неразумных, как звери и скоты; добродетели непременно
разумны, но притом и не боги и не люди; значит, они не могут быть
одушевленными существами. (18) Всякое разумное существо, чтобы действовать,
должно быть сперва раздражено видом какой-либо вещи, затем почувствовать
побужденье двинуться, которое наконец подтверждается согласием. Что это за
согласие, я скажу. Мне пора гулять; но пойду я гулять только после того, как
скажу себе об этом, а потом одобрю свое мнение. Пора мне сесть - но сяду я
только после этого. Такого согласия добродетель не знает. (19) Представь
себе, к примеру, разумность; как может она дать согласие: "пора мне гулять"?
Этого природа не допускает: разумность предвидит для того, кому принадлежит,
а не для себя самой. Ведь она не может ни гулять, ни сидеть; значит,
согласия она не знает, а без согласия нет и разумного существа. Если
добродетель - существо, то существо разумное; но она не принадлежит к
разумным, а значит, и к одушевленным существам. (20) Если добродетель -
одушевленное существо, а всякое благо есть добродетель, значит, всякое благо
- одушевленное существо. Наши это и признают. Спасти отца - благо, внести в
сенате .разумное предложение - благо, решить дело по справедливости благо;
значит, и спасенье отца - одушевленное существо, и разумно высказанное
предложение - одушевленное существо. Тут дело заходит так далеко, что нельзя
не засмеяться. Предусмотрительно промолчать - благо, хорошо поужинать -
благо, значит, и молчанье, и ужин - одушевленные существа! (21) Право, мне
хочется подольше пощекотать себя и позабавиться этими хитроумными
глупостями. Если справедливость и мужество - одушевленные существа, то они и
существа земные. Всякое земное существо мерзнет, хочет есть и пить; значит,
справедливость мерзнет, мужество хочет есть, милосердие - пить. (22) И еще,
почему бы мне не спросить, каков облик этих существ? Человеческий,
лошадиный, звериный? Если они припишут им круглую форму, как богу3, я
спрошу: а что, жадность, мотовство, безрассудство тоже круглы? Ведь и они -
одушевленные существа. Если они их тоже округлят, я опять-таки спрошу: а
гулянье в меру - одушевленное существо? Им придется согласиться, а потом
сказать, что и гулянье, будучи существом одушевленным, кругло. (23) Впрочем,
не думай, будто я первым из наших стал говорить не по предписанному, а по
своему разумению. И между Клеанфом и его учеником Хрисиппом не было согласья
в том, что такое гулянье. Клеанф говорит, что это дух посылается руководящим
началом4 к ногам, а Хрисипп - что это само руководящее начало. Так почему бы
каждому, по-примеру самого Хрисиппа, не заявить о своей самостоятельности и
не' высмеять все это множество существ, которого и весь мир не вместит? (24)
"Добродетели - это не многие существа, но все же существа. Как' человек
бывает поэтом и оратором, оставаясь одним человеком, так и-добродетели -
существа, но не многие. Душа справедливая, и разумная, и мужественная - это
все одна душа, только состояние ее меняется-соответственно добродетелям". -
(25) Ладно, вопрос снят. Ведь и я покамест признаю душу существом
одушевленным, а потом погляжу, какого суждения мне на этот счет держаться;
но вот что деянья души суть одушевленные существа, я отрицаю. Не то и все
слова окажутся одушевленными, и все стихи. Ведь если разумная речь - благо,
а благо - существо одушевленное, значит, и речь тоже. Разумные стихи благо,
благо - одушевленное существо, значит, и стихи тоже. Выходит, что" "Битвы и
мужа пою" - одушевленное существо, только его не назовут круглым, коль скоро
оно о шести стопах5. - (26) Ты скажешь: "Вот уж, право, занялся
хитросплетеньями!" - А я лопаюсь со смеху, когда воображаю себе
одушевленными существами и солецизм, и варваризм, и силлогизм, и придумываю
для них, на манер живописца, подходящие обличья. Вот о чем мы рассуждаем,
нахмуря брови и наморщив лоб. Тут я не могу не сказать вместе с Цецилием6:
"О глупости унылые!" Смешно все это! Лучше займемся чем-нибудь полезным и
спасительным для нас, поищем, как нам пробиться к добродетели, где ведущие к
ней дороги. (27) Учи меня не тому, одушевленное ли существо храбрость, а
тому, что ни одно существо не бывает счастливым без храбрости, если не
укрепит себя против всего случайного и не усмирит в мыслях все превратности
еще раньше, чем испытает их. Что такое храбрость? Неприступное укрепление,
обороняющее человеческую слабость; кто возвел его вокруг себя, тот безопасно
выдержит осаду жизни: ведь у него есть свои силы, свое оружие. (28) Тут я
хочу привести тебе изреченье нашего Посидония: "И не думай, будто оружье
фортуны избавит тебя от опасностей, - бейся твоим собственным! Фортуна
против себя не вооружит. Значит, даже" снаряженные против врага - против нее
безоружны". (29) Александр разорил и обратил в бегство и персов, и гиркан7,
и индийцев, и все племена, сколько их есть на востоке вплоть до Океана; а
сам, одного друга потеряв, другого убив8, лежал в темноте, один раз горюя о
своем злодеянии, в другой - тоскуя об утрате. Победитель стольких царей и
народов поддался гневу и печали: ведь он старался подчинить своей власти
все, кроме страстей. (30) Какими заблужденьями одержимы люди, которые жаждут
к одному: а чем мне это поможет? стану ли я от этого мужественней,
справедливей, воздержней? Мне пока еще не до упражнений: во враче я
нуждаюсь. (18) Зачем же ты учишь меня тому, что знать бесполезно? Наобещал
ты много, а то, что я вижу, ничтожно '. Ты говорил, что я не затрепещу, даже
если вокруг меня засверкают мечи, если острие прикоснется к горлу; говорил,
что я останусь безмятежен, даже если вокруг меня запылают пожары, если
внезапный вихрь подхватит мой корабль и будет бросать его по всему морю. Дай
же мне презирать наслажденье, презирать славу; потом ты научишь меня
распутывать запутанные узлы, разбираться в двусмысленных утвержденьях,
проникать взглядом в темноту, а сейчас учи необходимому. Будь здоров.
Письмо СХ
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Шлю тебе привет из моей Номентанской усадьбы и желаю благомыслия,
то есть милости всех богов, которые всегда расположены и благосклонны к
тому, кто сам к себе благосклонен. По нынешним временам тебе нужно
отказаться от мысли, столь любезной некоторым, - будто каждому дан в
воспитатели бог, пусть даже не сановитый, а второразрядный, из числа тех, о
ком Овидий говорит; "бессмертные низкого званья" ). Но я хочу, чтобы,
отказываясь от этого заблужденья, ты помнил одно: наши предки, верившие в
него, были истинные стоики, - ведь они каждому давали либо гения, либо
Юнону2. (2) Позже мы посмотрим, есть ли у богов время быть управителями
частных дел; а покуда знай: приписаны ли мы к богам или брошены ими и отданы
фортуне3, - ты никого не сможешь проклясть страшнее, чем пожелав ему быть в
гневе на себя самого. Нет причины накликать на того, кого ты считаешь
достойным кары, вражду богов: они и так враждебны ему, даже если он,
по-видимому, преуспевает через их покровительство. (3) Присмотрись
пристальней, что такое наши дела действительно, а не по названию, и ты
узнаешь, что большая часть бед - это удачи, а не беды. Как часто становилась
причиной и началом счастья так называемая "невзгода"? Как часто встреченное
общими поздравлениями событие строит лишнюю ступень над пропастью и
поднимает высоко вознесенного еще выше, как будто оттуда, где он стоял,
падать безопасно? (4) Но и в самом падении нет никакого зла, надо только
разглядеть предел, ниже которого природа никого не сбрасывала. Исход всех
дел, повторяю, близок, - одинаково близок и от того места, откуда изгоняется
счастливец, и от того, откуда выходит на волю несчастный. Мы сами
увеличиваем расстоянье и удлиняем путь страхом и надеждой. Если ты умен,
мерь все мерой человеческого удела, не преувеличивай поводов ни для радости,
ни для страха. Чтобы сократить время боязни, стоит сократить и время
радости. (5) Но почему я только убавляю это зло? Ничего вообще ты не должен
считать страшным! Все, что волнует нас и ошеломляет, - пустое дело. Никто из
нас не разобрался, где истина, и все заражают друг друга страхом. Никто не
отважился подойти ближе к источнику своего смятения и узнать его природу,
понять, нет ли в нем блага. Потому-то и верят поныне пустому заблужденью,
что оно не изобличено. (6) Так поймем же, до чего важно вглядеться
внимательнее, - и станет очевидно, как кратковременны, как шатки, как
безопасны причины нашей боязни. В душе у нас и теперь та же путаница, какую
видел Лукреций:
Ибо как в мрачных потемках дрожат и пугаются дети, Так же и мы среди
белого дня опасаемся часто.
4 Так что же, разве мы и впрямь не глупее любого ребенка, если
страшимся при свете? (7) Нет, Лукреций, это неверно, мы страшимся не при
свете, а сами разливаем вокруг тьму и не видим, что нам во вред и что - на
пользу; всю жизнь мы проводим в бегах и от этого не можем ни остановиться,
ни посмотреть, куда ставим ногу. Вот видишь, какое безумье этот безудержный
бег в темноте. А мы, клянусь, только о том и стараемся, чтобы нас отозвали
попозже, и хоть сами не знаем, куда несемся, упорно продолжаем мчаться тем
же путем. (8) Но ведь может и посветлеть, если мы захотим! Есть только один
способ: усвоить знание всего божественного и человеческого, не только
окунуться в него, но и впитать, почаще повторять усвоенное и все относить к
себе, исследовать, что благо, что зло, а чему эти имена напрасно приписаны,
исследовать, что есть честное, что есть постыдное, что есть провиденье. (9)
Но пытливость человеческого ума не останавливается в этих пределах: ему
хочется заглянуть и дальше вселенной, понять, куда она несется, откуда
возникла, к какому исходу мчит все вещи их необычайная скорость. Мы же
оторвали душу от этого божественного созерцания и низвели ее до низменной
убогости, чтобы она стала рабыней алчности, чтобы, покинув мир и его
предельные области и движущих все властителей, рылась в земле, искала, что
бы еще выкопать на горе нам, не довольствующимся лежащим перед глазами. (10)
Все, что нам на благо, наш бог и родитель поместил у нас под рукой и дал по
доброй воле, не ожидая наших поисков, а все вредное спрятал поглубже. Нам не
на кого жаловаться, кроме как на себя: все гибельное для нас мы сами
вытащили на свет, вопреки воле скрывшей его природы. Мы обрекли душу
наслаждениям, - а потворство им есть начало всех зол; мы предали ее
честолюбию и молве и другим столь же пустым видимостям. (11) Что же мне
посоветовать тебе? Что ты должен делать? Ничего нового: ведь не от новых
болезней нужны нам лекарства. Прежде всего ты сам для себя должен
разобраться, что необходимо и что излишне. Необходимое ты легко найдешь
повсюду; лишнее нужно всегда искать, тратя всю душу. (12) Далее, тебе не за
что будет так уж себя хвалить, если ты презришь золотые ложа и посуду в
самоцветах. Велика ли добродетель - презреть лишнее? Восхищайся собой, когда
презришь необходимое. Пусть ты можешь жить без царского убранства, - это не
так уж много! Пусть тебе не нужны тысячефунтовые кабаны, языки заморских
птиц и прочие чудовищные выдумки роскоши, пресытившейся целыми тушками и
выбирающей из каждой только те или другие части, - я буду восхищаться тобою,
когда ты презришь даже грубый хлеб, когда убедишь себя, что трава родится не
только для скота, но, в случае необходимости, и для человека, когда узнаешь,
что молодыми побегами деревьев тоже можно наполнить желудок, который мы
набиваем ценностями, словно он может их сохранить. Насытиться можно и без
прихотей. Какая разница, что поглотило брюхо, которое все равно не удержит
проглоченного? (13) Тебе нравится видеть разложенным по блюдам все, что
можно добыть на суше и на море; одно приятнее тебе, если доставлено к столу
свежим, другое - если его долго откармливали и заставляли жиреть до того,
что сейчас оно безудержно расплывается салом. Тебя радует наведенный с
великим искусством лоск, - а между тем, клянусь, все эти с трудом добытые и
разнообразно приготовленные яства, едва попав в утробу, превратятся в
одинаковую мерзость. Хочешь научиться, как презирать чревоугодие? Взгляни,
чем все выходит! (14) Я помню, как Аттал к вящему восхищению всех говорил:
"Долгое время меня ослепляло богатство; я цепенел всякий раз, как видел там
или здесь его блеск, и думал, что и скрытое от глаз подобно выставляемому на
обозренье. Но однажды на пышном празднестве я увидел все богатства столицы,
все чеканное золото и серебро, и еще многое, что дороже золота и серебра, и
одежды изысканных цветов, привезенные не только из-за нашей границы, но и
из-за рубежей наших врагов. Тут были толпы мальчиков, прекрасных и
убранством и наружностью, там - толпы женщин, словом, все, что выставила
всевластная фортуна, обозревающая свои владения. (15) И я сказал себе: что
это, как не разжигание и без того не знающих покоя человеческих вожделений?
К чему это бахвальство своими деньгами? Мы собрались здесь учиться жадности.
А я, клянусь, унесу отсюда меньше вожделений, чем принес сюда. Я презираю
теперь богатства не потому, что они не нужны, а потому, что они ничтожны.
(16) Ты видел, вся эта череда, хотя шла медленно и не густо, прошла за
два-три часа? Так неужто нас на всю жизнь займет то, что не могло занять и
целого дня? И еще одно прибавилось: мне показалось, что богатства так же не
нужны владельцам, как и зрителям. (17) С тех пор всякий раз, когда
что-нибудь такое поразит мой взгляд, когда попадется на глаза блистательный
дом, отряд лощеных рабов, носилки на плечах красавцев-слуг, я говорю себе:
"Чему ты удивляешься? Перед чем цепенеешь? Все это - одно бахвальство!
Такими вещами не владеют - их выставляют напоказ, а покуда ими любуются, они
исчезают. (18) Обратись-ка лучше к подлинным богатствам, научись
довольствоваться малым и с великим мужеством восклицай: у нас есть вода,
есть мучная похлебка, - значит, мы и с самим Юпитером потягаемся счастьем!
Но прошу тебя: потягаемся, даже если их не будет. Постыдно полагать все
блаженство жизни в золоте и серебре, но столь же постыдно - в воде и
похлебке". - (19) "А как же, если их не будет?" - Ты спрашиваешь, где
лекарство от нужды? Голод кладет конец голоду. А не то какая разница, велики
или малы те вещи, которые обращают тебя в рабство? Важно ли, насколько
велико то, в чем может отказать тебе фортуна? (20) Эта самая вода и похлебка
зависит от чужого произвола; а свободен не тот, с кем фортуна мало что может
сделать, но тот, с кем ничего. Да, это так; если ты хочешь потягаться с
Юпитером, который ничего не желает, - нужно самому ничего не желать". Все
это Аттал говорил нам, а природа говорит всем5. Если ты согласишься часто об
этом думать, то добьешься того, что станешь счастливым, а не будешь
казаться, то есть будешь казаться счастливым самому себе, а не другим. Будь
здоров.
Письмо CXI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты спросил меня, как назвать "софизмы" по-латыни. Многие пытались
дать им название, но ни одно не привилось; как видно, сам предмет для нас
был неприемлем и настолько неупотребителен, что противились даже его имени.
Мне самым подходящим кажется то, которое употреблял Цицерон: (2) он называл
их "изворотами"1, поскольку тот, кто им предался, только хитро запутывает
мелкие вопросы, ничего полезного для жизни не приобретая, не став ни
мужественней, ни воздержней, ни выше духом. Зато всякий, кто занимается
философией ради собственного исцеления, делается велик духом и неодолим,
преисполняется уверенности и кажется тем выше, чем ближе подойдешь. (3) Что
бывает с большими горами, чья высота плохо видна смотрящим издали, и только
приблизившимся становится ясно, как вознеслись их вершины, - то же самое,
Луцилий, происходит и с подлинным философом, доказывающим свою подлинность
делами, а не ухищрениями. Он стоит на возвышении, всем видимый снизу вверх,
и величье его - истинное. Он не обувает высоких подметок и не ходит на
цыпочках, наподобие тех, кто уловками прибавляет себе росту, желая казаться
выше, чем на самом деле. Он доволен своим природным ростом. (4) Да и как ему
быть недовольным, если он дорос до того, что фортуне к нему не дотянуться?
Значит, рост его выше человеческого и при любых обстоятельствах остается
одинаковым, будет ли теченье жизни благоприятным или же она бурно понесется
через пороги трудностей. Такого постоянства не дадут хитрые извороты, о
которых я только что говорил. Душа забавляется ими, но без пользы для себя,
и низводит философию с ее высот в низину. (5) Я не стану запрещать тебе
иногда ими заняться, - но только тогда, когда тебе захочется
побездельничать. В том-то и вся беда, что в них есть некая приятность, они
держат в плену душу, соблазненную видимостью тонкости, и не отпускают, хоть
ее и зовет неодолимая громада дел, хотя всей жизни едва хватает на то одно,
чтобы научиться презирать жизнь. - "А не управлять ею?" - спросишь ты. Это
дело второе; ведь только тот, кто презрел ее, сумеет хорошо ею управлять.
Будь здоров.
Письмо CXII
Сенека приветствует Луцилия!
(I) Клянусь тебе, я и хочу образовать твоего друга, как ты желаешь, и
решил сделать это, - да он слишком тверд, чтоб воспринимать, или вернее - и
это еще хуже - слишком мягок, чтобы воспринимать, и сломлен долголетними
дурными привычками. Я хочу привести тебе пример из нашего ремесла. (2) Не
всякая лоза годна для прививки: та, что стара и изъедена, и та, что не
окрепла и гнется, либо не принимают привоя, либо его не питают, не дают
срастись с собой, не перенимают его свойств и природы. Поэтому мы и делаем
обыкновенно надрез над землею, чтобы, если лоза не ответит, попытать счастья
вторично и сделать новую прививку под землею. (3) Тот, кого ты в письме
поручал мне, не имеет сил; он предавался порокам и оттого подгнил и отвердел
одновременно. Он не может ни принять, ни вскормить привой разума. - "Но ведь
он сам жаждет!" - Не верь! Я не хочу сказать, что он тебе лжет; он сам
воображает, будто жаждет. Роскошь ему опротивела, однако он скоро снова с
нею помирится. - (4) "Но он говорит, что такая жизнь ему в тягость". - Не
спорю; а кому она не в тягость? Люди и любят, и ненавидят свою жизнь.
Вынесем ему приговор тогда, когда он на деле докажет нам свою .ненависть к
роскоши, а сейчас они только в размолвке. Будь здоров.
Письмо CXIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты требуешь написать тебе, что я думаю о вопросе, так часто
обсуждаемом нашими: одушевленные ли существа - справедливость, мужество,
разумность и прочие добродетели. Такими тонкостями, Луцилий, мы только
одного и добьемся: всем покажется, будто мы заняты пустыми упражнениями ума
и от нечего делать предаемся бесполезным рассуждениям. Я поступлю, как ты
требуешь, и изложу мненье наших. Но признаюсь, сам я сужу об этом иначе.
Есть вещи, которые пристали только носящим сандалии да короткий плащ '.
Итак, вот что занимало древних, или вот чем занимались древние. (2) Душа,
бесспорно, одушевлена, поскольку и нас делает одушевленными, и все
одушевленные существа получили от нее имя. Добродетель же есть не что иное,
как душа в известном состоянии; значит, и она одушевлена. Далее: добродетель
производит действие, а это невозможно для того, в чем нет самодвиженья; если
же самодвиженье, присущее только одушевленным предметам, есть в ней, то и
она одушевлена. - "Но если добродетель одушевлена, то она обладает
добродетелью". - А почему бы ей не обладать самой собою? (3) Как мудрец все
делает через добродетель, так и сама добродетель. - "Стало быть, одушевлены
и все искусства, и все, что мы думаем, все, что наш дух объемлет собою, и в
тесноте нашего сердца обитает много тысяч одушевленных существ, а каждый из
нас - это множество живых существ, либо каждый содержит в себе множество
их". - Ты спрашиваешь, что отвечают в опроверженье этого? Каждый из
названных предметов одушевлен, но вместе они множеством одушевленных существ
не будут. - "Как так?" - Я скажу тебе, если ты приложишь все свое вниманье и
сообразительность. (4) Отдельный одушевленный предмет должен иметь отдельную
сущность, а у этих всех душа одна; значит, быть отдельными они могут, быть
множеством не могут. Ведь я - и человек, и живое существо, но ты не скажешь,
что нас двое. Почему? Потому что двое должны существовать порознь, иначе
говоря, должны быть отделены друг от друга, чтобы их было двое. А что
множественно внутри единого, то относится к одной природе и, значит,
существует как одно. (5) И душа моя одушевлена, и сам я - существо
одушевленное, однако нас не двое. Почему? Потому что душа есть часть меня
самого. Любой предмет может считаться отдельно, если он самостоятелен, а где
он - лишь член другого предмета, там его нельзя рассматривать как нечто
особое. - "Почему?" - Я отвечу: все особое должно принадлежать самому себе и
быть завершенным в себе независимым целым. (6) Я признавался тебе, что сам
сужу об этом иначе. Ведь если с этим согласиться, то не одни добродетели
окажутся одушевленными существами, но и противоположные им пороки и страсти,
такие как гнев, скорбь, страх, подозренье. Можно пойти еще дальше:
одушевленными будут все наши мысли, все сужденья, - а с этим уж никак нельзя
согласиться. Ведь не все, что исходит от человека, есть человек. - (7) "Что
такое справедливость? Некое состояние души. Значит, если душа одушевлена, то
и справедливость также". - Нет, она есть состояние души и некая ее сила.
Одна душа превращается во множество обличий, но не становится другим
существом всякий раз, как совершает нечто другое; и то, что исходит от нее,
не есть одушевленное существо. (8) Если и справедливость - одушевленное
существо, и мужество, и прочие добродетели, то перестают ли они порой
существовать, а потом снова возникают, или же пребывают всегда? Добродетели
перестать существовать не могут, значит, в одной душе теснится множество,
несчетное множество живых существ. - (9) "Но их не множество, все они
привязаны к одному и остаются частями и членами одного и того же". - Значит,
мы представляем себе душу подобьем гидры со многими головами, из которых
каждая сама по себе сражается, сама по себе жалит. Но ведь ни одна из этих
голов не есть одушевленное существо, все они - головы одного существа; и вся
гидра - одно существо. А в химере ни льва, ни змея нельзя назвать отдельными
существами: они - части химеры и, значит, отдельными существами не могут
быть. Из чего ты можешь сделать вывод, будто справедливость - одушевленное
существо? - (10) "Она оказывает действие, приносит пользу, обладает
движением, а обладающее им есть одушевленное существо". - Это было бы
правильно, если бы она обладала самодвижением; но справедливость движима не
самою собой, а душою. (11) Всякое живое существо до самой смерти остается
тем же, чем появилось на свет; человек, покуда не умрет, остается человеком,
лошадь - лошадью, собака - собакой, и перейти одно в другое не может.
Справедливость - то есть душа в неком состоянии - существо одушевленное. Что
же, поверим! Далее, одушевленное существо есть и храбрость - также душа в
неком состоянии. Какая душа? Та же, которая только что была справедливостью?
Одушевленные существа остаются, чем были, им не дано превратиться в другое
существо и положено пребывать в том же виде, в каком они появились на свет.
(12) Кроме того, одна душа не может принадлежать двум существам, а тем более
- многим. Если справедливость, мужество, умеренность и все прочие
добродетели - одушевленные существа, как же может быть у них одна душа на
всех? Нужно, чтобы у каждой была своя, - или же они не будут одушевленными
существами. (13) Одна тело не может принадлежать многим существам, - это и
наши противники признают. Но что есть тело справедливости? Душа! А тело
мужества? Опять-таки душа! Не может быть у двух существ одно тело. - (14)
"Но одна и та же душа переходит из состояния в состояние, становясь то
справедливостью, то мужеством, то умеренностью". - Могло бы быть и так, если
бы душа, став справедливостью, переставала быть мужеством, став мужеством,
переставала бы быть умеренностью; но ведь все добродетели пребывают
одновременно. Так как же могут они быть отдельными существами, если душа
одна и не может стать больше чем- одним существом? (15) И потом, ни одно
одушевленное существо не бывает частью другого, справедливость же - часть
души и, следовательно, не есть одушевленное существо. Мне кажется, я
напрасно трачу силы, доказывая вещи общепризнанные. Тут скорее уместно
негодование, а не спор. Ни одно существо не бывает во всем подобно другому.
Осмотри все и вся: каждое тело имеет и свой цвет, и свои очертанья, и свою
величину. (16) В числе причин, по которым удивителен разум божественного
создателя, я полагаю и ту, что среди такого обилия вещей он ни разу не впал
в повторенье: ведь даже на первый взгляд похожее оказывается разным, если
сравнить. Сколько создал он разновидностей листьев - и у каждой свои особые
приметы, сколько животных - и ни одно не сходствует2 с другим полностью,
всегда есть различия. Он сам от себя потребовал, чтобы разные существа были
и не похожи, и не одинаковы. А добродетели, по вашим же словам, все равны:
значит, они не могут быть одушевленными существами. (17) Кроме одушевленного
существа, ничто не может действовать само собою; но добродетель сама собою и
не действует - ей нужен человек. Все существа делятся на разумных, как
человек и боги, и неразумных, как звери и скоты; добродетели непременно
разумны, но притом и не боги и не люди; значит, они не могут быть
одушевленными существами. (18) Всякое разумное существо, чтобы действовать,
должно быть сперва раздражено видом какой-либо вещи, затем почувствовать
побужденье двинуться, которое наконец подтверждается согласием. Что это за
согласие, я скажу. Мне пора гулять; но пойду я гулять только после того, как
скажу себе об этом, а потом одобрю свое мнение. Пора мне сесть - но сяду я
только после этого. Такого согласия добродетель не знает. (19) Представь
себе, к примеру, разумность; как может она дать согласие: "пора мне гулять"?
Этого природа не допускает: разумность предвидит для того, кому принадлежит,
а не для себя самой. Ведь она не может ни гулять, ни сидеть; значит,
согласия она не знает, а без согласия нет и разумного существа. Если
добродетель - существо, то существо разумное; но она не принадлежит к
разумным, а значит, и к одушевленным существам. (20) Если добродетель -
одушевленное существо, а всякое благо есть добродетель, значит, всякое благо
- одушевленное существо. Наши это и признают. Спасти отца - благо, внести в
сенате .разумное предложение - благо, решить дело по справедливости благо;
значит, и спасенье отца - одушевленное существо, и разумно высказанное
предложение - одушевленное существо. Тут дело заходит так далеко, что нельзя
не засмеяться. Предусмотрительно промолчать - благо, хорошо поужинать -
благо, значит, и молчанье, и ужин - одушевленные существа! (21) Право, мне
хочется подольше пощекотать себя и позабавиться этими хитроумными
глупостями. Если справедливость и мужество - одушевленные существа, то они и
существа земные. Всякое земное существо мерзнет, хочет есть и пить; значит,
справедливость мерзнет, мужество хочет есть, милосердие - пить. (22) И еще,
почему бы мне не спросить, каков облик этих существ? Человеческий,
лошадиный, звериный? Если они припишут им круглую форму, как богу3, я
спрошу: а что, жадность, мотовство, безрассудство тоже круглы? Ведь и они -
одушевленные существа. Если они их тоже округлят, я опять-таки спрошу: а
гулянье в меру - одушевленное существо? Им придется согласиться, а потом
сказать, что и гулянье, будучи существом одушевленным, кругло. (23) Впрочем,
не думай, будто я первым из наших стал говорить не по предписанному, а по
своему разумению. И между Клеанфом и его учеником Хрисиппом не было согласья
в том, что такое гулянье. Клеанф говорит, что это дух посылается руководящим
началом4 к ногам, а Хрисипп - что это само руководящее начало. Так почему бы
каждому, по-примеру самого Хрисиппа, не заявить о своей самостоятельности и
не' высмеять все это множество существ, которого и весь мир не вместит? (24)
"Добродетели - это не многие существа, но все же существа. Как' человек
бывает поэтом и оратором, оставаясь одним человеком, так и-добродетели -
существа, но не многие. Душа справедливая, и разумная, и мужественная - это
все одна душа, только состояние ее меняется-соответственно добродетелям". -
(25) Ладно, вопрос снят. Ведь и я покамест признаю душу существом
одушевленным, а потом погляжу, какого суждения мне на этот счет держаться;
но вот что деянья души суть одушевленные существа, я отрицаю. Не то и все
слова окажутся одушевленными, и все стихи. Ведь если разумная речь - благо,
а благо - существо одушевленное, значит, и речь тоже. Разумные стихи благо,
благо - одушевленное существо, значит, и стихи тоже. Выходит, что" "Битвы и
мужа пою" - одушевленное существо, только его не назовут круглым, коль скоро
оно о шести стопах5. - (26) Ты скажешь: "Вот уж, право, занялся
хитросплетеньями!" - А я лопаюсь со смеху, когда воображаю себе
одушевленными существами и солецизм, и варваризм, и силлогизм, и придумываю
для них, на манер живописца, подходящие обличья. Вот о чем мы рассуждаем,
нахмуря брови и наморщив лоб. Тут я не могу не сказать вместе с Цецилием6:
"О глупости унылые!" Смешно все это! Лучше займемся чем-нибудь полезным и
спасительным для нас, поищем, как нам пробиться к добродетели, где ведущие к
ней дороги. (27) Учи меня не тому, одушевленное ли существо храбрость, а
тому, что ни одно существо не бывает счастливым без храбрости, если не
укрепит себя против всего случайного и не усмирит в мыслях все превратности
еще раньше, чем испытает их. Что такое храбрость? Неприступное укрепление,
обороняющее человеческую слабость; кто возвел его вокруг себя, тот безопасно
выдержит осаду жизни: ведь у него есть свои силы, свое оружие. (28) Тут я
хочу привести тебе изреченье нашего Посидония: "И не думай, будто оружье
фортуны избавит тебя от опасностей, - бейся твоим собственным! Фортуна
против себя не вооружит. Значит, даже" снаряженные против врага - против нее
безоружны". (29) Александр разорил и обратил в бегство и персов, и гиркан7,
и индийцев, и все племена, сколько их есть на востоке вплоть до Океана; а
сам, одного друга потеряв, другого убив8, лежал в темноте, один раз горюя о
своем злодеянии, в другой - тоскуя об утрате. Победитель стольких царей и
народов поддался гневу и печали: ведь он старался подчинить своей власти
все, кроме страстей. (30) Какими заблужденьями одержимы люди, которые жаждут