Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

   Но, услышав, что отец не лег, как он думал, а ходит, крепко и звучно ставя ноги, по длинному залу из угла в угол, точно отмеряя шестнадцать шагов до поворота, Ваня вышел, наконец, на улицу, решивши прийти потом, позднее.
   По людной, солнечной еще, но уже предвечерней улице двигался большой, прямой, чрезмерно широкоплечий, обдумывая все одну эту узенькую, маленькую извилистую мысль: как уладить весь случай в доме отца так, чтобы не обидеть Иртышова и чтобы он не счел отца способным унизиться до доноса.
   Он шел и придумывал длинную цепь мелких убедительных доводов, и с ними пришел к себе в дом, и, не заходя к себе наверх, открыл двери нижнего этажа, а там было бурно и много голосов.
   Когда от дома Сыромолотова, усердно работая руками и явно спеша, уходили Иртышов, Дейнека и другие, - они даже отрывочными словами не перекидывались на ходу: они и без того казались очень подозрительны и странны для встречных и для тех не обремененных делами, кто случайно провожал их из окон скучающим глазом.
   Но, придя к себе и убедясь в том, что никакой нет погони, и начавши обедать, они развернулись, они пришли в себя, чтобы тут же из себя выйти. (Да и не бывает ли всякий человек самим собою только тогда, когда из себя выходит?)
   На Иртышова нападали все, кроме о. Леонида, державшегося в стороне, так как он избегал разговоров с Иртышовым, и студента Хаджи, утверждавшего, что надо было сделать немного не так.
   - Можно было серной кислотою, например, как делают, я читал, в Нью-Йорке... на улицах... с хвостами дамских платьев... - тянул он томно. - А так... ножом... какой устарелый способ!
   - Серной кислотою?.. Да, было бы дельнее!.. Запомню, - отзывался Иртышов.
   - А я заявляю завтра Ивану Васильичу, что если он вас не выпишет, то я выпишусь! - кричал Синеоков. - Я за вас ручался, когда мы входили, помните?.. Я говорил: "Разве дикари мы?.." Оказалось, - дикари! Форменные! Поймите, что глупее нашего положения сейчас быть не может!
   - Ерунда!.. Вы еще глупых положений не видали!.. - махал на него руками Иртышов.
   Карасек поддерживал Синеокова так:
   - Нет! Нет!.. Это есть совсем безобразнейшая сцена, господин Иртышов!.. Не-мыс-лимо!
   А Дейнека глазами чрезмерно серьезными в упор буравил Иртышова, стучал методически по столу указательным пальцем и, несмотря на крики кругом, не повышая чересчур голоса, бросал в верткое рыжее двухсложными словами:
   - Глу-по!.. Мерз-ко!.. Гад-ко!.. Гнус-но!.. Дико!..
   И вообще, точно задался целью подыскать, припомнить все подобные слова и ими выстреливать равномерно, точно с прицельного станка, в то рыжее, что перед ним металось.
   Когда вошел Ваня и, не раздеваясь, в своем затканно-черном заграничном клеше, остановился в столовой, там уже не было Иртышова: он лежал у себя в комнате и курил, а Прасковья Павловна старалась унять окончательно разошедшегося Синеокова:
   - Да будет же вам!.. Да оставьте же!.. Вы себе же вредите этим!.. Вам же нельзя раздражаться!..
   Но раскрасневшийся, дрожащий Синеоков кричал:
   - Или он, или я!.. Или я, или он!.. Кто мне поручится, что мне с ним безопасно?.. Это - явный разбойник!.. Разбойник с большой дороги...
   О. Леонид первый кинулся к Ване.
   - Ну что?.. Как?.. Скажите, как?.. Ах, какой случай!..
   И Синеоков, умолкший вдруг, и Хаджи, и Дейнека, - все столпились около Вани с виноватыми почему-то лицами.
   - Отец... я думаю... ничего уж теперь... Отошел, - пробасил Ваня.
   И Синеоков ему тут же:
   - Я завтра же попрошу доктора, чтобы этого выкинуть вон!
   - И я!.. И я тоже!.. Присоединяюсь!.. - тщательно выговорили о. Леонид, Дейнека и Карасек, точно Ваня и был доктор.
   - Перед вашим батюшкой нам бы следовало извинить-ся! - протянул Хаджи, и тут же остальные:
   - Непременно!.. Конечно, извиниться!
   Но махнул Ваня шляпой, которую держал в руке:
   - Что вы!.. Извиниться!.. И не думайте даже!.. Да и в чем именно вам-то извиняться?..
   И тут же поспешно:
   - А он... этот... где же?
   - Иртышов?.. Здесь!
   И услужливо открыли перед ним комнату Иртышова и столпились около двери, может быть ожидая с тайным интересом, как этот Сампсон без ослиной челюсти обойдется сейчас с рыжим "филистимлянином".
   Но Ваня перед наседавшими пятью, улыбаясь неверно и бормоча неловко: "Наедине, господа, нам надо... Уж вы... подождите пока..." - затворил плотно за собою дверь и, чтобы не смущать Иртышова, оглядевшись, мирно уселся на стул и внимательно посмотрел на него, добродушно и с явным любопытством.
   Похоже было на то, что Иртышов хотел выскочить из комнаты стремительно, но, увидев, что Ваня сел, остановился, присмотрелся к нему пытливо и тоже сел, только не на другой стул и не на кровать, а на широкий, во всю толщину каменной стены, подоконник.
   Здесь все лицо его, небольшое, заросшее до середины скул рыжим волосом и со взлизами на лбу, было в тени и казалось иззелена-серым. Спиною он уперся в ручку шпингалета, а длинными руками тут же привычно обхватил острое левое колено, и так как Ваня (так показалось ему) очень уж долго разглядывал его, не начиная говорить, то он первый не выдержал и сказал вопросительно:
   - Ну?
   - Ну... дело ваше, конечно, скверно! - понизил Ваня свой густой голос, чтобы не слышали за дверью.
   Иртышов достал папиросу, но так как спички лежали на его койке, а слезать с подоконника ему не хотелось, то он повертел ее в руках и спросил Ваню:
   - В каких смыслах скверно?.. Уж не донести ли на меня желает ваш отец?
   - Едва ли! - повел головою Ваня. - До-нес-ти?.. Что вы!.. Но вот приехать сюда еще раз... это он очень может!
   - Предпочтет! Вы думаете?.. Дайте спичку, если есть.
   - Думаю, что предпочтет... Спички?.. Нет у меня спичек.
   Иртышов легко спрыгнул с подоконника, взял с койки свой коробок, закурил и лег снова, как лежал до Вани, левую руку заложив за голову.
   - Когда же именно?.. Сегодня пожалует?
   Ваня добросовестно подумал:
   - Сегодня едва ли... Сегодня он будет исправлять картину.
   - А завтра с утра я выпишусь!.. Черт ли тут!.. Хотя тут есть кое-какие удобства, но... неважно!
   И Иртышов очень глубоко затянулся и потом весь заволокся дымом.
   - Я думаю, вам и из города надо уехать, - еще больше понизил голос Ваня.
   - Ну-у?!. Все-таки... донесет, значит?
   - Нет, он доносить не будет, - это наверное, но-о...
   - Понял!.. Там я какую-то видел... особу в белом... Она донесет?
   - И она доносить не будет, но, знаете ли... как-нибудь стороной дойти может... Вообще, вам лучше уехать!
   - У меня тут работа налаживается, - что вы?!. Отсюда я уйду завтра... А уж уехать из города, - дудки!
   - Советую все-таки! - серьезно прогудел Ваня и добавил еще серьезнее: - По-моему, вы вообще никуда не годитесь... "Работа налажена"!.. Какой же вы "работник"?.. Вы и собой-то не можете владеть!.. Ну что это вы выдумали: картину... ножом?..
   - Покушение с негодными средствами, - вы хотите сказать?
   - Просто, - полнейшая чепуха!.. И на что же вы надеялись, - вот что хотел бы я знать!.. Пусть картина вам не понравилась...
   - Мерзость! - вставил Иртышов скривясь.
   - Шедевр, а не мерзость!.. Шедевр!.. Не ожидал я даже!.. Я не ожидал, - поняли?.. Но это - в сторону.
   - Тем хуже, если она шедевр! - перебил Иртышов.
   - Как тем хуже?.. Он взял труднейшие живописные задачи!.. Горжусь своим отцом!.. Молодчина!.. Но вот вы-то... вы-то... на что надеялись?.. Нет, мне серьезно вполне хотелось бы это знать!
   - Что знать?
   - Ну вот, вы изрезали картину... проткнули ножом в двух местах... А дальше?.. Что должно было произойти, по-вашему, дальше?
   - А дальше... конечно, он должен был меня растоптать, ваш талантливый папаша... И до сих пор желания этого не потерял: ведь вы же сами сказали.
   В это время он уже докурил папиросу и, длинно размахнувшись, бросил окурок к самой двери.
   - Нет, право, - меня это интересует... как борца... Вы делаете прием, и должны ждать парада... Чего же вы именно ждали?.. На перочинный ножик надеялись?
   - Вот именно!.. На ножик... Вы угадали.
   И только тут, хлопнув себя по карману брюк и проворно обыскав карманы пиджака, он вспомнил, что выронил ножик, и добавил:
   - Я его, кажется, потерял!
   - Да-а... ножик остался там... в мастерской... Значит, на ножик вы не надеялись... И хорошо, что был тут я... и смог отца удержать... Вы думаете, - легко это было?.. Ого!..
   - Ну, значит, на вас-то я и надеялся... На кого же больше?.. Не на попа же?
   - Гм... Это вы серьезно?.. А если бы меня не было?
   Очень внимательно смотрел Ваня, ожидая ответа.
   - Я бы и не резал бы эту мазню... и только!
   Тут Иртышов сделал широкий жест рукою от себя и влево, а правую ногу вздернул острым коленом вверх.
   - Это вы... шутя говорите, - подался к нему Ваня.
   - Нисколько!.. Если бы вас не было, и нас бы у вашего папаши не было... ведь так?
   - А почему же вы... почему же вы не подумали, что я на вас тоже... вместе с отцом? - несколько оторопело даже прогудел Ваня.
   Но Иртышов отозвался весело:
   - Куда же на меня одного двух таких дядей?.. Неэкономично!.. На вас у меня безошибочный был расчет.
   - На меня?.. Почему это? - еще больше оторопел Ваня.
   - Во-от!.. "Почему"!.. Ведь вы же - наш квартирный хозяин!.. Прямой вам расчет был за меня вступиться... Теперь вот тихо-мирно можно все уладить, а уж ежели не вступились бы, - огромный мог получиться скандал... Я еще, когда вы на меня рычали, понял: себя оберегаете... свои карманные интересы.
   - Понял тоже!.. А не боитесь вы, что вот сейчас я вас могу изувечить?.. Не отец уж, а я! - совсем шепотом уж и весь наклонясь к Иртышову, даже стул подвинув, сказал Ваня.
   Но Иртышов только опустил правое колено, поднял левое и прищурился.
   - Какой же в этом будет высочайший смысл?.. По-моему, - ровно никакого!
   - Никакого?
   - Решительно ни малейшего!
   - Да... конечно... Но вы все-таки уедете?
   - Отсюда?.. Думаю завтра это сделать.
   - Нет, не только отсюда... а совсем!.. Из города уехать!
   - Вы что?.. Губернатор?.. Высылаете?.. Вот сынишку нашего доктора хотят тоже выслать... власти высшие... А вы хотите меня...
   Он привстал с кровати и вдруг докончил не в тон:
   - А денег на дорогу дадите?
   - Я чтобы денег?.. - изумился Ваня. - Как денег?
   - А как я могу без денег уехать? - прищурился Иртышов. - По этапу если гонят, так и то на казенный счет... А раз в ваших интересах, чтобы я уехал...
   - Да... нахальства у вас много! - вздохнул Ваня. - И много вам нужно?
   - Чем больше, тем лучше... Тысячу, например...
   - Та-ак!..
   - Что?.. Разорительно?.. Небось, загребали деньги лопатой... на чужих лопатках... Ну, давайте, сколько можете...
   Ваня, все еще продолжая смотреть на него очень внимательно, вынул из кошелька три золотых пятирублевки, подбросил их раза два на ладони и протянул Иртышову.
   - Вы... что же это? - взял их и сделал движение бросить обратно Иртышов.
   - Сколько могу, - шепотом сказал Ваня.
   - Куда же я с таким капиталом огромным могу уехать, хотел бы я знать? - почти крикнул Иртышов.
   Но Ваня положил палец на свою нижнюю губу и качнул головою на дверь.
   - Кричать зачем же?.. Значит, можно надеяться, что вы на время отсюда спасетесь?
   - Там видно будет, - отозвался Иртышов и повернулся к стене сначала одними коленями, потом весь.
   - Советую, - сказал, уходя, Ваня. - Прощайте.
   Иртышов не ответил.
   Ваня, еще сидя в передней отца, просил Марью Гавриловну, чтобы та зашла к нему сказать, если отцу будет плохо. И теперь, после разговора с Иртышовым, он у себя наверху все поглядывал в окна тревожно, ждал ее и не притрагивался к кистям.
   Ходил по комнатам и вспоминал картину отца. Вспоминал не так, как вспоминают зрители из толпы, наполняющей выставки и галереи, а так, как вспоминают только художники, отмечая в памяти то, что они только одни умеют ценить.
   И, проходивши так довольно долго, он повернул все свои холсты лицом к стене...
   Потом, когда наступили сумерки, он послал Настасью к Марье Гавриловне как-нибудь найти ее и узнать, как здоровье отца.
   Настасья пришла, когда он, устав от темноты, зажег уже лампу, и передала с укоризной в голосе, точно Ваня был виноват в этом, что старик лежит на диване у себя в мастерской, конечно, не жалуется, но, однако, выпил уже два графина воды.
   Ночь провел Ваня очень беспокойно, а утром пошел сам к дому отца.
   Подходя к воротам, встретил Марью Гавриловну, выходившую, как обычно по утрам, на базар с корзинкой. Явно обрадовалась она, увидя Ваню, и очень сконфузилась, когда Ваня, спросивши уже: "Как себя чувствует отец?" - и получивши ответ: "Какой всегда бывает, такой и теперь!" - снял с ее темно-синей кофточки с левого рукава приставшую белую нитку.
   - Ах, благодарю вас, Иван Алексеич! - пропела она серебряно. - Вот знак какой!.. Значит, блондин по дороге привяжется!
   - Какой блондин? - не понял Ваня.
   - Какой-нибудь... раз ежели белая нитка прицепилась!
   - А если бы черная? - рассеянно рокотнул Ваня.
   - Тогда уж, разумеется, брюне-ет!
   Два раза не спеша прошелся потом Ваня взад и вперед вдоль ограды отцовского дома, но в калитку так и не решился войти.
   Часа через два приехавший навестить своих больных Худолей имел очень убитый вид, когда говорил с Ваней о выходке Иртышова, и часто повторял:
   - Ну кто бы мог подумать, а?.. И к чему, к чему это?.. Зачем?..
   Как ни отговаривал Ваня Худолея, он все-таки поехал к старику извиняться, взявши с собой о. Леонида, надевшего теперь не только новые ботинки, но и новую рясу.
   Старик просил Марью Гавриловну передать этим новым гостям, что он не болен и не собирается умирать, поэтому ни доктор, ни священник ему не нужны.
   Марья Гавриловна не сказала этого; она пропела серебряно:
   - Очень, очень извиняется Алексей Фомич!.. Очень, очень расстроился и никак, никак не может принять!
   Она думала, что так будет гораздо приличнее и не обидно.
   Ни доктор, ни священник на это действительно не обиделись, только долго и горячо просили передать свое сочувствие и обещали прислать письмо.
   Уезжая, доктор посоветовал даже Марье Гавриловне взять для старика какие-то капли, которые дадут в аптеке без рецепта. И хотя Марья Гавриловна ответила, что Алексей Фомич лекарств никаких не любит и пить капель не будет, все-таки усиленно пыталась запомнить, какие именно капли, и все повторяла про себя, но, проводив гостей до калитки, решительно и бесповоротно забыла.
   Относясь к Иртышову по-прежнему, как к больному, и потому в выражениях мягких, даже ласковых, Худолей просил его покинуть нижний этаж дома Вани.
   - Я думаю, вы сами видите, что нельзя иначе! - развел он сожалеюще руками.
   - Еще бы не видеть!.. Отлично вижу! - отозвался неозабоченно Иртышов.
   И, дождавшись сумерек, он действительно ушел, унося с собою маленький дорожный саквояжик, в котором разместил все свои вещи: две-три книжонки, перемену белья и подушку.
   Подушка занимала в саквояжике не больше места, чем рубашка, так как была резиновая.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   ОТЕЦ И СЫН
   Когда Иртышов уходил из нижнего этажа дома Вани со своим легким саквояжиком, он, привычный к осторожности, выбрал для этого сумерки: не день, когда все кажется подозрительным тебе самому, и не ночь, когда ты сам кажешься подозрительным встречным людям.
   Сумерки этого дня были как-то особенно удобны для дальней прогулки с саквояжиком: они были сырые, вязкие, вбирающие. Какая-то мелкая мгла сеялась, и встречные глядели себе под ноги и поправляли кашне и воротники пальто. А лица у всех были цвета необожженных свечей.
   Поработавши длинными тонкими ногами с полчаса, Иртышов уже при лампе сидел и пил чай у своего случайного знакомого, учителя торговой школы, Павла Кузьмича, холостяка лет тридцати пяти, с черными волосами, очень густыми и стоящими щеткой, с рябоватым широконоздрым носом, все время встревоженно нюхающим, и с глазами черными, блестящими и косящими. Бороду он брил, а в башкирских редких усах его был очень толстый волос. Ростом Павел Кузьмич был невысок, но плотен.
   Встретил Иртышова он с некоторой заминкой, однако сейчас же усадил за чай, к которому только что приступил сам.
   Трудно угадать, что думает о вас человек с косыми глазами, особенно, если он в это время угощает вас чаем и подсовывает вам лимон, от которого отрезаны перочинным ножом два крупных ломтика, а на рябом носу его выступает пот; но Иртышов сразу заявил, что из-за позднего времени он опоздал к своему поезду, придется у него заночевать...
   - Заночевать придется, но прошу не думать все-таки, прошу не думать, что я - искомый!.. Никто меня не ищет... Напротив, я сам ищу... постоянного места какого-нибудь... то есть должности... Вам, в торговую школу вашу сторожа не надо ли, а? - Я бы мог.
   - Ну-у, "сторожа"!.. Что вы!.. Шутите?
   Павел Кузьмич сразу стал весел: не от того, что Иртышов вдруг может стать у них в школе сторожем и звонить в колокольчик, не от того, что он к нему всего на одну ночь, а утром уйдет, и никто за ним не гонится, трудно разобрать человека с косыми глазами, но даже форменные пуговицы на его тужурке просияли.
   - Сторожем в школу нашему брату чем же плохо? - сделал над самоваром широкий жест Иртышов. - И ведь у вас там порядочные, я думаю, дылды есть... Вы их чему там - мошенничать учите?.. Не обманешь - не продашь?..
   Комната у Павла Кузьмича была не из больших, но довольно просторная. Ширмы с китайцами, этажерка с двумя десятками книг, по виду учебников, и две стопки синих тетрадок на ней; два окна в занавесках с журавлями головами вниз, не на улицу, а во двор.
   Самовар вносила не прислуга, а хозяйка, из простых, но очень толстая, о которой задумчиво сказал Иртышов, когда она ушла: "Такую кобылку вскачь не погонишь!"
   Чтобы совсем уж успокоить Павла Кузьмича, он говорил одушевленно:
   - Есть у меня место, то есть, наверное, будет, конторщика на гвоздильном заводе, да берегу его на крайний случай... Это такое место, что от меня не уйдет... Только крайний-то случай этот мне бы все-таки отдалить пока хотелось!.. Есть соображения против... Лучше бы мне пока в тень куда-нибудь поступить.
   - Конторщиком... - улыбнулся Павел Кузьмич. - А вы разве торговые книги вести умеете?
   (Когда улыбался Павел Кузьмич, то оказывалось, что губы у него двойные: откуда-то изнутри наплывали еще одни губы.)
   - А как же не могу?.. Вы бы там через сынков к папаше какому невредному меня пристроили, - вот дело будет!.. Переберите в уме, подумайте!
   Иртышов уже посветлел от надежды и сам весело заулыбался, обсасывая лимонную корку.
   - Главное, на время мне надо бы спрятаться в тень, а куда, - неважно, лишь бы тень была!.. Поняли?
   - Я подумаю... - все не собирал двойных губ Павел Кузьмич и в то же время справлялся с установкой на глазах Иртышова того своего глаза, который давал ему правильное представление о жизни, а когда окончательно установил, добавил почтительно: - Вера эта, можно даже сказать фанатизм этот меня поражает!
   - "Фанатизм"!.. Подумаешь!.. - качнул Иртышов бородою. - А вот на вашего брата, на учителей, у нас большая надежда...
   - Еще бы!.. Учителя... Конечно... Берите же булку!.. Да, когда подумаешь, сколько талантов, может быть, гибнет, боже мой!.. Умов великих!.. А кто они теперь?.. Один - извозчик, на углу стоит, мерзнет... Другой - сапожник какой-нибудь, - сапоги тачает... А почему?.. Потому что им невыгодно, тем, кто у власти!..
   - Еще бы!
   - А между тем... Я бы сам мог университет окончить, однако... греческий язык, латинский язык... К чему они?.. Убивать на них годы?.. А без этого, видите ли, нельзя... Вот и корпи учителем в торговой школе, получай пятьдесят рублей!
   - Ага!.. Понимаете!
   - Еще бы!.. - он оглянулся на дверь. - Вот хотя бы девятьсот пятый год... Я тогда первый год учителем был в торговой школе... Всеобщая забастовка железных дорог!.. Очень она меня поразила... Все время одну власть знали, и вдруг другая появилась!
   - Ага!.. Поразила?.. Погодите, будет еще на нашей улице праздник!
   - Будет?
   - Ну, еще бы!.. Непременно!.. Двух мнений быть не может!
   - Гм... Я часто над этим вопросом думал... - и понизил голос Павел Кузьмич: - Ведь есть же люди!.. Ничего им такого не надо... Гнут свою линию!.. Орудуют!.. "Враги порядка" - называются... Враги порядка - это совсем другое... Воры, например, грабители... А у них свой какой-то порядок!
   - "Какой-то"!.. Стыдно, батенька!.. Знать надо! - поднялся было и сел Иртышов.
   - Откуда же узнаешь!.. Читал когда-то Бебеля, издание "Донской Речи", а потом в печку бросить эту книжечку пришлось... Строго стало... Это вот с вами я познакомился, от вас что-нибудь услышу... В учительской о таких вещах не говорят.
   - Совсем не говорят?
   - Где же там!.. - и облизал скромно двойные губы. - Ведь вот движение это пятого года войсками было задавлено, - а если бы войска отказались? Что бы тогда было?
   - Вот то-то и есть!
   - Тогда, я помню, черносотенные газеты студенты у нас на улице жгли, а я тогда иду в фуражке форменной, в шинели, - городового на углу спрашиваю: "Ты не знаешь, что это такое там делают?" - "Проходите, говорит, куда идете!" (Очень грубо так!..) Я тогда: "Говорят, газеты черной сотни жгут?" А он мне: "Говорят, кур доят и медведи летают!" Мне!.. Чиновнику!.. "Ты, говорю, повежливей!" - "А не хотите, говорит, задержу!.." И свисток вынимает!.. Вон им какую тогда волю дали, городовым! Даже чиновников задерживать могли!.. Я, конечно, пошел тогда дальше сам не свой... Всякий городовой, значит, может нанести оскорбление!.. Вот, восемь лет прошло, а я это помню!..
   - Городовой!.. - усмехнулся Иртышов весело.
   - А министров я, конечно, не видел, - приготовился уже потухнуть, но еще сиял Павел Кузьмич.
   - Нет, отчего же, - пусть городовой, - поощрил Иртышов. - Кому городовой жить помешал, кому министр, лишь бы ясно было, что помешали. И мы их взорвем, - это неизбежно, как за зимой весна!
   - Неужели?..
   Павел Кузьмич, следя за жестами Иртышова, опять потерял твердый установ своего правильно видящего глаза, и теперь, ворочая головой, его направлял снова на серые глаза гостя, а направив, добавил тихо:
   - А скоро?
   - Время работает на нас, а не на них, - таинственно ответил Иртышов и протянул ему свой пустой стакан, сказавши: - Только покрепче нельзя ли!
   В это время толстая хозяйка, не постучавши, распахнула дверь и обратилась к жильцу недовольно:
   - Там какой-то мальчишка пришел...
   И только успела сказать это и посмотреть не на Павла Кузьмича, а на его гостя, как в комнату, отстранив ее грузный локоть, протиснулся в шапке с наушниками и в кургузом пальтишке, лет четырнадцати на лицо, но довольно длинный мальчик, при одном взгляде на которого вскочил в совершенном испуге Иртышов, крикнул:
   - Сенька! - и хотел даже выскочить в дверь, но ее плотно заняла во весь просвет хозяйка.
   Мальчик быстро развязал шапку и снял ее и оказался таким же рыжим, как Иртышов, но так как Павел Кузьмич уже стянул губы в настороженный присосок и паправил на него по-школьному строгий глаз, то он поклонился ему очень вежливо и проговорил, в сторону Иртышова мотнув шапкой:
   - Извиняюсь за беспокойство!.. Это мой папашка родный... Искал-искал, насилу нашел!
   Ничего извиняющего не появилось в лице Павла Кузьмича, напротив, явное высокомерие и строгость.
   - Сенька... Ты как же это?.. Из Москвы? - бормотал между тем Иртышов, ухватясь за спинку стула.
   Он стоял в углу около этажерки и бросал беспокойный взгляд на толстуху: когда же она уйдет.
   Но та была сама очень изумлена: как же могла она уйти?.. Она была женщина с мягким сердцем, как все почти толстухи, и ей уже безотчетно жаль было мальчика: промок под мозглым туманом и есть хочет, конечно, - такой худой!
   - Хватился!.. Из Москвы!.. - отвечал отцу мальчик. - Из Москвы я уж месяца полтора будет...
   И тут же к Павлу Кузьмичу очень вежливо:
   - Присесть позволите?
   - Присядьте! - нашел, наконец, голос - но очень строгий - Павел Кузьмич и, чтобы чем-нибудь заняться еще, начал наливать ему чай, цедя сквозь ситечко.
   Должно быть, в то же время успел он сделать какой-нибудь знак своей хозяйке, потому что, вздохнувши шумно, ушла она и дверь притворила.
   К этой двери тут же подскочил было Иртышов и даже тронул было за ручку, но горестно, совсем обреченно обернулся, закрутил кончик бороды на указательный палец левой руки (знак большого волнения при неизбежности) и сел к столу, но не закидывая ногу за ногу, а съежившись и постаревши сразу.
   Зато очень ясно глядел желтыми глазами - не отцовскими, но с похожим выражением - Сенька.
   При лампе ли, или так показалось бы и днем, лицо у него было вялое, дряблое, без кровинки, с длинным носом и с косицами красными, опущенными на лоб; губы же у него были коротки, может быть и во сне не закрывали зубов, а теперь эти зубы, все сплошь открытые, очень заняли Павла Кузьмича: так они были разнообразны, точно нарочно насовал он себе желтых прокуренных костяшек в рот как попало, вкривь и вкось, маленьких и больших, широких и острых - и чем-то прилепил их к деснам...
   - Да... вот как оказалось... Сын... Семен...
   Сконфуженно и исподлобья поднял глаза Иртышов, нащупывая ими некосящий глаз учителя.
   Павел Кузьмич отозвался на это, болтая в своем чаю ложечкой:
   - А я думал, вы холостой...
   И тут же Сеньке строго:
   - Вы где-нибудь учитесь?
   - Выключили, - ухмыльнулся Сенька; взялся было за стакан, погрел об него пальцы рук и поставил.
   Все пощипывая бороду, повторил зачем-то Иртышов очень глухо:
   - Выключили... да... Меня не было тогда, - я в ссылке был... Конечно, за мальчишкой некому было присмотреть...
   И вдруг с большой тоской:
   - Как же ты меня здесь нашел?.. Я ведь никому не сказал, что сюда пойду!.. Сам на ходу только этот адрес вспомнил!..
   - Да я не спрашивал... Думаешь, спрашивал?.. Нико-го!.. На улице тебя встрел...
   - Где встрел?
   - Встрел, а потом пошел следом.
   - А-а... А сюда как попал, - в город?