Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

   - Ну, вот, - оказалось, что только поэтому и пришел, а тоже притворился дохлым бараном: о каких художниках я говорю! - не глядя на Иртышова, делая вид, что занят какою-то бумагою, проговорил Жмаков с откровенным презрением.
   - Пришел я за другим, конечно, не в связи с этим, - вызывающим тоном подхватил это замечание Иртышов. - Мне, - как вы сами понимаете, надеюсь, - надо отсюда уехать, - так вот командируйте куда-нибудь и денег дайте.
   При этом он оглянулся направо и налево на стулья, желая дать этим понять Жмакову, что уж пора предложить ему сесть, что уж достаточно он стоит перед ротмистром, однако Жмаков, отлично его поняв, поглядел на него так строго, что он непроизвольно вытянулся и опустил руку, которой нервно теребил одну и ту же пуговицу своего пиджака (пальто и кепку оставил он внизу).
   - Командировать?.. Для этого надо было сначала зарекомендовать себя дельным сотрудником, а не так, - сказал Жмаков.
   - Как же так "зарекомендовать"? - вдруг перешел на полголоса Иртышов. - А разве я не старался... Даже с опасностью для собственной жизни? Ведь если они обнаружат меня, то мне - готовая от них пуля в спину!
   - Ну, так уж и пуля! За что именно? - издевательски усмехнулся ротмистр.
   - Как же так за что? Прежде всего за Петровых, конечно, с завода Анатра.
   - Ну, Петровы и раньше вас были у нас на заметке.
   - Однако же арестованы не были!
   - Выжидали, чтобы не одних Петровых, только и всего. Всякому овощу свое время.
   - Всякому овощу, конечно, однако же я форсировал это дело... Также и на фабрике Эйнем я работал.
   - Вы еще гимназиста Худолея вспомните!
   - Конечно, и его я мог бы вспомнить... У него еще приятель остался Лучков, о нем я вам докладывал... А в общем, разумеется, либералов сколько угодно, - хоть пруд пруди... Весь педагогический персонал торговой школы, например, как на подбор либералы, только что поводов для ареста нет... Одним словом, я насчет командировки куда-нибудь в другой город и хотя бы рублишек сто деньгами.
   Последнее Иртышов сказал с возможной для себя небрежностью, но Жмаков повторил удивленно: "Сто?" - и поглядел на него, высоко подняв довольно густые прямые брови.
   - Разве сто - это так много? - счел нужным в свою очередь удивиться Иртышов.
   - Таких кредитов у нас в данное время не имеется, - сухо проговорил Жмаков. - Что же касается командировки, то...
   Тут он продолжительно затянулся папиросой так, что Иртышову почти непереносимо захотелось протянуть руку к его портсигару, и, чтобы удержаться, он спрятал руку назад. Однако важно было, что именно скажет ротмистр, а он медлил, чем заставил Иртышова затаиться в ожидании.
   Вот ротмистр начал барабанить пальцами по столу, смотря при этом куда-то поверх красивого абажура настольной лампочки, наконец закончил:
   - Особой надобности в этом в данное время тоже нет.
   - В таком случае вы желаете, значит, чтобы меня здесь прикончили? фистулою выкрикнул Иртышов.
   Жмаков поморщился и покосился на дверь.
   - Вы преувеличиваете, - сказал он. - Приканчивать никому нет никакого расчета.
   - Я вас просил командировать меня! - настойчиво повторил Иртышов.
   - А я вам уже сказал, что некуда: все подобные места заняты, притом более для нас подходящими людьми.
   Это сказано было сухо и как бы окончательно; Иртышов несколько мгновений молчал, пока не собрался с духом заговорить просто о деньгах.
   - В таком случае дайте хотя бы... рублей семьдесят.
   - Семьдесят? - удивился ротмистр точь-в-точь так же, как и при слове "сто".
   - А что же тут такого! Ведь жить же мне надо чем-нибудь? - зло проговорил Иртышов и так зло поглядел при этом на ротмистра, что тот снова забарабанил пальцами и сказал, подвигая к себе свой блокнот:
   - Сорок рублей выпишу, - больше будет нельзя.
   - Только сорок?
   - Только сорок, - повторил Жмаков и, ничего не сказав больше, протянул ему бумажку, на которой написал несколько слов.
   К кому обратиться с этой бумажкой, Иртышов знал: не раз случалось ему получать здесь деньги.
   Уходя от Жмакова, Иртышов не сказал ему "до свиданья, господин ротмистр", - вообще вышел безмолвно, а Жмаков даже не проводил его взглядом.
   Получив по его записке сорок рублей, Иртышов уходил из таинственного особняка гораздо более спокойным, чем был, когда входил, но прежде, чем оставить железную калитку и отдаться мраку и неизвестности улицы, мелкому назойливому дождю и разным неприятным возможностям, вроде встречи с родным сыном, Иртышов с минуту вглядывался направо и налево.
   Он решился, наконец, пойти направо, но только затем, чтобы, сделав шагов тридцать, стремительно перейти на другую сторону, потом свернуть в переулок, потом выйти на улицу, параллельную той, на которой он был в особняке, и повернуть в сторону, противоположную той, в которую направился было.
   Так как в поздние часы в этой части города улицы были вообще пустынны, то он как будто от самого себя прятал свои следы. Но пустынность и темнота и дождь нагнали на него робость: вдруг выскочат из темноты двое-трое, оглушат колом по голове и ограбят!.. Оробев, он решительно повернул к центру города, перебирая в то же время в памяти знакомые квартиры, в которых мог бы переночевать.
   Беспокоить снова учителя торговой школы было уж совсем неудобно, но так же неудобно было бы, за поздним временем, стучаться в семейные квартиры.
   Оставалось одно, - ехать на трамвае на вокзал, так как трамвай еще ходил, а поезд из Севастополя, направлявшийся на север, приходил в час ночи. Однако, когда он совсем было подошел к вагону трамвая, он заметил стоявшего у освещенного окна вагона своего Сеньку и поспешил не только затеряться тут же на тротуаре, но и заскочить куда-то в проходной двор.
   Когда трамвайный вагон тронулся дальше, он вышел снова на улицу и совсем было решил зайти в подвальчик, где подавали вино и закуски и где можно было посидеть до часу ночи, но какая-то уличная девица, толкнув его локтем и блеснув на свету фонаря беспардонными глазами, осведомилась хрипуче:
   - Мужчина, ночевать ко мне не желаешь?
   Иртышов пригляделся к ней и ответил ей неопределенно:
   - Это смотря по обстоятельствам.
   И пошел медленно дальше по улице, - девица шла рядом.
   - Ну, ври, продолжай, - поощрительно сказал Иртышов.
   - Вот еще - "ври"! Сроду не врала, - прохрипела девица.
   Потом очень что-то скоро остановилась около того самого проходного двора, в котором только что скрывался от сына Иртышов, и сказала:
   - Здесь. Идешь иль нет?.. Поменьше только думай, - время не отымай.
   Иртышов пошел за ней.
   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
   ЕЛЮ ДОСТАВИЛИ ДОМОЙ
   Когда полковник Черепанов, послав солдатика из обоза за доктором Худолеем, оторвал его от сына, - Володи, - то Володя даже не был в состоянии понять, как он смел это сделать, когда в их семье случилось такое несчастье - гибель Ели, сестры его младшей - Ели, гимназистки-шестиклассницы Ели, ставшей метреской полковника Ревашова!
   Он несколько минут стоял ошеломленно на тротуаре и смотрел на подводы обоза, двигавшиеся к казармам и дребезжащие крепкими зелеными колесами по булыжнику мостовой... Какой-то обоз, какая-то ночная тревога, какая-то вообще чепуха в то время, как вот теперь их семья, семья доктора Худолея, неминуемо станет посмешищем в глазах всего города!.. Теперь даже стыдно будет сказать кому-нибудь новому, кто тебя еще не знает, что ты Худолей... А как теперь держать себя в своем восьмом классе, да и вообще в гимназии? Ведь об этом завтра же будут знать даже приготовишки! Как глядеть в глаза этим маленьким нахалам, которые непременно будут хихикать при виде его и толкать друг друга, - дескать, смотри, вот он - брат той самой гимназистки Худолей!
   Дом, где жил полковник Ревашов, был ему известен, и он пошел, наконец, туда, когда миновала его последняя повозка обоза.
   Он твердо и точно ставил легкие ноги, так как твердо и точно знал, зачем идет. Он решил войти так или иначе в дом Ревашова и... самому Ревашову, если его увидит, сказать, что он - подлец, а сестре, что она мерзавка.
   Эти два густых, полновесных слова перекатывались, как два бильярдных шара, в его голове и ничему другому там не давали места.
   За честь семьи должен бы был, конечно, вступиться отец, но он служит в полку, но в полку сейчас какая-то нелепая тревога, у него, у отца, нет времени вот сейчас (а время не терпит!) сделать энергичный шаг, значит, сделать его обязан он, как старший из сыновей, и он сделает.
   Если он ничего не мог сделать, когда арестовали брата Колю, то там ведь было совсем другое, политическое, как это называлось почему-то, хотя он, Володя, в такое определение не верил, оно казалось ему слишком притянутым за волосы, - но в этом подлом случае с сестрой, девчонкой еще, он может кое-что сделать и сделает непременно.
   Он слышал всю дорогу, как билось его сердце, когда же подошел к дому Ревашова, то сунул под шинель правую руку, чтобы его унять, чтобы оно не мешало действовать, как надо.
   Он прошелся под окнами дома, строго глядя при этом в каждое из них, и ему показалось, что в одном мелькнула голова Ели. Тут же он повернул назад, в крыльцу, поднялся и резко дернул за ручку звонка.
   Почему-то он был уверен, что дверь откроет сама Еля (ведь ее он видел в окне), но дверь долго не отворялась, и он снова дернул звонок.
   Тогда там, внутри дома, застучали чьи-то каблуки, - не Елины, вообще не женские, скорее солдатские, - в двери что-то лязгнуло, она приоткрылась, и голова молодого солдата (это был денщик Ревашова Вырвикишка), высунувшись, сказала:
   - Барина нет дома, - и скрылась.
   Дверь захлопнулась, и щелкнул замок.
   - Мне барин не нужен, - мне барыню давай! - крикнул вне себя Володя. - Давай барыню сюда!
   Из-за двери послышалось:
   - Барыни у нас не водится, и просю не шуметь!
   Но Володе с большой яркостью представилось, что Еля стоит тут же и шепотом диктует этому солдату, что ему говорить.
   Он ударил раза два кулаком в дверь и закричал:
   - Отворяй сейчас же, мерзавка!
   Голос того же солдата из-за двери отчетливо:
   - Просю не безобразничать, а то...
   - А то? Что такое "а то"?
   - Можем и в полицейскую часть отправить, - вот что такое "а то", явно по подсказке Ели крикнул тот же солдат.
   - В полицию я сам пойду, сам, мерзавка! - не ему, а ей, сестре, закричал, теперь уже не сдерживаясь, Володя, хотя по улице шли люди, и люди эти не могли не остановиться с большим любопытством, чтобы послушать. что такое делается около полковничьей квартиры.
   Володя раз за разом начал дергать звонок, но не дверь, а форточка отворилась в ближайшем к крыльцу окне, и в форточку крикнула Еля:
   - Володька, уходи сейчас же вон!
   - Не уйду, нет! - вне себя отозвался ей Володя.
   Но тут отворилась дверь, и из нее показались уже двое солдат, и один из них схватил Володю за левую руку, другой, - прежний, - за правую, и, как он ни упирался, свели его, точнее стащили на улицу.
   Несколько человек, - больше женщины, - глядели во все глаза, и Володе стало противно это, он обмяк как-то сразу всем телом и пошел от крыльца развинченной, расслабленной походкой, бормоча все же:
   - Ничего, негодяйка, я еще приду, погоди... Я приду еще, приду, погоди!
   Прийти он думал теперь не один, а с матерью. В нем все дрожало; смотрел он только вниз, под ноги, и не заметил, как мимо него проехал из канцелярии своего полка Ревашов, направлявшийся в офицерское собрание пехотного полка для встречи начальника дивизии Горбацкого.
   Встретившись в собрании с отцом Ели, Ревашов пришел к решению, которое счел для себя единственно возможным, а в то время, когда он говорил с доктором Худолеем, Володя говорил с матерью и удивлялся, - в который уже раз за свою, пока еще не очень долгую жизнь, - тому, как она относится к явному безобразию (на его взгляд).
   Она, - плохо причесанная, очень неряшливо одетая, - должна была, конечно, и причесаться и приодеться, раз сын тащил ее в квартиру полковника, - так ей представлялось начало этого щекотливого дела, - он же ни одной минуты не хотел ждать: по его мнению, дело это не терпело отлагательств.
   Потом вдруг, уже причесавшись и надев новое платье, Зинаида Ефимовна уселась перед столом, задумчиво подперев голову, и сказала:
   - А может, он на ней женится, этот полковник?
   - Да не женится он, что ты, мама! - ухватясь и сам за голову, завопил Володя.
   - Да ведь как сказать-то, - начала раздумывать вслух мать, - в чужую душу не влезешь, чужая душа - потемки... А если намерение у него есть, так ведь зачем же его мы будем зря только злить?.. Вот придем мы, а он...
   - Придем, а он пусть нам и скажет про свои намеренья, - перебил Володя. - А пока не придем мы, можешь на этот счет успокоиться, мама, - он сам ни за что не скажет!
   - Да почем же ты знаешь, Володька? Ты же ведь его не знаешь, с ним ни разу не говорил, - по себе, что ли, ты судишь?
   - Каждый человек по себе судит! - срыву решил Володя, однако мать поглядела на него неодобрительно.
   - Вот ты какой оказался! Другого подлецом называешь, а сам, выходит, тоже из подлецов подлец!
   - Это на каком же основании? - возмутился Володя.
   - Да все на том же самом, - невозмутимо сказала мать.
   - Я тебе только психологию этого подлеца Ревашова хочу объяснить.
   - А я покамест не знаю еще, подлец он или не очень.
   - Ну, одним словом, идешь ты со мной или нет?
   - Что же ты мне и подумать не даешь!.. И чего ты своей поспешностью достигнуть хочешь? Теперь уж его полная воля, полковника этого, - вот я тебе что скажу... Было бы раньше ее к нему не допускать, а теперь... как если захочет отбояриться, то и отбоярится.
   - Вот мы пойдем и сейчас это узнаем, - продолжал настаивать Володя, но мать решительно сказала:
   - Что же ты мне даже и подумать не даешь!
   И ушла к себе в комнату и притворила за собой дверь.
   Минут через пять (Володя был еще дома, стоял у окна) она показалась, чтобы сказать:
   - До восьмого класса ты дошел, - должен уж понимать: это дело у них с полковником обоюдное...
   Потом опять затворилась, не желая и слушать, что ей на это мог бы возразить Володя.
   Прошло еще минут десять, Зинаида Ефимовна вышла из своей комнаты в какой-то старомодной шляпке с пером неизвестной Володе птицы (известно ему было только то, что ничего новомодного у матери вообще не было) и сказала:
   - Ну вот, допустим, пришли мы, а вдруг она и меня не впустит, как тебя не впустила? Ведь только сраму зря наживешь, а делу ничуть не поможешь, - это ты знай своей глупой башкой.
   - Никогда у меня глупой башки не было! - возмутился Володя. - Плохо сочиняешь, мама!
   - Это ты плохо сочиняешь, а совсем не я! Это ты меня туда к ней, к подлюге, тащишь, а я вот не хочу и не пойду, потому что наизусть все знаю!
   Тут Зинаида Ефимовна вытащила шпильку из волос и сняла шляпку. Потом с большой поспешностью снова ушла к себе, а Володя вышел из дома на улицу, не зная, что теперь можно ему предпринять.
   Очень собранным пришел он домой после свидания с Елей, но матери удалось его расстроить. Он ходил по своему кварталу от угла до угла, глядя себе под ноги, усиленно думая, не замечая времени, и вдруг увидел, как выходила на улицу одетая для дальних прогулок мать.
   Она затворила калитку, сделала наставление Фоме Кубрику и, когда подошел к ней Володя, сказала:
   - Я пойти пойду туда, а только ты сам увидишь, что не надо, - как я тебе говорила, так и выйдет, ну уж раз ты большой дурак вырос, пойдем: для твоей науки иду.
   Володя пошел было с возможной для себя быстротою, но она, тут же отстав, прикрикнула на него:
   - Куда спешишь? На свою погибель, что ли?
   Пришлось идти совсем тихо.
   Дорогой говорила Зинаида Ефимовна только о том, что это скорее всего к счастью: ведь полковник пожилой уже человек, значит, не вертопрах, а вполне солидный, - необдуманно ничего сделать не может, поэтому лезть на скандал да еще на улице, чтобы все видели и слышали, - это совсем не годится...
   Володя возражал теперь уже слабо: он начал даже думать, не права ли и в самом деле мать. И когда дошли они до дома, в котором жил Ревашов, то повел он мать мимо крыльца. Мать же, хотя и сама не хотела прикасаться к звонку, так и впилась глазами в окна.
   Окон на улицу всего было восемь, и в одном из них она заметила Елю. По тому, что Еля испуганно отскочила от окна и больше ни в этом, ни в другом не появлялась, а на крыльцо тоже не вышла, Зинаида Ефимовна поняла, что не так все просто сложилось, как она думала.
   Она перешла улицу и стала смотреть на ревашовский дом с другой стороны, откуда все восемь окон были видны сразу, однако сколько ни глядела, - не видела в них Ели.
   - А что, а? Ведь я говорил тебе! - торжествовал Володя.
   - Что она-то дрянь, это я и без тебя знала, - нашлась, что сказать, мать: - моя вся надежда на него, на полковника.
   - Поэтому что же теперь делать будем?
   - Домой пойдем, - вот что делать! - вдруг решила мать.
   - Только и всего?
   - Только, раз ты не понимаешь! Он сам к нам приедет, этот полковник, - ты увидишь.
   - Такую картину увидеть всякий бы не прочь, - усмехнулся Володя, но за матерью пошел, раза два оглянувшись назад.
   Уверенность матери, несмотря на то, что никогда не питал к ней уважения, все-таки сбивала его с толку.
   А всего через полчаса после того, как они ушли от дома Ревашова, явился туда сам Ревашов.
   Еля, которая чувствовала себя как в осаде, расцвела было, чуть только увидела у крыльца его экипаж, но померкла и сжалась, когда увидела его в прихожей, где он раздевался: он не улыбнулся ей, он широко раздул ноздри своего крупного носа, он вытирал платком свою пропотевшую лысую голову с самым серьезным видом.
   Она взяла было его за руку и прижалась к нему, стараясь заглянуть в его глаза, как только что мать и брат заглядывали к ней в окна, но он сказал, не глядя на нее:
   - Ну что же, одевайся, - сейчас тебя отправлю к твоему папаше.
   - Как так к папаше? - испугалась она.
   Она не столько проговорила, сколько прошелестела это.
   - Как? - Очень просто: получил сейчас от него строжайший приказ привезти тебя немедленно домой.
   - Что ты говоришь, Саша! Где ты мог от него такой приказ получить?
   Еля подумала, что ее Саша вздумал пошутить с нею, что вся серьезность его просто напускная, притворная, поэтому она даже попыталась улыбнуться. Но он оставался по-прежнему сух и серьезен. Он сказал:
   - Видел я его сейчас в собрании, в вашем, пехотном... Он был, правда, в большой степени пьян, но...
   - Папа пьян? - изумилась Еля. - Он никогда ничего не пьет! Это ты кого-то другого видел, Саша!
   - Не пьет? Значит, захотел разыграть пьяного и все ко мне приставал при офицерах, - вот что-с! Мне пришлось очень сдерживаться, чтобы пре-дот-вратить скандал. А требование его было такое, чтобы немедленно, сейчас же ты была отправлена домой. Поэтому одевайся. Лошади ждут.
   Еля выпрямилась, передернула плечами, крикнула:
   - Саша! Ты врешь!
   - Ка-ак так вру? - обиженно изумился Ревашов.
   - После того, что между нами было, ты хочешь меня отправить домой? Саша!
   - Я только выполняю обещание, на какое меня вынудил твой отец... в присутствии многих ваших офицеров.
   - Этого не могло быть! Не верю! Чтобы мой папа был пьяный, чтобы он требовал меня доставить домой, - не может этого быть! Ты это выдумал!
   - Та-ак! Вы-ду-мал!
   - Да, выдумал! Сейчас тут была моя мать и мой старший брат Володя, они этого не говорили! - выдумывала Еля, чтобы уличить его во лжи, но он спросил:
   - А что же именно говорили?
   - Ничего особенного, только домой не звали.
   - Значит, им ты надоела больше, чем отцу? А мне он очень не понравился, твой отец, должен я сказать прямо. Какой-то форменный дурак!
   - Мой папа дурак? - так вся и вскинулась Еля, любившая отца. - Ну, это уж ты оставь, Саша! Дураком он никогда не был, и так его еще никто никогда не называл... И ты, пожалуйста, не называй.
   - Я привык называть все вещи их именами!
   - Мой папа не вещь! Его весь город знает!
   - Подумаешь! Надеюсь, что и меня весь город знает!.. Одним словом, прекратим лишние разговоры и изволь одеваться и ехать!.. Вырвикишка! крикнул Ревашов.
   - Чего изволите? - рявкнул в тон ему Вырвикишка, ворвавшись в комнату бурей.
   - Давай барышне одеваться!
   - Ты не смеешь так! Я не позволю, чтоб меня... - И зарыдала Еля, увидев в руках Вырвикишки свое пальто...
   Но Ревашов, сделав вид, что хочет ее утешить, обнял ее, говоря:
   - Не понимаю, чего ты плачешь! Ведь ты только покажешься отцу, и лошади будут тебя ждать, на случай, если он тебя ко мне отпустит, - тем не менее усердно направлял обе ее руки в рукава пальто.
   - Саша! - рыдая, вскрикивала она, когда он сам застегивал ее пуговицы.
   - Уверяю тебя, Елинька, что так со мной строго говорил твой папа, точно я тебя здесь убил! Так что ты только зайди домой, - докажи, что ты жива и здорова, и опять в экипаж и сюда, - старался говорить как можно ласковей Ревашов, а Вырвикишке кричал: - Давай шапочку барышни и муфту!
   Когда шапочку надел он на ее голову и муфту сунул ей в руки, он сам же повел ее к дверям на крыльцо, говоря:
   - Вытри же глаза, Елинька! Нельзя же так! Подумают даже, что я тебя чем-нибудь обидел.
   - Мукало! - крикнул он своему кучеру. - Доставишь барышню обратно.
   - Слушаю, вашсокбродь! - лихо ответил Мукало.
   - Вырвикишка! Садись и ты! - приказал Ревашов денщику, но тут же шепнул ему что-то на ухо, чего не заметила Еля, а тем более не могла расслышать.
   Усаживал ее в экипаж он сам. Поцеловал ее в глаза и щеки, назвал "милой" и "солнышком". Потом, когда она уселась, зычно скомандовал:
   - Трогай! На улицу Гоголя!
   И сытая пара прекрасных, караковой масти лошадей сразу взяла крупную красивую рысь.
   Разумеется, Еля сама должна была указать дорогу к дому своей матери, когда экипаж докатился до улицы Гоголя; Вырвикишка же, соскочив первым, помог ей выйти и сам открыл калитку, сказав при этом:
   - Вы же не очень долго, барышня, щоб нам вас долго не ждаты.
   - Долго не буду, - бодро ответила Еля, входя к себе во двор.
   Она поверила Ревашову, когда он целовал ее в экипаже и кричал кучеру: "Доставишь барышню обратно", а теперь окончательно утвердилась в этой вере. Но едва она скрылась в доме, тою же крупной красивой рысью помчалась пара караковых обратно к дому Ревашова, и полковник, уже одетый и даже с дорожным саквояжем в руках, уселся в экипаж и уехал к своему хорошему знакомому, пригородному помещику Вакулину, тоже кавалеристу, подполковнику в отставке.
   А Еля, войдя в дом, искала глазами отца и не нашла; оторопело поглядела на Володю, на мать, кинулась потом к окну и не увидела экипажа, в котором приехала.
   Она поняла, наконец, что Ревашов обманул ее, но удара такого не могла перенести. Что-то часто-часто замелькало перед ее глазами, потом перехватило дыхание, и она навзничь упала на пол без чувств.
   Ближе к вечеру в тот же день, выслушав совершенно безмолвно все, что сказали ей мать и брат, она все-таки улучила время и, схватив пальто и шапочку, но без калош, выскочила на улицу, там оделась и побежала к дому Ревашова. Однако Вырвикишка не отворил для нее двери.
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
   ПАНСИОН ПРИКРЫЛИ
   В этот день Иван Васильич Худолей пришел домой поздно. Совершенно убито сидел он и слушал, что ему говорили насчет Ели и Зинаида Ефимовна и Володя.
   Сидел, молчал, не двигался, глядел в пол. Только выпил полстакана воды, куда налил на глаз, не считая, порядочно валерьянки.
   Раза два после возвращения домой Ели пила эти капли и Зинаида Ефимовна. Их же должна была пить из рук матери и Еля, когда пришла в себя после обморока. Это был день усиленного воздействия на всех почти в доме Худолеев этого пахучего лекарства. Однако, что касалось самого Худолея, то для него день этот оказался почти непереносимо тяжелым, тем более что настал он вслед за бессонной и совершенно бестолковой ночью.
   Когда он вышел из двора казармы, то был еще полон и тем, что услышал от явно потрясенного поведением сестры Володи, и тем неудавшимся разговором в собрании с полковником Ревашовым, которого прежде никогда не приходилось ему видеть так близко, лицом к лицу.
   Круглая, совершенно лысая голова, выпуклые глаза в мешках, обвисшие, обрюзгшие сизые щеки, двойной подбородок, - всему этому идет уже шестой десяток жизни, - притом какой жизни! - и вот рядом с ним его девочка Еля, которой только еще шестнадцать лет!
   Как будто часть его самого, притом большая часть, опоганена, огажена неотмывно, и на самого себя он смотрел брезгливо, точно только что, оступившись, упал в помойную яму...
   Ни одной минуты он не был настроен против Ели, как Володя: он помнил, что она пошла к этому командиру конного полка просить у него заступничества за своего брата Колю, и он сам разрешил ей это, - у него тогда мелькнула надежда, что, может быть, ей удастся сделать то, что не удалось ему у губернатора.
   Выходило так, что он сам отчасти был виноват в том, что случилось с Елей: кажется, ведь не было в его личной жизни недостатка в знакомстве с людьми, почему же он остался и до этого дня так преступно доверчивым к людям?
   Ведь он сам носил на руках Елю-девочку, он воспитывал ее, как мог и умел, по-своему, - значит, он и в ответе за ее наивность, если только эта наивность была причиной несчастья, какое с нею случилось.
   Он был взволнован настолько, что не замечал ничего кругом, шел по улице, свернул на другую и когда оказался недалеко от дома Вани Сыромолотова, то совершенно непроизвольно, вместо того, чтобы идти к себе, зашел туда.
   Инстинктивно его потянуло туда как бы окунуться в чужую, тоже надломленную, у всякого из его пациентов по-своему, жизнь, чтобы на время забыться. Однако вместо забытья там ожидало его новое огорчение: в его пансионе оказались посторонние люди, причем они были ему знакомы - один пристав третьей части Литваков, другой - городской врач Максименко.