Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

   Когда совершенно оробевшая Еля сняла кофточку и даже шапочку, полковник скомандовал ей:
   - К столу!
   Но тут же спохватился:
   - А может быть, разговор будет недлинный, а?
   - Длинный, - прошептала Еля.
   - Что-о?.. Недлинный?
   - Длинный.
   - Садитесь.
   И указал ей стул перед прибором, поставленным Вырвикишкой.
   - Для большей ясности, - с первого слова: чья такая?
   Еля сказала. Полковник не был лично знаком с Худолеем, но слышал о нем.
   - Но ведь у вас же там есть свой командир полка?
   - Свой?.. Да, у папы, - прошептала Еля, вся еще потрясенная рокотом и рыком большого лысого полковника.
   - У папы, у папы... Конечно, не у вас лично... Гм... Завилась... галстук надела... - разглядывал ее выпуклыми глазами полковник. - Значит, дело серьезное?
   Еля действительно старательно одевалась и завивалась перед тем, как прийти и позвонить с замиранием сердца в полковничий звонок. Это у подруги своей, Эльзы Цирцен, просидела она с час перед зеркалом... дома сказала, что идет к ней готовить уроки, а Эльзе сказала, что идет в театр. То, что этот строгий человек, с такими ярко-рыжими усами, заметил ее старания перед зеркалом у Эльзы, не сконфузило ее: это придало ей, напротив, больше прочности, и, невесомо перед тем сидевшая, она теперь плотнее прижалась к стулу и ответила ему:
   - Очень серьезное.
   - Так-с!.. Ну, выпейте сначала чаю... Налейте сами, - умеете?.. Стаканов не бьете?.. Рукавчиками их не опрокидываете?.. Говорите сразу, а то я сам налью.
   Еля чуть улыбнулась, но держалась на стуле прямо и чаю не наливала.
   - Наливайте же! - прикрикнул полковник.
   Еля вздернула плечом, поднялась, налила себе чаю.
   - А рому?.. Ром пьете?
   - Бро-ом?.. Не-ет...
   Подняв брови, полковник соображал, ослышалась она или намеренно шутит, но слишком уж робко было юное личико, и Ревашов раскатисто захохотал, вставляя среди хохота:
   - Учат вас там!.. В гимназии!.. Бро-о-ом!..
   - А-ах!.. Вы сказали: ром! - догадалась сконфуженно Еля, однако не покраснела, только улыбнулась, опустив глаза, и начала усиленно мешать ложечкой в своем стакане.
   - Гм... - отхохотавши, стал наблюдать ее Ревашов. - А сахар клали?.. Чем больше мешают пустой чай, тем он, конечно, слаще становится!..
   Сконфуженная уже по-настоящему и прикусившая от неловкости нижнюю губу, Еля вдруг поднялась со стула и сказала довольно громко:
   - Я пришла... просить вас за брата!
   - А-а!.. Он кто же?.. Мой драгун?
   - Нет... он... Он - политический... Сидит в тюрьме...
   - Те-те-ре-те-те! Политический?..
   - Не политический, так... ерунда...
   Еля окончательно смешалась, и у ней захватило дыхание, а полковник откачнулся на спинку кресла. Выходило, что он был почти прав, представив барышню эту с револьвером в муфте: не у нее, так у брата ее - револьвер!
   - Я такими вещами не занимаюсь, - сказал он строго. - Ваш брат политический, а я должен его освобождать, чтобы он меня же потом ухлопал?.. Дудки!.. Попался, и пусть сидит!..
   - Он - Ко-олька!.. Ка-кой же он по-ли-тический! - протянула она, искренне изумленная, что такой важный по виду человек как будто боится Кольки. - Он же совсем мальчишка еще, - на год старше меня!..
   - Однако... за что-то попал же в тюрьму?.. Не за то же, что по латыни кол!..
   - Брошюрки нашли... и все... И, представьте, в Я-кут-ку!.. Они хотят его выслать в Я-кут-ку... Где на собаках... на собаках.
   Задрожал голос, задрожала нижняя губа, и слезы блеснули...
   - Э-э... на собаках!..
   Полковник отвернулся, поднял повыше голову, провел рукою по шее.
   - "Они хотят"... Кто это "они"?..
   - Они... Губернатор... Административно...
   - Вот и... возись теперь с вами!.. "Брошюрки"!.. Раз они запрещенные, ну и на черта их беречь?.. Запрещенные, - значит, в печку!..
   Побарабанил по столу, стал накладывать себе сардинку на хлеб.
   - Ничего я тут не могу!.. Сообразите вы с вашим братцем, что я могу?.. Губернатор ведь высылает, не я?.. Значит, к губернатору и надо... По-нят-но?
   - Он отказал... Папа был у губернатора...
   - Ну вот... Папе отказал, а мне не откажет?.. И мне откажет.
   - Вы - командир полка!.. Как же он вам откажет?..
   Так горячо это было сказано Елей, что Ревашов поглядел на нее пучеглазо и опять захохотал, хотя и не так громко, как прежде. Хохот ободрил Елю. Слова говорили одно, а раскатистый хохот - другое, и верилось именно в него, а не в слова.
   Большой перстень на волосатом пальце полковника, перстень со сверкающим сине камнем, подсказал ей то же, что и все здесь, - и старинное серебро на столе, и вся щедро освещенная комната, - огромный резной ореховый буфет, тяжелые кресла, - именно, что полковник может освободить Колю и освободит: скажет только губернатору: "Охота вам мальчишку мучить!.."
   - Охота вам, скажете, мальчишку мучить! - обратилась она к полковнику вслух с тем именно выражением, с каким думала про себя.
   - Это кому я должен сказать? - поднял Ревашов брови.
   - Губернатору! - не смутилась она. - Мальчишку!.. За то, что книжонки нашли!.. Сладили!
   - Это чтоб я все ему говорил?.. Ни за что не скажу так!..
   Полковник заулыбался уж, как бы готовясь похохотать снова, но вдруг спросил:
   - И носик у него такой же?
   - У кого?
   - У Кольки?
   - Такой же, - бормотнула она, сбитая с толку.
   - Гм... Как же с таким носиком в Якутку?.. На таком и комар якутский не усядется, чтобы укусить!.. Ну, что я еще должен сказать губернатору? Говорите уж... Значит, - Худолей Николай... Он тоже гимназистом был?
   - Гимназистом...
   - Шутка ли с таким поручением ехать?.. В субботу у губернатора винт... Гм... До субботы еще два дня... Успею? Не экстренно?.. Не в двадцать четыре часа?
   - Не знаю...
   - Кто же знает? Я, что ли?.. Надо узнать... Конечно, предлог у меня есть... Не моего полка врач, но-о... Но я считаюсь начальником гарнизона... Сын врача моего гарнизона... Ну, пейте же чай свой... В субботу я у него винчу и... ввинчу... насчет Кольки... Он стрелять еще ни в кого не стрелял?.. Бомбами не занимался?
   - Не-ет!.. Он же мальчишка!..
   Еля сияла. Ей казалось теперь, что уже кончено: не сошлют Колю в Якутку, где на собаках... Ей захотелось как-нибудь поблагодарить полковника... И, глядя поверх его глаз на сияющий шар его головы, она вскочила быстро и сказала, счастливо запинаясь:
   - Я вам так... так признательна!.. И все мы!..
   - Погодите еще: "призна-тельна"!.. Вы думаете, с этим народом так просто? "Все мы"... Сколько же всех вас?
   - У меня два брата еще, - старший и младший... Мама...
   - А мама где хлопочет?
   - Мама?.. Она не хлопочет...
   И тут же поправилась:
   - Она больна... И так на нее это действует скверно!
   - Еще бы... гм... Я думаю!..
   Полковник посмотрел на стенные часы, тоже старинные, в виде длинного ящика, и посмотрела Еля. Было уж семь без трех минут.
   - До свиданья! - присела по-гимназически Еля.
   Полковник подал ей руку и, задержав несколько ее пальцы в своей мягкой ладони, спросил вдруг оживленно:
   - Это какая, какая у вас там, - говорили мне, но без фамилии, меч-та-ет стать ко-кот-кой?
   - Это... не я! - вся похолодела Еля.
   - Еще бы вы!.. Конечно, не вы!.. С таким носиком... А кто же?
   - Не знаю, - прошептала Еля.
   - Гм... Ко-кот-кой!.. Хороша!.. Так и бухнула в классе!.. Хо-хо-хо!.. Ко-кот-кой!..
   И держал ее руку. Потом вдруг бросил:
   - Ну, одевайтесь!.. Остыли.
   И сам помог ей надеть кофточку, подал муфту.
   - Вырвикишка! (Он выговаривал: "Вырвыкышка".) Проводи барышню!
   И пока явился Вырвикишка, успел ей сказать еще:
   - Так, значит, в воскресенье... в это же время, не раньше...
   - Хорошо... До свиданья! - чуть слышно отозвалась Еля.
   Но когда она сошла с крыльца на тротуар, то не шла, а быстро летела, едва касаясь асфальта высокими каблучками ботинок.
   Даже и не у девочек (почти девушек) бывает иногда такая необыкновенная легкость, невесомость тела во время какой-нибудь удачи (положительно, сила притяжения земного весьма изменчивая сила!), но девочки в пятнадцать-шестнадцать лет, - иногда их точно отталкивает сама земля... и бывает задумчивость на лицах у тех, кто прожил уже долгую жизнь и глядит им вслед, невесомо идущим, почти летящим...
   Оставшись один в своей большой столовой, полковник Ревашов раза четыре прошелся по ней, гулко звеня шпорами, потом вдруг крикнул:
   - Вырвикишка!.. Отвори форточку!.. Надушатся, как... как... черт знает что!.. Терпеть не могу!
   И все ходил и звякал шпорами, пока возился с тугою набухшей форточкой денщик. Потом, когда он вышел, прошелся около стула, на котором сидела Еля, увидел на полу около него что-то матово-блеснувшее, нагнулся, поднял, - это была тонкая шпилька, выпавшая из ее волос.
   Он повертел ее в пальцах, согнул, опять бережно выпрямил, подошел к форточке, чтобы выкинуть ее на улицу, и, повернув опять к столу, раскрыл толстую книжечку - стрелковый устав - и бережно уложил в середину этого устава... Даже страницы зачем-то заметил: 86 - 87.
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   ОБЛАКО СЧАСТЬЯ
   В воскресенье с утра в волнении большом была Еля и часто смотрела в зеркало.
   Так как Вася чертил на завтра карту Северной Америки и сепией разрисовывал Кордильеры, то мелькнула было старая мысль навести себе интересные веснушки, но вовремя вспомнила, что до весны еще далеко. Зато усиленно занималась прической и меняла ее раз шесть; и когда Вася, окончив карту, вздумал было налететь бурей на сестру и ее взъерошить, так закричала на него, так, вскочивши на стул, решительно замахала перед собой тяжелой линейкой, что Вася бросил ее и ушел на улицу играть на тротуаре в "классы". Теперь как раз был сезон "классов", и везде были хитро расчерчены то мелом, то углем тротуары, и мальчишки шумно прыгали на одной ножке и загоняли в "классы" плоские черепки.
   За обедом Еля сидела в "греческой" прическе, которая делала ее на целый год старше на вид. Да, в этой прическе, как на старых греческих вазах и камеях, она казалась семнадцатилетней, и за обедом именно семнадцатилетней (на год с лишком старше!) она и воображала себя. Она будто репетировала роль: сегодня вечером ей надо было казаться семнадцатилетней... Почему?.. Если бы ей задали этот вопрос, она бы ответила на него по-детски: "Так!" - и это было бы вполне искренне.
   И за обедом она держалась несколько чинно и снисходительно и делала молчаливо-большие глаза, когда Вася клал локти на стол, ел с ножа и кривлялся... И к Маркизу она приглядывалась не как к брату, которого видела каждый день, а как совсем чужая и, главное, семнадцатилетняя. И находила, что он интересен, конечно, но очень манерен. И думала про себя эти слова так: "Ин-те-ре-сен, да, но ма-не-рен ужа-асно!.." и говорила то, что говорила, врастяжку и даже почему-то немного в нос... Ела мало.
   - Ты чего же это не ешь? - спросила мать.
   - Не хо-чет-ся мне...
   - Почему это не хочется, скажи, пожалуйста?..
   - Ах, ма-ма!.. Ну вот не хо-чет-ся, и все!..
   И поводила при этом шеей и пожимала плечом, как поводят и пожимают девицы только в семнадцать лет.
   И ей хотелось, чтобы Володя это заметил, но тот прогулял все время до обеда по трем главным улицам и такой нагулял себе аппетит, что не обращал внимания ни на новую прическу ее, ни на новый тон, и только Вася, передернув носом, прошипел так же врастяжку:
   - За-да-ется на ма-ка-роны!
   - Ах, каким милым словечкам научился у денщика! - обиделась и заговорила совсем по-вчерашнему (на год моложе) Еля.
   И еще перекинулись двумя-тремя ясно говорящими взглядами, и Вася погрозил ей из-за тарелки прочно сложенным кулаком, а она ему ложкой.
   Вася покосился на эту ложку и сказал вполголоса:
   - А я тебя грызану! - и нарочно щелкнул клыковатыми зубами.
   Но он был очень похож на Колю, которого она спасала от Якутки; глядя на Васю теперь, Еля вспоминала того, который томится и ждет, и, улыбнувшись слегка и снисходительно на слово "грызану" и на клыковатые зубы, снова становилась семнадцатилетней.
   От обеда и до семи часов очень трудно было убить время. Еще надолго занялась прической, вплетая в волосы лиловую ленту, соображая и представляя, как она будет казаться при электричестве. Но маленький серый котенок, которого звала она Фаустом, играя на ее плече, вытянул лапкой ленту, и она подумала, что это что-то значит, и заменила лиловую темно-алой.
   Приехал отец, никогда почти не попадавший к обеду, и ей захотелось показаться отцу. Она вошла в столовую и стала к нему боком (так яснее должна была броситься ему в глаза ее греческая прическа) около окна и этажерки. Перебирала на этажерке, на своей полке, учебники, кстати вспоминая, что надо было готовить на завтра (вспомнила по привычке, совсем почему-то не думая завтра идти в класс).
   - А в городе два случая оспы... Натуральной! - сказал отец матери.
   - Во-от!.. Гоняют целый день по улицам, еще подцепят! - отозвалась мать и на нее оглянулась.
   - Оспа у нас привита... и я ведь не гоняю, а сижу дома! - пожала она семнадцатилетним плечом.
   - А уж куда-то собралась!.. Смотри, догоняешься!..
   Еля глядела на мать из своей новой (семнадцатилетней) дали, точно и не на мать... Какой неуемный у нее, вдавленный, сжатый с боков лоб!.. Какие щеки - два вздутых ромба!.. Какие маленькие, какие тусклые глаза!.. И как хорошо это, как счастливо, что она, Еля, вышла не в нее, а в отца! И вот Коля не в нее, и как же вскинется она сейчас, если сказать про Колю!
   - Колю, может быть, выпустят под надзор полиции, - сказала она небрежно.
   - Кольку?
   Совершенно безразлично или в недоумении, - это мать.
   - Как выпустят?.. Откуда ты это? - перестал есть суп отец. Губернатор мне наотрез отказал, даже говорить не хотел...
   - Могут все-таки выпустить... О нем кто-то хлопочет...
   - Это как "под надзором полиции"?.. Пускай кто хлопочет, тот ему и место ищет!
   И, вскинув голову, низкорослая, жирноволосая, широкоплечая, в стоптанных туфлях, в серой юбке, висящей косо, мать пошла из комнаты, гремя пустой тарелкой, поставленной на кастрюлю.
   - Кто хлопочет за Колю? - спросил отец, когда ушла мать.
   - Я, - тихо ответила Еля.
   - Ты?.. Каким образом?.. У кого же?.. У губернатора?
   - У губернатора.
   - Как?.. Лично?
   - Не лич-но, - семнадцатилетне протянула Еля, - а через другое лицо... Авто-ри-тет-ное...
   - Это ты... по своему почину?
   - По своему собственному...
   - Ты - хорошая девочка, Еля!.. Дай я тебя поцелую за это!..
   Он быстро вытер салфеткой короткие усы, а она подошла к нему и протянула губы, сложенные сердечком, так что, когда снова вошла в комнату мать с компотом из сушки, она уже отошла к этажерке и потом, не желая стирать с губ ответом матери отцовского поцелуя, ушла в свою комнату.
   А в своей комнате опять нечего было делать, и от скуки она прочитала все, что было задано на завтра, кроме геометрии, которой вообще она никогда не читала, считая ее недоразумением сплошным и явным.
   Так как выйти из дому в седьмом часу, когда было уже совсем темно, показалось бы всем очень подозрительным, то вышла она в пять и сказала, что идет к подруге Эльш готовить уроки и часа через два придет.
   Она действительно зашла теперь не к Цирцен, а к Эльш, и у нее долго сидела перед зеркалом, освещенная лампой. Темно-алая лента шла ей, - так сказала и Эльш, - а лиловая, которую все-таки захватила с собою Еля, имела совсем линючий вид.
   - Вот какое у меня чутье! - похвасталась она подруге.
   Между прочим, чтобы показать ей, что она уже приготовила все на завтра. Еля рассказала ей про Верцингеторикса, обманывавшего своих врагов будто бы тем, что подковывал коня наоборот.
   - Как же это наоборот? - спросила Эльш.
   - Во-от еще "ка-ак"!.. Что я, драгун, что ли, что должна это знать?.. Это уж кузнец Верцингеторикса понимал, как надо ковать наоборот! ответила Еля снисходительно.
   В высокие двери парадного хода квартиры Ревашова она уперлась плечом и с минуту стояла так, не решаясь звонить; и только когда вспомнила отцовское: "Ты - хорошая девочка, Еля!.." и губы отца, вытертые заботливо салфеткой, - нажала кнопку.
   Потом... шарканье туфель Вырвикишки, бряканье ключа, и отворилась дверь, и денщик почтительно сказал:
   - Пожалуйте!
   Она только что хотела спросить робко и тихо, как девочка, дома ли полковник, но услышала, точно денщик услыхал ее мысли:
   - Ждут...
   И, раздевшись в передней, в знакомую уже столовую Ревашова вошла походкой размеренной, уверенной, семнадцатилетней.
   Полковник действительно ждал, и ждали на столе самовар и что-то много закусок, и по тому, как он поднялся с места, отложив в сторону свернутую вчетверо газету, как протянул, улыбаясь: "А-а-а!.. Здравствуйте!.." - Еля поняла, что Колино дело она направила по верной дороге и что она, такая, как была тогда, два дня назад, почти шестнадцатилетняя, понравилась полковнику, а теперь у нее греческая прическа и темно-алая лента в волосах... И она уже не сделала реверанса, когда здоровалась с Ревашовым, а только по-взрослому наклонила голову и подала руку ладонью книзу, а он жал ее если и не крепко, то гораздо дольше, чем нужно было едва знакомому, да еще и командиру полка. (Это отметила Еля не сознанием даже, а просто проявившимся в ней с сегодняшнего только утра семнадцатилетним чутьем.)
   - Ну-с, так вот-с... Садитесь сюда... И чаю вам с бромом? - спросил полковник, усмехнувшись носом и углами тяжелых век.
   Еля заметила, что он был теперь как будто франтоватее, чем в прошлый раз, хотя тужурка на нем была та же. Может быть, он просто лучше выспался теперь, недавно побрился, вытерся одеколоном... На правой руке его не один уже, а три было перстня и все с крупными камнями.
   - С бромом... только без рому, - ответила она не тихо и не робко и остановила даже, докоснувшись безымянным пальцем, его руку, взявшуюся было за бутылку.
   - Те-те-ре-те-те!.. Жалость и огорчение!.. С бромом, но без рому!.. Плохая нынче девица пошла!.. Ну, берите хоть шоколад...
   Он сел на свое место и начал безотрывно глядеть на нее с напускной строгостью и шевелить медленно толстыми губами. Почти безволосые брови он надвинул для большей строгости на самые глаза так, что из-под них стеклянно блистали только две белых точки.
   Но Еля не испугалась и не поверила даже, когда он сказал:
   - Что же касается Кольки, швах дело!.. Послана бумага министру внутренних дел, чтобы разрешил он столь важного преступника выслать...
   Еля только улыбнулась в ответ недоверчиво и покачала головой влево-вправо.
   - Во-от тебе на-а!.. Не верит! - выкрикнул полковник.
   Но Еля вдруг радостно хлопнула в ладоши:
   - Его отпустят?.. Да?.. Отпустят!.. Я по глазам вашим вижу, что отпустят!..
   И, вскочивши с места, она кинулась к Ревашову, и, как совсем еще маленькая девочка-восьмилетка, ткнулась губами в один из перстней его правой руки.
   - Ну что вы, что вы, дитя!.. - и он тронуто коснулся щекой ее греческой прически с алой лентой.
   - Правда?.. Ведь правда?.. - смотрела она на него утопляюще радостно и улыбалась лукаво не одним только большим несколько ртом, а сразу всем телом и всеми складками платья, а он проводил щекою вверх и вниз по ее прическе и потерянно приговаривал:
   - Ну, уж и правда!.. Так вот и правда!.. Так вот и отпустили!..
   Потом откачнулся, кашлянул басом и тем особо свирепым голосом, каким говорят взрослые с детьми, когда хотят их напугать в шутку, заговорил:
   - Вот что-с... Извольте слушать ушами!..
   (Она стала почтительно.)
   - Кольку вашего отпустить могут, но-о-о... только под мой личный надзор!.. Да-с!.. А чтоб у меня ему быть под надзором, - у меня полк, а не какая-нибудь там гимназия! - поступить он должен в мой полк... вольноопределяющимся, если имеет права... Может поступить!.. Я приму!.. И-и-и... дурь и чушь эту из головы в манеже выбью, будьте покойны!.. И лихой из него может выйти ка-ва-ле-рист, корнет!..
   Еля мгновенно представила брата таким же молодцеватым, как Жданов... Так же сидит на скамейке в их скверике и ждет свою гимназистку... Это ей понравилось необычайно; она вновь захлопала в ладоши.
   - Ого... Браво!.. Колька - корнет!
   - Ну, уж сразу так и корнет!.. Скорохваты какие! - бурчал Ревашов, а сам отводил глаза к самовару. - Ну-с, так с чем чай будем пить на радостях?.. С бромом?..
   - Хорошо! - тряхнула она лихо греческой прической и протянула ему стакан свой, а глаза у нее совсем по-мальчишески блестели крупными искрами.
   - Ну вот... Это я понимаю!.. Вспрысните братишку!..
   И Ревашов налил из черной бутылки в ее стакан, а она так же лихо, запрокинув голову, отпила с полстакана чаю, как пила где-то грог на святках, и по-мальчишески сказала:
   - Ух!
   - Ром приличный, - отозвался Ревашов. - Английский ром, - вот марка.
   - А когда же выпустят Колю?
   - Когда?.. Ну, уж это там фор-маль-ности всякие. Целая куча формальностей!.. (Ревашов скривил левую щеку, потер за левым ухом и махнул перед собой левой рукой.) Под-писки, ручательства, обя-за-тельства!.. А вдруг он не захочет в полк, а?.. Мы-то за него решили, а он вдруг... Кто их знает, этих социалистов!.. "Мои у-беж-де-ния мне не поз-во-ляют!.." Тогда его, значит, непременно туда... где на собачках...
   - Что вы?.. Колька?.. Как же он не согласится?.. Пусть только он попробует!..
   - И очень просто скажет... "Кто, скажет, вас просил хлопотать?.. Вовсе я хочу пострадать за идею!.."
   - Ка-ак?.. Это чтобы ему не тошно было там сидеть?.. Ни за что не поверю! - даже почти испугалась Еля.
   А Ревашов продолжал:
   - К собачкам тоже пойдет по этапу с гордостью даже, а?.. "Мною теперь, скажет, не шутите: я человек опасный: политический ссыльный! И на собачках буду ездить с удовольствием!.. Нравится мне это занятие, и все!"
   - О-о!.. Конечно, он именно такой!.. Что же, так его и слушать?.. Что он понимает, этот Колька?
   - Хо-хо-хо!.. - Ревашов встал, прошелся, подошел к ней сзади и положил руку на ее прическу. - Вот как мы братьев учим!
   И когда она еще не знала, как ей отнестись к этой руке, он нагнулся к самому ее уху и шепнул:
   - Колька ваш отказался, представьте!
   Обдало ее запахом табаку, рома и вместе злостью на Колю: за него хлопочут, а он!.. И он стал вдруг непонятнее и дальше, а понятнее и ближе сделался полковник.
   Ревашов же снял тяжелую руку и зазвякал шпорами по комнате, говоря повышенно:
   - "Вольноопределяющимся?.. Юнкером?.. Кор-нетом?.. Вы надо мной издеваетесь!.." Это он так сказал, ваш братец... За оскорбление принял, что ему дают возможность заработать офицерский чин!.. Вот как!.. На лошади ездить не желает, а на собачках - очень!.. В этом и заключается верх геройства!..
   - Когда же вы с ним говорили? - вдруг усомнилась было Еля.
   - Сегодня в обед... Не верит!.. Хо-хо-хо!.. Она глядит на меня неверующими глазами...
   И, подойдя вплотную, опять положил он ей на голову руку отечески просто:
   - Я был уже давно ротмистром, когда вы только что, только "уа" начали кричать!..
   - Где же вы видели Колю? - спросила она, глядя на него намеренно боком: она знала, что у нее красивый профиль.
   - Те-те-те!.. Где?.. В тюрьме, разумеется, где он и сидит...
   - Вы... сами... к нему ездили?
   - Да не к нему, - эти мне штатские барышни!.. "К нему"!.. По долгу службы, а совсем не к нему!.. Мой полк сегодня в карауле... Понимаете?.. Наряд в тюрьму... Я - командир, да еще начальник гарнизона, имею я право проверять посты?.. Имею и должен... И поехал... И все!..
   - И он вам посмел так сказать?.. - возмутилась Еля. - Вы беспокоились, а он...
   Полковник скорбно и кротко покачал головой и развел рукою (левой, правая же все еще лежала на греческой прическе), и Еле стало очень неловко: он просил, ездил сам, к кому же? К мальчишке!.. И тот отказался!
   - Простите меня! - прошептала Еля, поднявшись.
   А Ревашов удивился:
   - То есть... как простить?
   - Я вас беспокоила... из-за дрянного мальчишки... Его и мама не любит!.. Знаете, она сказала даже, что он - не ее сын, а нашей кухарки!.. То есть, он, конечно, ее сын, но он нам совсем как не родной... всем нам... и мне... Да, и мне тоже!..
   Проговорила она это очень задумчиво и тихо, глядя на среднюю пуговицу его тужурки: даже перед пуговицей этой чувствовала она себя виноватой.
   - Нет, нет... что вы!.. Вы - нет! - забормотал полковник. - И прощать вас не за что, а напротив... совсем напротив... Вас... похвалить надо!.. Вы - очень милый ребенок... очень славный... да, да... Заботливый...
   Полковник, видимо, волновался несколько и не знал как, не мог точнее выразить, за что именно он хвалил Елю. Он положил руку ей на плечо, так что большой палец его пришелся против ее открытой шеи, и тихо, очень нежно, проводил он по этой шее пальцем, а она стояла, опустив виновато голову вниз.
   Сильный звонок вдруг задребезжал, и Еля заметила, что точно кольнуло Ревашова.
   - Ну, непременно!.. Какой-то черт!.. Вырвикишка!..
   Шмурыгал уже проворно туфлями денщик.
   - Не принимать!.. Скажи: нет дома!
   - Слушаю.
   Оба здесь, и полковник и Еля, как заговорщики вслушивались в то, что делалось там, в передней, где уж отворилась дверь.
   - Вот черт знает!.. Как же так нет дома? - чей-то густой, прохваченный ветром голос.
   - Никак нет, уехали, - врал Вырвикишка.
   - Это мне нравится!.. Сам же приглашал и уехал!..
   - Кого я приглашал? - тихо спросил полковник Елю, но вспомнил тут же. - А-а, это - ваш, полковник Черепанов!.. Ну, черт с ним!..
   - Важное дело было, вашескородие! - врал Вырвикишка.
   Полковник подмигнул Еле, точно хотел сказать ей: "Ничего, этот малый нас не выдаст!"
   - Какое важное дело? - опять голос, прохваченный ветром.
   - Не могу знать!
   - Ну, доложи потом, что я был... Ты меня знаешь?
   - Так точно, вашескобродь!..
   И как будто успокоенный именно тем, что его знает Вырвикишка, командир пехотного полка Черепанов ушел, и опять захлопнулась дверь и загремел ключ.
   - Молодец!.. Знаю... слышал... Ступай! - предупредил денщика Ревашов, когда тот остановился было в столовой для доклада.