Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

   На одну минуту, видя, что не знает Сутормин и никто за столом о Еле (да и откуда они могли бы узнать?), на одну минуту всего хотелось забыться Ивану Васильичу, и повторил он по-отцовски благодушно, что сказал бравый капитан с подмигом левого глаза:
   - Да-а... тянут соки!.. Тянут... Это так!.. - но не выдержал и минуты забытья.
   С Колей было не то... Уволен из гимназии за брошюрки, арестован потом - сидит в тюрьме, ждет высылки куда-то, - не хорошо, но не стыдно, как с Елей!.. Не зря зеленое лицо и глаза красные были у Володи. Некогда было и спросить о Зинаиде Ефимовне: прибежал белобрысый солдатик с потным носом и погнал на разнос к генералу, - но ведь у нее такое плохое сердце, и она тоже не спала ночь - стерегла дочку со своим старым башмаком в кармане...
   Ревашов пришелся задом к их столику, и Иван Васильич когда бы ни отрывал глаза от своих в его сторону, - все видел безволосый, гладкий, прочный шар его головы, налитую красную шею и толстую спину, плотно обтянутую мундиром.
   Со всех сторон говорили громко, гул от голосов стоял в зале, но только туда, под люстру тянулось ухо, только там говорилось что-то для него значительное, важное... и страшное.
   Вот захохотал раскатисто Ревашов на какую-то шутку генерала, конечно - кого же еще? Черепанов не мог бы пошутить, - не умел, а Кубареву шутить при генерале было бы неприлично... - как, отвалившись, плотно упер он толстую спину в спинку стула!.. Вот-вот не выдержит, - треснет и расскочится легкий венский стул!..
   Иван Васильич раза два провел ладонью по волосам и, когда почувствовал, что сидеть уж больше не может, отставил от себя тарелку с цвибельклопсом и поднялся.
   Мимо столиков нетвердой своей вообще, а теперь, после водки, еще более вихляющейся походкой, продвинулся Иван Васильич к большому столу, к люстре, под бородавчатые генеральские глаза и стал перед красной шеей, толстой спиной и гладкой головой, похожей на шар...
   Стал на момент, на два, но уж почувствовал огромную неловкость оттого, что стоит здесь неизвестно зачем, и, наклонившись срыву, сзади, к уху Ревашова, - к плоскому яркому уху, волосатому внутри, - сказал шепотом:
   - Я... изумлен, полковник!
   Он шел сюда не с тем, - он думал, что просто зайдет несколько сбоку между Ревашовым и Ельцом и скажет первому вслух и отчетливо: "Вы мерзавец!..", но сказалось почему-то это вот - "Я изумлен" - на ухо и шепотом.
   Однако и этого было достаточно, чтобы ошеломленно обернулась гладкая, как шар, голова и, тужась, толстая спина поднялась над спинкой стула.
   - Доктор Худолей?.. Здравствуйте! - вполголоса сказал Ревашов и протянул руку.
   Тут было несколько пар глаз около, любопытно на них обоих глядевших, - и бородавчатые в мешках тоже, - вот почему свою узкую руку сунул Иван Васильич навстречу этой заплывшей руке и сказал:
   - Нам надобно поговорить с вами...
   Хотел сказать твердо "мне", а сказалось "нам"...
   - Нам с вами?.. О чем?.. - спросил было Ревашов, но тут же, извинясь перед генералом, и кивнув Черепанову, и быстро оглядев зал, захватил левой рукой локоть правой руки Худолея и пошел со шпорным лязгом к отворенной двери библиотеки. Иван Васильич всячески пытался не отставать, а идти с ним вровень, чтобы не казалось всем кругом, что он его тащит.
   В библиотеке было, конечно, пусто: три желтых шкафа с книгами под стеклом, стол с газетами на деревяшках, и ни одного стула: все были взяты в зал.
   - Что же это такое? Послушайте! - начал горячо Иван Васильич, когда увидел себя только вдвоем с Ревашовым.
   - Что такое?.. Почему вы волнуетесь? - и Ревашов положил руку на его погон.
   - Как почему?.. Как?.. Вы мою дочь... девочку еще... Елю... и что вы сделали с нею?.. В метрески к вам?..
   Иван Васильич весь дрожал, и никто бы не узнал теперь его глаз, обычно источавших жалость. Теперь они круглились, мигали часто, порозовели, и из христоподобных волос свисли на лоб и трепались две жидкие пряди.
   - Позвольте-с, доктор!.. Вы получили ее письмо?.. Она ведь писала вам, что-о...
   Руку свою Ревашов снял с его погона и грудь выпятил.
   - Письмо?.. Какое?.. Когда?.. Это говорил мне сейчас Володя, мой сын... Я же был вызван по тревоге!
   - А-а, да... Не читали?.. Ну вот, приедете домой, прочитаете... И все узнаете... Вот что: поезжайте прямо домой, а я следом за вами!.. Поезжайте сейчас же!..
   Это было сказано командным тоном, точно Иван Васильич был офицер его полка. Ревашов и руку положил было опять на то же место его плеча, но Иван Васильич отступил на шаг и сбросил руку.
   - Сейчас же скажите! - повысил он голос. - Я сейчас же хочу узнать это! Я - отец!..
   Очень щегольской мундир был на этом большом, плотном старом полковнике, - и, может быть, Еля сама помогала ему его застегивать, помогала надевать эту шашку, как помогала иногда ему, - подавала кушак этот...
   - Я прекрасно знаю, что вы - отец, но... ведь мы не приватно тут, послушайте, - а на службе!.. Поезжайте домой, говорю я вам!.. И протрезвитесь... Советую!
   Совершенно брезгливо даже было сказано это Ревашовым, и Иван Васильич покраснел вдруг.
   - Я не пьян, нет!.. Я хочу только узнать от вас, что вы сделали с моей девочкой?.. И как это вышло...
   Но тут из залы раздался крепкий начальственный голос генерала:
   - Господа штаб-... и обер-офицеры!
   И все там задвигали стульями, подымаясь, и Ревашов поспешно повернулся и пошел в зал, а Иван Васильич почувствовал себя очень слабым, оглянулся, куда бы сесть, и сел на подоконник, уперевши ноги о стол с газетами. Голос же Горбацкого и сюда доносился отлично:
   - Я знаю, господа, и знаю прекрасно, многие из вас, наверно, думают: "Тревога - тревога!.. А к чему?.. Пройтись по шоссе ночью верст пять, послушать, как из орудий стреляют, сапоги свои в гадость выпачкать... как этот... в очках поручик, начальник команды разведчиков... и только!.." Нет-с, не только-с!.. Экзамен выдержан полком не скажу, чтобы скверно, а так, лишь бы барщину отбыть... Полк выступил поздно!.. Это первое: поздно! А почему?.. Потому, что господа офицеры изволят жить от расположения полка своего как можно дальше... Это уж скверно-с!.. А средств нет ближе жить, или, там, детям ближе чтобы учиться ходить, - телефон заведи!.. Телефон, по-современному, а не чтобы солдат гонять... Пока солдат гоняли во все концы города, - часа два ведь прошло?.. Не меньше?.. То-то и да!.. А город стоит в сорока верстах от границы морской, а на границу десант могут подвезти во всякое время... Прошу на будущее иметь это в виду-с!.. В любой можете вы мо-мент... понадобиться для за-щи-ты... и царю-батюшке и матушке России!.. У нас ведь и дворцы их величеств и их высочеств, великих князей, на границе, на морском берегу... Это я говорю... для иллю-стра-ции, так сказать... Но-о могут потребовать нас с вами и подальше от наших тихих палестин... Балканы... это... очаг!.. Две войны уж там было, только что кончились, а где га-ран-тия, что третьей не будет?.. Такой, что и нас может задеть!.. Во-от!.. Прошу это про себя помнить!.. Лошади у вас в порядке... да... ло-шади... в большом порядке, а люди... могли бы быть и сытей!.. А люди - ночь не поспали как следует и уж ни к черту!.. От солнечного света качаются!.. Командиру довольствующей роты ставлю это на вид!.. Кто довольствует?..
   - Я, ваше превосходительство!
   И протолкался вперед брюхатый капитан Целованьев.
   - Ка-ков!.. - удивился даже как будто генерал. - Небось самого себя он откормил на славу, а вот людей в тело вогнать не умеет!..
   Махнул на Целованьева рукой и поднял голос, чтобы закончить:
   - Так вот, господа, и еще, может быть, - да не "может быть", а наверное, обеспокою я вас ночью и дам задачу, - на сборы тогда чтоб... не больше сорока минут!.. Как хотите, - хоть на крыльях летите... И местность свою знать, как... свою ладонь!.. И все замечания мои, о которых в приказе по дивизии будет, принять к сведению и руководству... И на тактические задачи налечь!.. Командир полка! (Кивок головы в сторону Черепанова.) Помощник командира! (Другой кивок в сторону Ельца.) Командиры батальонов! (Борода направо, борода налево.) На вашу ответственность!.. Вот-с!.. Больше двусторонних маневров, чем шагистики!.. Стрельба!.. Зимнюю стрельбу сам проверять буду!.. Не на па-ра-ды только людей го-то-вить (палец около носа), а-а-а... (Палец от носа в сторону и немного кверху.) Прошу иметь это обстоятельство всегда в виду!.. Ну, а теперь... Покушали, послушали... и можете быть свободны!.. Еще раз, господа, спасибо за службу! (Борода резко вперед.)
   Офицеры кругом грянули: "Рады стараться!", но заметил Иван Васильич, что очень насторожились даже и после этого крика у всех лица.
   - Ваше превосходительство, позвольте узнать, - раздался вдруг красивый теноровый голос, - что это была за артиллерия против нас?
   - А кто это хочет узнать? - удивленно поднял свои бородавки генерал.
   Но тот же бодрый и красивый голос отозвался:
   - Начальник учебной команды, штабс-капитан фон Дерфельден!
   - Гм... Любопытный какой!.. - крякнул генерал, но добавил добродушнее, чем начал: - Занял по дороге полубатарею... капитан фон Дерфельден!.. А где была ваша команда во время ночного движения?
   - При главных силах, ваше превосходительство!
   - Неправильно!.. При главных силах!.. Неправильно-с!..
   - Другого приказания не получал, ваше превосходительство!
   - Неправильно!.. Оплошность командира полка...
   Но Иван Васильич не слышал, в чем была тут оплошность Черепанова, он не слушал даже, что говорил генерал: ему это не нужно было. Он увидел круглое лицо подпоручика Самородова, который говорил ему ночью о своей болезни, и подумал вдруг: "А что, если этой же самородовской болезнью болен и Ревашов?" Очень нехорошо стало от этой мысли, но, видя, что продвигаются все вслед за генералом к выходу из собрания, Иван Васильич решительно вмешался в толпу и в толпе этой стал пробираться ближе к Ревашову: ему узнать хотелось, когда именно он думает приехать, во сколько часов, к нему, на улицу Гоголя,
   У дверей при выходе опять показалась прямо перед ним в двух не более шагах круглая, голая, лоснящаяся голова полковника Ревашова рядом с похожей, только более узкой кверху головой Ельца, и когда вышел генерал в коридор, ведущий к раздевальной, напирающие сзади толкнули Ивана Васильича так, что, не удержавшись, прямо в спину Ревашова пришелся он плечом.
   Быстро повернулась к нему красная шея, давшая наплыв над тугим воротником, и потом серый глаз, круглый и презрительный, жирная губа и сдержанный голос:
   - Мне это не нравится, доктор!
   - Не нравится?.. А мне?.. Мне?.. - не совладел со своим голосом Иван Васильич, и вышло крикливо и заносчиво.
   - Я вам сказал уже... и прошу вас, доктор... - вполголоса, но очень выразительно говорил и строго глядел на него Ревашов, продвигаясь за генералом.
   - А я вам говорю... - начал было громко Иван Васильич, но тут Черепанов, о чем-то толковавший генералу, обернулся с кислым лицом:
   - Тише там, господа, пожалуйста!.. Ничего неслышно!..
   И тут же спереди Елец поднял на Ивана Васильича безволосые брови, а сзади Кубарев два раза стукнул пальцами по его правой лопатке, и он замолчал и осел как-то бессильно, а Ревашов тем временем в два-три шага кривых ног догнал генерала и пошел рядом с ним, и некому уж вблизи было сказать об Еле.
   Очень отчетливо в гулком коридоре звякали шпоры штабс-офицеров, плечи теснились, и пахло табаком, спиртом и потом.
   Генерал же говорил раскатисто:
   - Собрание у вас богатое! А вот в четвертом полку ни-ку-да!.. И казармы там дрянь!.. В чем виноват город, конечно: скупится!..
   Не понял Иван Васильич, в чем виноват город, в котором стоит четвертый полк, но уж прошел генерал в раздевальную.
   - Что это вы, доктор, говорили Ревашову? - спросил сзади поручик Шорохов.
   Оглянулся Иван Васильич, удивился даже:
   - А зачем это вам нужно? - и поднял плечи.
   В раздевальню набилось густо, и, как всегда бывает, зачем-то все спешили скорее одеться, и руки затурканных солдат, подававших шинели, метались вполне бессистемно.
   А когда Иван Васильич вышел, наконец, во двор казарм, где было солнечно, просторно, чуть-чуть морозно и шумно от тысячи солдат за окнами, ясно стало ему, что он вел себя в собрании очень странно, - что здесь полк, смотр начальника дивизии, служба, - мужская служба: если хоть завтра пошлют всех этих людей на смерть, они пойдут и умрут...
   Совершенно некому было сказать о своей девочке Еле и незачем говорить.
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   ЧИСТИЛИЩЕ
   Слишком много времени надо, чтобы себя найти; иным, бедным духом, не хватает для этого целой жизни; зато с какой стремительной быстротой иногда себя теряют!..
   Когда частный пристав, широкобородый, весьма представительный шатен, пахнущий шипром, отпустив после допроса Макухина и Наталью Львовну, оставил Алексея Иваныча пока арестованным при части, - это был уже не тот Алексей Иваныч, другой...
   Фамилия этого также писалась - Дивеев, и так же, как днем-двумя раньше, значилось в написанной о нем приставом бумажке, что он коллежский асессор и имеет от роду 35 лет, но о том, что узнал о нем и прочно знал пристав, совершенно забыл прежний Алексей Иваныч... Он почему-то стал вдруг просто Дивеев, чего давно уже не было с ним (было до Вали, когда он учился), и со странною ясностью почему-то стало носиться перед ним не то, что было около и сегодня днем, а старое, студенческое, просто дивеевское, задолго до Ильи, задолго до Мити, даже до Вали... Но в то же время, когда его спрашивали, какой системы был его револьвер, он без запинки отвечал:
   - Парабеллюм!
   Он хорошо помнил частности, мелочи, например: сегодняшнюю волчью шубу Ильи, красные волчьи из-под шерсти шапки глаза Асклепиодота, черновекую армянку с двумя девочками, дьякона, который ел курицу, павлина, который сидел на парапете шоссейной казармы, наконец Наталью Львовну, как ее, обхватив поперек, точно сатир нимфу, уносил на руках Макухин, - но все это мелькало в особицу: появится вдруг, блеснет и исчезнет... То здание, по-своему стройное и имевшее какой-то смысл, которое создал было он себе из этих людей и явлений, вдруг рухнуло в нем куда-то ниже его...
   Как паук-крестовик, из тонких, блестящих нитей свил он какую-то хитрую сеть исключительно для того только, чтобы поймать своего врага синего шмеля... Каждый день он все расширял и укреплял сети, каждый день с замиранием сердца ждал... вот он летает около, темный, прочно сработанный, и гудит вызывающе!.. Около!.. Близко... Сейчас, сейчас!.. Вся жизнь свелась только к этому: - Поймать?.. Не ловить?.. Около!.. Близко!.. Сейчас!.. - И, трубя победно, ослепленный солнцем удачи, ворвался шмель в паутину... попался!.. И он добежал до шмеля и прокусил его тело давно готовыми к этому зубами... Но, падая, сдернул шмель на пол всю его сложную сеть и его самого... Вмешались около, думая спасти шмеля, а его выкинули гадливо куда-то вон из жизни...
   Только в том странном здании, которое построил для себя Алексей Иваныч, он еще и держался последние месяцы, но рухнуло оно, и как же мог вспомнить он, почему и зачем его строил?.. Еще частному приставу он бормотал что-то полусвязное и отнюдь не с тем жаром, как жандармскому вахмистру на вокзале, но, проведя ночь в кордегардии при части, пустой и холодной, следователю на другой день он уже ничего не мог сказать. Он смотрел на форменную строгую тужурку с золотыми наплечниками, выслушивал строгие, точные по форме вопросы, рассматривал, казалось бы, внимательно, холеные белесые симметрично изогнутые, точно приготовленные для капители мавританской колонны усы его и под ними спереди, вверху три золотых зуба, поднимал свои глаза на высоту его серых холодных и пустых глаз, но тут же опускал, так и не пытаясь даже узнать, каков лоб над этими глазами.
   Вопросы свои следователь повторял по два и по три раза, но Алексей Иваныч или только пожимал недоуменно плечами и молчал, или чистосердечно вполне отвечал:
   - Не знаю, простите... Не представляю ясно...
   И только когда услышал почему-то очень знакомый вопрос:
   - А какой системы был ваш револьвер?
   С большой готовностью ответил:
   - Парабеллюм!
   От следователя был он отправлен в тюрьму. Тюрьма тут была недалеко от вокзала, и ее из окон вокзала раньше видел Алексей Иваныч, но теперь, будучи только Дивеевым, он не узнал ее. Высокая стена на улицу, окованные темные ворота, полосатая около них будка и дальше, за всем этим, тяжелый второй этаж и решетки в окнах...
   - Это чистилище? - почему-то очень серьезно и вполголоса спросил Алексей Иваныч молодого помощника смотрителя, блондина в пенсне, в барашковой шапочке и черной шинели, вошедшего с надворья следом за ним в приемную.
   - Вроде того! - ответил весело помощник, посмотрел бумажку, поданную городовым, и добавил еще веселее: - Ага!.. Дивеев!.. Так это вы самый и есть?.. Та-ак!..
   - Вы меня ждали? - удивленно спросил Алексей Иваныч.
   - Еще бы нет!.. Мы хронику в газете читаем...
   Дивеев этого не понял... Дивеев увидал тут еще одного, старого, с прижатым носом, с седыми усами, как у моржа, и с револьвером на синем шнуре. Старый хрипуче спросил молодого:
   - В какую камеру?
   Молодой ответил, подумав:
   - В третью.
   А старый сказал ему, Дивееву:
   - Раздевайтесь... Сейчас одежду дам.
   - Раздеваться? - переспросил Дивеев.
   - Переодеваться, - объяснил молодой и стал что-то вписывать и толстую книгу, сильно нажимая на перо.
   Дивеев смотрел на то, как он писал, и думал о нем: "Должно быть, пальцы озябли..." Тут же заметил он, что пол в приемной бетонный, шлифованный, стены побелены недавно, - этим летом... И потом, вспомнив, что нужно (кто-то так сказал) раздеваться, снял свою бурку, подержал в руках, положил на деревянный желтый диван и сел рядом.
   - Все снимайте! - вдруг неожиданно строго приказал молодой, держа почему-то в руках его замшевый кошелек.
   Дивеев поглядел на него довольно устойчиво с полминуты и медленно начал снимать пиджак.
   Точно ртутный шарик термометра выскочил из разбитой стеклянной трубки, разбился на массу мельчайших игривых шариков, и все они запрыгали и забегали по полу перед глазами. Шарик в трубке имел назначение и смысл; эти же маленькие никакого смысла не имели, и чрезвычайно утомительно глазам было следить за ними. Шарик термометра был для Алексея Иваныча Илья, но вот разбилась трубка, забегали кругом маленькие, - утомительно и ненужно... Лучше спать, да... И Дивеев остался в одном нижнем белье и отчетливо думал о деревянном желтом диване: "Жестко..." и, упершись глазами в красные пальцы молодого, почувствовал холод ниже шеи, между лопатками, и поежился.
   - Белье тоже долой! - приказал молодой равнодушно. - Принесут казенное...
   - Казенное? - повторил Дивеев, не понявши этого слова, но появился перед ним старый, с охапкой в руках, и сказал строго:
   - А ну, зкиньте рубаху - споднее!..
   И повесил перед ним на спинку стула верблюжьего сукна бушлат с казенным клеймом внутри.
   Покорно пожав косым левым плечом, Дивеев скинул рубашку...
   Лестница на второй этаж, не шире, чем в два аршина, была тоже из шлифованного бетона, перила простые железные, - это Дивеев четко отметил, когда подымался по ней рядом со старым... Окно перед площадкой лестницы на втором этаже, очень мутное и с решеткой, он тоже заметил, по привычке замечать просветы стен в домах, и потом длинный коридор за высокой, охрой окрашенною двойною дверью, коридор широкий и почему-то слегка синий: так показалось после лестницы.
   Дверь в общую камеру отпер не старый, а другой, черный и в черной оспе лицо, и когда протолкнул его в эту камеру старый, увидел Дивеев: многооконное, светлое (окна были на солнце) и несколько пятен в нем светло-рыжих и белых и две пары отчетливых глаз, и от порога, тут же, только войдя, только выставив вперед левую ногу, он приставил быстро к ней правую, каблук к каблуку, и поклонился чинно.
   Он не объяснил бы, зачем это сделал и так серьезно и с такой учтивостью, и зачем потом потупил глаза, а не оглядел сразу все и всех бегуче, как это умел еще вчера Алексей Иваныч.
   - Вот твое место, - указал старый, - иди-ка сюда вот... А на довольствие завтра зачислят... Денег на руки не получишь, - все одно скрадут...
   - У меня были деньги... - вдруг вспомнил Дивеев.
   - Это все записано в приемной... Нам известно... В случае нужно будет, мы дадим...
   Это очень отчетливо слышал Дивеев; потом он сел на топчан, указанный старым, и не заметил, как он ушел, сидел, согнувшись, и смотрел между кончиками своих туфель, а когда захохотал кто-то около него, поднял глаза так осторожно, точно боялся ими обжечь или столкнуть того, кто хохочет, столкнуть в пропасть.
   Необыкновенный ударил в него свет, почти нестерпимый для глаз (никогда в жизни не видел такого Дивеев!) - свет пластами, слоями, и в свете этом, прямо тут же, около, широкоухое, широкощекое, придавленное сверху, многозубое, розовое, безглазое лицо, подпертое снизу желтым воротом бушлата.
   Тут только дошло до сознания слово "довольствие", как сказал надзиратель. Слова этого он не понял, - показалось "удовольствие"... И хохот около, как камни сыпались в уши...
   - Удовольствие? - бормотал Дивеев в испуге. - Вот это удовольствие?..
   Резкий вдруг мальчишеский окрик сзади:
   - Много чубурахнул, дядя?..
   И другой около голос, как камни в уши:
   - Врозволочь пьяный!
   И шершавое прошлось, как терка, по его левой щеке, и вылез спереди страшный, немигающий черный выпученный глаз и под ним нос курносый:
   - А ну, дыхни!
   Дивеев откачнул голову назад, наткнулся на чью-то жесткую руку... Вскочил, и все заходило кругами: ярчайшие полосы света, лица, бушлаты, топчаны... и сверлящая раздалась боль в обоих висках, такая боль, что высоко вздернул он брови и рот открыл широко, как мог, чтобы крикнуть в голос...
   Но не крикнул, - так и остался с открытым ртом: вдруг показались страшно почему-то знакомыми маленькие серые глаза в набрякших веках, и он сдавил с усилием челюсти и подался к ним стремительно, бормотнув удивленно:
   - Как?.. И вы... вы тоже здесь?..
   - А ты ж меня откудова знаешь? - отозвались набрякшие глаза и придвинулись.
   - Нет, нет! - откачнулся Дивеев.
   Но придвигалось все набрякшее от спанья и безделья толстогубое налитое лицо:
   - Стой, черт!.. Это не ты меня засыпал?.. Это с тебя я намедни шубу стащил?.. в Почтовом переулке...
   - Волчью шубу?.. - догадался Дивеев.
   - Эге, брат!.. А теперь кого-сь сам из шубы вытрусил?.. Сто-ой!..
   И кто-то сзади - мальчишески звонко:
   - Гладить его!..
   И со всех сторон потянулись волосатые крупные руки, очень четкие в ярчайшем свете, с разжатыми пальцами, с грязными ногтями...
   - Рас-тер-зают!.. - бормотнул Дивеев... Отбросился назад, наткнулся на стену, ударился об нее головой, крикнул и повалился на пол...
   Но тут же на него навалился кто-то удушающей тяжестью и задышал ему в лицо зловонно... А вверху гогот, и навалилось еще тяжелее, и еще... и уже нельзя дышать, нечем. В мозгу Дивеева засветилось одно ясное слово: "Смерть!.." И потом все погасло.
   И когда надзиратель - черный и в черной оспе - отпер дверь и вошел, все разбежались. На полу лежал Дивеев щекою в пол, ничком и без чувств. Его подняли, положили на топчан, намочили голову водою. Но он плохо понимал, даже и открывши глаза. Где он, и что с ним, и кто около, этого не мог объяснить ему и черный с синим шнуром на животе. Если он видел, как говорил ему что-то, - шевелились губы, желтели щербатые зубы, упирались в его глаза, - то не слышал; если он слышал (как камни сыпались в уши слова), то не понимал. В лицо черного, очень густо изъеденное оспой, только кое-где пучками воткнулись толстые волосы, и эти волосы больше всего занимали Дивеева. Он даже на локтях поднялся, чтобы рассмотреть их поближе, и вдруг сказал неожиданно твердо:
   - Их надо сбрить!
   - Че-го? Кого сбрить?
   Черный только что грозил кому-то в сторону карцером, и у него было наигранно суровое лицо, когда он обернулся к Дивееву, но тот повторил настойчиво:
   - Сбрить, да, сбрить!.. И тогда не будет такой пестроты!
   - Я ж тебе говорю: пьян, как зюзя!
   Звонкий мальчишеский голос, такой звонкий, что Дивеев страдальчески повел головой, лег и спрятал ее между поднятыми локтями, и все-таки будто полные уши набило камнями... Ноги он тоже поднял в коленях, и колени крупно дрожали. Черный вздумал было взять его за колени обеими руками и прикрикнуть на него:
   - Ты-ы... что это, а?
   Но колени расскочились и стукнулись.
   Он подсунул свое загадочное лицо к самому носу Дивеева и сказал задумчиво:
   - Между прочим... винного запаху нет...
   А Дивеев на это настойчиво:
   - Сбрить, сбрить, сбрить!
   И кругом хохотали ошеломляюще, отчего зажал крепко голову в локти Дивеев и не разжимал, сколько ни требовал этого черный...
   Потом он отчетливо очень слышал, как щелкнул дверной замок, а спустя немного еще раз щелкнул точно так же.
   Потом было не то забытье, не то пробел в сознании, и только от ясно кем-то около сказанного слова "Симулянт!.." опять начал вбирать в себя и вспоминать Дивеев и прежде всего хотел понять, что значило это слово, и казалось, что как будто когда-то знал, но не мог понять. Однако знал почему-то (по знакомому оттенку голоса), что сказал это слово молодой в пенсне, в форменной барашковой шапке. Он стоял около и рядом с ним кто-то еще новый с лысым лбом и красным большим носом.
   - Сядьте, Дивеев, - сказал этот новый негромко.
   И удивленный Дивеев сел и поглядел на него с любопытством... Оглядел его широкий пиджак, желтую цепочку на жилете, брюки из черного шевиота, даже вычищенный носок левого ботинка.
   - Вы чувствуете себя больным? - спросил опять новый.
   Очень знакомым показался вопрос, и Дивеев помнил, как на него ответил недавно кому-то, и сказал, дернув головой:
   - Я?.. Болен?.. Ничем не болен!.. И никогда не был болен!..
   - Положите ногу на ногу... вот так, - показал красноносый, севши с ним рядом.