Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

   - Ну, это уж я в Крым отогреваться приехал, - захолодел. - И опять взял в руки стакан погреть пальцы.
   - Как это так "приехал отогреваться"?
   - Как наш брат ездит вообще, так и я. Зайчиком, конечно, а то как же еще?
   - Значит, в полицию тебя уж приводили? - ожил было Иртышов и даже потянулся к нему длинной рукой, привставши.
   Но Сенька только метнул в его сторону снисходительный желтый взгляд с ухмылкой.
   - В полицию... Скажет тоже!.. Чудило-мученик!..
   Очень встревоженно начал вглядываться Павел Кузьмич и в Иртышова и в Сеньку.
   Шел уже седьмой час, когда он начинал обыкновенно править тетради, и если один Иртышов, как он думал, особенно помешать ему не мог, то теперь ему уж ясно было: помешают.
   - Вы, собственно, куда же теперь, после чаю? - начал он, дернув головою, чтобы установить на Сеньке глаз.
   - Как это куда? - с ухмылкой удивился Сенька, кстати хлебнув из стакана. - К нему... к папаше...
   - Ну да... конечно, к папаше... Я только вот хотел выяснить...
   Поглядел еще раз на часы, на две стопки тетрадок и докончил:
   - У папаши вашего сейчас ведь тоже нет квартиры!
   - Ты давно у нас тут?.. Где ночуешь? - опять усиленно задергал бороду Иртышов.
   - А где ты ночуешь, там и я буду ночевать, - ухмыльнулся Сенька и допил, не отрываясь, горячий чай.
   Павел Кузьмич нахмуренно отвернулся к окнам, а Иртышов встал, и сразу стало заметно, как он взволнован.
   - Сенька!.. Брось штуки свои!.. Брось!.. Понял?
   - Мм... конечно, я и в гостинице "Бристоль" ночевать могу, была бы мелочь!
   - Не накрал! - крикнул Иртышов запальчиво.
   - Не пофартило, - задумчиво вытянул Сенька и даже нос свой сделал опечаленным.
   Павел Кузьмич повернулся от окон и удивленно упер скошенный глаз именно почему-то в этот опечаленный нос с горбинкой, а Сенька взял с тарелки ломтик булки и заработал беспечно своими разнообразными костяшками, отчетливо и с немалой скоростью.
   - Вы уж меня извините, Павел Кузьмич: я с ним поговорить должен, сделал просящее лицо Иртышов.
   - Я... пожалуй, могу выйти на время, - привстал Павел Кузьмич.
   Однако Сенька вдруг перестал жевать.
   - Говори при них, не робей! - остановил он отца и тут же весело Павлу Кузьмичу: - С чего эти секреты, не понимаю!.. Раз сынишка отца нашел, значит, ему надобность!.. Милые родители, денег не дадите ли!.. (Он подмигнул Павлу Кузьмичу.) Ну вот, попался, - значит, лезь в кошелек... Правда?
   - Сенька!
   - Конечно, я, может, давно уж не Сенька, все-таки крещеного имени не забыл.
   - Как же ты сюда именно?.. Зачем?..
   - Доктора послали на теплый воздух... "Зачем"!.. Болезнь у меня. Слышишь, сиплю как?.. Скоро сдохну!
   Тем временем Иртышов сделал умоляющее лицо вполоборота к Павлу Кузьмичу, и учитель его понял, и встал, и даже двинулся к двери, но Сенька тоже поднялся, заскочил к двери сам с большой быстротою и расставил перед ним руки:
   - Вот беспокойства какого я вам наделал!.. Ну разве ж я знал?.. Да он без вас застрелить меня может и вас засыпать... Он ведь бешеный!
   Павел Кузьмич задергал головою, стараясь направить глаз на карманы Иртышова. Он сопел. Ему стало совсем не по себе.
   - Да ты ж, змееныш окаянный, - чего ж тебе от меня надо, скажи!.. стараясь не кричать, выжал из себя Иртышов.
   А Сенька спокойно:
   - Рублей двадцать дашь, - хватит!.. Пока хватит, - и уйду.
   И опять к Павлу Кузьмичу:
   - Только при вас чтобы дал, а то обманет!.. Он без свидетелей меня сколько раз надувал!..
   Очень у Сеньки был спокойный, хотя и сиплый голос, и если бы слышать его из другой комнаты и не видеть, показался бы он, рассудительно ставящий слова, сипящий, человеком с запалом этак лет сорока или больше.
   - Нет у меня двадцати!.. Нет двадцати!.. Никаких денег нет!.. Ничего нет!.. - сложился Иртышов ножиком и тыкал перед собою тонкой рукой.
   Черненький галстучек его выбился из-за жилета и трепался, как черный клок в рыжей бороде; очень злые стали глаза и яркие.
   Абажур лампы был в форме шара, но не матовый, светлый, и Павел Кузьмич, смотревший хоть и косым, но зорким глазом, отчетливо видел, что вот-вот не выдержит Иртышов и бросится на мальчишку. А мальчишка говорил рассудительно:
   - Нет, - так займи!.. Они, я думаю, не откажут!.. - и кивок красной головою в сторону Павла Кузьмича.
   - Нет!.. Я?.. Как можно!.. Откуда у меня двадцать рублей? - в большом волнении бормотал учитель.
   - А вы думаете, у него нет? - нежно подмигнул ему Сенька. Притворяется драной перепелкой!
   - Сенька!.. Пять рублей тебе дам, и иди! - вдруг подскочил к нему вплотную Иртышов.
   - Дашь двадцать! - не отступил перед ним Сенька.
   - Каков? - умоляюще посмотрел Иртышов на учителя.
   - Молодой человек!.. - начал было учитель, но Сеньке стало весело, он засмеялся сипло, широко обнажив все, и самые дальние костяшки своего рта.
   - "Мо-ло-дой чело-век!" - повторил он, давясь смехом, и в глазах его, как стекляшки желтых бус, много было презрения.
   Павел Кузьмич этим мальчишеским презрением был вздернут. Точно ученик у него в классе позволил себе такую выходку, за которую нужно его за дверь, в коридор...
   - Да вы... вы... что это?.. - поднял он голос. - Вы... убирайтесь отсюда!
   - Горя наберетесь! - опять рассудительный голос с сипотой. - Выгнать меня недолго, - расчета мало.
   И снова к отцу, точно игра между ними шла:
   - Двадцать.
   Теперь уж и Павел Кузьмич стал рядом с ним, и то в его черные, косые, сильно растревоженные глаза, то в отцовские серые, от злости побелевшие, глядел этот желтоглазый мальчишка выжидающе, даже весело, весь подаваясь вперед, весь отдаваясь: хотите бить, - бейте.
   - Десять дам, - больше нет... Последние... Грабь! Грабь, мерзавец!
   И, засунув руку в карман, все хотел вытащить Иртышов из кошелька деньги, и слишком дрожала рука, никак не могла нащупать, не слушались пальцы.
   - Двадцать! - опять так же и тем же голосом.
   - Да бейте же его! - потерял терпение учитель, но, столкнувшись с желтыми стекляшками глаз над длинным горбатым носом, только отодвинулся и пожал плечом.
   Иртышов вынул, наконец, две золотых монеты из трех тех, которые получил от Вани.
   - На! - сказал он неожиданно кротко. - На и иди!.. В какое положение ты меня поставил, боже мой!.. Все - больше нет... Я тебе честно говорю: нет больше!
   Сенька взял, посмотрел одну, потом другую, сказал:
   - Нет сейчас, - за тобой будут, - и спрятал их куда-то за борт пальтишка.
   И шапку свою с наушниками, которую все держал под мышкой, натянул на рыжие косицы и завязал под подбородком, не спеша, размеренно, суя то в лицо учителя, то в лицо отца высоко поднятыми острыми локтями.
   И когда Павел Кузьмич подумал, что все уже кончено, что уйдет сейчас этот желтоглазый, он очень спокойно обратился к нему:
   - А то досыпьте... чтоб еще раз не беспокоить!
   - Нет, - это что же такое, а? - изумленно учитель спросил Иртышова.
   - Иди уж, иди! - отворил тот дверь перед сыном, и когда тот, ухмыльнувшись, пошел, двинулся сзади, а следом за ним пошел Павел Кузьмич, и без галош дошли оба до калитки, желая убедиться, ушел ли, наконец, Сенька, а когда вернулись в комнату, оба с минуту молчали.
   Даже не садились. Учитель перебирал тетрадки на этажерке, Иртышов стоял перед своим саквояжиком, скрестивши пальцы.
   Наконец, учитель, положив тетради на стол, первый кашлянул, чтобы можно было сказать протяжно, - не осуждающе, однако и без одобрения:
   - Да-а-а... скажу я вам!.. Был у нас в школе один подобный случай...
   - А не пойти ли мне прямо на вокзал? - тронул ногой свой саквояжик Иртышов. - Как вы думаете?
   Но не выдержал и опустился горестно на стул и руками закрыл лицо.
   - Это называется - вымогатель! - решил между тем свой трудный вопрос о рыжем мальчишке Павел Кузьмич.
   - Поезд на север идет в половине девятого, - соображал вслух Иртышов, не отнимая рук от лица. - Успеть успею... Утром в Александровске... А денег у меня осталось всего пять рублей... и три двугривенных...
   - Думаете, нужно уехать? - спросил довольно Павел Кузьмич, освобождая на столе место для тетрадок.
   - Непременно!.. Непременно!.. Как же можно иначе? - удивился даже Иртышов и лицо открыл. - Вы думаете, он отстанет?.. Не-ет!.. Он ни за что не отстанет!
   - Однако чем же он существует?
   - Разве вы не поняли?.. Вор!.. Карманник!..
   Потом он подумал было вслух:
   - А если переждать где-нибудь день-два?.. Вдруг он засыплется?.. Тогда я, пожалуй, могу...
   Но, пытливо посмотревши в косые глаза учителя, Иртышов встал, сделал свой очень широкий жест, точно бросал что-то наземь чрезвычайно ему надоевшее, и сказал решительно:
   - Иду на вокзал!.. Завтра в четыре утра - в Александровске... Несчастный случай, - ничего не попишешь!.. Чем я тут виноват? Ничем не виноват!
   Учитель явно остался доволен. Пока одевался Иртышов, он спросил даже:
   - Вы, - простите, - не шутите?.. Это, конечно, не ваш сын?
   - А чей же? - удивился Иртышов. - Моей жены, вы хотите сказать?
   И вдруг застряли пальцы на третьей пуговице пальто, и глаза стали жалкие:
   - Я его за ручку водил!.. Я ему "Спи, младенец" пел!.. И вот какой получился оборот!.. Не женитесь, Павел Кузьмич!..
   Павел Кузьмич даже вздернулся весь:
   - Жениться на пятьдесят рублей в месяц!
   - И сто будете получать, - все равно!.. Каторга!.. Отживший институт!.. Ну, прощайте!
   Учитель простился с ним весело... Он два раза пожал ему руку и пожелал счастливой дороги. Он даже и до калитки, опять не надевши галош, пошел его провожать, и когда заметил, что совсем не в сторону вокзала пошел Иртышов от калитки, он крикнул ему:
   - Куда же вы!.. Какой же там вокзал?..
   И тут же вернулся Иртышов и забормотал:
   - Вот спасибо вам!.. А то бы я зашел!.. Темно, из светлой комнаты выйдя!.. Еще раз прощайте!..
   Направив путника с саквояжем на правильный путь и честно постояв еще с полминуты, Павел Кузьмич вернулся, тщательно засунув засов калитки, а Иртышов, пройдя шагов двадцать, перешел на другую сторону улицы и повернул опять туда же, как и раньше.
   Фонари были скупые на свет, мга по-прежнему сеялась, скользкие были тротуары, - очень легко было потерять направление.
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   ЕЛЯ
   Идет девочка, - почти девушка, - в третьем часу дня из гимназии и равномерно покачивает тремя тонкими книжками, связанными новеньким желтым ремешком.
   На ней шапочка с белым форменным значком, осенняя кофточка сидит ловко, но походка вялая, усталая: шесть часов просидеть в гимназии и ничего не есть... и вызывал физик... Она только что простилась со своей подругой, белокурой немочкой Эльзой Цирцен, и ей надо пройти небольшой скверик - всего в три аллеи, а потом еще два квартала до тихой улицы Гоголя.
   Уже отошел давно листопад, и вымели, и вывезли на тачке кучи желтых листьев; потом лежал даже первозимний снег и растаял; но над головой в скверике все-таки позванивают и шуршат листья: это дубы; они упрямы, как могут быть упрямы только дубы, и не отпускают никуда своих листьев, а тем уже надоело торчать на корявых ветках, и высохли, как мумии, и холодно, и они ворчат... Кое-где на барбарисе по бордюру уцелели кисточки красненьких, но очень кислых, - невозможно взять в рот, особенно натощак, - ягод, и около них хлопочут хорошенькие, маленькие, в голубых платочках птички-лозиновки...
   Аллейные дорожки очень плотно убиты десятками тысяч ног, и звонки под ногами, как камень, зеленые скамейки все в надписях и пронзенных стрелками сердцах... А в конце аллеи на одной из таких скамеек сидит драгун в своей желтой фуражке и чертит наконечником шашки дорожку. Он сидит как на тычке, и голова его в ту сторону, куда идет и она... Обыкновенно на этих скамейках, в этом скверике не сидят драгуны, и вообще они избегают одиночества и задумчивых поз... Должно быть, он ждет кого-нибудь, товарища или даму?.. Подходя к нему, девочка (почти девушка) выпрямляет стан, откидывает голову, подбористей и отчетливей чеканит шаги, как на параде...
   Но только поравнялась с его скамейкой, драгун обернулся, мигом убрал свою медью блеснувшую шашку с дорожки и встал, и она увидела того самого корнета, который провожал ее тогда из театра, тогда ночью, когда брат Володя ударил ее по щеке.
   И, приложив тщательно, как его учили в школе, руку к козырьку и держа на темляке другую руку, он улыбался ей, девочке, очень застенчиво, почти робко... И с полушагу она остановилась, и карие глаза под высокими дужками бровей, и небольшой, чуть вздернутый, совсем еще детский носик ее с невнятными линиями ноздрей, и несколько широкий, тоже неясно очерченный, но явно чувственный рот, и пряди темных волос на лбу из-под шапочки с белым значком - все притаилось в ней.
   - А-а! - протянула она тихо. - А вы сказали тогда, что не нашего полка!..
   - Я?.. Да... (Не опустил руку, - все держал ее у козырька.) - Я тогда хотел перевестись в Киев, - потом остался.
   - Скажите еще, что ради меня! - вздернула она носиком и повела плечом и головою.
   - Ради вас, именно! - быстро ответил он и только тут опустил руку; и этой опущенной рукой указал на скамью, с которой встал, и прибавил робко, просительно: - Отдохните!
   Она поглядела назад совершенно незаметно, на один только миг оторвав глаза от его сконфуженного лица, потом, вздернув плечом, глянула вперед и кругом, - никого своего не увидела, - нахмурилась, переложила из правой руки в левую книжки и медленно села, подобрав сзади кпереди платье коричневое, форменное, короткое, - сказавши при этом:
   - Не понимаю, чего вам от меня нужно!
   Но когда он сел рядом, брякнув оружием, и вывернулся ушитый бронзированными пуговицами раструб его шинели рядом с ее коричневой юбкой, она сказала сосредоточенно:
   - Вы - трус!.. Вы - последний трус!.. Вы тогда должны были меня защитить, и бежали!
   И вдруг очень крупные слезы застлали ее глаза, и нижняя губа задрожала по-детски.
   - Простите, - я вас тогда принял... за кого-то другого... забормотал корнет, сплошь краснея.
   Он был совсем еще молоденький, этот воин, - едва ли даже и двадцати лет, - круглое лицо еще в пуху, серые глаза еще стыдливы.
   - Ах, вот как! - вскинулась Еля. - Вы меня, значит, за ко-кот-ку приняли!.. Однако я... еще не кокотка пока!.. И это не... как это называется?.. Не сутенер меня ударил, а мой старший брат... да!.. Отчего вы не выскочили тогда из экипажа, а?.. Вы бы сказали ему тогда: "Милостивый государь! Позвольте-с!.. Вы - на каком основании это?" (Она вздернула голову и брови и вытянулась на скамейке вся кверху.) А вы повернули извозчика на-зад!.. Эх, вы-ы!.. И хотите, чтобы я тут с вами сидела еще!.. - Она вскочила.
   - Простите! - сказал тихо корнет, тоже вставая.
   Глядел он прямо в ее темные глаза (теперь ставшие розовыми от возмущения) своими светлыми (теперь ставшими совсем ребячьими) и держал руки "смирно".
   - Маль-чиш-ка! - протянула она с большим презрением. - Еще ухаживать суется!.. Провожать из театра!.. Офи-цер тоже!.. Драгун!..
   Она глядела на него со слезами на глазах, но совершенно уничтожающе; он молчал.
   - А хоть бы даже я и кокотка была, - что же вы женщину и защитить не хотели?.. Пусть ее бьют на ваших глазах, да?.. Пусть бьют?
   И вдруг:
   - Когда нас знакомили тогда в театре, вам ведь сказали, что я гимназистка?.. Вы не поверили?.. Ага!.. А теперь здесь зачем?
   - Ждал вас, - сказал он очень застенчиво.
   И был такой у него почтительно убитый вид, что она усмехнулась:
   - До-ждал-ся!
   И, оглянувшись быстро кругом, села на скамейку снова, приказав ему:
   - А вы извольте стоять!
   Он звякнул на месте шпорами.
   - Впрочем, - передумала она, - тянуться мне на вас смотреть!.. Садитесь уж...
   Он сел рядом.
   - Вы помните физику? - спросила она учительским тоном. - Или уже забыли?
   Он только еще хотел что-то ответить, сначала шевельнув пухлыми губами, но она уж перебила усмехаясь:
   - Вы пишете стихи?.. Признавайтесь!
   - Нет... Не пишу стихов.
   - Ну, врите больше... Конечно, при вас и теперь тетрадочка!.. А физику помните?
   - Кое-что помню, - уже улыбнулся он, обнажая сразу все белые зубы...
   - Помните - "сообщающиеся сосуды"?.. Физик меня сегодня вызвал... "Начертите, говорит, на доске!" - Я, конечно, две черты так, вертикально, - один сосуд, еще две черты - другой сосуд... Ну-с, и сообщение... - она махнула перед собой рукою. - Подходит физик к доске... А у него глаза кислые-кислые: такие... (она сощурила глаза) и рот на бок (она скривила рот). "Ага, говорит, теперь, наконец-то, я понимаю, почему говорят: "чтоб тебе ни дна, ни покрышки!.." Это вот ваши сосуды и есть!.." Я, конечно, говорю: "Если вы смеетесь, то я, говорю, продолжать ответа не буду!" - "Как же, говорит, в таких сосудах может держаться жидкость, если в них дна нет?" - "Может быть, это и печально, говорю, только совсем не смешно!.." Как все - захохочут!..
   - Двойку поставил? - осведомился драгун.
   - Ну да, - еще чего, - двой-ку!.. У меня двоек не бывает...
   И тут же внезапно:
   - Ради меня остался!.. Скажите!.. Так я и поверила!.. Напрасно приняли меня за такую дуру!..
   И вдруг, еще внезапнее:
   - Меня так тогда мучили целый день!.. И брат, и мама!.. И чтоб я это когда-нибудь простила вам?.. Никогда не прощу!
   Но тут же очень пристально пригляделась она к этим губам его, мягким на вид и теплым, которые целовали ее тогда, ночью, в тени поднятого, густо смазанного экипажного кожаного верха, к этим губам, целовавшим ее безудержно, взасос, до боли, и появилась к ним, к неправильно очерченным, еще мальчишечьим губам большая почему-то нежность: может быть, ее первую целовали так эти губы?.. Потом будут целовать, конечно, многих еще, но ее все-таки первую!.. Потом будут целовать многих еще, но только ее  т а к...
   На лбу, обветренном, выпуклом лбу, лихо державшем фуражку, кожа у него шелушилась около редких бровей, над переносьем... Левая рука его, ближайшая к ней, была широкая в запястье, и, глядя на эту руку, она добавила:
   - Вы, конечно, сильнее Володьки, моего брата, а вы... бежали постыдно!
   И тут же:
   - Вы зачем хотели переводиться в Киев?
   - Мои родные там: мать и сестры.
   - Ах, у вас есть сестры!.. Много?
   - Две.
   - Значит, вы и переведетесь!.. Раз две сестры, значит, переведетесь, конечно!
   - Почему же? - в первый раз улыбнулся он длинно: - Разве с сестрами так уж весело?
   - Еще бы!.. Вы их будете водить в театры... и привозить домой на извозчиках...
   И тут же:
   - У вас, говорят, очень строгий командир полка?
   - Полковник Ревашов?.. Не-ет!.. Он любит, конечно, покричать, но... нет, он не из строгих...
   - Рас-сказы-вайте!.. А сколько раз сидели на гауптвахте?
   - Что вы! Что вы!.. Офицера посадить на гауптвахту?.. Это очень редко бывает!
   - Какой же вы офицер?.. Вы - юнкер!
   - Был юнкер, - теперь корнет... Не оскорбляйте...
   - Ишь тоже!.. "Не оскорбляйте"!.. Буду оскорблять!.. Нарочно буду!..
   И вдруг:
   - Сейчас же извольте проводить домой, а то я есть хочу!
   - Хорошо. Пойдемте.
   Встал и левой рукой поправил гремучую шашку.
   - Са-ди-тесь уж!.. Как вы оттуда поедете? Там ведь у нас нет извозчиков... А Володька - он ходит около дома и ждет... Садитесь, что ж вы торчите?.. Я в этом скверике люблю сидеть. Мы с братьями младшими, когда маленькие были, здесь в серсо играли и на деревья лазили... Особенно я вот на тот дуб любила лазить... Раз чуть не упала: зацепилась платьем и висела вниз головой... а красильщик какой-то с кистями шел мимо и снял... Так я тогда испугалась!.. Даже и теперь еще чуть где свежей краской пахнет, я соображаю: иду я, сижу я или вишу вниз головой?.. Мне тогда лет восемь было... Нас всего четверо, и до того мы бедокурили, что папа так нас и звал: уксус от четырех разбойников... Есть такое лекарство от зубов... Не верите?.. Что же вы смеетесь?.. Нарочно зайдите в аптеку, притворитесь, что у вас зубы болят, и спросите: "Дайте, пожалуйста, уксуса от четырех разбойников на гривенник!.." И вам дадут... Не верите?.. Попробуйте!..
   Корнету нравилась болтовня девочки, - почти девушки, - корнету нравилось солнце, хоть и зимнее, но яркое, и рыжие, теплые на вид дубы, точно корявые мужики в овчинных тулупах... Он достал портсигар, серебряный, с золотой монограммой, и, дотронувшись до козырька, улыбаясь, спросил вежливо:
   - Вы разрешите?
   - На свежем воздухе разрешения курить не просят!.. Обратитесь к вашему полковнику, чтоб он вас научил хорошему тону... Кстати, он, кажется, холостяк, ваш командир?
   - Он вдовец... А вдруг дым вам неприятен?
   - Отвернитесь, и все... Вдовец?.. Послушайте, - он не может ли... Вот хорошо, что я вспомнила!.. Ведь он все-таки знаком с губернатором... Я думаю, он это может...
   - Что может?
   - У меня есть брат, и он сидит!.. Мальчишка еще, - и уж сидит... Вы понимаете? Здесь, в тюрьме... Политический!.. Ну, какой он там политический?.. Он просто Колька!.. А его из шестого класса выгнали за политику... Если бы не мама, его бы, впрочем, не взяли... А то - обыск, какие-то брошюрки... Одним словом, его хотят выслать в Якутку... знаете? Где на собаках ездят...
   И неожиданно для нее самой вдруг на глаза ее вновь навернулись слезы. И смотрела она этими большими от скопившихся слез глазами уже умоляюще, отчего корнет вновь пристыженно покраснел, и то, что он сказал в ответ, было совершенно бессвязно:
   - Я, право, не знаю... Может ли наш командир!.. В отношении политиков, - там ведомство особое... И с этим, говорят, очень строго...
   - А вы почем знаете?.. Это вам так кажется, а ему, может быть, очень просто даже... Может, они товарищи с губернатором...
   - Как же мне обратиться к нему с этим? - Корнет даже курить перестал и наморщил редкие брови. - Нет, я никак не могу этого...
   - Ага!.. Не можете?.. А ждать меня здесь могли?.. Как ваша фамилия, кстати?..
   - Жданов... Корнет Жданов...
   - Жда-нов? Оч-чень мило придумано!.. Это вы сочинили, когда меня ждали?.. Ну, хорошо, все равно. Я вас и не прошу ведь за Колю просить: я сама просить буду...
   - Это, конечно, другое дело... Вы знаете, о чем просить, и все... А я, - посудите сами: служу, ношу мундир, и вдруг... Да от меня даже и просьбы такой не примут!.. Вы, конечно, другое совсем дело...
   - Так вот что, корнет Жданов... или как вас там...
   - Не верите?.. Вот читайте!
   Он повернул к ней портсигар той стороной, по которой шла золотая новенькая ликующая фигурной прописью надпись в два слова: корнет Жданов.
   - Хорошо, а почем же я знаю? Может быть, вы нашли это, или в карты выиграли, или купили? - не сдавалась она. - Ну, все равно... Я сама пойду к вашему командиру, только вы скажите мне, когда он бывает дома и когда он не злой...
   Узнавши от Жданова, что Ревашов бывает и дома и не злой часов в семь вечера, за чаем, Еля встала и сказала важно:
   - Если хотите еще раз меня увидеть, то подождите как-нибудь здесь, когда я буду идти из гимназии. Только лучше всего не на этой аллее, а на той...
   Он благодарно взял под козырек, и она пошла, кивнув ему головкой, полной новых и очень значительных надежд.
   Полковник Ревашов жил на холостую ногу, но в большой дорогой квартире и при трех денщиках: поваре Зайце, кучере Мукало и вестовом Вырвикишке. Несмотря на свою великорусскую фамилию, полковнику нравилось почему-то называть себя малороссом и говорить о себе: "мы, хохлы"...
   Он был еще и не так стар - лет пятидесяти двух, не больше, и имел еще бравый вид. Пышные, в два кольца, усы, красил в рыжие, а на голове нечего уж было красить: что оставалось еще волос между теменем и малиновой шеей, аккуратно через три дня на четвертый брил Вырвикишка и гладкий сияющий шар головы обтирал одеколоном, а тяжелые щеки и двойной подбородок свой брил ежедневно сам полковник...
   На другой день после того, как в скверике говорили о нем Еля и корнет Жданов, в половине седьмого вечером он сидел в обширной столовой, отоспавший уже послеобеденный сон и потому не злой, за чайным стаканом в увесистом серебряном подстаканнике. И все было серебряное на столе: самовар, чайник, сахарница, сухарница... и Вырвикишка, ловкий молодой солдат, двигался около бесшумно почти в своих туфлях, устанавливая стол маслом, имеющим вид розетки, сыром четырех сортов, сардинами, ромом.
   К этому часу почтальон приносил газеты, а сегодня принес еще и новый номер "Разведчика", и именно этот журнал разрезал и просматривал читавший еще без очков полковник, когда кто-то робко позвонил снаружи.
   - Адъютант?.. А?.. Кто?.. Поставь еще прибор!
   Вырвикишка не торопился открывать дверь, - так было заведено еще покойной полковницей, и вестовые переменялись, а порядок не нарушался.
   Когда Вырвикишка пошел, наконец, к парадной двери и вернулся, он доложил не без некоторой игривости:
   - Ваше высокоблагородие, - барышня!
   На что отозвался полковник:
   - Врешь, никогда я не был барышней.
   Но застегнул все-таки пуговицы тужурки... Сказал было мирно:
   - Проси сюда! - но тут же повысил голос: - Впрочем, зачем же, собственно, сюда? Спроси ее, болван ты, какого ей черта надо?.. И кто такая?
   - Слушаю.
   - И скажи, что я занят!..
   Это уже вдогонку, и зачем-то стал переставлять на столе сыры и сардины.
   Вернувшийся Вырвикишка доложил зычно:
   - Гимназистка... так что по личной просьбе!
   - Гимна... зистка?.. Гм... Что ж она со мной... репетировать уроки?.. Проси сюда...
   Странная мысль о том, что гимназистка эта пришла покушаться на его жизнь, вспыхнула в голове полковника совершенно внезапно, когда он увидел девочку (почти девушку) в шапочке и с муфтою в руках, осторожно и деревянно ступавшую и глядевшую пристально на него из-за спины Вырвикишки... Не револьвер ли у нее в муфте? Вынет, и бац!.. Так было с генералом Жолтановским...
   И полковник Ревашов на момент застыл на месте, а в следующий момент сделал то, что совершенно озадачило Елю: в два-три шага подскочил к ней и вырвал у ней из рук муфту.
   В муфте не было револьвера, в муфте ничего не было, так как носовой платок остался в руках Ели, и полковник, бросив муфту на кресло, забормотал преувеличенно строго:
   - В муфте!.. С муфтой в столовую входить!.. Это... это кто вас приличиям учил?.. Не могли в передней оставить?.. Раздеться немедленно!.. Вырвикишка!.. Сними кофточку с барышни!.. А то... возись с вами: разогреется, выйдет на холод, схватит какой-нибудь коклюш или дубльфлюс, а я виноват буду!..