Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

   - Зачем?
   - А как же?.. В колонну снаряд попадает или в развернутый фронт, большая разница!
   - Да скажите мне, наконец, что это?.. Откуда снаряды?.. Чьи снаряды?.. - нагнулся к нему с повозки Иван Васильич.
   - Кто же их знает!.. Люди боевые патроны получили... по три обоймы...
   - Дозоры усилить! - скомандовал влево кто-то верхом, и только по голосу узнал Худолей батальонного Кубарева.
   - До-зор-ных! - повернулась в испуге голова пирогом.
   - Патронные двуколки вперед! - откуда-то спереди, и потом голос Кубарева:
   - Вперед двуколки патронные!.. Жива-а!..
   И сразу затарахтели колеса двуколок, устремляясь вперед, в бой, а солдат на козлах протянул горестно:
   - Патронные!.. Э-эх!.. - и махнул левой рукой коротко, но совершенно безнадежно.
   - Ничего не понимаю!.. А пулеметная команда наша?.. - опять того же Перепелицу спросил Иван Васильич.
   - Пошла с первым батальоном...
   И вдруг добавил Перепелица:
   - Раз неприятель наступает, он по железной дороге должен наступать, а это ему зачем?.. Ему вокзал нужен.
   - Может быть, вокзал защищает кавалерия? - догадался Иван Васильич.
   - Сколько же той кавалерии!.. Кавалерии - ей бы здесь место, а нас бы туда...
   Но тут потянуло скверным запахом сзади, и Перепелица добавил:
   - Бочки, должно быть, со свалок едут.
   - Вот тебе на!.. А вдруг их остановят?
   - Удовольствия мало...
   Спереди еще грохнул пушечный выстрел...
   Минут через десять, хотя и странно было это слышать, но ясно стало и Ивану Васильичу, один за другим два орудийных выстрела раздались дальше, чем первые; потом двинулись снова вперед солдаты, а обоз стоял еще минут десять, пока не подъехал ординарец и не крикнул передним подводам:
   - Командир полка приказал медленно двигаться!
   - Как?.. Медленно или немедленно? - не дослышал Иван Васильич.
   - Это ведь все равно, - отозвался Перепелица и - шинель все-таки горбом - зашмурыгал к лазаретной линейке.
   Опять началась ария звонких колес на шоссе.
   - Поэтому, выходит, наши погнали его, вашескородь? - обернулась с козел мудреная голова в фуражке, растянутой спереди назад.
   - Столько же я знаю, сколько ты, - кротко ответил Иван Васильич, потому кротко, что с этим новым движением представилась ему вдруг Еля, то милое лицо, какое было за обедом вчера, когда она сказала важно: "Я хлопочу о Коле!.." Почему-то он не спросил ее тогда, у кого она хлопочет, - не успел спросить... Может быть, у губернатора?.. Может быть, она просто пошла к нему на квартиру?.. Добыла какое-нибудь письмо, чтобы войти в губернаторский дом, а там... сказала что-нибудь слишком резкое и арестована за это?.. Конечно, арестована при полиции, только для острастки, и будет выпущена утром... Плохо, конечно, но все-таки лучше, чем то, в чем обвиняет ее мать...
   Сначала это кажется нелепым Ивану Васильичу: арестована гимназистка, девочка, его дочь!.. Но он вспоминает губернатора, генерал-майора, лет сорока, с вензелем на погоне, с очень жестким лицом, высокого, коротко стриженного красивого брюнета, голова вполоборота и полуслова вместо слов: "Что?.. Худолей?.. Полковой врач?.. Вы - отец?.. Очень жаль!.. Как же вы могли... допустить?.. Послано министру... Нет, не могу... Ничего не могу..." Кивок, и дальше... Что же он, такой, может сказать ей?.. Может быть, накричал на нее, а она не сдержалась... Приказал задержать до утра при полиции... Придется идти объясняться... А что, если за это уволят из гимназии?.. Куда ее тогда?..
   Колеса стучат совершенно безучастно, но сзади подходит Самородов так же, как в первый раз, и уж не спрашивая, можно ли, - лезет на подножку, припрыгивая на одной ноге.
   - Лучше сидеть, чем ходить!.. Думал, пустяк, оказалось, трудно идти...
   И опять запахло рассолом...
   - Что это значит, что мы двинулись? - спросил Иван Васильич.
   - Что это значит?.. Это значит, что... "Еще напор, и враг бежит..."
   - Трудно понять...
   - Ночные бои, доктор... Мы его боимся, он нас боится... Но, конечно, силенки у него жидковаты... Трехдюймовки... две-три...
   - А если он вокзал атакует?
   - А здесь ложная диверсия?.. За это уж мы-то с вами не отвечаем...
   - А почему наших пулеметов не слышно?
   - Не видят противника... Зачем же себя обнаруживать?.. Не вошли в столкновение... А в белый свет стрелять не приказано.
   И в громыханье колес наклонился со своим рассказом ближе к нему и пониженным голосом:
   - Понимаете, какая штука!.. Познакомился на днях в частном доме с одною дамой, не то чтоб с какой-нибудь, а вполне приличной, и вот... благодарю, не ожидал!.. Ходить почти невозможно, - еле терплю... На сапог это я из приличия свалил...
   - Ну вот, и пьете еще!.. Зачем же вы пьете?
   - Досада, понимаете!.. Никак не думал!.. Молодая дама, приличная... Если уж такой не верить, какой же верить?.. Вы только представьте...
   Но не удалось Самородову рассказать о знакомой даме полностью: слева где-то по линии обоза, может быть даже несколько сзади, явно ружейный, безбожно сорванный залп...
   - Что такое?.. Обошли?.. - и вскочил подпоручик.
   - Может быть, наши?
   - А в кого же наши?.. Сзади полковник Елец с четвертым батальоном.
   Новый залп, жидкий, но также сорванный.
   - Далеко где-то... Может быть, дозоры наши?..
   И стал на подножку.
   Но те, кто стреляли скверными, жидкими залпами, точно загадали: соскочит ли подпоручик Самородов, если они сделают еще залп?
   Сделали еще, и он соскочил и затерялся среди повозок, а спереди опять повернулась странная голова и проговорила скорбно:
   - Что же это?.. Неужто милости к своей крови не будет?
   И до самого рассвета то медленно двигались, то зачем-то стояли в сонливой неизвестности, пока не перестали уж доноситься орудийные выстрелы спереди и жиденькие залпы слева.
   Рассвет этот, которого он так ждал, показался Ивану Васильичу необыкновенным, чудодейственным... Очень отчетлив в нем был момент, когда он увидел, - или угадал скорее, но близко к истине, что затылок его кучера под засаленным околышем не темноволосый, как он думал ночью, а русый; что у лошади, везущей аптечную двуколку рядом, подвязанный белый хвост...
   Иван Васильич и не хотел верить в то, что, может быть, действительно приведут или принесут раненых, и боялся, - а вдруг?.. И, наконец, утро, едва наступившее, разъяснило ночную "фантасмагорию", как называл это Целованьев.
   Никто ни в обозе, ни в главных силах, ни даже в первом батальоне не видал этого, - это передавал потом Венцславович: когда рассвело так, чтобы хоть что-нибудь видеть впереди, он наткнулся с тремя разведчиками из своей команды на машину "лимузин", стоящую под тополем, а над нею на тополе висел белый платок, знак конца военных действий и возможности мира и покоя, и из автомобиля вышел начальник дивизии генерал-лейтенант Горбацкий, тучный, седобородый старец, доедающий бутерброд с сардинкой и теперь широко открывающий масляный рот, как рыбы в аквариуме, а за ним с серебряным стаканчиком вина, из которого он пил мелкими глотками, и тоже с недоеденным бутербродом в другой руке, вылез начальник штаба дивизии полковник Корн, высокий блондин с красиво подстриженной бородкой; и, протирая на ходу запотевшее пенсне, чтобы разглядеть лучше это видение, замедляя шаг, подошел к машине Юрий Львович, вздернул руку к козырьку и застыл, и за ним застыли разведчики.
   - Здравствуйте, э, поручик! - сипло, не спеша, сквозь хвостик сардинки.
   - Здравия желаю, ваше превосходительство!
   - Вы... это... что такое?.. Цепь?..
   - Начальник команды разведчиков, ваше превосходительство.
   Генерал дожевал хвостик, сонными глазами, на каждом верхнем веке которых было по бородавке, обвел всего Венцславовича, потянул носом и сказал, морщась, Корну:
   - Что это так... завоняло, а?..
   - От ног, - пригляделся Корн.
   - Ваше превосходительство... попали случайно на свалки, - объяснил Юрий Львович.
   - На свал-ки?.. Прочь, прочь!.. Идите!.. Назад!.. - замахал на него генерал толстыми жирными пальцами обеих рук. - И все чтобы назад!.. В казармы!.. Своей местности не знают!.. "На свалки"!.. Пф, пф, на-во-ня-ли как, а?..
   И когда пошел назад Венцславович, движением рук и кивками головы осаживая своих разведчиков и наступающие цепи, он заметил косвенным взглядом, как шофер и механик снимали с тополя белый платок...
   Горнист первой роты затрубил отбой... Игра кончилась.
   А минут через двадцать Иван Васильич видел, как проезжал мимо в город, трубя, чтобы сторонились повозки, лимузин с генералом Горбацким, начальником штаба дивизии и Черепановым.
   Когда часам к девяти утра Иван Васильич все в том же обозе и теперь уже впереди третьего батальона подъезжал к воротам казарм, гимназист какой-то высокий и тонкий зачем-то стоял поодаль от часового и глядел на обоз.
   От беспокойной этой ночи, полной колесного грохота и темноты, холостых залпов и мозглого холода, Ивану Васильичу нехорошо было: в ушах неразборчиво стучало, глаза устали видеть общесолдатское серое тесто, полная ненужность этой поездки ночной огорчала, почти оскорбляла так, что хоть бы пожаловаться своему кучеру, как жаловался он городовому в два часа ночи.
   Но солдат, голова пирогом, теперь ретиво, как ни в чем не бывало, натягивал вожжи, чтобы не напирала слишком на передние повозки его лошадь, почуявшая близкие конюшни и кормушки с сеном из имения Нуджевского.
   И когда перед казармой своротил с дороги на свое постоянное место обоз и ступил, наконец, твердо на знакомую, туго убитую солдатскими сапогами землю Иван Васильич, он заметил - идет в его сторону длинный гимназист, идет, и не верится, однако ясно, что это - Володя.
   И еще только старался догадаться Иван Васильич, какой сегодня праздник, - почему не в гимназии Володя, - как он подошел бледный, с красными глазами, очень взволнованный и срыву крикнул почему-то визгливо:
   - А папа и не знает, что...
   - Что такое?.. Володя!.. - испугался Иван Васильич и за локоть его ухватил крепко.
   Володя глянул на лошадей, на солдат рядом и докончил тихо, но очень брезгливо:
   - Елька дрянь, грязь... метреской стала... полковника Ревашова!..
   До того взволнованное, что даже почти плачущее стало его длинное лицо.
   - Еля?.. Как?.. Что ты говоришь?..
   И пошел вдруг отец торопливо вперед, а сын за ним.
   - Елька, да!.. Метреской!..
   Еще вдумывался отец в это слово, - что оно значит такое, а сын уже частил и сыпал наболевшими словами.
   - Скандал на целый город!.. Девчонка!.. Дрянь!.. Повесилась на шею!.. Старику!.. Продалась!.. Папа!.. Нужно туда ехать сейчас же!.. К нему!.. К Ревашову!..
   - Но ведь постой!.. Что ты!.. Откуда?.. Ревашов... он ведь защищал вокзал этой ночью!.. Ты не то!.. Вокзал!.. По тревоге!..
   - Где тревога?.. Какая?.. Драгуны на ученье!.. Я там был сейчас!.. Письмо от нее!.. Письмо с денщиком. Дрянь она! Гнусную записку прислала!.. "А про Верцетрикса пусть отвечает Лия Каплан"!.. Вот мерзавка!..
   Возмущенные глаза Володи сверкали, мигали, и от этого поморщился болезненно Иван Васильич и простонал почти:
   - Ах, ничего я не понимаю!.. Ничего!.. Пойдем отсюда, пойдем!..
   Они было двинулись оба стремительно от фыркающих законченно лошадей, от зеленых колес прочнейших, становящихся снова на долгий отдых, но нельзя было уйти далеко: тот, кто потревожил почти две тысячи человек ночью, он был еще здесь, в казарме, - он и явился только затем, чтобы сегодня никто от него не смел уйти.
   И едва отошел Иван Васильич шагов на двадцать, взволнованно слушая бессвязную речь Володи о "подлеце Ревашове" и "мерзавке, которую стыдно назвать сестрой", - как сзади бежал уже, звонко, как лошадь, топая, солдат и кричал на бегу:
   - Ваше благородия!..
   А шагов через пять поправился:
   - Ваше сокбродь!
   Остановился Иван Васильич, и белесый солдатик, с каплями пота на светло-свекольном носу, доложил, вздевши руку:
   - Просют до командира полка вашу честь!
   Так и сказал "вашу честь"... Это был солдатик из обоза, конечно, из новобранцев, и не твердо еще знал, как называть полкового врача.
   Сказал и задышал облегченно разинутым ртом и голову сбочил, как птица, только что перелетевшая через море.
   - Ну что же, Володя... Говорят, вон куда идти надо!.. А ты уж в гимназию пока, голубчик!..
   - В гимназию?.. Чтобы меня на смех там подняли?.. Ни за что не пойду в гимназию! - и дернулся Володя всем телом.
   - Ну как же быть... Ну, домой пойди... Я сейчас... Ведь и мальчик этот... скарлатина... заехать бы надо, и нельзя... И Еля еще!.. Ах, Еля, Еля!.. Вот не думал!.. Вот не ждал этого! Иди же домой, Володичка, - я сейчас!
   И нетвердой походкой пошел к воротам казармы, а белесый солдатик вразвалку, но усердно глядя ему в ноги, чтобы взять шаг, за ним неотступно, точно гнал его.
   На двор казармы между тем прошел уже 3-й батальон, и теперь вздвоенными рядами, гудя вливались роты 2-го, и команды звонкие слышались:
   - В помещение!.. Ря-яды стройся!.. К но-ге-п!
   Иван Васильич долго сквозь рыжее месиво солдат на дворе искал глазами высокого Черепанова, пока не вспомнил, что он не может быть один, что он теперь второе здесь лицо, даже третье, а первые два - генерал Горбацкий и начальник штаба полковник Корн.
   И когда подошел, наконец, к дверям околотка, нашел всех троих, и генерал говорил почему-то громко:
   - Это не относится, нет!.. Это не относится к его службе!..
   И указательным пальцем махал около своего носа.
   Внутри же сеней околотка, куда уже настежь была открыта дверь с качающимся блоком, виднелся великолепный, прямо и смирно лежащий светлый ус фельдшера Грабовского.
   Когда подошел Иван Васильич и, остановясь зачем-то, совершенно непроизвольно щелкнул каблук о каблук, беря под козырек, Черепанов сказал густо:
   - А-а, вот... Старший врач Худолей!
   Генерал протянул в сторону Ивана Васильича тот самый указательный палец, поглядел, остро прищурясь, и прогнусавил длинно:
   - Мм... та-ак-с!.. Старший врач Худолей... - что уже само по себе ничего хорошего не предвещало.
   Потом бородавки на его верхних веках задвигались, и под ними выпуклые черные глаза поглядели очень вопросительно, точно ожидали, что он придумает в оправдание того, что он - старший врач.
   Иван Васильич стоял руки по швам, а Горбацкий глядел, пока не вздохнул, наконец, почему-то и не сказал уныло:
   - Ну, покажите мне ваш околоток.
   Черепанов мигнул ему на дверь, и он понял, сказал: "Слушаю!" - первый вошел мимо Грабовского в свою полковую больничку и тем четырем солдатам, которые находились там и стояли и без того вытянувшись у топчанов, скомандовал, как в таких случаях полагалось:
   - Встать!.. Смирно! - и, глаза к двери, взял под козырек.
   Больные солдаты, поворотом голов напружинив шеи, глядели в дверь, как дикие кони, выкатив белки.
   Генерал поздоровался. Они гаркнули не в лад. Генерал оглядел кругом стены, потолок, где-то в углу заметил паутину и протянул туда перст.
   - Это... что, а?.. Должно это быть?.. Нет-с!.. Грязно!.. Да-с!.. Грязно!.. И... и воздух тут...
   - Открыть окно! - густо пустил Черепанов.
   Фельдшер Грабовский бросился открывать форточку.
   - Чем больны? - кивнул на солдат генерал.
   - Лихорадка... Прострел... Чирей на ноге... - поочередно показывал на своих больных Иван Васильич, а больные эти впились в генерала глазами диких коней, особенно черный болгарин Апазов, немного даже страшный излишним усердием.
   Генерал поглядел на Апазова очень внимательно и спросил вдруг:
   - А младший врач где?.. Есть младший врач?
   - Еще не вернулся, ваше превосходительство.
   - От-ку-да не вернулся? - строго спросил генерал. - В от-пус-ку?
   - С первым батальоном пошел, - ответил Иван Васильич.
   - Ка-ак с первым?.. Как же вы это... вперли его туда?
   - Полковник Елец приказал, ваше превосходительство...
   И почувствовал Иван Васильич, что безымянный палец его в руке у козырька слабо вдруг задрожал.
   - Ка-ак это полковник Елец? Где полковник Елец?
   Все оглянулись на дверь, в которую протискивался откуда-то подошедший Елец. Он был чугунно-багровый, но сказал твердо:
   - Такого приказания, ваше превосходительство, я не мог сделать и не делал! Врачи должны были быть при обозе...
   - Как же так не делали? - очень изумился Иван Васильич и только что хотел сослаться на Грабовского, как генерал крикнул вдруг:
   - Извольте слушать, а не... не... не толочь черта в ступе! Какие приказания вам?.. Сами должны знать без приказаний, где ваши места!.. В авангарде, - там ротные фельдшера и санитары... А вы извольте служить и зна-ать службу, а не так!.. Не посторонние дела, а чтобы служба-с!.. Я знаю!
   Лицо у генерала стало очень ненавидящим вдруг и лупоглазым, и мешки под глазами вздулись.
   "Донос какой-то нелепый?" - думал Иван Васильич, глядя прямо в эти мешки, и вслед за безымянным пальцем начали дрожать средний и мизинец.
   - И волосы не угодно ль либеральные эти... подстричь! - неожиданно закончил генерал и двинулся к выходу, отдуваясь и поправляя орден на шее, который только теперь блеснул из-под серой бороды между красных отворотов шинели.
   За деревянной перегородкой, где была аптечка и стояла койка Перепелицы, Иван Васильич устало сел, не на табурет, а на эту самую койку, застланную шерстяным тигровым одеялом, и слушал, глядя в пол, как горячо говорил Грабовский:
   - Нет, как вы хотите, а это уж я и не знаю что!.. Ведь при мне же говорил полковник Елец: "Младшего врача - с первым батальоном..." Я даже удивился!..
   - Удивились?.. Отчего же мне не сказали?
   - Да, знаете, ведь все думаешь: начальство!.. Оно, думаешь, лучше нас знает.
   - Я пойду домой, - кротко сказал Иван Васильич и поднялся.
   Но Грабовский удивился очень:
   - Что вы, - домой! Разве теперь можно?.. Вдруг еще что-нибудь...
   - Еще вздумает на меня кричать?.. - и улыбнулся горько Иван Васильич. - Сколько лет служу, - это в первый раз на меня так кричали!.. - Вспомнил про Елю и добавил: - И нужно же, чтобы теперь это, когда... в такой день!..
   В это время вошел круглоликий с куриным носиком Перепелица и сказал, усмехаясь:
   - В музыкантскую команду пошел, а там как раз к сверхсрочному Пинчуку жена из деревни приехала: зайти зашла, а выйти боится... Под топчаны спрятали!.. Если увидит, - вот будет каша!.. Съест Буздырханова!
   И только Грабовский поглядел на него осуждающе и с тоской, Иван же Васильич разминал левой рукою пальцы на своей правой руке и упорно думал при этом: почему они у него так по-мальчишески вздумали вести себя только что при генерале?
   Офицерский народ, наполнивший зал собрания после осмотра казарм генералом, был голоден, и к буфету ломились.
   Хозяин собрания, поручик Ильин, едва успевал записывать, кто на сколько напил у стойки.
   Иван Васильич вошел в собрание вместе со всеми и так же, как все, выпил одну за другой две рюмки, но потом сел не за общий длинный стол, а подальше от генерала, за небольшой в углу, где уж сидело трое: капитан Сутормин из второй роты, капитан Караманов из пятнадцатой и поручик Шорохов.
   Неловко, как и всегда бывало с ним в собрании, придвинулся он боком, поклонился очень церемонно и спросил:
   - С вами, господа, можно?
   И капитан Караманов с сильной проседью в черном ежике волос, очень смуглый и с длинным кривым носом, сказал:
   - Говорят наши балаклавские греки: доктору честь и трон! - и тронул рукою стул, взметнув на Ивана Васильича жирным, как маслина, глазом.
   А капитан Сутормин, стройный и бравый человек, лет сорока, но со странной наклонностью всех подозревать в плутовстве, подмигнул ему хитро, потер руки и рассыпал добродушный горох:
   - Ррракальство, - а?.. Доктор в собррании завтрракать решился!.. И уже... пропустил киндеррбальзаму!
   Шорохов же, поручик, поднял на него от стола один (правый) ус, блеклый по цвету, но стоящий лихо под прямым углом, и не то пожаловался, не то похвастал ни с того, ни с сего:
   - А мне сегодня в городской караул рундом!
   - Ты посмотри-ка там на главной гауптвахте, - говорят, штабс-ротмистр Зеленецкий деньги арестованных пропил, - ей-богу! - ввернул Караманов весело.
   А Сутормин опять потер руки, опять подмигнул хитро и горох рассыпал:
   - Рракальство!.. Протопи поди, порручик Шоррох, дабы не пропиться тебе!..
   - Господа! - обвел всех трех усталыми глазами Иван Васильич. - А как вы думаете, если бы, например... горячего борщу... или супа?
   Он совсем не о том хотел сказать: он хотел как-нибудь намеком, обходом каким-нибудь осторожным спросить о своем, - об Еле и о полковнике Ревашове, - как бы кто из них поступил на его месте, но не нашел для этого таких отдаленных слов. Он и этим вопросом своим очень удивил Караманова.
   - Бо-орщу!.. - совсем закривил нос Караманов. - В десять часов утра какой это вам борщ?
   А бравый Сутормин положил свою руку на его плечо и протянул очень умиленно:
   - Давайте, цвибельклопсик закажем, а?.. Идет? - и, не дожидаясь, что он скажет, застучал ножом по тарелке.
   В это время шумно было кругом, несмотря на то, что под люстрой, посередине стола пышно сидел начальник дивизии. Со всех сторон стучали ножами по тарелкам, и всюду метались солдаты с подносами, было уж накурено до синего тумана, а из тумана этого выхватывал глаз то крутую лысину, то блеск погона на крутом плече, то крутую щеку, щедро красную от водки и прогулки по ночным полям.
   Около генерала розеткой расселось штаб-офицерство полка, и сияющ был лик полковника Корна, так что нет-нет да и взглядывал на него Иван Васильич: приятно было, что он очень спокоен, ко всем кругом благожелателен, молод еще и так на диво выхолен и так вынослив, что совершенно свеж после бессонной ночи.
   Он заметил, что и в околотке, когда кричал генерал, то смотрел на него, на своего начальника, несколько удивленно и непонимающе полковник Корн.
   А генерал огрузнел, и еще больше, чем в околотке, набрякло у него подглазье: снизу мешки, сверху бородавки, и между ними тускло что-то чернело... Челюсти же работали больше насчет передних зубов, отчего серые усы все целовались с нахлобученным носом, и серая борода вела себя очень беспорядочно.
   Громко говорили все кругом, однако яснее и отчетливей все-таки было то, что капитан Сутормин, подмигивая, пытался втолковать Караманову:
   - По полевому уставу, брратец ты мой, - да не по старому, какой ты в юнкерском учил, а по новому, от прошлого года, никакого прикрытия к обозу первого разряда не полагается, а Кубарев взял у меня взвод на прикрытие!.. Понял?!
   - Разве не полагается? - спрашивал Караманов.
   - Ага!.. Я, бррат, знал ведь, что ты не знаешь!
   - А на черта мне это знать?.. Обоз полковой, а не ротный...
   Поручик отозвался тоже:
   - Не полагается днем, - это так, согласен... А ночное движение... в уставе не сказано...
   Подскочивший к столику солдат-буфетный помешал Сутормину установить точно насчет ночных движений и прикрытия: нужно было заказать цвибельклопс на четверых, - и поручик добавил, небрежно утюжа усы:
   - А у нас в роте чуть солдат не утонул, черт его знает...
   - Ну уж, ну, у-то-нул! - скривил нос Караманов.
   - Факт!.. В колодезь упал... Дозорный один...
   - До-зор-ный!.. И вытащили?..
   - Да колодезь был полный, а шейка, понимаешь ли, узенькая... сам вылез... болван, черт его знает!.. Ну уж мокрый шел, как... бредень!..
   И очень довольный, что рассказал занятное так складно, поручик Шорохов посмотрел улыбаясь не только на всех за своим столом, но и на генерала под люстрой.
   Цвибельклопс был любимое и дежурное блюдо в полку, - его не пришлось ждать долго, и когда он задымился на столе, Иван Васильич пригляделся несмело к остальным троим и сказал очень для всех неожиданно:
   - Может быть... водочки возьмем... графинчик?
   - Ого, доктор!.. Брраво, эскулап!.. Угощаете? - подхватил Сутормин.
   - Я?.. Да... Отчего же...
   - В кои-то веки! - повеселел Караманов.
   А Сутормин умиленно положил руку на руку Ивана Васильича, рассыпал свое: "Ррракальство!" - и подмигнул левым глазом.
   Но тут Шорохов, сидевший лицом ко входной в собрание двери, протянул командно, как на ученье:
   - Ка-ва-лерия... с фронта!
   И все оглянулись на дверь, куда он смотрел, и, озадаченно открывши рот, полуподнявшись, увидел Иван Васильич вошедшего в зал полковника Ревашова: колыхался в дыму синем, брякая шпорами, и вот подошел прямо к тому месту стола, где сидел генерал.
   Совершенно выпрямился было Иван Васильич, но кинул ему насмешливо Караманов:
   - А кто вам командовал "встать", доктор?.. Можете не беспокоиться!..
   Но, и садясь, следил Иван Васильич, как здоровался с генералом и Корном и Черепановым Ревашов и как раздвинулась розетка около Горбацкого, чтобы усадить гостя.
   - Он с рапортом, как начальник гарнизона, или так? - спросил несмело Иван Васильич Караманова.
   - Если бы с рапортом, - мы бы для приличия тоже встали, - ответил тот, а Сутормин добавил:
   - Он за ним посылал, кажется, - Горбацкий... Он ему по жене покойной какая-то вода на киселе...
   - Десятая, - догадался Шорохов.
   Из принесенного солдатом графинчика выпил Иван Васильич еще две рюмки, пробормотавши после второй:
   - Чувствую как будто озноб маленький... а спирт - он все-таки согревает...
   - Браво, эскулапия! - подмигнул Сутормин, и Иван Васильич вспомнил вдруг, что капитан этот тоже имеет дочь-гимназистку, и спросил зачем-то совершенно неожиданно для Сутормина:
   - Как ваша девочка?.. Помню ее... видел... славная такая...
   - У меня их две... Вы о которой? - удивился вопросу капитан.
   - О старшей это я, о старшей, - сконфузился было, но тут же оправился Иван Васильич.
   - Старшая - Катя, а младшая - Варя... Что же им?.. Цветут и благоухают... Тянут с папаши соки...
   - Старшая?
   - Да и младшая тоже не отстает...
   - А она в каком же классе... Катя?
   - Да ведь в одном, кажется, с вашей... в шестом... Ррракальство, графинчик наш мал и ничтожен!.. Болтается одна рюмка на дне!
   - И той нет! - сказал Караманов, налил себе и поспешно выпил.