Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

   - Я пошлю сейчас, - принесут чаю, - хотите? - забеспокоился тут же Иван Васильич.
   Но замахал руками от плеч Иртышов:
   - Что вы, чай!.. Некогда мне с чаями!.. А если целковый есть лишний, - давайте... Кое-что надо Коле послать...
   Взял рубль и ушел неожиданно, как явился, сказав на прощание:
   - Нравится мне, что кислых слов никаких не говорите, как сказал бы иной отец!.. А Колюшку мы выручим, - ерунда!..
   И исчезал... Не уходил, а нырял куда-то, как летучая мышь...
   Было еще двое больных побогаче: студент из семьи состоятельного торговца и брат владельца местного пивного завода, чех Карасек, недавно выехавший из Австрии, но хорошо говоривший по-русски.
   Неуравновешенной юности свойственны некоторые странности характера, но странности студента Хаджи, караима, очень бросались в глаза. Он был филолог, и ему казалось, что он изобрел какой-то новый язык, несравненно более тонкий и выразительный, чем все языки мира... На этом языке писал он множество поэм, каждая в одну строчку длиною, которых не понимал никто, и ходил по улицам в венке из плюща (в этом городе не росли лавры), подняв высоко голову и глядя на всех победно, как триумфатор... Иногда он останавливал гуляющих на главной улице или в городском саду и вдохновенно начинал читать свои поэмы, в семье же он стал тираном; и тихий, рассудительный владелец табачной лавки, его отец, очень хотел поместить его в лечебницу к Ивану Васильичу, если бы она открылась.
   Такое же желание было и у владельца пивного завода.
   - Проел мне голову! - горестно говорил он о брате, теребя золотые с серебром на красном лице усы. - Россия - очень есть огромна славянска страна, господин доктор, - совершенно то верно. Чехия равным образом тож славянска страна... Польша, Булгария, Сербско королевство... Одним словом, коротко говоря, господин доктор, ежли хочешь широки идеи разны, - ступай в министры!.. Эттим иначе денег не заработать... Но тог-да, прошу, разъясните, господин доктор!.. Я есть техник... Прага - университет - не был... Он - Прага университет кончил, - считать не может... Простой рабочий, русский человек, сидит - считать может; он - нет!.. Я говорю: "Хорошо, Ладислав! Россия - славяны, Чехия - славяны... Польша, Булгария, Сербско... сколько итого? Одним словом, тут, как в каждом коммерческом деле, - бухгалтерия - на первый план!.." Так я говорю, господин доктор?.. Но он итого не знает!.. И-то-го не знает!..
   Однако, говоря это Худолею о своем младшем брате, пивовар Карасек тоже не знал, - смеяться ему или горевать, что увлеченный до самозабвения идеей панславизма Ладислав не знает точно, сколько именно всех славян на земном шаре, и в какой степени они славяне, и если не вполне верил, то пытался поверить, что "святой доктор" может научить считать.
   Было еще несколько подобных среди пациентов Ивана Васильича, и когда однажды, проехав уже мимо дома Вани и не решившись все-таки зайти, он нагнал его на улице, широко шагавшего в город, он крикнул своему извозчику: "Стой!" - и предложил Ване его подвезти.
   Ваня не отказался сесть с ним рядом, а так как шел он после ссоры с Эммой, которая рвалась уже скорее уехать в Ригу, то, как и не ждал Иван Васильич, просто отнесся он к его желанию арендовать нижний этаж.
   Это был как раз тот самый день, когда появился Ваня в доме Худолеев на скромной улице Гоголя и, огорченный ли ссорой с Эммой или по другой причине, вздумал пожаловаться "святому доктору" на свои болезни.
   На другой день Иван Васильич был у него, осмотрел старый и большой сад, на который возлагал немалые надежды, осмотрел комнаты и снял нижний этаж, сделав этим решительный, но опрометчивый шаг, обнаруживший его неподдельную святость.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   МОЛОДОСТЬ
   Молодость жестока, молодость себялюбива, молодость всегда забывает, чему она молилась вчера... это известно.
   Остановясь перед созданием гения, перед трудом мучительным, долгим, бессонным, - перед крестной мукой творчества, она всегда и неизменно пожмет равнодушно плечами, - нет, не равнодушно, - презрительно или с явной обидой даже, и скажет, не разжимая зубов:
   - Еррунда! - и отойдет тут же, чтобы восхититься крикливой бездарностью.
   Молодость непостоянна, конечно, и какая же она была бы иначе молодость?..
   Уже через неделю после того, как Маркиз, старший из молодых Худолеев, сделал святыню из стула, на котором сидел у них чемпион мира, он уже говорил таким же, как сам, юным об этом чемпионе:
   - Бок-сер!.. Скуловорот и яростный дробитель носов!..
   - Но ведь он же не боксер, а борец! - горячо ему возражали, а он отвечал с еще большим презрением:
   - Все равно!.. Унылый синтез шести пудов мяса, трико, пота и прижатых лопаток!.. И зачем-то торчал в Академии!.. Даже досадно!..
   Он читал теперь случайно попавшие к нему в руки книги Рескина, говорил о "религии красоты" и считал себя очень тонким эстетом. Рембрандта и представителей его школы называл он не иначе как "клэробскюристами", очень тщательно выговаривал это слово и несравненно выше их ставил колористов, которых называл "фьезолистами"... "Фьезоле!" - часто повторял он мечтательно... и как же было ему ценить Сыромолотова-отца, когда тот жил в том же городе, где и он, ходил по тем же самым улицам, глотал ту же самую пыль... Он говорил о нем снисходительно:
   - Наш маститый Сыромолотов - пер...
   Иногда же для большего презрения к нему в слово "маститый" вставлял "с": "мастистый"...
   Над своим же гимназическим учителем рисования, скромным старичком, обремененным огромной семьей, он даже и не смеялся, считая это слишком большой для него честью. Он только глядел на него незамечающим или недоуменным взглядом. Если бы сам он хорошо рисовал, его товарищи, конечно, смело предсказали бы ему славу большого художника, но так как его не слушался карандаш, то ему говорили с жаром:
   - Маркиз!.. Да из тебя, черт тебя дери, - здоровеннейший выйдет художественный критик!..
   А он отзывался на это:
   - Д-да, ко-неч-но... в этой области, конечно, я буду знатоком!..
   В гимназическом хоре он пел тенором и был иногда солистом, а в духовом оркестре гимназии играл на кларнете.
   Арест брата Коли его возмутил чрезвычайно, и против матери, виновницы ареста, и главным образом против самого же Коли: арест этот был скандал, неумение вести себя в обществе ("Кто так делает?.. Никто так не делает!.."), какая-то явная неряшливость, нечистоплотность... И матери он говорил язвительно:
   - Да, вот, - стали мы сказкой всего города!.. Можешь радоваться!.. Довела!.. Дорвалась!..
   Однако бросал эти слова, проходя мимо нее или уходя из общей столовой к себе во флигель, чтобы не слушать разлива ее криков.
   Но она все-таки кричала ему вслед:
   - Ишь, собачонка!.. Вредная!.. Гавкнет, и в подворотню!.. Собачонка!.. Шавка шалая!.. Барбосяка!..
   Во флигеле Маркиз сильно хлопал дверью и, глядя на нее из окна, затыкал уши.
   Всего только один раз они с Елей ходили на свиданье к арестанту, и очень противны показались Маркизу и гнусный воздух тюрьмы, и дежуривший при свидании надзиратель, - черный, в оспе, - и даже сам Коля, - вялый, но с оттенком какого-то превосходства на припухшем лице и остриженный под ноль. (Красивые волосы свои очень ценил Маркиз, и попробовал бы его кто-нибудь остричь под ноль!)
   Возвращаясь из тюрьмы, он говорил Еле:
   - В конце концов кто же в этом виноват, как не он сам?.. Не хотел сидеть в гимназии, - сиди в тюрьме!.. Мама только предупредила события... Хотя, конечно... смело могла бы не предупреждать!..
   - Ага!.. Вот!.. А отчего ты не остановил тогда мамы?..
   - Когда не остановил?
   - Когда!.. Будто не знаешь!.. Когда она призывала жандармов, - вот когда!.. Жандармам только того и надо было, чтобы их призвали!
   - Что ты мелешь?.. Как бы я мог остановить маму?
   - Отвел бы ее в комнаты и запер бы на ключ!
   - Я?.. Маму?.. С мамой мог бы удар сделаться!.. Что ты!
   - Ну что же, что удар! А может быть, и нет... Покричала бы и замолчала.
   - От-вра-тительная ты девчонка!.. Не хочу я с тобой идти рядом!.. Уходи!..
   И Маркиз перешел через улицу и зашагал по переулку. Однако Еля, постояв на месте два-три мгновенья, бегом бросилась за ним, обогнала его и бойко пошла впереди, чеканя шаги.
   Он повернул назад, и тут же повернула назад она и пошла за ним следом, не отставая, как он ни уширял шаги.
   - Смотри!.. Морду набью! - бросал он иногда назад.
   А она отзывалась вызывающе:
   - А ну-ка набей, попробуй!..
   Так и дошла за ним следом до тихой улицы Гоголя, но за два квартала до своего дома отстала и свернула к особняку Ставраки. Маркиз был так взбешен ею и так стремился от нее уйти, что этого не заметил.
   В доме Ставраки недолго пробыла Еля: Дина и Маня спешили на званый вечер. Она завистливо ахнула тому, как великолепно накрасила губы Дина, как замечательно подвела брови и глаза Маня, с осторожностью, чтобы не помять их платьев, повисла у них на шеях, попрыскалась духами "Иланг-Иланг", похохотала звонко и пошла домой в причудливой синеве сумерек.
   Но в этой причуде сумерек от одной впадины стены отделилась и стала перед нею тень так неожиданно, что попятилась Еля.
   Тень сказала тихо:
   - Еля!.. Не узнали?..
   - Вы - нахал! - крикнула Еля.
   - Нет, я - Лучков, Еля...
   - Кто-о?..
   - Лучков... Не кричите так!.. Товарищ Коли... Я скрываюсь...
   - Я видела, что скрывались... чтобы что-нибудь стянуть!..
   - Тише, пожалуйста!.. Я насчет Коли... Что же вы его забросили так?.. Он погибнет!
   - Во-от!.. Забросили!.. А кто у него был сейчас?
   - Хлопочете о нем?
   - А вам какое дело?
   - Мне?.. Да ведь я тоже партийный!..
   - Тоже!.. Подумаешь!.. Босявка всякий туда же: партий-ный!..
   - Еля... Я нарочно дежурил тут, - думал - кто из ваших пройдет сказать... Что же вы не хлопочете?.. Ведь его в Якутку хотят сослать!..
   - В Я-кут-ку?.. Это где на собаках ездят?
   - Губернатор хочет! (совсем жутким шепотом) - Мы сегодня узнали.
   Еля едва различала в густой тени переулка большие под нависшей кепкой глаза на тощем остром лице, и ростом он был не выше ее, и плечи узкие...
   - Эх! - сразу осерчала она. - Лезут туда же мальчишки всякие!.. "Мы партийные"!..
   - Тише, пожалуйста! - испугался Лучков. - Отцу скажите... Что же он бездействует?.. У него знакомых много... Про-па-дет малый зря!..
   Тут чья-то поступь тяжкая послышалась вдали, приближаясь, и Лучков осел, съежился и пошел, ныряя в густых тенях и слабеньких световых пятнах, а Еля не могла не протянуть ему вслед презрительно:
   - Эх, мальчишка!..
   Но в доме, где все собрались к вечернему чаю, крепкий "Иланг-Иланг" сразу покрыл запах привычной валерьянки, и Володя-Маркиз, пронизав ее настигшими глазами, вскрикнул возбужденно:
   - Ага!.. Понятно!.. Понятно, где ты изволила быть сейчас!..
   Не одна валерьянка была привычная... Привычна была и сутулая сверху, а снизу широкая фигура матери, - тяжелая, очень тяжелая на вид, с руками широкими в запястьях и жесткими в ладонях, с немудрым лбом под жидкой, цвета сухой малины, косичкой, закрученной в калачик на темени... Привычен был и бычий взгляд (исподлобья и вкось) младшего брата Васи, которого не могла сегодня убедить она проведать Колю... Висячая лампа с жестяным облупленным абажуром, разномастные блюдечки и стаканы, нарезанный неуклюжими ломтями серый хлеб; таинственный угольник, который и теперь очень внятно трещал, - все это заставило Елю остановиться, не садясь за стол, и крикнуть в тон Володе:
   - Тебе дела нет, где я была!.. Я была у подруги, у Цирцен Эльзы!.. Это она меня надушила!..
   - Ты нагло врешь! - кричал Володя.
   - А потом я видела Лучкова!.. Я с ним четверть часа стояла!.. Он скрывается!..
   - Ах, очень хороша!.. - вступила в спор мать. - Похвалилась!.. Лучкова!.. Ворягу этого!..
   - Он нисколько не воряга, мама!.. Ничуть!.. Неправда!.. И он заботится...
   - О чем это?.. Чтобы к нам залезать?..
   - О Коле, а не о "чем"!.. О Коле!.. Бросили в тюрьму, как так и надо!.. А его ссылают теперь!.. Вы знаете, что его ссылают?..
   - Врешь!.. Он нам ничего не сказал, что ссылают! - кричал Володя. Врешь нагло!
   - Это Лучков сказал, а не он!.. Лучков, а не он!.. Откуда он может знать?.. Ты - дурак!.. Ему этого не скажут, а прямо погонят!..
   Зинаида Ефимовна махала широкими руками, обеими сразу на них обоих, точно дирижируя хором, и кричала сама:
   - Ша!.. Ша!.. Гавкалы!.. Барбосы!.. Ты - скверная девчонка!.. Куда ссылают?..
   - В Якутку!.. Вот куда!.. В Сибирь!.. Где на собаках ездят!.. Вот куда!..
   Еля вся раскраснелась и чувствовала это, и запах "Иланга" ее опьянял, ставил выше домашнего, делал нездешней, своей собственной...
   - Врешь! - перебила мать криком. - И Лучкова ты не видала, - все врешь!.. Отпускают Кольку!.. У губернатора чиновник Мина сам сказал! Под надзор родителей!..
   - Когда сказал?.. Кому сказал?.. - сразу спала с тона Еля, а Вася качал головою презрительно:
   - На со-ба-ках!..
   И видно было, что ему даже жаль Колю: "Отпустят, - и что же дальше? Ничего совершенно!.. А мог бы покататься на собаках!.."
   Он потому только не пошел в тюрьму с сестрою и братом, что как раз сегодня после обеда назначена была проба гигантского змея в десть бумаги, который клеили втихомолку в сарае у соседей Брилей, и задались острым вопросом пытливые умы: может ли такой змей поднять человека в возрасте девяти лет?.. Девятилетний человек этот приготовишка Алешка Бриль решался смело пожертвовать в случае надобности своею жизнью для этого опыта, и при заносе и пуске гиганта самозабвенно ухватился за змеиный хвост, но оборвалась непрочная мочала!.. Так и не решен был этот волнующий вопрос: смог ли бы 24-листовой змей поднять Алешку на воздух?.. И Вася был в понятной досаде.
   - Ага!.. А что?.. Придумала увертку, только неудачно? - поддразнивал Елю Маркиз, а Еля кричала вне себя от злости:
   - Не придумала! Нет!.. Нет!.. Лучков сказал!.. Он - партийный!.. У них известно!.. Лучков!.. Лучков!.. Лучков!.. Лучков!.. Лучков!..
   Она могла бы кричать так бесконечно, если бы не замахнулась на нее мать:
   - Да замол-чать ты, тварь!..
   Но почему-то не выдержала Зинаида Ефимовна этой небольшой стычки так несокрушимо, как другие подобные... Тут же она села на стул, обмякла кульком, простонала, начав с тихого и все повышая голос:
   - Ах!.. А-ах... А-а-ах!.. Как болит сердце!.. - и закрыла скорбно глаза.
   А потом запах щедро налитой в рюмку с самоварной водой и разлитой от дрожи рук на стол валерьяны, присущий издавна этому дому, победно заглушил самочинно ворвавшийся сюда запах "Иланг-Иланга".
   Но молодость беспощадна: Еля поняла свою мать теперь так, как ей хотелось понять: она придумала чиновника Мина и что будто освободят Колю под надзор домашних, - придумала из того противоречия, которое всем было отлично известно... Она сама знает, что сошлют в Якутку, и ей жалко Колю...
   - Ага!.. Жалко стало! - закричала Еля. - Теперь небось жалко, а когда сама жандармов звала, не было жалко!
   - Не смей, дрянь! - подступал к ней Володя. - Как ты смеешь?..
   - Смею!.. Я смею!.. Ты был там сейчас?.. Тебе не понравилось?.. А он сидеть должен!.. За что?.. За то, что бумажки какие-то нашли?..
   Зинаида Ефимовна, откинувшись на спинку стула, с закрытыми глазами, как рыба на берегу, раскрывала широко рот:
   - А-ах!.. А-ах!.. А-ах!..
   А Еля не давалась старшему брату, пытавшемуся вытолкать ее вон. Взбешенность удваивала ее силы. Она даже очень удачно толкнула его в грудь выпадом обеих рук, и только Вася, весь еще полный досады от неудачи со змеем, схватив кусок хлеба и пустив его ей прямо в голову, заставил ее взвизгнуть и убежать к себе в комнату, а там запереться на ключ.
   После этого бегства Зинаида Ефимовна скоро пришла в себя и сосредоточенно, как всегда, делала свое любимое: пила чай, а Володя считал нужным придумать, куда и к чему можно будет пристроить Колю, когда его выпустят из тюрьмы.
   - Он, конечно, захочет учиться дальше: проманежили все-таки малого... пусть готовится на аттестат зрелости... А если не захочет, можно устроить аптекарским учеником... или в дантисты, тоже достаточно шести классов... Вообще, если выпускают нам под наблюдение, то мы и должны наблюдать... Мы все! Чтобы ерундой больше не занимался!.. Мы все!..
   Блюдя честь семьи, Володя говорил это с полным сознанием своей личной ответственности за брата, точно самого его грозили одеть в гнусное арестантское и позорно остричь под ноль.
   И Зинаида Ефимовна соглашалась, что чем же плохо быть аптекарем, например? И гуманно, и спокойно, и всегда дома, и не заразно, и сто процентов дохода.
   Но, вспоминая выходку Ели, вдруг перебивала себя.
   - Ах, матери выговор какой!.. До чего дошла, мерзкая дрянь!.. Ну, погоди же!..
   И качала грузно головой с тощим калачиком на темени.
   А Еля в это время, дергаясь спиною, плакала у себя на кровати, впивалась пальцами в одеяло и грызла подушку.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   НИЖНИЙ ЭТАЖ
   Взовьется ракета, освобожденно шипя и звеня, как стрела, и рассыплется в воздухе огненным душем... Она не озарит ночного неба и не осветит земли (разве маленький уголочек), но есть частица радости в блеске ее самой, есть какая-то близость красоты, какая-то возможность, что делает ее на момент волнующей для глаз, и невольно следишь с подъемом за этим взлетом и распадом огня...
   Детей же поражает это, как сказка... Может быть, чудятся им огненные змеи?.. Даже шипенье и свист ракеты полны для них особенного смысла!.. И на одно - длинное, нет ли - мгновенье весь мир преображается в их глазах...
   После долгих хлопот Ивану Васильичу наконец удалось обставить нижний этаж дома Вани Сыромолотова приблизительно так, как ему хотелось, и шесть человек поселились в нем; банковский чиновник Синеоков, получивший двухмесячный отпуск, о. Леонид, из пригородных выселок Зяблы, и горный инженер Дейнека - по доброй воле, желая принести себе пользу; студент Хаджи и чех Карасек - с отвращением, презрением и повинуясь силе близких; наконец, Иртышов, как он сам говорил, "исключительно в целях конспирации".
   Иван Васильич разместил их в трех небольших комнатах по двое: священника с инженером, Иртышова с Синеоковым, студента с чехом. В четвертой большой комнате была их общая столовая, и тут же стояло пианино, взятое напрокат.
   Иван Васильич нашел в помощницы себе старую уже, но еще крепкую и очень спокойную привычную сестру милосердия Прасковью Павловну, и та поместилась с прислугой Дарьей, женщиной старательной, но тоже пожилой и с небольшими странностями, через коридор, в отдельной пристройке, рядом с ванной комнатой; и обед приносили из соседней недорогой столовой, а самовар Дарья ставила сама.
   Когда, два дня пробывши в новом для них месте, шестеро полубольных-полуздоровых несколько освоились и с обстановкой и друг с другом, Иван Васильич решил познакомить с ними Ваню и Эмму.
   В это время сидели все шестеро за вечерним чаем, и Прасковья Павловна с белыми буклями под белой наколкой и сама вся в белом была за хозяйку.
   Когда, в сопровождении Худолея, огромный Ваня в черной бархатной куртке и рядом с ним Эмма, невысокая, но на редкость свежая, веселая и упругая, со взбитыми светлыми волосами, очень густыми, вошли в столовую, даже Иртышов на минуту почувствовал себя больным и очень усталым, и за это сразу возненавидел обоих гостей.
   Пианино было открыто, хотя никто здесь играть на нем не мог, и только о. Леонид пробовал подбирать двумя пальцами церковные мотивы. На подоконниках, на столиках для шахмат и домино стояли букеты осенних цветов, на столе чайном высились двумя горками фрукты и пирожные, а вверху под потолком матово светился электрический шар, о чем в первую голову позаботился Худолей; хотя в этой части города, на Новом Плане, электричество было еще редкостью в частных домах, но невдали находился пивоваренный завод Карасека со своей динамой. В чуть голубоватом свете столовая полулечебницы похожа была на гостиную, где у любезной хозяйки в белом и с белыми буклями собралось милое общество, случайно почему-то исключительно мужское, однако разнообразное, с несколько неожиданным батюшкой, но зато с неизбежным студентом в серой тужурке и с мыслящим бледным лицом.
   Иван Васильич был весело возбужден, даже торжествен. Его христоподобное лицо как будто струилось (так показалось о. Леониду), когда он сказал, обращаясь ко всему столу:
   - Хозяин этого дома и прелестная хозяйка!.. Знакомьтесь, господа!
   И задвигались стулья, и Ваня, широко улыбаясь, но не выпуская из левой ладони локоть правой руки Эммы, топчась обошел весь стол и, наконец, уселся поближе к самовару и рядом с Худолеем.
   Даже и не в лечебнице тягостны первые минуты знакомства людей с людьми, и, конечно, Иван Васильич понимал, что ему самому надо найти и указать какую-нибудь общую тему, поэтому он заговорил об электричестве, обращаясь к Ване:
   - Простите, не понимаю я вас, Иван Алексеич, почему вы отказались провести к себе наверх свет?.. Посмотрите, какая прелесть!.. Свет ровный, его не замечаешь, - верхний, не беспокоит нервов...
   - Почему? Это просто! - улыбнулся Ваня. - Я соскучился за границей по лампе... Там даже в коровниках электричество!
   - Вам это не нравится? - ядовито спросил его Иртышов и в ожидании ответа привычно разинул рот и бросил в него какую-то крошку.
   - Электричество вводится теперь даже в церквах, - кротко заметил о. Леонид. - Всякий свет от бога.
   - Когда я рисую по вечерам, я могу поставить лампу как мне угодно, ответил Худолею Ваня. - Вот почему...
   - Вздор! Вздор!.. Зачем настояще говорить вздор!.. - горячо перебила Эмма. - Я не люблю вздор!.. После зафт - мы езжали на Рига! Ну?.. Зачем нам электрич свет?
   - Ах, вот как!.. Уезжаете?.. Решено? - обрадованно заволновался Иван Васильич.
   Но Ваня только пожал широкими плечами и ответил неопределенно:
   - Гм...
   - В Риге очень узкие улицы, - вставил Синеоков. - Я там был года три назад.
   - О-о-о!.. О-о!.. Узки улиц! - живо откликнулась Эмма. - Вы были Старый Рига!.. Ну?.. Вы не был Новый Рига!..
   - Как в Праге, - поддержал Карасек. - Вы не были в Праге? Нет?.. Это есть необыкновенный город - Прага!.. В старой части там тоже есть узкие улицы.
   - Наслоение культур, - определил студент очень важно и несколько скучающе.
   Один только инженер смотрел исподлобья, имел очень необщительный вид и никак не отозвался на приход Вани с Эммой. У него была длинная голова, длинное лицо, подстриженные ежиком, но мягкие на вид волосы, редкие, темные; робкий подбородок, впалые щеки, висячие усы.
   Он сосредоточенно чистил большое красивое яблоко перочинным ножом, и Худолей сказал ему:
   - Яблоки вымыты, эпидемий в городе нет, а вы счищаете самый питательный слой!
   Инженер посмотрел на него исподлобья, посмотрел на Эмму, покраснел густо и ответил:
   - Очень жесткая кожица.
   И на худых зябких руках его отчетливо забелели суставы пальцев.
   - Это синап, - объяснила ему Прасковья Павловна, ласково прикачнув буклями: - Возьмите другое... Вот - канадский ранет, кожица мягкая...
   - Крымские яблоки, они... вообще почему-то хуже северных, - сказал о. Леонид. - Там есть такие, например, - грушовка, анис, белый налив... Изу-ми-тельные!.. Или даже антоновка...
   - А вы из какой же это яблочной губернии, отец? - полюбопытствовал Иртышов.
   - Отец... Леонид, - вы хотели добавить? - поправил его Иван Васильич.
   Иртышов метнул на него игривый косой взгляд и сказал, ни к кому не обращаясь:
   - Есть хорошие сады в Орловской губернии, в Карачевском уезде... Есть в Курской, в Воронежской... У иных помещиков под садом до сотни десятин...
   И бросил в раскрытый рот одну за другой кряду три крошки.
   О. Леонид нервно провел прозрачной рукой по бледно-русой бессильной бороде, вздохнул и спросил Ваню скороговоркой:
   - Читал я, что "Тайная вечеря" знаменитая - Леонардо да Винчи попортилась сильно... Вы не видали?
   Ваня смутился немного.
   - Это в Милане, кажется... Фреска на стене... Разумеется, должна была пострадать... Но я не был в Милане и не видел...
   - Не ви-да-ли?.. "Тайной вечери"?.. Как же это вы? - О. Леонид удивился совсем по-детски. - А мне Иван Васильич говорил, что вы были в Италии!..
   Эмма расхохоталась весело.
   - Милан!.. Ха-ха-ха!.. Там Scala... там о-перный певец, - ну...
   Так и осталось непонятным о. Леониду, чем он рассмешил Эмму, потому что ее перебил Ваня, забасив громко:
   - "Тайная вечеря" теперь, кажется, реставрирована сплошь... Да, впрочем, зачем и оригинал, когда он всем уже известен по снимкам?.. Не читаете же вы Пушкина в рукописях!..
   - Или псалмов Давида по-древнееврейски! - подсказал Иртышов.
   - Особенно в наш век фабричного производства! - вставил весело Синеоков.
   Он был средних лет, высокий, тонкий, с чуть начавшими седеть черными волосами, в безукоризненной манишке, и вообще щегольски одет.
   Была большая бойкость в его лице, в насмешливых глазах и губах, и даже в крупном носе, имевшем способность не изменяться в очертаниях, как бы широко он ни улыбался.
   - Наш век фабричного производства в общем - очень гуманный век, этого не забывайте! - поправил его Худолей.
   - Особенно для рабочих! - язвительно дополнил Иртышов и охватил колено.
   А Карасек, вытянув над столом розовое лицо и правую руку со сверкнувшей запонкой на манжете, почти пропел вдохновенно: