Страница:
Домой Даша вернулась вся в слезах. Мать, узнав, в чем дело, ударила Дашу наотмашь по щеке. Даша стиснула зубы и сказала:
— Я никогда, никогда этого не забуду и не прощу вам.
Первого октября, в Покров, Даша неизвестно куда исчезла. Покинула Яицкий городок, может быть, ушла из жизни.
Падуров и офицер.
Из блокнота.
Суд и расправа.
В один из майских благодатных деньков к дому ржевского воеводы подкатил с бубенцами бравый пучеглазый поручик Капустин. Воевода принял его с должным уважением и, осведомившись, в чем дело, предложил остановиться у него.
После обеда с выпивкой послали за фабрикантом Твердозадовым. Поручик ему отрекомендовался:
— Я зять московского первой гильдии купца Силы Назарыча Серебрякова.
— А-а-а, так, так, — почтительно заулыбался рыжебородый, большой Твердозадов; его густые волосы подрублены по-кержацки, расчесаны на прямой пробор, свисают крышей.
— Согласно сих двух документов, — продолжал офицер, передавая Твердозадову долгополовские фальшивки, — имею получить с вас тысячу рублей наличными и на тысячу рублей веревками.
Улыбка на крупном и суровом лице Твердозадова сменилась недоумением.
Нахмурив щетинистые брови, он пристально рассматривал предъявленные ему бумажки за печатями.
— Твоя рука? — спросил воевода.
— Кажись моя, — буркнул фабрикант, — токмо что не я писал… Ничего в толк не возьму. Откедов… откедов у тя сии грамотки?
— Я оные документы, — ответил офицер, — получил от тестя моего с доверительной надписью. Требую срочной уплаты.
— Я в Москве вот уж десять годов не бывал! — гневно закричал басом Твердозадов. — Мошенство! Каверза! Что вы, господа хорошие… Побойтесь бога!
— Бога мы боимся, — зашумел и воевода, выкатывая бараньи глаза. — А ты не ори, пока я те глотки не заткнул. Ты как меня честил? Помнишь?..
Смотри, в капусту искрошу. А вот, выкладывай господину поручику деньги и шагай с богом домой.
— Тьфу! — и Твердозадов швырнул на стол оба векселя. — Тоже нашли дурака, чтоб за какого-то прощалыжника кровные денежки платить. Да я в Тверь, я в Питер… До сената дойду!
Он круто повернулся и, тяжело брякая подкованными сапогами в пол, пошагал, как конь на дыбах, к выходу.
— Судом стребуем! — крикнул ему вдогонку вспотевший воевода. — Имущество опишем, в яму долговую угодишь…
— Не стращай, голоштанник, — повернулся от двери фабрикант. — Проглочу с потрохами, как снетка, и пискнуть не успеешь.
На следующий день поручик Капустин явился в магистрат, ведавший купеческим сословием и относящимися к оному гражданскими делами. За магистратским столом восседал сам бургомистр, седобородый Ряхин, два ратмана и повытчик — родственники его. Все четверо — выборные из купцов.
Поручик Капустин требовал немедленных действий по взысканию с Твердозадова двух тысяч. Члены магистрата взирали на векселя «с неохотой и сумнительством». Тогда поручик предъявил, за подписями высоких московских лиц, бумагу. Между прочим в бумаге говорилось: «Доколе то дело решением произведено не будет, дотоле того магистрата присутствующих и повытчика держать при их местах без выпуску». Прочтя бумагу, бургомистр и прочие члены магистрата поняли, что шутки плохи, доведется Твердозадова довольно понужнуть.
Истцу, поручику Капустину, была отведена на купеческий кошт квартира.
Началось дело.
Бургомистр Ряхин двадцать лет бессменно держал в своих руках весь город. В магистрате, в земской избе, в словесном суде и прочих подведомственных ему учреждениях сидели его родственники или добрые друзья. Писчики, канцеляристы, подьячие «просто» и подьячие «с приписью», трепеща, ждали мановения начальника. С незнатными людьми бывало так: двум магистратским рассыльщикам давали сыскную, они сыскивали должника в дому или где улучить было возможно, схватывали его, волокли к разбирательству, объявляя «при доезде». Ежели должник укрывался, рассыльщики волокли в суд его мать, отца или жену и содержали их под караулом, доколе должник не являлся на выручку своих близких.
А вот теперь поступить так бургомистр Ряхин поопасился: Твердозадов — фабрикант, богач, раскольник, имеющий в Москве сильную руку среди староверов-толстосумов. Поэтому словесный суд, куда передано это кляузное дело, поручил судье, купцу Постникову, наведаться к Твердозадову и упросить его кончить дело полюбовно. Судья трижды ходил к нему.
Твердозадов трижды выгонял его вон, кричал, что по фальшивым векселям не плательщик.
А как, согласно вексельному уставу, должно решить дело в двухнедельный срок, иначе взыскание по иску будет учинено с самих судей, да и поручик Капустин грозил, по смыслу имевшейся у него бумаги, в случае проволочки заковать судей, подьячих и повытчика в ножные кандалы, суд постановил повернуть дела как можно круче.
Посланы были два рассыльщика из дюжих второй гильдии купцов, и повелено было тем рассылыцикам:
— Требовать должника в словесный суд неотступно.
Здоровецкие бородатые рассылыцики усердно, страха ради, помолясь, подступили к запертым воротам Твердозадова. Грохали и час, и два, и три, из сил выбились, ни с чем вернулись в суд.
Меж тем хитроумный фабрикант, зная повадки бургомистра и беззакония местных властей, ввез в свою крепость двенадцать возов продуктов, запер наглухо ворота, спустил с цепей бешеных собак и стал отсиживаться, выжидать, что будет. А канатная фабрика его, помещавшаяся во дворе за бревенчатой стеной, продолжала работать полным ходом.
Словесный суд, видя, что должника залучить невозможно, решил передать дело обратно в магистрат, располагавший большими правами. Магистрат тотчас призвал из ржевских купцов «полицы-мейстера» Арбузова и приказал ему:
— Идти тебе, полицы-мейстер, в дом Твердозадова и требовать, дабы хозяин, по именным на него векселям, явился в магистрат в неукоснительном времени.
Но «полицы-мейстер» купец Арбузов тоже ничего поделать не смог: постучал в ворота, послушал лай бешеных собак да чью-то черную ругню и, грозя законами, было поплелся обратно. Тут голос окликнул его:
— Эй, стой! — и через щель приоткрытой на цепи калитки просунулась рыжая бородища хозяина:
— Слушай! С глазу глаз говорю тебе, Арбузов.
Толкуй судьям: Твердозадов-де хабары не даст ни гроша. А деньги-де он, Твердозадов, у купца Серебрякова сроду не брал, и расписки те фальшивые.
Пущай-де суд дознается у Серебрякова, какой жулик сими векселями обморочил его. А как дознается суд, пущай-де ловит того жулика, а не меня, я на вас, хабарники, вашу шайку воровскую в сенат жалобу учиню.
И калитка с превеликим треском захлопнулась.
«Полицы-мейстер» купец Арбузов под присягою объявил магистрату поносные Твердозадова слова. Бургомистр Ряхин с судьями довели о сем до сведения самого господина воеводы Таракана-Сухожилина. Воеводе на руку: уж вот тут-то он сумеет рассчитаться с лютым оскорбителем своим.
А время шло, кончился положенный двухнедельный срок. Воевода, блюдя закон и получив крупную взятку от поручика Капустина, приказал, во угождение поручику, надеть ножные кандалы на двух судейских подьячих и одного из судей. Скованные, поскрипывая перьями и глотая слезы, так и сидели в кандалах за своими столами.
Воевода пыхтел, краснел, от напряжения мысли вспухли на его толстой шее воловьи жилы, но в пустопорожнюю голову его ничего не влетало, и он не мог придумать, каким измышлением, не нарушая закона, ущемить гордеца Твердозадова. А вот как зудились руки! Напился пьян, побил жену и завалился на продрых. На другой день приказал разыскать великого пропойцу, купеческого сына забулдыжника Федьку Петушкова.
Этот пьяница то и дело валялся под забором, часто сиживал за дебоширство в арестантской, на службу же появлялся весьма редко, но законы знал лучше самого законодателя, за что и терпим был в должности подканцеляриста воеводской канцелярии. Он находился в тяжком у начальства подозрении: как-то во время запоя он схватил составленный купечеством приговор и разодрал его, повредив в титуле «Её Императорского Величества» заглавную букву «В». Такая продерзость «касалась уже важности». Однако и на этот раз, ради отменных способностей невоздержанного винопивца, дело было замято.
Федьку Петушкова привели из кабака под руки, прислонили спиной к изразцовой печке, чтобы не упал. Он еще не стар, но давно потерял облик человека. Грязные волосы торчком, глаза белые, стеклянные, левый глаз подбит, лицо отечное, нос мягкий, ветхая рубаха разодрана от ворота до подола, сухоребрая грудь с поджарым животом голы, рваные штаны лезут вниз и распухшие, в струпьях, ноги босы. Он сопел, покачивался, туго соображая, где он, кто пред ним.
— Все пропил, Федя? — сочувственно спросил его воевода.
— Окромя совести — все! — взмахнул рукою Федька Петушков и посунулся носом, но был подхвачен сторожем и снова прислонен к печке. — За правду погибаю! Взяточники все, казнокрады. Душу вынули… Прахом все… Э-эх! — Он заплакал, затряс головой и брякнулся врастяжку.
— Ребята, — сказал воевода, — вынесите этот мерзкий прах во двор да бултыхните ему на башку ведер пять воды.
Федьку потащили, он хрипел, плевался, орал:
— Вот ужо-ужо… Вот ужо!.. Государь Петр Федорыч… Всем вам петля!
У воеводы яростно заиграли пальцы, сжимаясь в кулаки и разжимаясь, а волосатый рот перекосился.
Через час Федька отрезвел. Мокрый, посиневший, он сидел в канцелярии за столом, нюхал из бутылки муравьиный спирт, вздрагивал от холода.
Воевода, сдерживая гнев, разъяснил пьянице, что от него требуется.
Федька опустил голову, сжал виски ладонями и так сидел в окаменении очень долго, может, час, а может быть, и дольше. Все думали, что он уснул. Но вот, словно под ударом бича, он вдруг вскочил, распахнул дверцы шкапа, выхватил из громадного вороха бумаг трепаное дело, перелистал его и громко прочел выпись «Соборного уложения», главы десятой:
— «Буде который ответчик учнет у пристава укрыватися и во дворе у себя не учнет сказыватися, и приставу, взяв с собой товарищей, сторожить у двора его день, и два, и три, доколь тот ответчик сам или человек его или дворник со двора сойдет, и того ответчика или дворника, взяв, привести в приказ».
Воевода всхохотал, ударил от радости в ладоши, но вдруг, набычившись, загрозил глазами и голосом подначальным своим:
— Чуете, орясины стоеросовые? Все шкапы перевернули, а шиш нашли.
Спасибо тебе, Федя… Только смотри, язык вырву! — и воевода, стиснув зубы, сунул кулаком Федьке в нос. — Гей, сторож! Одеть его, отвести на кухню, накормить, напоить, уложить спать.
Вот и расчудесно. Значит, по закону можно на Твердозадова войной идти.
Быстро собрали отряд в двенадцать бойцов из ржевских посадских людей и второй гильдии купцов. Под водительством храброго купца Арбузова отряд обложил со всех сторон усадьбу непокорного раскольника, день и ночь чиня засаду.
А купчина Твердозадов спокойно отсиживался в своей крепости и в ус не дул. Забор на его усадьбе высокий, бревенчатый, утыканный по верху острым кованым гвоздьем. Время от времени показывалась над забором голова дворника Ивашки, вприщур озирала голова пустынную улицу с притаившимися по углам бородатыми воеводскими стражами и вновь скрывалась. Иногда сам хозяин залезал на чердак, чтоб в слуховое оконце посмотреть на осаждающих, по-злому улыбался в бороду, бубнил: «Знаю, лиса, про твои чудеса».
Спускался, шел в трепальню, набитую едкой пылью, по пути подзывал дворника Ивашку ласково говорил ему:
— Слышь-ка, Ваня. Ты в оба гляди. В случае чего — всех собак спущай.
Надо собакам на ночь изрядно винца подбавить в жратву, чтоб ярились пуще.
— Да уж будь в надеже, хозяин, — шептал толстыми губами широкоплечий парень. — Я супротив воеводы да супротив воеводских холуев сам зуб ярю, не хуже бешеной собаки.
— Во-во-во! — и купец протянул Ивашке сахарную сосульку. — На, побалуй… А я тебя, парень, не оставлю. Сколь у тебя бойцов-то?
— Да десятка с два… Дубинками махать могут ладно. Три рогатины, кой-какие топоришки имеются. Да два самопала.
— Во-во-во…
Всему городу ведомо было про осаду именитого купца. Простой народ, любопытства ради, не спеша прохаживался, с язвительной ухмылкой оглядывал несчастных воеводских караульщиков, что сидели на лавочках, на бревнах против осажденной твердыни. Иногда из озорства кричали: «Гляди, гляди…
Эй, караульщики! Твердозадов через заплот перемахнул!» — и прячась в толпе, быстро улепетывали дальше.
Даже купцы и люд чиновный, сидя в тарантасиках, трясогузках и линейках бок о бок с дражайшими своими половинами, расфуфыренными в модные салопы, в ковровые узорчатые шали, с густо насурмленными щеками, с подведенными бровями, лихо проносились на сытых лошадях, всматриваясь в онемевшие окна супротивного властям жилища.
А в базарный день, когда съехались крестьяне, почитай весь рынок привалил к дому Твердозадова.
— Пойдем, братцы, проведаем купца. Человек он сыздавна знаемый… А этому воеводишке когда ни то лихо будет… уж он дожде-е-тся.
В ту пору в деревнях и по базарам почти в открытую болтали о новоявленном царе Петре Федоровиче, покорившем всю Сибирь и пол-России.
Пресекая крамолу, воевода озверел. Он хватал в деревнях и в городишке через своих сподручных правого и виноватого, нещадно драл, отдавал в солдаты, гноил в тюрьме, даже были случаи — с согласия помещиков-владельцев — ссылал мужиков на каторгу. Но, невзирая на его жестокость, мужики осмелели окончательно, слухи о великой смуте множились, и росла, росла к злодею-воеводе ненависть.
Против дома Твердозадова — густая толпа крестьян с кошелями, корзинами, баклажками молока.
— Эй, Абросим Силыч!.. Покажись! — взывали нетерпеливые. Иные длинными палками стучали в окна, двое мальчишек залезли на забор.
Будочники с алебардами убеждали толпу не гуртоваться, а каждому идти своей дорогой. Толпа потешалась над ними, вызывая на скандал.
Вдруг распахнулось в верхнем этаже окно, раздвинулись кисейные занавески, показался хмурый лик с горящими глазами, зарыжела огненная борода.
О-о-о! — радостно заорали мужики и бабы, они сразу забыли все бывшие от купца прижимки: ведь канатный фабрикант часто наезжал в деревни, скупал лен, коноплю, овес.
— Здоров будь, Абросим Силыч! Что, брат, сидишь и ты? А и гораздо же тебя пообидел воевода…
— Сижу, отцы, сижу! — кричал Твердозадов и кланялся.
И те, кто поближе к дому, видели: глаза здоровенного лохматого купца наполнились слезами.
— Вот как изгаляются… Несмотря, что богач, — сожалительно вырывалось из толпы. — А с нашим-то братом что вытворяют, с мужиком-то.
Ой, ты!
— Абросим Силыч, эй! Довольно ль у тя жратвы-то? — вопрошали сердобольные из толпы. — А то спускай сюда веревочку, мы те молочка навяжем, да хлебушка, да сметанки.
— Спаси бог, хрещеные, в довольстве сижу, сыт! Токмо за бесчестье тоска долит. Обида, братцы!
— А вот погоди чуток, — утешающе неслись выкрики, — вот ужо-ужо царь батюшка Петр федорыч придёт, рассудит! Он, батюшка, торговых людей, сказывают, не трожит. Он, батюшка, токмо воевод, да бар, да начальников превеликих вешает!..
Так еще протянулась скучнейшая неделя. Всем до смерти надоела эта канитель. А больше всего надоело торчать дома гульливому дворнику Ивашке.
У него, может, зазноба в городе, может, кабатчикова жена Дарьица души в нем не чает: она молодая, ядреная, а ейный муж — старик, от него уж землею пахнет.
Ивашка парень не дурак — подъехал вечерком к хозяйке.
— Даве молвила ты, Степанида Митревна, солоду да хмелю нет у тебя пивца сварить. Давай слетаю, зады наши в кустарник выходят, никто не учует. А перед утренней зорей вернусь.
Дала ему хозяйка полтину денег. Поставил Ивашка замест себя другого дворника, а как стало чуть-чуть светать, перемахнул через заплот да и был таков.
И заприметь его на рынке в раннюю пору «полицы-мейстер» Арбузов.
Ивашка присел в толпе да по-за телегами прочь.
— А-а, молодчик! — вскричал Арбузов. — Вот ты где! Тебя-то, твердозадовского дворника, нам и надо. Хватай его.
Четверо дюжих молодцов схватили Ивашку, привели в воеводский двор, заперли в холодную. Просидел Ивашка весь день, до вечера. При нем в мешке хмель и солод. Сквозь железную решетку сунули хлеба с водой. Вот тебе и Дарьица!
Ивашка горько горевал, воевода радовался: ну, теперь-то уж Твердозадов не отвертится, обязательно придёт выкупать своего холопа и долг по векселям сквитает: так гласит закон!
Меж тем Ивашка стоял у окна, выходящего в зеленое поле, и скучал.
Вдруг, уж смеркаться стало, всплыл у окна Федька Петушков. «Сидишь?» — «Сижу». Ивашка все в подробности сквозь решетку перешептал воеводскому подканцеляристу. Тот сказал: «От государя Петра Федорыча манифест получен здесь. Сиди, скоро свободу примешь», — и ушел.
Вскоре Федька Петушков, трезвый и озлобленный, с кипой бумаг под мышкой стоял у дома Твердозадова.
— От воеводы с бумагами, — сказал он воеводской страже и был впущен в дом.
Засели с купцом и купчихой за стол. Федька Петушков сказал:
— У них закон, а мы против того закона свой закон выдвинем. Дако-сь чернил сюда, напишем промеморию.
Он засучил рукава, выпил чарочку, перекрестился и стал строчить. Под бумагой фабрикант Твердозадов руку приложил. Федька Петушков прочел промеморию вслух. Степанида Митревна заметила:
— Ах, не правда, не правда! Я нашему Ивашке только полтину дала, а трехсот рублей золотом не давывала…
— Молчи, молчи, Твердозадиха, — перебил Федька Петушков и выпил еще чарочку. — Сие место умственно написано. Поверь!..
На следующий день был созван в воеводскую канцелярию весь магистрат.
Промемория гласила: «У меня, фабриканта града Ржева, Абросима Твердозадова, во услужении дворником находился при доме крепостной генерала Сабурова Ивашка Постнов…»
Уже эти первые строки заставили воеводу, бургомистра и двух ратманов переглянуться: они сразу поняли, что сваляли дурака, захватив собственность генерала Сабурова, человека весьма строптивого и властного.
«А ныне означенный дворник, коего послала моя жена еще третьего дня, дав ему триста рублев империалами на размен мелочью, неведомо куда скрылся и посейчас с теми деньгами в дом не бывал…»
Заседающих бросило в жар. У воеводы зазвенело в ушах, на шее вздулись воловые жилы.
— Не было у дворника денег! — вскричал бывший тут купец Арбузов, «полицы-мейстер».
— Молчи! — и воевода грохнул в стол.
«А по сему прошу: дабы о сыску оного Ивашки Постного и о публикации о том всенародно во ржевский магистрат сообщить, а равно и помещика генерал-майора Сабурова о пропаже без вести крепостного его уведомить».
Наступило длительное молчание. Воевода упер бородищу в грудь, пыхтел, бараньи глаза закручинились. Был призван Ивашка и спрошен, доподлинно ли давал ему Твердозадов на триста рублей империалов. Быв научен Федькой Петушковым, парень твердо показал, что верно: хозяйка послала его, Ивашку, на базар за хмелем и солодом и дала-де золотых монет на триста целковых, дабы Ивашка наменял их мелочью, и что оные золотые отобрал-де от него при задержании купец Арбузов со товарищи.
Арбузов привскочил, затрясся, пискливо закричал:
— Ах, ты хам!.. Врет и не кашлянет.
Воевода вновь остановил купца и, кривя в гневе губы, грозно спросил Ивашку:
— Облыжно обносишь людей, алибо правду показываешь? Говори, смерд, а то устращивать учну.
Глаза Ивашки сверкали по-злому, и весь вид его страшен, как у человека, решившегося на отчаянный поступок.
— Правду сказываю, — пробурчал он и шумно задышал чрез ноздри.
Ночью в каземате связанный по рукам Ивашка был до потери сознания избит. Сначала немилосердно лупил его сам воевода Таракан, приговаривая:
«Вот тебе, вот тебе за старое». Он изнемог от злости, от размашистых движений, налился, как клоп, кровью, сел на чурбан, дышал шумно, тяжко, открыв настежь рот.
Вот над Ивашкой взмахнул кнутом палач. От спины парня летели окровавленные лоскутья кожи. Ивашка дрожал, жевал тряпку, в которую уткнулся рылом, вот замычал, заскулил и впал в беспамятство.
Стояла необычайно знойная погода. Прошли сутки. Ночь наступила душная, темная, вдали погромыхивал гром. Тучный воевода задыхался. Он приказал бросить пуховик на нижнем балконе и лег спать.
Гремела первая гроза. Удар за ударом страшными взрывами рушились на землю. Дрожали стены, дрожал, сотрясался мир. Но воевода спал крепко, не слыхал грозы.
Ранним утром в воеводском дворе, грязном от прошумевшего проливня, поднялся переполох.
На соборной колокольне ударил-залился набатный колокол. Сонные люди выскакивали из домов, спрашивали друг друга, что случилось, спешили кто на соборную площадь, кто на воеводский двор. Вперемешку с жителями бежали к воеводскому дому заспанные солдаты, с ружьями, с походными сумками в руках, кричали:
— Тревога, тревога!..
С воеводского двора летела резкая дробь турецкого барабана. Сполошные колокола зачастили-залились еще в двух церквах.
— Царь батюшка идёт!.. Сам Петр Федорыч! — шумели люди на бегу, выламывая из заборов жердье, хватая дубинки. — Казак с манихвестом наезжал…
А на грязнейшей соборной площади толпа орала:
— Эй, звонарь! Уж не царь ли показался с воинством?
Улица пред домом воеводы полна людей. Вид у всех растерянный и любопытный. Сначала шепот по толпе, потом шум, потом крик:
— Таракана убили! Воевода кончился…
Дробь барабана крепла. В толпу въехали верховые солдаты с офицером, пытались разогнать народ.
— Расходись, жители, расходись!.. Его высокоблагородие секунд-майор Сергей Онуфрич Сухожилин волею божией умре.
У воеводы оказалось перерезанным горло.
Караульный солдат каземата показал: пришел-де в ночи, в самую непогодь, подканцелярист Федор Павлыч Петушков с бумагой от воеводы, требовал-де выдать ему, подканцеляристу Петушкову, арестанта Ивашку Постнова для ночного-де допроса в воеводской канцелярии.
Дознание выяснило, что на вспольи в городском табуне той же ночью были похищены два воеводских самолучших скакуна. Очевидно, на них утекли крепостной барина Сабурова парень Ивашка Постнов и с ним — подканцелярист Федька Петушков.
Купец Барышников
Купчик Полуектов, эта забубенная головушка, едва ли в состоянии когда-либо нажить себе большие капиталы. Да он этого и не умеет, за этим и не гонится. Где ему?.. Он рыбка мелкая, ни какой-нибудь чудо-юдо, рыба-кит Барышников.
Да к тому же нам надо знать, что замечательные богатства в России составлялись не столько торговлей и промышленностью, сколько откупами и казенными подрядами.
Так преумножил свои богатства и знакомый наш Иван Сидорыч Барышников.
Однако деятельная, коммерческой складки, натура его тяготела к широкому труду созидательному, промышленному, к постройке своих фабрик и заводов, к оптовой торговле с заграницей.
Мы уже знаем, что встать на путь приобретений толкнул его подвернувшийся под руку случай: в Семилетнюю войну он «зажилил» золото фельдмаршала Апраксина. Боясь сразу обнаружить свое краденое богатство, он по началу открыл в Питере перворазрядный трактир, затем разорил богатого мясника Хряпова и заполучил его дело в свои руки, потом стал заниматься богатыми откупами и подрядами. Набив сундуки золотом, он умудрился приобрести на подставное лицо (графа Федора Орлова) два имения в Смоленской губернии — Алексино и Погорелово — с полутора тысячами душ крестьян. Переходя к практической деятельности, Барышников успел выстроить на своей земле писчебумажную фабрику, лесопильню, богато оборудованную водяную мельницу и обширный винокуренный завод — самое выгодное предприятие, которое разрешалось исключительно помещикам.
— Я никогда, никогда этого не забуду и не прощу вам.
Первого октября, в Покров, Даша неизвестно куда исчезла. Покинула Яицкий городок, может быть, ушла из жизни.
Падуров и офицер.
(Заметка ко 2-й книге).
Офицер сказал Падурову:
— Вот видишь, как на косогоре, в пяти верстах, сверкает белым огнем стекляшка, а вот еще, а вот еще… А почему? Солнце бьет в них своими лучами. А без солнца нешто увидал бы их за пять верст? Да и мимо прошел, не увидал бы. Так и мы, Падуров! Наших дел сейчас никто не замечает, малы ли, велики ли они. И забудут нас. Но придёт солнечная пора, и заблестят наши дела, и нас добрым словом вспомнят потомки наши.
— Верно, — сказал Падуров и пристально поглядел на далекий косогор, где тремя белыми огненными звездами сверкали стеклянные осколки.
— Вот видишь, как на косогоре, в пяти верстах, сверкает белым огнем стекляшка, а вот еще, а вот еще… А почему? Солнце бьет в них своими лучами. А без солнца нешто увидал бы их за пять верст? Да и мимо прошел, не увидал бы. Так и мы, Падуров! Наших дел сейчас никто не замечает, малы ли, велики ли они. И забудут нас. Но придёт солнечная пора, и заблестят наши дела, и нас добрым словом вспомнят потомки наши.
— Верно, — сказал Падуров и пристально поглядел на далекий косогор, где тремя белыми огненными звездами сверкали стеклянные осколки.
Из блокнота.
(Написать особую главу о народной национальной культуре).
Для своего времени высокая культура была на севере — у поморов, в архангельских и олонецких скитах. Носители её — старообрядцы. Они, и материально более обеспеченные, имели возможность приукрашать и культивировать свои одежды, расшивать их жемчугом, серебром и золотом. И по материальному благополучию, а также по своей религиозности были они грамотны, читали церковные книги, занимая от культуры византийской и привнося в нее культуру русскую. Былины, песни, ткани, вышивки, кружева, шитье, иконопись. Былины оттачивались из десятилетия в десятилетие, из рода в род. А поэтому и разговорная речь достигла большой культуры, образности.
Зодчество: избы просторные, в два этажа, расписные ставни, резьба, храмы деревянные, шатровые, изделия из слоновой кости, из меха. Бисерные работы.
Раскольники, народ гонимый, замкнулись в себе, образовали свою высокую культуру духа и быта.
Отметить в романе величие духовной и материальной культуры русского народа: песни, сказания, изобретатели, зодчие из народа, мастера и мастерицы — ткани, вышивки золотом (монахини), кружева, живопись и пр.
Зодчество: избы просторные, в два этажа, расписные ставни, резьба, храмы деревянные, шатровые, изделия из слоновой кости, из меха. Бисерные работы.
Раскольники, народ гонимый, замкнулись в себе, образовали свою высокую культуру духа и быта.
Отметить в романе величие духовной и материальной культуры русского народа: песни, сказания, изобретатели, зодчие из народа, мастера и мастерицы — ткани, вышивки золотом (монахини), кружева, живопись и пр.
Суд и расправа.
Глава 4.
Настоящая, четвертая в книге — «Прохиндей», — глава не включена в третью книгу «Емельян Пугачёв» по композиционным соображениям.
Ред.
1
В один из майских благодатных деньков к дому ржевского воеводы подкатил с бубенцами бравый пучеглазый поручик Капустин. Воевода принял его с должным уважением и, осведомившись, в чем дело, предложил остановиться у него.
После обеда с выпивкой послали за фабрикантом Твердозадовым. Поручик ему отрекомендовался:
— Я зять московского первой гильдии купца Силы Назарыча Серебрякова.
— А-а-а, так, так, — почтительно заулыбался рыжебородый, большой Твердозадов; его густые волосы подрублены по-кержацки, расчесаны на прямой пробор, свисают крышей.
— Согласно сих двух документов, — продолжал офицер, передавая Твердозадову долгополовские фальшивки, — имею получить с вас тысячу рублей наличными и на тысячу рублей веревками.
Улыбка на крупном и суровом лице Твердозадова сменилась недоумением.
Нахмурив щетинистые брови, он пристально рассматривал предъявленные ему бумажки за печатями.
— Твоя рука? — спросил воевода.
— Кажись моя, — буркнул фабрикант, — токмо что не я писал… Ничего в толк не возьму. Откедов… откедов у тя сии грамотки?
— Я оные документы, — ответил офицер, — получил от тестя моего с доверительной надписью. Требую срочной уплаты.
— Я в Москве вот уж десять годов не бывал! — гневно закричал басом Твердозадов. — Мошенство! Каверза! Что вы, господа хорошие… Побойтесь бога!
— Бога мы боимся, — зашумел и воевода, выкатывая бараньи глаза. — А ты не ори, пока я те глотки не заткнул. Ты как меня честил? Помнишь?..
Смотри, в капусту искрошу. А вот, выкладывай господину поручику деньги и шагай с богом домой.
— Тьфу! — и Твердозадов швырнул на стол оба векселя. — Тоже нашли дурака, чтоб за какого-то прощалыжника кровные денежки платить. Да я в Тверь, я в Питер… До сената дойду!
Он круто повернулся и, тяжело брякая подкованными сапогами в пол, пошагал, как конь на дыбах, к выходу.
— Судом стребуем! — крикнул ему вдогонку вспотевший воевода. — Имущество опишем, в яму долговую угодишь…
— Не стращай, голоштанник, — повернулся от двери фабрикант. — Проглочу с потрохами, как снетка, и пискнуть не успеешь.
На следующий день поручик Капустин явился в магистрат, ведавший купеческим сословием и относящимися к оному гражданскими делами. За магистратским столом восседал сам бургомистр, седобородый Ряхин, два ратмана и повытчик — родственники его. Все четверо — выборные из купцов.
Поручик Капустин требовал немедленных действий по взысканию с Твердозадова двух тысяч. Члены магистрата взирали на векселя «с неохотой и сумнительством». Тогда поручик предъявил, за подписями высоких московских лиц, бумагу. Между прочим в бумаге говорилось: «Доколе то дело решением произведено не будет, дотоле того магистрата присутствующих и повытчика держать при их местах без выпуску». Прочтя бумагу, бургомистр и прочие члены магистрата поняли, что шутки плохи, доведется Твердозадова довольно понужнуть.
Истцу, поручику Капустину, была отведена на купеческий кошт квартира.
Началось дело.
Бургомистр Ряхин двадцать лет бессменно держал в своих руках весь город. В магистрате, в земской избе, в словесном суде и прочих подведомственных ему учреждениях сидели его родственники или добрые друзья. Писчики, канцеляристы, подьячие «просто» и подьячие «с приписью», трепеща, ждали мановения начальника. С незнатными людьми бывало так: двум магистратским рассыльщикам давали сыскную, они сыскивали должника в дому или где улучить было возможно, схватывали его, волокли к разбирательству, объявляя «при доезде». Ежели должник укрывался, рассыльщики волокли в суд его мать, отца или жену и содержали их под караулом, доколе должник не являлся на выручку своих близких.
А вот теперь поступить так бургомистр Ряхин поопасился: Твердозадов — фабрикант, богач, раскольник, имеющий в Москве сильную руку среди староверов-толстосумов. Поэтому словесный суд, куда передано это кляузное дело, поручил судье, купцу Постникову, наведаться к Твердозадову и упросить его кончить дело полюбовно. Судья трижды ходил к нему.
Твердозадов трижды выгонял его вон, кричал, что по фальшивым векселям не плательщик.
А как, согласно вексельному уставу, должно решить дело в двухнедельный срок, иначе взыскание по иску будет учинено с самих судей, да и поручик Капустин грозил, по смыслу имевшейся у него бумаги, в случае проволочки заковать судей, подьячих и повытчика в ножные кандалы, суд постановил повернуть дела как можно круче.
Посланы были два рассыльщика из дюжих второй гильдии купцов, и повелено было тем рассылыцикам:
— Требовать должника в словесный суд неотступно.
Здоровецкие бородатые рассылыцики усердно, страха ради, помолясь, подступили к запертым воротам Твердозадова. Грохали и час, и два, и три, из сил выбились, ни с чем вернулись в суд.
Меж тем хитроумный фабрикант, зная повадки бургомистра и беззакония местных властей, ввез в свою крепость двенадцать возов продуктов, запер наглухо ворота, спустил с цепей бешеных собак и стал отсиживаться, выжидать, что будет. А канатная фабрика его, помещавшаяся во дворе за бревенчатой стеной, продолжала работать полным ходом.
Словесный суд, видя, что должника залучить невозможно, решил передать дело обратно в магистрат, располагавший большими правами. Магистрат тотчас призвал из ржевских купцов «полицы-мейстера» Арбузова и приказал ему:
— Идти тебе, полицы-мейстер, в дом Твердозадова и требовать, дабы хозяин, по именным на него векселям, явился в магистрат в неукоснительном времени.
Но «полицы-мейстер» купец Арбузов тоже ничего поделать не смог: постучал в ворота, послушал лай бешеных собак да чью-то черную ругню и, грозя законами, было поплелся обратно. Тут голос окликнул его:
— Эй, стой! — и через щель приоткрытой на цепи калитки просунулась рыжая бородища хозяина:
— Слушай! С глазу глаз говорю тебе, Арбузов.
Толкуй судьям: Твердозадов-де хабары не даст ни гроша. А деньги-де он, Твердозадов, у купца Серебрякова сроду не брал, и расписки те фальшивые.
Пущай-де суд дознается у Серебрякова, какой жулик сими векселями обморочил его. А как дознается суд, пущай-де ловит того жулика, а не меня, я на вас, хабарники, вашу шайку воровскую в сенат жалобу учиню.
И калитка с превеликим треском захлопнулась.
«Полицы-мейстер» купец Арбузов под присягою объявил магистрату поносные Твердозадова слова. Бургомистр Ряхин с судьями довели о сем до сведения самого господина воеводы Таракана-Сухожилина. Воеводе на руку: уж вот тут-то он сумеет рассчитаться с лютым оскорбителем своим.
2
А время шло, кончился положенный двухнедельный срок. Воевода, блюдя закон и получив крупную взятку от поручика Капустина, приказал, во угождение поручику, надеть ножные кандалы на двух судейских подьячих и одного из судей. Скованные, поскрипывая перьями и глотая слезы, так и сидели в кандалах за своими столами.
Воевода пыхтел, краснел, от напряжения мысли вспухли на его толстой шее воловьи жилы, но в пустопорожнюю голову его ничего не влетало, и он не мог придумать, каким измышлением, не нарушая закона, ущемить гордеца Твердозадова. А вот как зудились руки! Напился пьян, побил жену и завалился на продрых. На другой день приказал разыскать великого пропойцу, купеческого сына забулдыжника Федьку Петушкова.
Этот пьяница то и дело валялся под забором, часто сиживал за дебоширство в арестантской, на службу же появлялся весьма редко, но законы знал лучше самого законодателя, за что и терпим был в должности подканцеляриста воеводской канцелярии. Он находился в тяжком у начальства подозрении: как-то во время запоя он схватил составленный купечеством приговор и разодрал его, повредив в титуле «Её Императорского Величества» заглавную букву «В». Такая продерзость «касалась уже важности». Однако и на этот раз, ради отменных способностей невоздержанного винопивца, дело было замято.
Федьку Петушкова привели из кабака под руки, прислонили спиной к изразцовой печке, чтобы не упал. Он еще не стар, но давно потерял облик человека. Грязные волосы торчком, глаза белые, стеклянные, левый глаз подбит, лицо отечное, нос мягкий, ветхая рубаха разодрана от ворота до подола, сухоребрая грудь с поджарым животом голы, рваные штаны лезут вниз и распухшие, в струпьях, ноги босы. Он сопел, покачивался, туго соображая, где он, кто пред ним.
— Все пропил, Федя? — сочувственно спросил его воевода.
— Окромя совести — все! — взмахнул рукою Федька Петушков и посунулся носом, но был подхвачен сторожем и снова прислонен к печке. — За правду погибаю! Взяточники все, казнокрады. Душу вынули… Прахом все… Э-эх! — Он заплакал, затряс головой и брякнулся врастяжку.
— Ребята, — сказал воевода, — вынесите этот мерзкий прах во двор да бултыхните ему на башку ведер пять воды.
Федьку потащили, он хрипел, плевался, орал:
— Вот ужо-ужо… Вот ужо!.. Государь Петр Федорыч… Всем вам петля!
У воеводы яростно заиграли пальцы, сжимаясь в кулаки и разжимаясь, а волосатый рот перекосился.
Через час Федька отрезвел. Мокрый, посиневший, он сидел в канцелярии за столом, нюхал из бутылки муравьиный спирт, вздрагивал от холода.
Воевода, сдерживая гнев, разъяснил пьянице, что от него требуется.
Федька опустил голову, сжал виски ладонями и так сидел в окаменении очень долго, может, час, а может быть, и дольше. Все думали, что он уснул. Но вот, словно под ударом бича, он вдруг вскочил, распахнул дверцы шкапа, выхватил из громадного вороха бумаг трепаное дело, перелистал его и громко прочел выпись «Соборного уложения», главы десятой:
— «Буде который ответчик учнет у пристава укрыватися и во дворе у себя не учнет сказыватися, и приставу, взяв с собой товарищей, сторожить у двора его день, и два, и три, доколь тот ответчик сам или человек его или дворник со двора сойдет, и того ответчика или дворника, взяв, привести в приказ».
Воевода всхохотал, ударил от радости в ладоши, но вдруг, набычившись, загрозил глазами и голосом подначальным своим:
— Чуете, орясины стоеросовые? Все шкапы перевернули, а шиш нашли.
Спасибо тебе, Федя… Только смотри, язык вырву! — и воевода, стиснув зубы, сунул кулаком Федьке в нос. — Гей, сторож! Одеть его, отвести на кухню, накормить, напоить, уложить спать.
Вот и расчудесно. Значит, по закону можно на Твердозадова войной идти.
Быстро собрали отряд в двенадцать бойцов из ржевских посадских людей и второй гильдии купцов. Под водительством храброго купца Арбузова отряд обложил со всех сторон усадьбу непокорного раскольника, день и ночь чиня засаду.
А купчина Твердозадов спокойно отсиживался в своей крепости и в ус не дул. Забор на его усадьбе высокий, бревенчатый, утыканный по верху острым кованым гвоздьем. Время от времени показывалась над забором голова дворника Ивашки, вприщур озирала голова пустынную улицу с притаившимися по углам бородатыми воеводскими стражами и вновь скрывалась. Иногда сам хозяин залезал на чердак, чтоб в слуховое оконце посмотреть на осаждающих, по-злому улыбался в бороду, бубнил: «Знаю, лиса, про твои чудеса».
Спускался, шел в трепальню, набитую едкой пылью, по пути подзывал дворника Ивашку ласково говорил ему:
— Слышь-ка, Ваня. Ты в оба гляди. В случае чего — всех собак спущай.
Надо собакам на ночь изрядно винца подбавить в жратву, чтоб ярились пуще.
— Да уж будь в надеже, хозяин, — шептал толстыми губами широкоплечий парень. — Я супротив воеводы да супротив воеводских холуев сам зуб ярю, не хуже бешеной собаки.
— Во-во-во! — и купец протянул Ивашке сахарную сосульку. — На, побалуй… А я тебя, парень, не оставлю. Сколь у тебя бойцов-то?
— Да десятка с два… Дубинками махать могут ладно. Три рогатины, кой-какие топоришки имеются. Да два самопала.
— Во-во-во…
Всему городу ведомо было про осаду именитого купца. Простой народ, любопытства ради, не спеша прохаживался, с язвительной ухмылкой оглядывал несчастных воеводских караульщиков, что сидели на лавочках, на бревнах против осажденной твердыни. Иногда из озорства кричали: «Гляди, гляди…
Эй, караульщики! Твердозадов через заплот перемахнул!» — и прячась в толпе, быстро улепетывали дальше.
Даже купцы и люд чиновный, сидя в тарантасиках, трясогузках и линейках бок о бок с дражайшими своими половинами, расфуфыренными в модные салопы, в ковровые узорчатые шали, с густо насурмленными щеками, с подведенными бровями, лихо проносились на сытых лошадях, всматриваясь в онемевшие окна супротивного властям жилища.
А в базарный день, когда съехались крестьяне, почитай весь рынок привалил к дому Твердозадова.
— Пойдем, братцы, проведаем купца. Человек он сыздавна знаемый… А этому воеводишке когда ни то лихо будет… уж он дожде-е-тся.
В ту пору в деревнях и по базарам почти в открытую болтали о новоявленном царе Петре Федоровиче, покорившем всю Сибирь и пол-России.
Пресекая крамолу, воевода озверел. Он хватал в деревнях и в городишке через своих сподручных правого и виноватого, нещадно драл, отдавал в солдаты, гноил в тюрьме, даже были случаи — с согласия помещиков-владельцев — ссылал мужиков на каторгу. Но, невзирая на его жестокость, мужики осмелели окончательно, слухи о великой смуте множились, и росла, росла к злодею-воеводе ненависть.
Против дома Твердозадова — густая толпа крестьян с кошелями, корзинами, баклажками молока.
— Эй, Абросим Силыч!.. Покажись! — взывали нетерпеливые. Иные длинными палками стучали в окна, двое мальчишек залезли на забор.
Будочники с алебардами убеждали толпу не гуртоваться, а каждому идти своей дорогой. Толпа потешалась над ними, вызывая на скандал.
Вдруг распахнулось в верхнем этаже окно, раздвинулись кисейные занавески, показался хмурый лик с горящими глазами, зарыжела огненная борода.
О-о-о! — радостно заорали мужики и бабы, они сразу забыли все бывшие от купца прижимки: ведь канатный фабрикант часто наезжал в деревни, скупал лен, коноплю, овес.
— Здоров будь, Абросим Силыч! Что, брат, сидишь и ты? А и гораздо же тебя пообидел воевода…
— Сижу, отцы, сижу! — кричал Твердозадов и кланялся.
И те, кто поближе к дому, видели: глаза здоровенного лохматого купца наполнились слезами.
— Вот как изгаляются… Несмотря, что богач, — сожалительно вырывалось из толпы. — А с нашим-то братом что вытворяют, с мужиком-то.
Ой, ты!
— Абросим Силыч, эй! Довольно ль у тя жратвы-то? — вопрошали сердобольные из толпы. — А то спускай сюда веревочку, мы те молочка навяжем, да хлебушка, да сметанки.
— Спаси бог, хрещеные, в довольстве сижу, сыт! Токмо за бесчестье тоска долит. Обида, братцы!
— А вот погоди чуток, — утешающе неслись выкрики, — вот ужо-ужо царь батюшка Петр федорыч придёт, рассудит! Он, батюшка, торговых людей, сказывают, не трожит. Он, батюшка, токмо воевод, да бар, да начальников превеликих вешает!..
3
Так еще протянулась скучнейшая неделя. Всем до смерти надоела эта канитель. А больше всего надоело торчать дома гульливому дворнику Ивашке.
У него, может, зазноба в городе, может, кабатчикова жена Дарьица души в нем не чает: она молодая, ядреная, а ейный муж — старик, от него уж землею пахнет.
Ивашка парень не дурак — подъехал вечерком к хозяйке.
— Даве молвила ты, Степанида Митревна, солоду да хмелю нет у тебя пивца сварить. Давай слетаю, зады наши в кустарник выходят, никто не учует. А перед утренней зорей вернусь.
Дала ему хозяйка полтину денег. Поставил Ивашка замест себя другого дворника, а как стало чуть-чуть светать, перемахнул через заплот да и был таков.
И заприметь его на рынке в раннюю пору «полицы-мейстер» Арбузов.
Ивашка присел в толпе да по-за телегами прочь.
— А-а, молодчик! — вскричал Арбузов. — Вот ты где! Тебя-то, твердозадовского дворника, нам и надо. Хватай его.
Четверо дюжих молодцов схватили Ивашку, привели в воеводский двор, заперли в холодную. Просидел Ивашка весь день, до вечера. При нем в мешке хмель и солод. Сквозь железную решетку сунули хлеба с водой. Вот тебе и Дарьица!
Ивашка горько горевал, воевода радовался: ну, теперь-то уж Твердозадов не отвертится, обязательно придёт выкупать своего холопа и долг по векселям сквитает: так гласит закон!
Меж тем Ивашка стоял у окна, выходящего в зеленое поле, и скучал.
Вдруг, уж смеркаться стало, всплыл у окна Федька Петушков. «Сидишь?» — «Сижу». Ивашка все в подробности сквозь решетку перешептал воеводскому подканцеляристу. Тот сказал: «От государя Петра Федорыча манифест получен здесь. Сиди, скоро свободу примешь», — и ушел.
Вскоре Федька Петушков, трезвый и озлобленный, с кипой бумаг под мышкой стоял у дома Твердозадова.
— От воеводы с бумагами, — сказал он воеводской страже и был впущен в дом.
Засели с купцом и купчихой за стол. Федька Петушков сказал:
— У них закон, а мы против того закона свой закон выдвинем. Дако-сь чернил сюда, напишем промеморию.
Он засучил рукава, выпил чарочку, перекрестился и стал строчить. Под бумагой фабрикант Твердозадов руку приложил. Федька Петушков прочел промеморию вслух. Степанида Митревна заметила:
— Ах, не правда, не правда! Я нашему Ивашке только полтину дала, а трехсот рублей золотом не давывала…
— Молчи, молчи, Твердозадиха, — перебил Федька Петушков и выпил еще чарочку. — Сие место умственно написано. Поверь!..
На следующий день был созван в воеводскую канцелярию весь магистрат.
Промемория гласила: «У меня, фабриканта града Ржева, Абросима Твердозадова, во услужении дворником находился при доме крепостной генерала Сабурова Ивашка Постнов…»
Уже эти первые строки заставили воеводу, бургомистра и двух ратманов переглянуться: они сразу поняли, что сваляли дурака, захватив собственность генерала Сабурова, человека весьма строптивого и властного.
«А ныне означенный дворник, коего послала моя жена еще третьего дня, дав ему триста рублев империалами на размен мелочью, неведомо куда скрылся и посейчас с теми деньгами в дом не бывал…»
Заседающих бросило в жар. У воеводы зазвенело в ушах, на шее вздулись воловые жилы.
— Не было у дворника денег! — вскричал бывший тут купец Арбузов, «полицы-мейстер».
— Молчи! — и воевода грохнул в стол.
«А по сему прошу: дабы о сыску оного Ивашки Постного и о публикации о том всенародно во ржевский магистрат сообщить, а равно и помещика генерал-майора Сабурова о пропаже без вести крепостного его уведомить».
Наступило длительное молчание. Воевода упер бородищу в грудь, пыхтел, бараньи глаза закручинились. Был призван Ивашка и спрошен, доподлинно ли давал ему Твердозадов на триста рублей империалов. Быв научен Федькой Петушковым, парень твердо показал, что верно: хозяйка послала его, Ивашку, на базар за хмелем и солодом и дала-де золотых монет на триста целковых, дабы Ивашка наменял их мелочью, и что оные золотые отобрал-де от него при задержании купец Арбузов со товарищи.
Арбузов привскочил, затрясся, пискливо закричал:
— Ах, ты хам!.. Врет и не кашлянет.
Воевода вновь остановил купца и, кривя в гневе губы, грозно спросил Ивашку:
— Облыжно обносишь людей, алибо правду показываешь? Говори, смерд, а то устращивать учну.
Глаза Ивашки сверкали по-злому, и весь вид его страшен, как у человека, решившегося на отчаянный поступок.
— Правду сказываю, — пробурчал он и шумно задышал чрез ноздри.
Ночью в каземате связанный по рукам Ивашка был до потери сознания избит. Сначала немилосердно лупил его сам воевода Таракан, приговаривая:
«Вот тебе, вот тебе за старое». Он изнемог от злости, от размашистых движений, налился, как клоп, кровью, сел на чурбан, дышал шумно, тяжко, открыв настежь рот.
Вот над Ивашкой взмахнул кнутом палач. От спины парня летели окровавленные лоскутья кожи. Ивашка дрожал, жевал тряпку, в которую уткнулся рылом, вот замычал, заскулил и впал в беспамятство.
Стояла необычайно знойная погода. Прошли сутки. Ночь наступила душная, темная, вдали погромыхивал гром. Тучный воевода задыхался. Он приказал бросить пуховик на нижнем балконе и лег спать.
Гремела первая гроза. Удар за ударом страшными взрывами рушились на землю. Дрожали стены, дрожал, сотрясался мир. Но воевода спал крепко, не слыхал грозы.
Ранним утром в воеводском дворе, грязном от прошумевшего проливня, поднялся переполох.
На соборной колокольне ударил-залился набатный колокол. Сонные люди выскакивали из домов, спрашивали друг друга, что случилось, спешили кто на соборную площадь, кто на воеводский двор. Вперемешку с жителями бежали к воеводскому дому заспанные солдаты, с ружьями, с походными сумками в руках, кричали:
— Тревога, тревога!..
С воеводского двора летела резкая дробь турецкого барабана. Сполошные колокола зачастили-залились еще в двух церквах.
— Царь батюшка идёт!.. Сам Петр Федорыч! — шумели люди на бегу, выламывая из заборов жердье, хватая дубинки. — Казак с манихвестом наезжал…
А на грязнейшей соборной площади толпа орала:
— Эй, звонарь! Уж не царь ли показался с воинством?
Улица пред домом воеводы полна людей. Вид у всех растерянный и любопытный. Сначала шепот по толпе, потом шум, потом крик:
— Таракана убили! Воевода кончился…
Дробь барабана крепла. В толпу въехали верховые солдаты с офицером, пытались разогнать народ.
— Расходись, жители, расходись!.. Его высокоблагородие секунд-майор Сергей Онуфрич Сухожилин волею божией умре.
У воеводы оказалось перерезанным горло.
Караульный солдат каземата показал: пришел-де в ночи, в самую непогодь, подканцелярист Федор Павлыч Петушков с бумагой от воеводы, требовал-де выдать ему, подканцеляристу Петушкову, арестанта Ивашку Постнова для ночного-де допроса в воеводской канцелярии.
Дознание выяснило, что на вспольи в городском табуне той же ночью были похищены два воеводских самолучших скакуна. Очевидно, на них утекли крепостной барина Сабурова парень Ивашка Постнов и с ним — подканцелярист Федька Петушков.
Купец Барышников
Настоящий отрывок, судя по времени описываемой в нем поездки купца Барышникова, назначался писателем для одной из глав второй книги «Е. П.», но не был включен в книгу.
Ред.
Купчик Полуектов, эта забубенная головушка, едва ли в состоянии когда-либо нажить себе большие капиталы. Да он этого и не умеет, за этим и не гонится. Где ему?.. Он рыбка мелкая, ни какой-нибудь чудо-юдо, рыба-кит Барышников.
Да к тому же нам надо знать, что замечательные богатства в России составлялись не столько торговлей и промышленностью, сколько откупами и казенными подрядами.
Так преумножил свои богатства и знакомый наш Иван Сидорыч Барышников.
Однако деятельная, коммерческой складки, натура его тяготела к широкому труду созидательному, промышленному, к постройке своих фабрик и заводов, к оптовой торговле с заграницей.
Мы уже знаем, что встать на путь приобретений толкнул его подвернувшийся под руку случай: в Семилетнюю войну он «зажилил» золото фельдмаршала Апраксина. Боясь сразу обнаружить свое краденое богатство, он по началу открыл в Питере перворазрядный трактир, затем разорил богатого мясника Хряпова и заполучил его дело в свои руки, потом стал заниматься богатыми откупами и подрядами. Набив сундуки золотом, он умудрился приобрести на подставное лицо (графа Федора Орлова) два имения в Смоленской губернии — Алексино и Погорелово — с полутора тысячами душ крестьян. Переходя к практической деятельности, Барышников успел выстроить на своей земле писчебумажную фабрику, лесопильню, богато оборудованную водяную мельницу и обширный винокуренный завод — самое выгодное предприятие, которое разрешалось исключительно помещикам.