Страница:
там расплодилось, евреев этих, в Палестине, что они заполонили своими
полчищами Египет и Сирию? Сколько, если не секрет, население Израиля?"
"Ты что, малограмотная, Смирнова? -- первой проявляет комсомольскую
бдитель-ность красная Машка. -- Всем известно, что Израиль -- самая маленькая
страна в мире..." "Монако еще меньше, -- встревает какой-то эрудит из зала. --
И Люк-сембург." "А правда, что Египет в пятьдесят раз больше Израиля по
территории и в сорок раз по населению? -- не унимается блондинка с голубыми
глазами. -- Если это так, то как же эти израильские полчища его могут
оккупировать?"
"Смирнова, сядьте! -- кричит парторг ЦКБ, бледнея. -- Ну-ка прекратите
тут ваши провокационные вопросы..."
"Не сяду. Мне непонятно, почему наша страна помогает Египту с его
миллионной армией и Насеру, объявившему, что намерен перебить всех
израильтян, включая женщин и детей, а не крохотному Израилю с его
"полчищами", способными уместиться на стадионе в Лужниках. Почему с нашей
помощью готовилась откровенная агрессия с самыми людоедскими планами и кого
это наши фаль-шивые патриоты-евреи вроде дурного Шурика призывают уничтожать
в Палестине руками арабов и нашим оружием? По-моему, такая позиция позорит
прежде всего нас, русских, в глазах всего мира."
"Что же ты предлагаешь?" -- зловеще спрашивает Машка.
"Я предлагаю принять резолюцию, осуждающую агрессию арабов против
Израиля."
"Но ведь всем известно, -- встает вдруг взволнованный Трахтенберг, -- что
на этот раз Израиль напал на Египет, а не наоборот". "А вот я сейчас к вам
подойду и стану ножом у вашего горла размахивать. Как вы поступите, Иосиф
Аронович?" "Дам по лбу, -- широко улыбается он. -- Как дал Израиль, когда
египтяне подтянули к его границам армию, а ООН с готовностью отвела свои
силы из Синая, чтобы не мешать перебить всех израильтян от мала до велика!"
"Они сговорились! -- кричит "лектор ЦК" с посиневшим лицом и вздувшимися
на шее жилами. -- Это продуманная сионистская провокация, товарищи! А девушка
ими подкуплена. Специально ее подобрали -- с такой славянской внешностью!.."
"Товарищи, не слушайте их, -- надрывается Сашка Комар. -- Евреи Советского
Союза все как один..." "Заткнись хоть ты, позорная тварь! -- кричат из зала.
-- Бра-во, Таня! Я с тобой! Долой демагогов!" "Митинг объявляется закрытым, --
хрипит парторг. -- Прошу всех разойтись по рабочим местам. А вы, Смирнова, и
вы, Ио-сиф Аронович, задержитесь-ка, с вами хотят побеседовать..."
Таня:
На проходной в желтое здание со зловещей вывеской меня остановил
почему-то матрос. Я даже решила, что не туда попала, но он позвонил куда-то,
игриво на меня посматривая. Ко мне вышел элегантный молодой мужчина в
штатском и вежливо пригласил за собой. Мы вошли в маленькую комнату с
решетками на окнах. Белые такие, не тюремные решетки, но мне все равно стало
очень страшно. Туман и здесь пристально всматривался в меня с улицы своим
серым бельмом.
Влипла, подумала я. Сейчас такое начнется...
Мужчина представился Андреем Сергеевичем, предложил мне сесть, сам
уселся через стол напротив и достал из сейфа папку уже с моей фамилией. Вот
уже и дело завели... Сейчас заполнять будут. Моими чистосердечными
признаниями.
Он был подчеркнуто сдержан, улыбнулся, уловив мой взгляд на решетки.
Естественно, как любой мужчина, оглядел меня с интересом своими стальными
холодными глазами. От такого интереса в таком месте мне стало как-то сразу и
холодно и жарко. Вспомнилось все, что слышала и читала об их застенках...
"Что вы так перепугались? -- уловил он мой взгляд на решетку. -- Вы не
арес-тованы, Татьяна Алексеевна. Просто мне хотелось бы для себя лично
выяснить кое-то о вашем странном поведении на митинге. Вы расположены к
беседе?" "А если нет? На беседу так не приглашают. Все вернулись на рабочее
место, а я..." "И вы вернетесь." "Когда?" "После беседы." "То есть, если я
не расположена с вами беседовать, то и не вернусь? Тогда я все-таки
арестована?" "Я же сказал, что нет. Просто, если вы откажетесь с нами
беседовать, то могут возникнуть очень серьез-ные подозрения, которые для вас
нежелательны. И тогда действительно дело мо-жет дойти до суда. Пока же я
готов немедленно подписать ваш пропуск. И вы свободны." "Да ну?
Подписывайте," -- я достала из сумочки пропуск. Пальцы мои дрожали. Он
улыбнулся, бросив на них взгляд, и подписал: "Теперь, быть может, все-таки
снизойдете до беседы с нами?" "С вами в единственном или с вами во
множественном числе?" "Как вам угодно, хотя я совершенно не понимаю вашего
отрицательного отношения к Органам. Насколько нам известно, у вас не было
никаких причин нас не любить, не так ли?" "Просто я не терплю беседовать по
принуждению." "Тогда назначайте, где и когда хотите. Мне лично удобно
подо-ждать вас после работы, скажем, в сквере на улице Лазо. Я буду на
скамейке справа. Согласны?" "Давайте попробуем, хотя я и не думаю, что из
этого что-то путное выйдет." "Что вы имеете в виду?" "Ну, явки, пароли,
резиденты..."
Он вдруг удивительно искренне для такой должности и места расхохотался:
"Чего бы мы стоили, если бы всерьез подозревали вас, Таня, в просионистской
анти-советской деятельности! И разве стал бы я с вами так дружески
беседовать в этом случае? Ваше выступление, как и слова уважаемого товарища
Трахтенберга, мы рассматриваем, как импульсивную реакцию на бездарно
огранизованный митинг. А вашу удивительную осведомленность с вражеской
трактовкой событий -- как результат пассивного постоянного прослушивания
"Голоса Америки" в доме ва-шей квартирной хозяйки. Насколько нам известно,
вы ни с кем, включая Арину Алексеевну Самойленко, до этого подобные проблемы
не обсуждали. Все верно?"
"Тогда какая цель нашей с вами встречи? -- невольно втянулась я в
беседу, от которой так храбро было отказалась. -- Попугать?" "Что вы! Пугаем
мы совсем иначе и гораздо эффективнее." "А это замечание что, не
запугивание?" "Такая бе-седа у нас называется профилактикой, Татьяна
Алексеевна. Вы молодая и неопытная. И даже не представляете, как сегодня
подставились своим необдуман-ным демаршем. На вас могут выйти реальные враги
нашей страны, так как вас действительно очень заманчиво использовать в
сионистских целях, учитывая вашу внешность и политическую наивность."
"Насколько я понимаю, единственной сионистской целью является привлечение
всех евреев в Сион. Я не еврейка..." "Я же сказал -- удивительная наивность!
Вы дважды ошиблись в одной фразе. Да, официальной целью сионистов является
только привлечение своих в Израиль. Но этой цели, во всяком случае
применительно к советским гражданам еврейской национальности, препятствует
наша внутренняя и внешняя политика. Наш общест-венный строй исключает для
советских евреев какую-либо реальную мотивацию для массовой эмиграции из
СССР, тем более в вечно воюющий, небогатый и недолговечный Израиль. Именно
поэтому сионисты и делают все возможное, чтобы расшатать нашу страну
изнутри. Если бы им это удалось, то из неста-бильной и непременно ставшей
антисемитской страны во все стороны хлынули бы евреи, часть которых
вынуждена была бы поселиться в Израиле, пополнив его агрессивную армию
пушечным мясом. Вы этого хотите?" "Мне-то что?"
"Вот тут я перехожу ко второй части вашей предыдущей фразы. Вы уж
простите, что нам кое-что известно, такая уж у нас служба, но у вас была...
связь с Феликсом Дашковским..." "Он что, тоже сионист-антисоветчик?" "Боже
упаси! Напротив, он пользуется нашим полным доверием..." "Поздравляю. И вас,
и, особенно, Дашков-ского. Но при чем тут я и мой сегодняшний демарш?" "Вы и
здесь сразу подру-жились с Марком Альтшулером..." "Это тоже ваше дело?" "В
какой-то мере. Посу-дите сами: совершенно русская девушка сначала склонна
упорно выбирать себе в друзья евреев, а потом вдруг искренне становится на
сторону Израиля против своей Родины..."
"Уже теплее... Чувствую, что я не скоро вернусь на свое рабочее
место..." "Верне-тесь, вернетесь, но я бы посоветовал вам подумать, стоит ли
так рисковать вашей... -- опустил он глаза на что-то на его столе, --
красотой, будущим, самой вашей моло-дой жизнью ради совершенно чуждых вам
интересов еврейских националистов..."
Эта ячейка между двумя досками, не говоря о моей любимой комнате у
Арины, уже казались мне полузабытым счастливым сном на фоне этой зловещей
вежливой недосказанности. Мне стало безмерно жаль себя, и я съежилась под
его уже сов-сем другим, потяжелевшим взглядом. Сейчас перестанет любезничать
и... попугает меня иначе и гораздо эффективнее!
"Вы опять неправильно все понимаете, Татьяна Алексеевна, -- снова уловил
он мои мысли. -- Вам решительно ничего не грозит. Я говорю не о совершенном
прес-туплении, а о возможности роковой ошибки с вашей стороны, если ваши
сим-патии сохранят свой вектор, и вы, скажем, войдете в еврейскую семью,
склонную к эмиграции. Повторяю, вас просто грех не использовать. Я вам
советую, насто-ятельно советую, пока советую, не только не поддаваться на их
провокации, но и немедленно сообщить мне вот по этому телефону обо всех
подозрительных контактах, к которым вас попытаются склонить после
сегодняшнего дня. Со своей стороны, мы, естественно, будем вас теперь особо
опекать. Я надеюсь, что после этого разговора вы поняли, кто вам друг и кто
враг, Таня..."
"Я тоже так думаю." "И что?" "Буду менять свой сексуальный вектор. Я
этих обрезанных отныне и близко к своей... к своему славянскому телу не
подпущу..."
Он вздрогнул, покраснел и поиграл желваками: "Вот ваш пропуск. Я только
поп-равлю час выхода. Побеседовали. Но упаси вас Бог еще раз попасть в эти
стены. Мы соблюдаем все нормы демократии по отношению к лояльным советским
гражданам, но с врагами, простите, как с врагами. Прощайте. Вы свободны".
Господи, какие были декорации в следующей сцене!
Над заливом появилась вдруг почти забытая полоска голубого неба, туман
неохо-тно таял, огрызаясь клубами между сопками, а мокрые тротуары и яркая
свежая листва деревьев блестели на уже выглянувшем солнце. В конце концов,
чего ради мне идти в тюрьму от этой несравненной благодати, называемой
свободой? Ради того, чтобы войти в еврейскую семью Дашковских, породниться
насильно с так любящей меня милейшей Софьей Казимировной? Ради предателя
Феликса и снис-ходительного Марика? Да гори они все огнем вместе со своим
Израилем! Вот иди-отка-то! В жизни ни на одном митинге не высовывалась, а
тут выскочила со свои-ми вопросиками и к кому! Вот уж точно небось скажут --
двое долбанутых сцепи-лись... Все же знают, что и я мозгами сдвинулась из-за
дурацкой любви. Надо ско-рее найти себе кое-что потверже, беспощадно
подумала я, и на том сердцем успо-коиться.
С этими решительными мыслями я появилась в отделе в самом конце
рабочего дня к всеобщему восторгу. Меня тут же окружили. "Мы уже составили
петицию в горком и в прокуратуру в твою защиту, -- кричал Валька. -- Не
тридцать седьмой -- людей хватать!" "Таня, -- волновалась Люся, -- тебя совсем
отпустили или за вещами?" "Кончайте базар в рабочее время, -- бесшумно
появился Гаврилыч. -- Тебя с утра ждут в нормоконтроле, Таня. Все, никаких
митингов -- всем работать!"
"Но вы же неправы, Танечка, -- взволнованная Изольдовна была сегодня
сама лю-безность. -- Нельзя не только здесь, но и нигде в мире позволять
евреям слишком много. Вот вы говорите, что Израиль маленький, а потому не
мог напасть сразу на трех могучих соседей. Но ведь и большевиков было
всего-никого в апреле 1917, и из них чуть не три четверти -- евреи. И такое
натворили!.." "Вот что, -- насмерть пе-репугалась я. -- Я, Тамара Изольдовна,
только что кое-откуда, где прохожу как активная сионистка. С меня и этой
роли до пенсии хватит. А вы меня на такой диалог вызываете, что мы обе
сгинем. У них там, знаете ли, машина времени. Особо опасных отправляют к
своим коллегам, прямо в тридцать седьмой год -- с концами." "Да что вы,
Смирнова, -- оцепенела она. -- Я же совсем не против, вы что, я в партии с
восемнадцати лет!.. Я просто жидов не люблю, а вы..." "А я вас люблю больше
всех в нормоконтроле! Так что пусть меня отныне кто другой курирует,
хорошо?"
"Ну вот, теперь ты обиделась, -- вдруг тонким голосом горько заплакала
Изольдовна. -- Ну что у меня за такой ужасный характер! Кого люблю, тех вечно
невольно обижаю. Прости меня, дуру, Танечка..." Я тут же наклонилась ее
поце-ловать ее в морщинистую щечку и убежала, тоже со слезами зачем-то. И
тут, по дороге в отдел, я вдруг ощутила огромное облегчение -- с перепугу я
совсем забыла о Феликсе. Он куда-то вдруг испарился из меня, вообще. Я даже
остановилась и уставилась в стенд на стене "Жизнь и деятельность В.И.Ленина"
с его наосто-черчевшим мальчиком с кудрявой головой (как бы гордился собой
Андрей Серге-евич, если бы меня в этот момент увидел!), чтобы придти в себя.
Я не могла вспомнить лица Феликса, как ни старалась! Ничего себе!
Парапсихолог этот Сергееич что ли? Вышиб из меня мою несчастную любовь
одними угрозами, не прикасаясь... Да я о всяких евреях и думать не смела.
Зато как легко стало на душе сразу...
Таня:
Ко мне и так относились в отделе очень даже неплохо, а после митинга я
стала общей любимицей. Никто ничего не говорил, просто ласково улыбались и
смотре-ли со значением. И что интересно -- ведь ни одного ведь еврея, кроме
Альтшулера, вроде бы не было. А такое чувство, что я выразила вслух тайные
мысли каждого...
И Гаврилыч стал удивительно мягким со мной. Доверил разработку целого
блока. Я и выдаю простыню за простыней, чтобы думать было некогда. Он даже
сам уговаривает тормознуть, а то не успевает проверять. И погода вдруг
устала меня мучить. Бесконечный туман, переходящий в морось, стал все реже и
реже, а в промежутках тепло и солнышко. Ну, прямо, как в Крыму. Даже лучше
чем-то.
В такой день меня вдруг позвал Гаврилыч: "Таня, тебя к городскому
телефону." Вопреки моему выздоровлению после гэбэшной профилактики, сердце
вдруг упало -- это Феликс ждет меня на проходной, вдруг поняла я. Не пойду,
боюсь... Или нет -- немедленно звоню Андрей-Сергеичу: караул -- жиды!.."
А там оказался совсем другой едва узнаваемый срывающийся от счастья
голос: "Таня? Поздравь меня, я водку пил!" "Ты? Ну и что, Коля? Мне-то какое
дело?" "Как какое? Теперь весь архипелаг и берега твои." "Ничего не понимаю.
При чем тут твоя выпивка?" "Да не водку пил, ха-ха! Я бот купил, поняла?
Бот! Плав-средство! Каюта на шестерых, ходовая рубка, настоящий камбуз...
Представляешь? Никаких тебе теперь ни рейсовых катеров, ни электричек,
автобусов там, палаток, даже дачи! Всюду дома, представляешь?" "А я-то при
чем? Ты что, со мной... вдвоем куда-то намерен поехать?" "Ну, почему вдвоем?
-- смешался он. -- Бери кого хочешь, я, как капитан, не возражаю. Прямо на эти
выходные и дого-варивайся. Пять мест, шестое мое." "Так он уже на ходу?" "А
как же? Я тебе кто?"
Бот стоит на якоре метрах в тридцати от берега, прямо напротив открытых
окон моей комнаты. Бывшая пластиковая спасательная шлюпка, а теперь чуть ли
не личная яхта Николая -- в моем распоряжении. И он сам машет мне рукой с
палубы, пока я выглядываю в распахнутое окно, раздвигая руками бутоны
сирени. Белый корпус и голубая рубка отражаются в зеркальной воде залива. На
борту золотом сверкает "Таня". Предел мечты, правда? Не зря за сценой
возикает и набирает мощь скрипичный концерт Паганини.
Я торопливо переодеваюсь в свой единственный купальник, хватаю сумку с
теп-лыми вещами и выбегаю на берег, к едва видимой над галькой прозрачной
воде. Коля уже гребет ко мне на резиновой лодке. Я вхожу в еще холодную, но
вполне терпимую воду бросаю ему в лодку вещи и сама плыву к боту. Там с
кормы свисает новенький деревянный пахучий трапик. Нагретая на
послеобеденном солнце палуба греет мои пятки, все-таки окоченевшие в
холодной воде. Оставляя на ней мокрые следы, я в восторгом обследую свои
владения. Бот сияет свежей краской и надраенными иллюминаторами. Я прохожу
на нос, свешиваюсь над поручнями, разглядывая яркие морские звезды на
близком дне. Потом спускаюсь в каюту, оцениваю камбуз -- газовая комфорка на
красном баллончике, обычной железная печурка с трубой, новенькая посуда на
переборке. Николай тоже сияет на корме своей замечательной улыбкой. Через
глаз аккуратная повязка, тельняшка обтя-гивает потрясающий торс с крутыми
плечами, которым позавидовал бы и культу-рист -- не зря он по восемь часов в
день ворочает в порту стокилограммовые ящи-ки и мешки. Да еще джинсы с
закатанными штанинами и широким поясом, алая повязка на голове -- шикарный
пират из него получился! И нафиг мне с таким пар-нем Феликс с его метаниями,
сомнениями и непредсказуемостью...
Впрочем, он смотрелся бы ничуть не хуже... даже лучше... Увы, он
все-таки лучше всех смотрелся бы на месте любого...
Но пока счастливый мой бывший несостоявшийся насильник, верная сиделка
в период моей болезни и просто добрый друг заводит дизель, прямо
театральными жестами крутит штурвал. Дизель деловито стучит. Сирень и мои
окошки за ней уменьшаются на глазах, Арина машет нам с берега. Потом
исчезает за мысом Бур-ным и вся улица с тем же названием, а потом
отодвигается назад и сам город. Бот начинает заметно покачивать. Я после
работы, голодная и потому принимаюсь за приготовление ужина -- чищу картошку
и кипячу воду в чайнике. Коля ест прямо в рубке, не отходя от штурвала, а я
на корме, свесив ноги над кипящей за винтом белой водой. Солнце печет совсем
по-летнему. Я накидываю на сгоревшие плечи полотенце. Только задремала под
уютный стук дизеля, как слышу: "Приехали."
Над нами нависает уходящий в синее небо зеленый массив поросшей лесом
сопки у противоположного берега залива, зеркально блестит вода уютной
бухточки. Я снова отказываюсь от высадочной лодочки, ныряю в изумрудную
воду, плыву к пустынному берегу и растягиваюсь на мягкой коричневой теплой
подушке из во-дорослей -- сразу за крупной галькой. Вот это жизнь, думаю я,
млея от счастья. А ведь могла и не дожить... Или сидеть себе сейчас где-то
на нарах с вечерней пайкой черного в грязных руках...
Ах, никогда не считайте любое событие необратимым! Каких-то два-три
месяца и -- вроде бы и не было чего-то, казавшегося непоправимым.
Я сажусь на мягкий барьер водорослей, а Коля выходит из своей лодки и
плюхает-ся рядом, опрокидывается, то ли невольно, то ли нарочно обнимая меня
за мок-рую талию. Тотчас отдергивает руку, готовый к истерике и отпору, но
сегодня -- его день! Бот купил, бухточку нашел, с девушкой красивой наедине.
Мне ли пор-тить настроение хорошему человеку? Да и что я сама, неживая, что
ли?..
Нам очень хорошо и на берегу, и в каюте, где мы водку пили, и на
обратном пути, и на моей двуспальной кровати с двумя, наконец, подушками, и
с Ариной в саду -- она совсем в другом настроении, помолодевшая и такая
счастливая, как я и не ожидала. Ну, подружились мы с ней, ну сын вроде
остепенился, ну девушку себе завел, но чтобы без конца, по любому поводу так
звонко и молодо хохотать!.. Но я и сама избавилась от всех своих комплексов.
Таня:
Увы, только до следующего дня. Полюбив с первого взгляда "наш" бот, я
начала утро с пробежки в купальнике к близкому берегу, плавания к боту и
ныряния с него. Была суббота, и Коля еще спал во время моей зарядки, а на
скамейке чужой рыбачьей лодки сидела блондинка, лицо которой показалось мне
знакомым, хотя я эту женщину видела впервые. На вид ей было под сорок. Лицо,
как говорится в романах, отражало следы низменных страстей. Она молча
наблюдала, как я выхо-жу из воды, отжимаю волосы и вытираюсь полотенцем.
"Сядь, Татьяна, -- вдруг глухо сказала она, похлопывая рукой по скамейке
рядом с собой, когда я собиралась было пройти мимо. -- Поговорить надо..." "О
чем?" -- я еще была в самом замечательном, даже игривом настроении, хотя эта
ночь не оставляла ничего, кроме нарастающего разочарования. Хороший был
парень Коля в постели, но я-то знавала куда лучше...
"О тебе. О твоей единственной молодой жизни на этой земле..." "Вы -- из
КГБ?.." "От-ку-да? -- протянула она и вдруг искренне рассмеялась, обнажив
рот, полный золотых, стальных и гнилых зубов. -- Ну, ты даешь! Ты еще и дура
к тому же?"
Когда она засмеялась, то я уже была совершенно уверена, что знала ее
близко и давно, хотя и не могла пока вспомнить, откуда. Я села на скамью
напротив нее почти касаясь ногами ее коленей. Отчего-то весь ее в общем-то
довольно станд-артный облик показался мне жутким.
"Короче, -- разозлилась я, мучительно перебирая в памяти близких
знакомых. -- Кончай, подруга, придуриваться и говори, чего тебе от меня надо.
Я замерзла."
"Я -- Ольга, -- сказала она веско. -- Я Николеньку три года ждала из
заключения. Я тебе его без боя не отдам, шалава!"
Она достала из сумочки настоящий бандитский нож и положила его лезвием
на мое мокрое бедро острием к плавкам так, что одним ее движением я была бы
искалечена как женщина. Я взрогнула от холодного металла на моей коже и
замерла с идиотским выражением лица. "У нас не шутят, -- снова обнажила она
свой музей металлов на помойке. -- Съезжай с квартиры и больше чтоб я тебя с
Николаем не видела. Не только на его боте, а вообще на этом берегу. А то ты
узнаешь, что такое замерзнуть тут навеки." Она продвинула лезвие и чуть
кольнула меня. На плавках выступила кровь. Потом встала, спрятала нож в
сумочку, снова неуловимым профессиональнам движением стремительно вынула
его, помелькала перед моим лицом и стала отступать задом.
Боится, вдруг поняла я. Знает, что я самбистка и -- боится.
Мой страх сразу исчез. Собрав всю свою волю и сделав вид, что слаба в
коленках, я выкарабкалась кое-как из лодки и пошла за ней к дому. Что-то в
моем лице вдруг показалось ей подозрительным. Она лихорадочно сунула руку в
сумочку, но было поздно -- я уже летела на нее, поворачиваясь в воздухе на
спину с опорой на руки, как учил меня как-то на песке севастопольского пляжа
в Учкуевке полковник мор-ской пехоты Арнольдыч, чтобы сделать "рычаг" --
зацепить ее лодыжку одной ногой, а второй сильно толкнуть ту же ногу ниже
колена, используя инерцию горизонтального полета.
Зловещая блондинка с размаху грохнулась навзничь на тропинку и тут же
села, ошеломленно глядя на меня и не выпуская из рук сумочку. Не теряя
инициативы, я тотчас навалилась на нее и стала молча выкручивать ей кисть.
Она глухо зарыча-ла басом и сдалась.
Теперь я победно стояла, держа в руках ее оружие, а она сидела на
земле, жалко и заискивающе улыбаясь мне снизу вверх. Кровь стекала по моему
бедру, и она решила, что сейчас ее будут "мочить" -- ее же "пером". Конечно,
резать ее я и не собиралась, хотя смазать по разномастной ухмылке так и
тянуло. Но когда ее вытаращенные на меня выцветшие голубые глаза заполнились
слезами, хлынувши-ми на пунцовые щеки, и она стала вытирать лицо тылом
вывернутой ладони, шмыгая вертящимся носом, я так испугалась, как будто мне
снова нацелен нож в главное место.
Это плакала я! Постаревшая, потасканная и спившаяся Таня Смирнова в
каком-то другом измерении и с иной биографией. Вот почему она мне сразу
показалась зна-комой -- это лицо, глаза, даже улыбку я видела в зеркале
каждое утро! Ужас отразился и на ее лице -- очевидно, та же мысль
одновременно пришла и ей в голову.
Перед ней стояла юная Ольга пятнадцатилетней давности, еще гладкотелая,
густо-волосая и стройная, со своими зубами и с наивными искорками в еще
ярких голу-бых глазах -- до прошедших страшных лет...
Я молча протянула ей ее сумочку с ножом, пошла к воде и стала промывать
ранку. Порезала она меня неглубоко, чуть содрала кожу. Кровь уже не шла. Я
вернулась к лодке и села на свое место. Она уже сидела напротив, все еще
всхлипывая и ути-раясь рукавом своей вышитой украинской кофточки, а сумочка
валялась на гальке под соседней лодкой.
"Оль, не бери в голову, -- сказала я как можно мягче, кладя руку на ее
колено. -- Я бы и без твоих угроз не осталась с Колей. Увы, я люблю другого.
Коля в сто раз лучше, но он не мой. Я это сразу почувствовала.. Теперь я
понимаю, что и он ко мне полез тогда только потому, что мы так странно с
тобой похожи. Значит, он любит тебя. Мне ли не знать, каково женщине, когда
любимый уходит к другой! Я исчезну из вашей жизни уже на следующей неделе.
Прости меня, но я не знала, что у вас это так серьезно. Арина, конечно,
упоминала о тебе, но мало ли где ночует холостой мужик..." "Холостой! --
сотрясалась она в рыданиях, громко шмыгая носом. -- Да мы с ним уже
двенадцать лет как муж и жена. У нас трое ребятишек, только они в Воронеже,
у моих стариков. Тут им не климат. А как мы с ним люби-ли друг друга, если б
ты только знала... Да ты же знаешь, что это за мужик!.." "Знаю, Оля. Хороший
парень, но для меня мой..."
Господи... "МОЙ"?..
Тут я сама стала так рыдать и кашлять, что перепуганная Ольга стала
колотить ме-ня кулаком по спине. Тотчас что-то грохнуло. Из окна моей
комнаты, ломая сирень, вылетел Коля в трусах и сбил свою несчастную жену с
ног. Я только махала рукой, чтобы его успокоить. Из дома к нам бежала Арина
с водой и моими таблетками. Втроем они привели меня в чувство и уложили в
мою-нашу постель.
Потом мы все четверо пили чай в саду и откровенно обсуждали наши дела.
Ольга расцвела, Арина -- напротив. Я после приступа постарела, Ольга --
помолодела. Коля тоже что-то, наконец, заметил и только повторял, глядя то
полчищами Египет и Сирию? Сколько, если не секрет, население Израиля?"
"Ты что, малограмотная, Смирнова? -- первой проявляет комсомольскую
бдитель-ность красная Машка. -- Всем известно, что Израиль -- самая маленькая
страна в мире..." "Монако еще меньше, -- встревает какой-то эрудит из зала. --
И Люк-сембург." "А правда, что Египет в пятьдесят раз больше Израиля по
территории и в сорок раз по населению? -- не унимается блондинка с голубыми
глазами. -- Если это так, то как же эти израильские полчища его могут
оккупировать?"
"Смирнова, сядьте! -- кричит парторг ЦКБ, бледнея. -- Ну-ка прекратите
тут ваши провокационные вопросы..."
"Не сяду. Мне непонятно, почему наша страна помогает Египту с его
миллионной армией и Насеру, объявившему, что намерен перебить всех
израильтян, включая женщин и детей, а не крохотному Израилю с его
"полчищами", способными уместиться на стадионе в Лужниках. Почему с нашей
помощью готовилась откровенная агрессия с самыми людоедскими планами и кого
это наши фаль-шивые патриоты-евреи вроде дурного Шурика призывают уничтожать
в Палестине руками арабов и нашим оружием? По-моему, такая позиция позорит
прежде всего нас, русских, в глазах всего мира."
"Что же ты предлагаешь?" -- зловеще спрашивает Машка.
"Я предлагаю принять резолюцию, осуждающую агрессию арабов против
Израиля."
"Но ведь всем известно, -- встает вдруг взволнованный Трахтенберг, -- что
на этот раз Израиль напал на Египет, а не наоборот". "А вот я сейчас к вам
подойду и стану ножом у вашего горла размахивать. Как вы поступите, Иосиф
Аронович?" "Дам по лбу, -- широко улыбается он. -- Как дал Израиль, когда
египтяне подтянули к его границам армию, а ООН с готовностью отвела свои
силы из Синая, чтобы не мешать перебить всех израильтян от мала до велика!"
"Они сговорились! -- кричит "лектор ЦК" с посиневшим лицом и вздувшимися
на шее жилами. -- Это продуманная сионистская провокация, товарищи! А девушка
ими подкуплена. Специально ее подобрали -- с такой славянской внешностью!.."
"Товарищи, не слушайте их, -- надрывается Сашка Комар. -- Евреи Советского
Союза все как один..." "Заткнись хоть ты, позорная тварь! -- кричат из зала.
-- Бра-во, Таня! Я с тобой! Долой демагогов!" "Митинг объявляется закрытым, --
хрипит парторг. -- Прошу всех разойтись по рабочим местам. А вы, Смирнова, и
вы, Ио-сиф Аронович, задержитесь-ка, с вами хотят побеседовать..."
Таня:
На проходной в желтое здание со зловещей вывеской меня остановил
почему-то матрос. Я даже решила, что не туда попала, но он позвонил куда-то,
игриво на меня посматривая. Ко мне вышел элегантный молодой мужчина в
штатском и вежливо пригласил за собой. Мы вошли в маленькую комнату с
решетками на окнах. Белые такие, не тюремные решетки, но мне все равно стало
очень страшно. Туман и здесь пристально всматривался в меня с улицы своим
серым бельмом.
Влипла, подумала я. Сейчас такое начнется...
Мужчина представился Андреем Сергеевичем, предложил мне сесть, сам
уселся через стол напротив и достал из сейфа папку уже с моей фамилией. Вот
уже и дело завели... Сейчас заполнять будут. Моими чистосердечными
признаниями.
Он был подчеркнуто сдержан, улыбнулся, уловив мой взгляд на решетки.
Естественно, как любой мужчина, оглядел меня с интересом своими стальными
холодными глазами. От такого интереса в таком месте мне стало как-то сразу и
холодно и жарко. Вспомнилось все, что слышала и читала об их застенках...
"Что вы так перепугались? -- уловил он мой взгляд на решетку. -- Вы не
арес-тованы, Татьяна Алексеевна. Просто мне хотелось бы для себя лично
выяснить кое-то о вашем странном поведении на митинге. Вы расположены к
беседе?" "А если нет? На беседу так не приглашают. Все вернулись на рабочее
место, а я..." "И вы вернетесь." "Когда?" "После беседы." "То есть, если я
не расположена с вами беседовать, то и не вернусь? Тогда я все-таки
арестована?" "Я же сказал, что нет. Просто, если вы откажетесь с нами
беседовать, то могут возникнуть очень серьез-ные подозрения, которые для вас
нежелательны. И тогда действительно дело мо-жет дойти до суда. Пока же я
готов немедленно подписать ваш пропуск. И вы свободны." "Да ну?
Подписывайте," -- я достала из сумочки пропуск. Пальцы мои дрожали. Он
улыбнулся, бросив на них взгляд, и подписал: "Теперь, быть может, все-таки
снизойдете до беседы с нами?" "С вами в единственном или с вами во
множественном числе?" "Как вам угодно, хотя я совершенно не понимаю вашего
отрицательного отношения к Органам. Насколько нам известно, у вас не было
никаких причин нас не любить, не так ли?" "Просто я не терплю беседовать по
принуждению." "Тогда назначайте, где и когда хотите. Мне лично удобно
подо-ждать вас после работы, скажем, в сквере на улице Лазо. Я буду на
скамейке справа. Согласны?" "Давайте попробуем, хотя я и не думаю, что из
этого что-то путное выйдет." "Что вы имеете в виду?" "Ну, явки, пароли,
резиденты..."
Он вдруг удивительно искренне для такой должности и места расхохотался:
"Чего бы мы стоили, если бы всерьез подозревали вас, Таня, в просионистской
анти-советской деятельности! И разве стал бы я с вами так дружески
беседовать в этом случае? Ваше выступление, как и слова уважаемого товарища
Трахтенберга, мы рассматриваем, как импульсивную реакцию на бездарно
огранизованный митинг. А вашу удивительную осведомленность с вражеской
трактовкой событий -- как результат пассивного постоянного прослушивания
"Голоса Америки" в доме ва-шей квартирной хозяйки. Насколько нам известно,
вы ни с кем, включая Арину Алексеевну Самойленко, до этого подобные проблемы
не обсуждали. Все верно?"
"Тогда какая цель нашей с вами встречи? -- невольно втянулась я в
беседу, от которой так храбро было отказалась. -- Попугать?" "Что вы! Пугаем
мы совсем иначе и гораздо эффективнее." "А это замечание что, не
запугивание?" "Такая бе-седа у нас называется профилактикой, Татьяна
Алексеевна. Вы молодая и неопытная. И даже не представляете, как сегодня
подставились своим необдуман-ным демаршем. На вас могут выйти реальные враги
нашей страны, так как вас действительно очень заманчиво использовать в
сионистских целях, учитывая вашу внешность и политическую наивность."
"Насколько я понимаю, единственной сионистской целью является привлечение
всех евреев в Сион. Я не еврейка..." "Я же сказал -- удивительная наивность!
Вы дважды ошиблись в одной фразе. Да, официальной целью сионистов является
только привлечение своих в Израиль. Но этой цели, во всяком случае
применительно к советским гражданам еврейской национальности, препятствует
наша внутренняя и внешняя политика. Наш общест-венный строй исключает для
советских евреев какую-либо реальную мотивацию для массовой эмиграции из
СССР, тем более в вечно воюющий, небогатый и недолговечный Израиль. Именно
поэтому сионисты и делают все возможное, чтобы расшатать нашу страну
изнутри. Если бы им это удалось, то из неста-бильной и непременно ставшей
антисемитской страны во все стороны хлынули бы евреи, часть которых
вынуждена была бы поселиться в Израиле, пополнив его агрессивную армию
пушечным мясом. Вы этого хотите?" "Мне-то что?"
"Вот тут я перехожу ко второй части вашей предыдущей фразы. Вы уж
простите, что нам кое-что известно, такая уж у нас служба, но у вас была...
связь с Феликсом Дашковским..." "Он что, тоже сионист-антисоветчик?" "Боже
упаси! Напротив, он пользуется нашим полным доверием..." "Поздравляю. И вас,
и, особенно, Дашков-ского. Но при чем тут я и мой сегодняшний демарш?" "Вы и
здесь сразу подру-жились с Марком Альтшулером..." "Это тоже ваше дело?" "В
какой-то мере. Посу-дите сами: совершенно русская девушка сначала склонна
упорно выбирать себе в друзья евреев, а потом вдруг искренне становится на
сторону Израиля против своей Родины..."
"Уже теплее... Чувствую, что я не скоро вернусь на свое рабочее
место..." "Верне-тесь, вернетесь, но я бы посоветовал вам подумать, стоит ли
так рисковать вашей... -- опустил он глаза на что-то на его столе, --
красотой, будущим, самой вашей моло-дой жизнью ради совершенно чуждых вам
интересов еврейских националистов..."
Эта ячейка между двумя досками, не говоря о моей любимой комнате у
Арины, уже казались мне полузабытым счастливым сном на фоне этой зловещей
вежливой недосказанности. Мне стало безмерно жаль себя, и я съежилась под
его уже сов-сем другим, потяжелевшим взглядом. Сейчас перестанет любезничать
и... попугает меня иначе и гораздо эффективнее!
"Вы опять неправильно все понимаете, Татьяна Алексеевна, -- снова уловил
он мои мысли. -- Вам решительно ничего не грозит. Я говорю не о совершенном
прес-туплении, а о возможности роковой ошибки с вашей стороны, если ваши
сим-патии сохранят свой вектор, и вы, скажем, войдете в еврейскую семью,
склонную к эмиграции. Повторяю, вас просто грех не использовать. Я вам
советую, насто-ятельно советую, пока советую, не только не поддаваться на их
провокации, но и немедленно сообщить мне вот по этому телефону обо всех
подозрительных контактах, к которым вас попытаются склонить после
сегодняшнего дня. Со своей стороны, мы, естественно, будем вас теперь особо
опекать. Я надеюсь, что после этого разговора вы поняли, кто вам друг и кто
враг, Таня..."
"Я тоже так думаю." "И что?" "Буду менять свой сексуальный вектор. Я
этих обрезанных отныне и близко к своей... к своему славянскому телу не
подпущу..."
Он вздрогнул, покраснел и поиграл желваками: "Вот ваш пропуск. Я только
поп-равлю час выхода. Побеседовали. Но упаси вас Бог еще раз попасть в эти
стены. Мы соблюдаем все нормы демократии по отношению к лояльным советским
гражданам, но с врагами, простите, как с врагами. Прощайте. Вы свободны".
Господи, какие были декорации в следующей сцене!
Над заливом появилась вдруг почти забытая полоска голубого неба, туман
неохо-тно таял, огрызаясь клубами между сопками, а мокрые тротуары и яркая
свежая листва деревьев блестели на уже выглянувшем солнце. В конце концов,
чего ради мне идти в тюрьму от этой несравненной благодати, называемой
свободой? Ради того, чтобы войти в еврейскую семью Дашковских, породниться
насильно с так любящей меня милейшей Софьей Казимировной? Ради предателя
Феликса и снис-ходительного Марика? Да гори они все огнем вместе со своим
Израилем! Вот иди-отка-то! В жизни ни на одном митинге не высовывалась, а
тут выскочила со свои-ми вопросиками и к кому! Вот уж точно небось скажут --
двое долбанутых сцепи-лись... Все же знают, что и я мозгами сдвинулась из-за
дурацкой любви. Надо ско-рее найти себе кое-что потверже, беспощадно
подумала я, и на том сердцем успо-коиться.
С этими решительными мыслями я появилась в отделе в самом конце
рабочего дня к всеобщему восторгу. Меня тут же окружили. "Мы уже составили
петицию в горком и в прокуратуру в твою защиту, -- кричал Валька. -- Не
тридцать седьмой -- людей хватать!" "Таня, -- волновалась Люся, -- тебя совсем
отпустили или за вещами?" "Кончайте базар в рабочее время, -- бесшумно
появился Гаврилыч. -- Тебя с утра ждут в нормоконтроле, Таня. Все, никаких
митингов -- всем работать!"
"Но вы же неправы, Танечка, -- взволнованная Изольдовна была сегодня
сама лю-безность. -- Нельзя не только здесь, но и нигде в мире позволять
евреям слишком много. Вот вы говорите, что Израиль маленький, а потому не
мог напасть сразу на трех могучих соседей. Но ведь и большевиков было
всего-никого в апреле 1917, и из них чуть не три четверти -- евреи. И такое
натворили!.." "Вот что, -- насмерть пе-репугалась я. -- Я, Тамара Изольдовна,
только что кое-откуда, где прохожу как активная сионистка. С меня и этой
роли до пенсии хватит. А вы меня на такой диалог вызываете, что мы обе
сгинем. У них там, знаете ли, машина времени. Особо опасных отправляют к
своим коллегам, прямо в тридцать седьмой год -- с концами." "Да что вы,
Смирнова, -- оцепенела она. -- Я же совсем не против, вы что, я в партии с
восемнадцати лет!.. Я просто жидов не люблю, а вы..." "А я вас люблю больше
всех в нормоконтроле! Так что пусть меня отныне кто другой курирует,
хорошо?"
"Ну вот, теперь ты обиделась, -- вдруг тонким голосом горько заплакала
Изольдовна. -- Ну что у меня за такой ужасный характер! Кого люблю, тех вечно
невольно обижаю. Прости меня, дуру, Танечка..." Я тут же наклонилась ее
поце-ловать ее в морщинистую щечку и убежала, тоже со слезами зачем-то. И
тут, по дороге в отдел, я вдруг ощутила огромное облегчение -- с перепугу я
совсем забыла о Феликсе. Он куда-то вдруг испарился из меня, вообще. Я даже
остановилась и уставилась в стенд на стене "Жизнь и деятельность В.И.Ленина"
с его наосто-черчевшим мальчиком с кудрявой головой (как бы гордился собой
Андрей Серге-евич, если бы меня в этот момент увидел!), чтобы придти в себя.
Я не могла вспомнить лица Феликса, как ни старалась! Ничего себе!
Парапсихолог этот Сергееич что ли? Вышиб из меня мою несчастную любовь
одними угрозами, не прикасаясь... Да я о всяких евреях и думать не смела.
Зато как легко стало на душе сразу...
Таня:
Ко мне и так относились в отделе очень даже неплохо, а после митинга я
стала общей любимицей. Никто ничего не говорил, просто ласково улыбались и
смотре-ли со значением. И что интересно -- ведь ни одного ведь еврея, кроме
Альтшулера, вроде бы не было. А такое чувство, что я выразила вслух тайные
мысли каждого...
И Гаврилыч стал удивительно мягким со мной. Доверил разработку целого
блока. Я и выдаю простыню за простыней, чтобы думать было некогда. Он даже
сам уговаривает тормознуть, а то не успевает проверять. И погода вдруг
устала меня мучить. Бесконечный туман, переходящий в морось, стал все реже и
реже, а в промежутках тепло и солнышко. Ну, прямо, как в Крыму. Даже лучше
чем-то.
В такой день меня вдруг позвал Гаврилыч: "Таня, тебя к городскому
телефону." Вопреки моему выздоровлению после гэбэшной профилактики, сердце
вдруг упало -- это Феликс ждет меня на проходной, вдруг поняла я. Не пойду,
боюсь... Или нет -- немедленно звоню Андрей-Сергеичу: караул -- жиды!.."
А там оказался совсем другой едва узнаваемый срывающийся от счастья
голос: "Таня? Поздравь меня, я водку пил!" "Ты? Ну и что, Коля? Мне-то какое
дело?" "Как какое? Теперь весь архипелаг и берега твои." "Ничего не понимаю.
При чем тут твоя выпивка?" "Да не водку пил, ха-ха! Я бот купил, поняла?
Бот! Плав-средство! Каюта на шестерых, ходовая рубка, настоящий камбуз...
Представляешь? Никаких тебе теперь ни рейсовых катеров, ни электричек,
автобусов там, палаток, даже дачи! Всюду дома, представляешь?" "А я-то при
чем? Ты что, со мной... вдвоем куда-то намерен поехать?" "Ну, почему вдвоем?
-- смешался он. -- Бери кого хочешь, я, как капитан, не возражаю. Прямо на эти
выходные и дого-варивайся. Пять мест, шестое мое." "Так он уже на ходу?" "А
как же? Я тебе кто?"
Бот стоит на якоре метрах в тридцати от берега, прямо напротив открытых
окон моей комнаты. Бывшая пластиковая спасательная шлюпка, а теперь чуть ли
не личная яхта Николая -- в моем распоряжении. И он сам машет мне рукой с
палубы, пока я выглядываю в распахнутое окно, раздвигая руками бутоны
сирени. Белый корпус и голубая рубка отражаются в зеркальной воде залива. На
борту золотом сверкает "Таня". Предел мечты, правда? Не зря за сценой
возикает и набирает мощь скрипичный концерт Паганини.
Я торопливо переодеваюсь в свой единственный купальник, хватаю сумку с
теп-лыми вещами и выбегаю на берег, к едва видимой над галькой прозрачной
воде. Коля уже гребет ко мне на резиновой лодке. Я вхожу в еще холодную, но
вполне терпимую воду бросаю ему в лодку вещи и сама плыву к боту. Там с
кормы свисает новенький деревянный пахучий трапик. Нагретая на
послеобеденном солнце палуба греет мои пятки, все-таки окоченевшие в
холодной воде. Оставляя на ней мокрые следы, я в восторгом обследую свои
владения. Бот сияет свежей краской и надраенными иллюминаторами. Я прохожу
на нос, свешиваюсь над поручнями, разглядывая яркие морские звезды на
близком дне. Потом спускаюсь в каюту, оцениваю камбуз -- газовая комфорка на
красном баллончике, обычной железная печурка с трубой, новенькая посуда на
переборке. Николай тоже сияет на корме своей замечательной улыбкой. Через
глаз аккуратная повязка, тельняшка обтя-гивает потрясающий торс с крутыми
плечами, которым позавидовал бы и культу-рист -- не зря он по восемь часов в
день ворочает в порту стокилограммовые ящи-ки и мешки. Да еще джинсы с
закатанными штанинами и широким поясом, алая повязка на голове -- шикарный
пират из него получился! И нафиг мне с таким пар-нем Феликс с его метаниями,
сомнениями и непредсказуемостью...
Впрочем, он смотрелся бы ничуть не хуже... даже лучше... Увы, он
все-таки лучше всех смотрелся бы на месте любого...
Но пока счастливый мой бывший несостоявшийся насильник, верная сиделка
в период моей болезни и просто добрый друг заводит дизель, прямо
театральными жестами крутит штурвал. Дизель деловито стучит. Сирень и мои
окошки за ней уменьшаются на глазах, Арина машет нам с берега. Потом
исчезает за мысом Бур-ным и вся улица с тем же названием, а потом
отодвигается назад и сам город. Бот начинает заметно покачивать. Я после
работы, голодная и потому принимаюсь за приготовление ужина -- чищу картошку
и кипячу воду в чайнике. Коля ест прямо в рубке, не отходя от штурвала, а я
на корме, свесив ноги над кипящей за винтом белой водой. Солнце печет совсем
по-летнему. Я накидываю на сгоревшие плечи полотенце. Только задремала под
уютный стук дизеля, как слышу: "Приехали."
Над нами нависает уходящий в синее небо зеленый массив поросшей лесом
сопки у противоположного берега залива, зеркально блестит вода уютной
бухточки. Я снова отказываюсь от высадочной лодочки, ныряю в изумрудную
воду, плыву к пустынному берегу и растягиваюсь на мягкой коричневой теплой
подушке из во-дорослей -- сразу за крупной галькой. Вот это жизнь, думаю я,
млея от счастья. А ведь могла и не дожить... Или сидеть себе сейчас где-то
на нарах с вечерней пайкой черного в грязных руках...
Ах, никогда не считайте любое событие необратимым! Каких-то два-три
месяца и -- вроде бы и не было чего-то, казавшегося непоправимым.
Я сажусь на мягкий барьер водорослей, а Коля выходит из своей лодки и
плюхает-ся рядом, опрокидывается, то ли невольно, то ли нарочно обнимая меня
за мок-рую талию. Тотчас отдергивает руку, готовый к истерике и отпору, но
сегодня -- его день! Бот купил, бухточку нашел, с девушкой красивой наедине.
Мне ли пор-тить настроение хорошему человеку? Да и что я сама, неживая, что
ли?..
Нам очень хорошо и на берегу, и в каюте, где мы водку пили, и на
обратном пути, и на моей двуспальной кровати с двумя, наконец, подушками, и
с Ариной в саду -- она совсем в другом настроении, помолодевшая и такая
счастливая, как я и не ожидала. Ну, подружились мы с ней, ну сын вроде
остепенился, ну девушку себе завел, но чтобы без конца, по любому поводу так
звонко и молодо хохотать!.. Но я и сама избавилась от всех своих комплексов.
Таня:
Увы, только до следующего дня. Полюбив с первого взгляда "наш" бот, я
начала утро с пробежки в купальнике к близкому берегу, плавания к боту и
ныряния с него. Была суббота, и Коля еще спал во время моей зарядки, а на
скамейке чужой рыбачьей лодки сидела блондинка, лицо которой показалось мне
знакомым, хотя я эту женщину видела впервые. На вид ей было под сорок. Лицо,
как говорится в романах, отражало следы низменных страстей. Она молча
наблюдала, как я выхо-жу из воды, отжимаю волосы и вытираюсь полотенцем.
"Сядь, Татьяна, -- вдруг глухо сказала она, похлопывая рукой по скамейке
рядом с собой, когда я собиралась было пройти мимо. -- Поговорить надо..." "О
чем?" -- я еще была в самом замечательном, даже игривом настроении, хотя эта
ночь не оставляла ничего, кроме нарастающего разочарования. Хороший был
парень Коля в постели, но я-то знавала куда лучше...
"О тебе. О твоей единственной молодой жизни на этой земле..." "Вы -- из
КГБ?.." "От-ку-да? -- протянула она и вдруг искренне рассмеялась, обнажив
рот, полный золотых, стальных и гнилых зубов. -- Ну, ты даешь! Ты еще и дура
к тому же?"
Когда она засмеялась, то я уже была совершенно уверена, что знала ее
близко и давно, хотя и не могла пока вспомнить, откуда. Я села на скамью
напротив нее почти касаясь ногами ее коленей. Отчего-то весь ее в общем-то
довольно станд-артный облик показался мне жутким.
"Короче, -- разозлилась я, мучительно перебирая в памяти близких
знакомых. -- Кончай, подруга, придуриваться и говори, чего тебе от меня надо.
Я замерзла."
"Я -- Ольга, -- сказала она веско. -- Я Николеньку три года ждала из
заключения. Я тебе его без боя не отдам, шалава!"
Она достала из сумочки настоящий бандитский нож и положила его лезвием
на мое мокрое бедро острием к плавкам так, что одним ее движением я была бы
искалечена как женщина. Я взрогнула от холодного металла на моей коже и
замерла с идиотским выражением лица. "У нас не шутят, -- снова обнажила она
свой музей металлов на помойке. -- Съезжай с квартиры и больше чтоб я тебя с
Николаем не видела. Не только на его боте, а вообще на этом берегу. А то ты
узнаешь, что такое замерзнуть тут навеки." Она продвинула лезвие и чуть
кольнула меня. На плавках выступила кровь. Потом встала, спрятала нож в
сумочку, снова неуловимым профессиональнам движением стремительно вынула
его, помелькала перед моим лицом и стала отступать задом.
Боится, вдруг поняла я. Знает, что я самбистка и -- боится.
Мой страх сразу исчез. Собрав всю свою волю и сделав вид, что слаба в
коленках, я выкарабкалась кое-как из лодки и пошла за ней к дому. Что-то в
моем лице вдруг показалось ей подозрительным. Она лихорадочно сунула руку в
сумочку, но было поздно -- я уже летела на нее, поворачиваясь в воздухе на
спину с опорой на руки, как учил меня как-то на песке севастопольского пляжа
в Учкуевке полковник мор-ской пехоты Арнольдыч, чтобы сделать "рычаг" --
зацепить ее лодыжку одной ногой, а второй сильно толкнуть ту же ногу ниже
колена, используя инерцию горизонтального полета.
Зловещая блондинка с размаху грохнулась навзничь на тропинку и тут же
села, ошеломленно глядя на меня и не выпуская из рук сумочку. Не теряя
инициативы, я тотчас навалилась на нее и стала молча выкручивать ей кисть.
Она глухо зарыча-ла басом и сдалась.
Теперь я победно стояла, держа в руках ее оружие, а она сидела на
земле, жалко и заискивающе улыбаясь мне снизу вверх. Кровь стекала по моему
бедру, и она решила, что сейчас ее будут "мочить" -- ее же "пером". Конечно,
резать ее я и не собиралась, хотя смазать по разномастной ухмылке так и
тянуло. Но когда ее вытаращенные на меня выцветшие голубые глаза заполнились
слезами, хлынувши-ми на пунцовые щеки, и она стала вытирать лицо тылом
вывернутой ладони, шмыгая вертящимся носом, я так испугалась, как будто мне
снова нацелен нож в главное место.
Это плакала я! Постаревшая, потасканная и спившаяся Таня Смирнова в
каком-то другом измерении и с иной биографией. Вот почему она мне сразу
показалась зна-комой -- это лицо, глаза, даже улыбку я видела в зеркале
каждое утро! Ужас отразился и на ее лице -- очевидно, та же мысль
одновременно пришла и ей в голову.
Перед ней стояла юная Ольга пятнадцатилетней давности, еще гладкотелая,
густо-волосая и стройная, со своими зубами и с наивными искорками в еще
ярких голу-бых глазах -- до прошедших страшных лет...
Я молча протянула ей ее сумочку с ножом, пошла к воде и стала промывать
ранку. Порезала она меня неглубоко, чуть содрала кожу. Кровь уже не шла. Я
вернулась к лодке и села на свое место. Она уже сидела напротив, все еще
всхлипывая и ути-раясь рукавом своей вышитой украинской кофточки, а сумочка
валялась на гальке под соседней лодкой.
"Оль, не бери в голову, -- сказала я как можно мягче, кладя руку на ее
колено. -- Я бы и без твоих угроз не осталась с Колей. Увы, я люблю другого.
Коля в сто раз лучше, но он не мой. Я это сразу почувствовала.. Теперь я
понимаю, что и он ко мне полез тогда только потому, что мы так странно с
тобой похожи. Значит, он любит тебя. Мне ли не знать, каково женщине, когда
любимый уходит к другой! Я исчезну из вашей жизни уже на следующей неделе.
Прости меня, но я не знала, что у вас это так серьезно. Арина, конечно,
упоминала о тебе, но мало ли где ночует холостой мужик..." "Холостой! --
сотрясалась она в рыданиях, громко шмыгая носом. -- Да мы с ним уже
двенадцать лет как муж и жена. У нас трое ребятишек, только они в Воронеже,
у моих стариков. Тут им не климат. А как мы с ним люби-ли друг друга, если б
ты только знала... Да ты же знаешь, что это за мужик!.." "Знаю, Оля. Хороший
парень, но для меня мой..."
Господи... "МОЙ"?..
Тут я сама стала так рыдать и кашлять, что перепуганная Ольга стала
колотить ме-ня кулаком по спине. Тотчас что-то грохнуло. Из окна моей
комнаты, ломая сирень, вылетел Коля в трусах и сбил свою несчастную жену с
ног. Я только махала рукой, чтобы его успокоить. Из дома к нам бежала Арина
с водой и моими таблетками. Втроем они привели меня в чувство и уложили в
мою-нашу постель.
Потом мы все четверо пили чай в саду и откровенно обсуждали наши дела.
Ольга расцвела, Арина -- напротив. Я после приступа постарела, Ольга --
помолодела. Коля тоже что-то, наконец, заметил и только повторял, глядя то