Шломо Вульф. Убежище

Марика. Или у Трахтенберга.
А вот по моему примитивному "гойскому" разумению, рожденный свободным
человек не может считать Родиной страну, в которой единственная
располагаемая работа, коль скоро она вообще есть, вызывает у него только
отвращение, каждого рабочего дня он ждет как наказания Божьего, а
единственное располагаемое жилье заложено-перезаложено в банке с растущим,
по мере выплаты, долгом по ипотечной ссуде, чтобы рано или поздно вернуться
с прибылью тому же банку. На Родине человек не ждет будущего только в виде
неизбежной нищеты в случае болезни или старости, если не гибели вместе со
всей страной. На Родине нет ощущения, что все против всех, а молодежь только
и ждет случая слинять в немногим более уютные Штаты, как это сделал мой
Володя со своей семьей. Сделал он это вслед за двумя-тремя своими
друзьями-сабрами, с которыми до того отслужил в боевых частях "оккупантом",
как и предсказывал ему его несосто-явшийся отчим.
Впрочем, вряд ли и этот эпизодический персонаж нашей драмы, вислоусый
щирый Тарас Остапович, считает себя в незалежной неньке-Украине на Родине.
Насколь-ко нам известно, даже и на углу улиц Петлюры и Бандеры теж не
сладко, если жрачки как не было, так и нет, а яка ж це Витчизна без сала,
гха?..
Ну, а для нас с Мишей, как написал в шестнадцатом веке своей матери
француз-ский король Франциск после военного поражения, "потеряно все, кроме
чести" -- спасибо хоть, что мы так и не скурвились. Честно себе работаем и по
олимовским меркам сносно зарабатываем.
О его занятии я уже сказала, а я освоила единственную доступную для
"русских" гоек и евреек женскую профессию. Нет-нет, мой благодарный
читатель! Напрасно ты привычно взбодрился. Клубничка осталась в первой части
нашего правдивого повествования. Посуди сам, ну что может заработать телом
тетка за пятьдесят? Кто на нее тут позарится? Тут и молодым моего склада и
ориентации делать нечего при мощной конкуренции "горячих и либеральных" --
молодой поросли со всех концов рухнувшей империи -- профессионалками с не
менее славянской внешностью.... Не то, конечно, чтобы начисто увяла твоя
Таня, но куда мне с моей хваленой раско-ванностью до этой новой волны! Это я
в первой части, на так называемой родине, да на фоне красной Машки, черт
знает что за женщина была, а во второй -- жен-щина для уборок у богатых, хотя
и не очень знаменитых. Ценят меня тут не за красоту, ум или сексапильность,
даже не за честность, а за удивительную дву-жильность. Последнее наводит
меня на мысль, что мои предки были скрытыми бурлаками на Волге. Другая
генетика такой нагрузки просто не выдержала бы.

3.

Таня:
Все прекрасно, но как же Феликс? Неспетая-то песня моя?..
Так вот же он там, в сквере -- руками водит, мировые проблемы решает. С
этого же я и начала! В лидеры скверного масштаба выбился в Израиле мой
кумир. Самый что ни на есть внушаемый электорат из-под русскоязычной прессы.
Даже смотреть на них всех скучно. Особенно на безработных интеллигентов, что
на своем соци-альном дне спорят о том, как следует бороться за честь Израиля
и с террором. Словно их мнением кто-то интересуется. Сплошные
Шурики-долбанутые...
Но сегодня мне было не до них всех. Я все сидела, смотрела, как мой
горлан свои дурацкие уши дергает, и думала, на какой бы козе к нему
подъехать, чтобы хоть спросить, кама лет он ба-арец и как его, такого
незаменимого специалиста петры иванычи выпустили -- мои секреты сио-нистам
выдавать? Они-то не могли знать заранее про Карла, Клару и кораллы... И, что
меня еще больше интриговало, как это он, такой всегда шустрый и
голово-ногий, пребывает в такой неприглядной компании вынужденных
бездельников вместо того, чтобы меня к себе на виллу в поденщицы нанимать?
При всей своей благоприобретенной израильской раскованности, именуемой
в иных широтах наглостью, мне было все-таки неудобно так просто взять и
подойти. Мы же с ним лет двадцать как не виделись...
Но тут, как вы уже не раз читали, снова нас свела с ним сама судьба. На
этот раз расстарался "мой" пес Бетховен. Он видно что-то учуял в моем мозгу
и тотчас проявил свой странный извращенный нрав. Хозяева мои его даже как-то
к какому-то собачьему сексапатологу возили. Вечно пристает совершенно
непотребным образом к гостям. И сейчас подлез не к кому-нибудь, а к моему
когдатошнему любимому.
А дальше -- по привычной для этой идиотской твари схеме: залез лапами на
его спину, высунул у его щеки язык, задышал часто-часто и стал его страстно
сношать -- то есть тереться чем не надо о штаны. Это у него происходит
почему-то только с мужчинами. Нашего дорогого Никиту Сергеича назюкать на
этого "пидараса"!..
Несчастный же пан Дашковский в своем галстуке от неслыханного
публичного оскорбления его светлой личности, просто обезумел, вертелся как
уж, применял против Бетховена все приемы самбо, но тут он столкнулся с чисто
израильской, не знающей границ, сексуальностью. Пес танцевал вокруг его
спины, куда бы он ни поворачивался. В парке произошло определенное смятение,
не без смеха, конечно.
Пришлось мне окликнуть наглеца, подойти и взять на поводок, хотя он
прямо рас-пластывался на земле, всей своей мордой выражая неземную страсть к
моему бывшему любовнику.
Вид у меня был совершенно сабровский. Мне даже описывать тошно,
читатель, после первой части нашей драмы, во что я тут была одета и как
вообще выглядела на Родине Иосифа Трахтенберга!.. И похабного Бетховена я
окликнула таким го-лосом, каким изредка, раз в ночи, пугает даже покойников
на питерском кладбище какая-то редкая дикая птица -- кровь в жилах стынет.
Это школа хозяйки Бетхо-вена. Она так каждые пять минут на своих непослушных
детей покрикивает: "Дай! Бо рэга!.. -- Прекрати. Иди сюда!.."
Естественно, обесчещенный пан принял меня за аборигенку, случайно
оказав-шуюся в олимовском сквере со своим сексуально извращенным псом, и тут
же сделал то, что делают подобные ораторы, когда переходят на иврит --
вывернул пасть наизнанку, как анаконда, и стал утробным голосом творить и
вытворять биньяны -- спряжения глаголов. Естественно, он хотел выразить не
столько возму-щение неформальной сексуальной ориентацией собачьего
насильника, сколько тем, что геверет не вмешивалась.
"Да не напрягайся ты так, Феликс, -- говорю. -- И не бери в голову. Я бы
этого кобеля своими руками придушила, будь на то моя воля. Такой же блядун,
как и его хозяин. Но я у них обоих, увы, всего лишь служанка."
Он обалдел сначала, что отъявленная геверет так чисто изъясняется
по-русски, но потом пригляделся, содрогнулся и всплеснул руками. Несчастный
Бетховен вос-принял это как долгожданное ответное чувство и стал на задние
лапы, демонст-рируя в воздухе, к какой именно близости он Феликса призывает.
И что он нашел в этом довольно облезлом типе?
Придя в себя, Феликс заявил, что делать ему решительно нечего, а потому
он готов проводить меня до самой виллы. Впереди меня он идти не мог, не зная
дороги, а рядом опасался. В результате, Бетховен, почти всю дорогу, даже по
лестницам прошел задом наперед, поднимаясь на задние лапы и содрогаясь в
эротических конвульсиях. Когда я заперла кобеля в его комнате
(большей, чем наша с мамой на Дровяной улице северной столицы великой
державы!), он стал так выть и грызть дверь, что я впервые просто не знала,
как его успокоить...
Никого дома не было, но я знала, что у хозяина есть таблетки, которые
он как-то назвал "анти-виагра" и применил, когда попалась несговорчивая
секретарша со связями.
Бетховена обычно поили после прогулки сливками. Туда я и рискнула
всыпать две растертые таблетки. Монстр вылакал все, какое-то время еще лез
со своим языком и масляными глазами к сидящему в кресле Феликсу, но потом
стало еще хуже.
Кобель вдруг озверел и возненавидел предмет своего недавнего обожания,
точно как его хозяин ту секретаршу после "анти-виагры". Шерсть на загривке
Бетховена встала дыбом, он смотрел на Феликса налитыми кровью глазами,
неистово рычал и лаял. У него даже красная пена выступила на морде. Такого
за добрым и бало-ванным псом сроду не водилось. Я не на шутку препугалась:
сейчас вызовут скорую, возьмут анализ желудочного сока, и я, в лучшем
случае, вылечу с доволь-но прибыльного рабочего места. Вечно этот Феликс мне
карьеру ломает!
Пришлось лечить подобное подобным.
Я налила ему еще сливок с хозяйкиным снотворным. Он и это шумно
вылакал, утробно рыча и вращая на Феликса белками, а потом откинул свои лапы
и захрапел, вздрагивая и совершая непристойные движения во сне. Что-то
все-таки в моем Ильиче есть, подумала я... Бессловесная тварь и то чует!
Кстати, о декорациях этой сцены. О, таких в нашей с вами драме еще не
было! Куда до этой виллы дому Феликса в Севастополе! Это как если бы
сравнить нашу с мамой комнату с обиталищем Дашковских. Вокруг нас был рай. В
три этажа. В цокольном -- гараж, тренажерный зал и сауна, на первом -- салон
размером с во-лейбольную площадку с американской кухней. За раздвижными
стеклянными дверями-стенами -- лужайки, на которых динамики стереосистемы
замаскированы под обычные камни. Тут же и плавательный бассейн, где я как-то
спасала микро-любовницу моего хозяина. Об этом случае надо упомянуть чуть
подробнее, чтобы было ясно кто у нас держит Бетховена и Эйнштейна в качестве
домашних живот-ных.
Как-то в разгар непереносимой жары хозяйка с дочерьми умотала в
Швейцарию на месяц. Не успели на скорбной роже супруга высохнуть слезы и
слюни прощания, как он вызвонил откуда-то филиппинку-массажистку, забрался с
ней в бассейн и стал ее там при мне иметь. От его жирной волосатой плоти
азиатка сомлела прямо в воде, а пузатый гиперсексуал, точно как его
Бетховен, все не мог остановиться. В конце концов, мне же пришлось за ней
нырять. Гигант национального секса в это время бился на берегу в истерике,
что-то плаксиво кричал тонким голосом и рвал остатки курчавых волос вокруг
загорелой лысины. Потом я ей делала искусствен-ное дыхание, к счастью, не до
появления трупных пятен, как рекомендовалось в советских инструкциях.
Несчастное бесполое, на мой вкус, желтенькое существо размером с фаллос ее
ухажера, раскрыло, наконец свои косые глазоньки и благо-дарно стало что-то
лепетать мне на родном тихоокеанском наречии...
Но я отвлеклась в описании рая на земле, которым обладают в Израиле
очень многие из настоящих евреев, умеющих делать дела и делишки.
Пока я возилась с сексуально озабоченным зверем, Феликс тревожно
оглядывался, сидя в белом пластиковом кресле и отражаясь в зеркальной
откатной двери. Мне эти внешние стены первого этажа виллы мыть не доверяли --
приходила специаль-ная бригада окномоев...
Впрочем, это уже не декорации, а описывать кулисы театра мирных
действий аборигенов -- никакого времени не хватит. Так что вернемся к
действующим лицам.
"Ты давно здесь, Тайка?" -- сладко спросил мой незваный гость. "Около
десяти лет. А ты?" "Около двух. Мы..." Господи, бедняга, миролюбиво подумала
я, совсем свеженький оле, самый тяжелый период -- иллюзии кончились, а
выживание еще всерьез не удалось.
На правах человека, приближающегося к тяжелому состоянию ватика, я тут
же покровительственно пригласила его к нам в гости. "С Диночкой?.. --
осторожно спросил он, дернув себя за одно ухо, а потом, помедлив, за второе.
-- Или ты?.." "Естественно, с твоей семьей. Давайте в пять вечера в этот
эрев-шабат." Я напи-сала ему свой адрес, телефон и объяснила, как проехать.
"Что ты, Танечка, проехать... У нас и денег-то на это нет. Мы пешком
ходим. Продукты покупаем только на рынке, а все равно все съедает плата за
квартиру... А работы мне в обозримом будущем даже и не предвидится. Дина
окончила меди-цинский ульпан, но мест для врачей нет по всей стране. Живем
на пособие по прожиточному минимуму и бедствуем ужасно."
Я даже погладила его по руке. Мы с Мишей не гордились как-то на каждом
шагу съеденной здесь порцией дерьма и не радовались той же трапезе очередных
соис-кателей рая на земле обетованной.
"Как твои дети?" -- спросила я осторожно. До меня доходили слухи о
каком-то скандале, связанном с семьей Дашковских. Он помрачнел: "Гриша
столько пере-жил после того случая (словно я знала, о чем там речь!), но
хуже всех пришлось Диночке, она..." "Феликс, милый, -- нетактично
спохватилась я. -- Не сейчас. Встре-тимся у нас, растормозимся, все друг
другу расскажем, идет? Видишь, какой тут фронт работ? А пока, до свидания.
Прости меня..."
Он растерянно кивнул, съежился и стал похож со своим нелепым галстуком
на изгнанного из дому в непогоду породистого пса. "Конечно, конечно... Я все
пони-маю..." И поплелся к выходу под богатырский храп Бетховена, сменяющийся
иног-да щенячим повизгиванием. Вдруг я вспомнила, что не спросила его
координат.
"Феликс, -- выскочила я на крыльцо. Он обернулся так резко, словно я
выстрелила ему в спину. Безумная надежда осветила его лицо. -- Погоди. Ты же
не сказал, где вы живете. Откуда вы к нам в субботу будете... идти пешком?"
"Мы?.. Мы на улице Сиркин." "А где это?" "На рынке." Я тут же представила
эти трущобы среди крыс и плесени. "Но ведь это очень далеко от нас. Феликс.
Не ходите. Мы за вами заедем в четыре тридцать. Давай адрес и телефон." Он
замялся и принялся дергать свои уши. "Не надо к нам заходить, -- тихо сказал
он. Я уже стояла рядом и то едва услышала. -- Мы сами к вам выйдем на
повороте с рынка на нашу улицу, где..." "Я представляю. Хорошо. До встречи."
Мне вдруг стало так больно, что я неожиданно крепко расцеловала его в
обе щеки, заросшие седой щетиной, заплакала и убежала на "свою" виллу. Он
остался стоять, не шевелясь, опустив плечи и руки.
Господи, я же эту сцену уже видела! Ну конечно я видела крупным планом
едва узнаваемое жуткое морщинистое лицо моего любимого с жалкой улыбкой и
затравленным взором -- на фоне райского сверкающего великолепия. Цыганка в
Сосновой Поляне! Именно это она и показала мне тогда! И еще он мне напомнил
персонажа картины "Убежище", что прятался среди развалин в виде сплетенных
над ним кирпичных рук...

ГЛАВА ВТОРАЯ.

ХАЙФА. РОКИРОВКА В ОБРАТНУЮ СТОРОНУ

1.

Феликс:
Взволнованный приглашением нас всех на званый ужин к "миледи", я шел
домой и пытался проанализировать причины катастрофы микрочастицы
европейского еврейства -- нашей семьи -- в конце двадцатого века.
Наш клан устоял и остался в России, вылупившейся из не остывшего еще
трупа Союза нерушимого. Остался не патриотизма ради, а токмо из страха.
Америка вдруг опустила перед евреями железный занавес, оставив сомнительный
лаз с ука-зателем "в Израиль", а оттуда в девяностых рухнула такая
информация, что все гэбешные профилакторы вкупе с фантазером-Феликсом из
вахтерской и авторами антисемитских изданий только густо покраснели от
сознания своей наивности.
При всем моем обостренным чувстве еврейского достоинства, я бы так и не
удостоился чести пожить среди своих, если бы не история с сыном Гришей. Он
занялся было легальным бандитизмом, называемым на облагороженной
домо-рощенными демократами Родине бизнесом. А такая наглая самодеятельность
-- без доперестроечных партийных связей и опыта кооператившика -- вела не к
суме и в олигархи, а прямо в тюрьму. Дедушка-адвокат яснее всех осознал, что
это такое в наступившем беспределе, и ухитрился в последний момент перед
арестом пере-править Гришу через Эстонию в Израиль. Оттуда пришло отчаянное
письмо с просьбой вернуть его обратно -- хоть на нары, но тут и у нас всех
зашаталась почва под ногами. От института осталось его жалкое подобие,
зарплату выдавали от случая к случаю. "Стариков" сокращали, стало просто
нечего есть. Когда было распродано все накопленное в период проклятого
тоталитаризма имущество, зна-комой вам семье Дашковских-Богун-Коганских
оставалось только опустить свои гордые еврейские головы и поплестись на
прокорм к пережившим коммунизм сионистам...
Что нас ждало на территории победителей, рассказывать уже скучно. Сами
знаете, каково тут тем, кому не повезло. Возраст был неаттрактивный, язык на
удивление неизучаемый. Мы кое-как устроили свою жизнь только потому, что
сняли одну на всех коммунальную квартиру с большим холлом и восьмью
комнатами. И из нее ежеутренне отправлялись на поиски работы или на
случайные заработки до тех пор, пока не выяснилось, что работы здесь нет,
никакой и никому из нас, хотя чего только ни перепробовали.
Я было сунулся в разные фирмы, но везде мне вежливо давали понять, что
я старше предельного возраста, не владею в достаточной мере ивритом и
англитом, имею не ту профессию и не достоин вообще работать на некоторых
предприятиях в течение пяти лет после окончания работы на злейшего врага...
В проолимовских структурах составляли какие-то бумаги, после которых я
получал непонятные ко-роткие отписки на иврите. Гриша их толковал однозначно
-- не актуально. Месяц я сколачивал какие-то ящики под палящим слонцем в
мерзком дворе на не менее гнусной промышленной улице. Полгода таскал ведра с
раствором на третий этаж на стройке -- наперегонки с гораздо более шустрыми и
жилистыми палестинцами и иностранными рабочими. Если мне за это и платили,
то столько, что оказалось выгоднее получать мизерное пособие и целы-ми днями
валять дурака.
По специальности Дины тут "работали" по наитию все, кому не лень.
Первая же попытка освоить единственный достойный бывшей советской женщины
рабочий инструмент -- половую тряпку -- кончилась для нее плачевно. Годящаяся
ей в доч-ери хозяйка виллы сложила в мешок подарки, которые только что
привезла для своей родни из Нью-Йорка, и случайно поставила его рядом с
таким же мешком с мусором. А пожилая близорукая служанка перепутала мешки и
выкинула подарки. Тотчас в полицию было заявлено, что "русская" эти подарки
украла. Мне приш-лось взять ссуду, чтобы за них заплатить. Дину довольно
сурово предупредили -- тут тебе не Россия, "царих работать", а не воровать!
Единственно, что мы поняли из страстного монолога огромного волосатого
полицейского в кипе, что он лично не фрайер.
От страха и унижения Дина забилась в себя, не смеялась, ничему не
радовалась, только виновато улыбалась, если к ней все реже и реже
обращались. "Я Замза, -- робко шутила она, стараясь вообще не выходить из
нашей с ней комнаты. -- Ос-тавьте меня в покое. Мне никто не нужен... Я буду
догнивать одна..."
Элла попыталась заработать состояние дистрибьютором какого-то
чудо-продукта, но одна из ее клиенток то ли неправильно "кушала", то ли
вообще придумала, что отравилась, но подала на фирму в суд. Супервайзеры,
втравившие Эллу в это дело, тотчас ее же подставили и уволили. Убирать чужие
квартиры она не соглашалась из принципа. Все прочее, что она перепробовала,
давало доход еще меньше едва различимого на фоне стремительно растущих цен
пособия. Наконец, Элла заявила, что Израиль сродни проклятой "миледи" и ее
так же насильно кормит тем же...
Гена и Валера окончили какие-то бесплатные курсы и без конца вслух
читали друг другу объявления о спросе на свою новую профессию. Но курсы тоже
отнюдь не дураки основали -- по этой специальности никто никогда и нигде не
требовался. Иначе, кто бы пошел на курсы платные?
Мы бурно обсуждали бесконечные обманы и подставки. И пришли к общему
вы-воду, что алия -- чек без покрытия. А потому надо смириться и жить на
пособие, так как обратной дороги нет. В Германию или Канаду, в нашем-то
возрасте, да еще со стариками, но без денег и соваться нечего, а жить как-то
надо...
Зарабатывал себе на личные радости только папа. И потому он стал
единственным уважаемым членом нашего непутевого сообщества. Он быстро понял,
каким капи-талом является его импозантная внешность, пригляделся к повадкам
местных ни-щих, перестал бриться и стричься, облюбовал себе место около
Сионистского фо-рума, посещаемого ветеранами, нацепил свои ордена и стал
придуриваться, что он не то глухонемой, не то полоумный -- на вопросы не
отвечал, только закатывал глаза и бренчал своей кружкой. Ветераны ему
особенно не подавали -- не с чего, зато его оценили пожилые гвератаим --
местные дамы. Одна ему даже как-то в кружку открытый чек на тысячу шекелей
сунула со своим телефоном, но папа остался эстетом и за шекели не
продался... Тем более, что ивритом не овладел и потому позвонить ей не мог в
принципе. Тем более -- глухонемой. Дура какая-то...
Зато в шабат он неизменно собирал свою густую седую гриву в косичку,
расче-сывал белую окладистую бороду, облачался в приличную одежду без
наград, ду-шился хорошим одеколоном и с достоинством исчезал отнюдь не в
синагогу. Мне он признался, что столько потрясающих блондинок, сколько их
развелось в Изра-иле, он бы вряд ли встретил даже и в Швеции, не говоря о
России. И -- недорого...
Мама повозмущалась, но потом махнула рукой. Не до того. Тут крутить
динамо не так просто, как в пору финансового могущества нашей семьи в
Севастополе, но возможно -- при дешевизне и изобилии продуктов. А без ее
уникальной сноровки, кто бы готовил на такую семью? Да и сил на ревность уже
не было. Тем более, что только от папы всем нам, и ей в первую очередь,
перепадали иногда неплохие по-дарки.
Особенно мощное динамо у нас крутили на День Победы. Папа приглашал
ветера-нов морской пехоты со всех концов Израиля. И застолье начиналось с
любимой с некоторых пор папиной песни "Морская гвардия идет уверенно..." На
этих встре-чах он много и громко разговаривал, компенсируя ежедневное
производственное воздержание.
Что касается меня, то человек привыкает, в конце концов, даже к
пожизненному заключению. Я смирился с безработицей, стараясь найти в ней
прелесть свободы и независимости. Стал посещать недорогие и даровые
концерты, вступил в "русс-кую" партию и даже стал ее неоплачиваемым
активистом, хотя и понимал, кто есть в ней ху... И что других у ее руля нет
и быть не может.
Так что ни о какой Родине с большой буквы для людей нашего клана, всю
жизнь считавших себя чистокровными евреями без примесей и свято хранивших,
как вы видели выше, эту чистоту, здесь не могло быть и речи...
Только не цепляйтесь, пожалуйста к словам. Боже меня упаси обобщать! Я
же сказал -- "для нашего клана", то есть уродов в здоровой семье
репатриантов, а не для "всех". Не верите -- спросите хоть у кого из
руководителей моей "русской" партии...

2.

Элла:
"Это все моя вина, -- взволнованный приглашением на званый ужин к Тане
папа напряженно смотрел на серые и унылые бетонные строения за окном. -- Я
сам всю жизнь по капле выдавливал из себя "жида" -- карикатурного еврея -- и
тебя воспи-тал в том же духе." "Какая же это вина, папочка, -- привычно
гладила я его по го-лове, склонившись за его креслом у письменного стола, --
если в результате такого самовоспитания никто никогда не мог нашу семью
отличить от семей твоих друз-ей, происходивших из старинных дворянских
флотских русских фамилий?" "Ни-чего, девочка, кроме того, что теперь тебе
труднее вписаться в мир, где в чести совсем другие ценности!" "Да не хочу я
вписываться в такой мир, папа." "Но иного мира нам с некоторых пор не
предоставлено, Элла. Чтобы быть любым ари-стократом, мало иметь образование
и положение. Надо быть генетически связан-ным с той землей, на которой ты
родился и живешь. У евреев такой земли нет, а потому..." "Папа! Ты же сам
опровергал этот тезис историей семейства барона Петра Шафирова и прочих
евреев на царской службе. И говорил, что честная со-ветская служба еще
почетнее и перспективнее, ибо Советский Союз долговечнее Российской
империи." "Я ошибся и понял это, когда меня попросили с этой службы за
естественную защиту чести моей дочери..." "Папа, ты несправедлив. Такая
си-туация была возможна всегда. Любой попал бы в опалу за преследование
фаво-ритки самодержца." "А история с моим внуком?" "Тут нам с тобой тем
более грех жаловаться! Фима так быстро дослужился до кап-три и командира
корабля, что все удивлялись..." "А потом?" "А потом загнил весь
Тихоокеанский флот, ты же знаешь, с головы..." "Вот тебе и династия! Я уж не
говорю о твоей судьбе -- уника-льный теоретик прочности корабля годами не
получала зарплаты, вынуждена была эмигрировать и заниматься в Израиле
распространением черт знает чего. Доста-точно посмотреть на твоих
супервайзеров..." "Папочка, среди них немало людей бывшего нашего круга..."
"Не они ли тебя едва не отправили под суд? Ладно, сей-час меня гораздо
больше интересует встреча, на которую мы собираемся. Может быть,
ваша..."миледи" тебя снова возьмет к себе на работу?"
"Это ты так над ней издеваешься? Спасибо, но я ее уже почти
простила..."
"Эллочка, -- вдруг сильно заволновался отставной адмирал, как все
мужчины, кто когда-либо хоть косвенно соприкасался с Таней, -- я все помню, я
даже способен признать, что вел себя тогда не совсем адекватно ситуации,
перегнул палку ради любимой дочери, но сейчас нас так гнут и ломают, так...
суют всех по очереди в унитаз носом, что я готов перед ней извиниться ради
твоей карьеры, чтобы ты смогла..."
"Папа, да не в этом же дело! Она тут никто."
"Прости меня, -- еще больше заволновался он, вставая. -- Не хочешь ли ты
сказать, что такой уникальный специалист, как твоя Смирнова, доктор
технических наук, фактический автор всех ваших диссертаций... приехав за