Страница:
друзья-однополчане отведать их традиционный суп Второго Белорусского, а
проклятая Марго всыпала в его кастрюлю целую пачку соли. Он отнес в свою
комнату первую тарелку, а потом вернулся, стал стучать к ней, а она, как
обычно, молчит и посмеивается себе. Тут он видит на подоконнике несчастного
Персика, сует его в свою кастрюлю, фашист, закрывет крышкой и ставит сверху
все четыре утюга. Естественно, Маргарита Леопольдовна тут же вбегает на
кухню -- крик был ужасный -- и падает в обморок. Сейчас она в реанимации... Ну
вот, еще смеешься, бездушная ты девочка!" "Лариса Максимовна, так ведь, с
одной стороны это же всего лишь кот, а с другой, эта Леопольдовна вечно..."
"Для тебя Персик всего лишь кот, а для нее -- единственное близкое ей живое
существо на всем свете..."
Феликс:
"Феликс, тебе привет от Тани, -- небрежно сказал мне как-то утром
Валера. Они с Геной действительно были в командировке во Владивостоке и
вчера вернулись. -- Цветет и пахнет наша "миледи". Еще краше стала." "Как вы
ее разыскали?" -- спросил я, чтобы хоть что-то сказать. Фраза гулким эхом
повторялась в моем мозгу с нарастающей силой: еще краше стала, еще краше...
со своим пиратом, Господи!... "Да мы и не думали ее искать, много чести! --
между тем спокойно продолжал счастливчик, только что видевший Таню, давно
ставшую для меня недостижимым фантомом. -- Просто местные коллеги взяли нас с
собой на тамошние острова, которыми они все так гордятся. Ничего особенного,
между прочим, после нашего Ласпи, но мы там на пустынном пляжике совершенно
случайно увидели такую спину, которую не перепутаешь ни с какой другой.
Загорала, как любила в наших походах в Крыму -- одна. Нагая, конечно. Я бы
прошел мимо, да этот сладострастник... Давай, говорит, хоть издали
полюбуемся в последний раз на лучшее в моей жизни женское тело. И едва не
сверзился с обрыва. Но у нее же слух нечеловеческий, "волчица",. Услышала,
оглянулась, нацепила свой позорный купальник и нас даже пригласила поесть с
ее компанией. Генка, конечно, не упустил бы случая полапать, но тут как раз
ее парень сверху рявкнул... Места дикие, остров почти необитаемый --
стрельнет, думаю, из под-водного ружья и..."
"Одноглазый?" -- машинально спросил я. "Кто? Да нет, -- удивился Валера.
-- Разговаривала спокойно, обвораживала своей лицемерной улыбкой. Врала, что
как раз накануне ты ей снился."
"Я говорю, парень ее одноглазый?" "Я бы не сказал. Могучий такой, нос
боксерский, но оба глаза выпучил на нас."
"А что обо мне расспрашивала?" -- я уже и не пытался совладать с
дыханием. Валера понимающе улыбнулся: "Она была уверена, что ты на Элке
женился. Мы с Геной ей ничего о Дине не сказали."
"И что? Я не скрываю."
"Еще нехватало! Перед такой таиться! Тебе гордиться надо. Кто она и кто
Диночка! Твоя жена без пяти минут кандидат медицинских наук, а Танька, как
мы потом выяснили, простой судоремонтный конструктор. Лазит по трюмам с
рулеткой. Рыбинск, одним словом. За что для тебя боролась на том
распределении, на то сама и напоролась."
Таня:
Год спустя был спуск нашего "изделия". У корабелов это профессиональный
праздник, что бывает то раз в пять лет, то пять раз в году. Это вам не День
работников печати! Все приоделись, все волнуются, словно хоть раз такое
было, чтобы спуск прошел плохо. Многие здесь с шести утра. Я тоже
принарядилась. Как-никак самое заметное на любом корабле сооружение -- кожух
дымовой трубы -- проектировала я лично. Всю начерталку вспомнила. А это не
что-то, это как нос на лице. Какой кожух, такой и корабль. Погода опять
гнусная -- туман, морось, сильный южный ветер. Люди сидят на стапелях второго
в серии "изделия", на лесах ледокола в сухом доке, просто на пирсе. Наконец
сирена, потом тишина, звон разбитой бутылки шампанского, и огромный красный
корпус "изделия", которое, казалось, установлено здесь, как здание, на века,
вдруг сдвигается с места. Я не впервые на спуске, но всегда поражаюсь, как
такое гигантское здание рискуют просто пустить двигаться, ведь уже не
остановишь никакой силой!.. Вообще что-то есть в спуске от стихийного
бедствия.
Все кричат "ура", в бухте возникает волна, плавно уходящая к другому
берегу. На этой волне прыгают спешащие к новорожденному гиганту буксиры,
берут его в свои умелые руки и толкают к достроечной набережной. Все. Далее
это уже забота ТОФа. Мы свое дело сделали! Последнее, что там от нашего ЦКБ
-- гордость Вали и всего отдела -- автоматический подъем флага на безлюдном
пока судне. Все поздравляют главного конструктора, а измученный Ось-Ароныч
только вытирает платком потную лысину и счастливо улыбается золотыми зубами
под своим горбатым семитским носом.
Меня не поздравляет никто, а потому я становлюсь себе в очередь за
тошнотиками -- жареными пирожками с китовым мясом, -- беру кулек и иду в
отдел. Тут кто-то осторожно берет меня под руку. Сам герой торжества -- Иосиф
Аронович!
"Я все искал случая спросить вас, Танечка, -- тихо говорит он. -- У вас
после того митинга были серьезные неприятности с КГБ?" "Да нет... Так,
попугали немного и все. А вы как? Вас, я слышала, тоже таскали?" "Меня не
просто таскали. Я же все-таки еврей, а потому в совсем ином положении, чем
вы. Так что сегодня я в качестве главного работаю последний день. Этот
объект, как головное судно серии, мне довести еще дали, а новую работу
поручили уже другому." "Но вы ж ничего такого не сказали!.. Это я во всем
виновата... Вот дура-то!" "Ты умничка, Танечка. Ты светлая личность.
Решиться на такое в наше время -- надо иметь врожденное благородство и
мужество. Я уверен, что мы с тобой еще все это вспомним уже в Израиле." "Вот
и в КГБ уверены, что я там буду. С чего это? Я русская, мне и на родине не
дует." "Они там все хорошие психологи, Таня. Ты внешне очень русская, но
душа у тебя еврейская. Ты безусловно выйдешь замуж за еврея, а русским женам
евреев и их детям дорога в Израиль распахнута настежь!.. Вы там самые
желанные гражданки, как решившие в наших условиях разделить нашу непростую
судьбу. Для еврея, если это не патологический идиот или карье-рист, быть на
стороне Израиля естественно, а вот русскому пересилить вековое подозрение к
нашей нации и стать на нашу сторону, тем более, как ты, рискуя не просто
карьерой, а свободой или самой жизнью -- подвиг! Я тобой горжусь, Татьяна. И
все честные люди в нашем коллективе тобою гордятся. Мне многие об этом
говорили. Выходи за еврея и будь с нами."
"Я бы рада, -- неожиданно заплакала я. -- Только он предпочел мне
еврейку, Иосиф Аронович. А... у вас жена кто?" "Тоже еврейка." "Вот видите!"
"Евреев в стране миллионы. Этот предпочел другую, а другой разглядит именно
тебя. Я от души тебе этого желаю. Такие как ты нужны Израилю." "Заладили,
Израиль, Израиль. Да вы уж не сионист ли? А то мне сказали -- чуть что, сразу
кричи караул или там: осторожно -- сионизм!" "Я всегда считал себя
коммунистом-интернационалистом. Но на этом митинге ты открыла нам всем
глаза. Да, с того дня я -- сионист. Так я им и сказал. Поэтому я больше не
главный конструктор. Зато -- с тех пор я честен с самим собой..." "Тогда я
думаю, что нам небезопасно вот так идти и беседовать при всех." "Вы правы, --
тревожно оглянулся он. -- Но я рад, что высказал вам свою благодарность,
восхищение. От всех евреев, кто вас тогда видел и слышал... Будьте
счастливы, Таня..."
Неужели кто-то тотчас успел стукнуть? Только я зашла в отдел, как
Гаврилыч поспешил к моему столу: "Т-тебя к начальнику бюро, Т-таня..." Но
почему к начальнику, а не в комитет комсомола, из которого меня так и не
выгнали, не в партком, не к ставшему таким родным Андрею Сергеевичу,
наконец? Сильно волнуясь, без конца вытирая платочком заплаканные глаза и
жирные от проклятых тошнотиков губы, я поспешила в приемную.
Но я волновалась напрасно. Речь на этот раз шла, к счастью, не о моем
неестест-венном сионизме. Когда я робко втиснулась в кабинет, начальник
встал для меня из своего кресла, обошел вокруг стола, пожал руку, уселся
напротив -- за столом для подчиненных.
"Тут вас все так хвалят, Татьяна Алексеевна, -- начал он. -- что хоть
начальником сектора назначай. Но я вас вызвал по поводу нашего изобретения,
этого вашего устройства для укрепления прочного корпуса регулируемым
противодавлением, что мы испытали на старой лодке. Идея заинтересовала
профессора Антокольского из головного института. Вы ведь знакомы?" "Я
консультировалась у него по курсовому проекту." "А, подсос пограничного
слоя? Слышал от профессора. Тоже интересно, но это в перспективе, далекое
будущее. А то, что вы предложили в моем бюро -- реальность сегодняшнего дня.
И очень актуально в противостоянии с империалистическими флотами.
Антокольский вас запомнил и очень тепло о вас отзывается. Так что я вас
командирую с 26 августа в Ленинград. Доложите там наши разработки и
попробуете сделать наше ЦКБ хотя бы соисполнителем про-екта. По крайней
мере, для изделий по нашему изобретению в Комсомольске, где тоже
заинтересовались. Если вам удастся убедить НИИ повлиять на министерство, то
нам могут поручить разработку, в которой вы примете самое активное участие.
Пока же там считают, что нам это и не по профилю, и не по силам. Так что,
как говорится, вам и карты в руки..."
"Спасибо... Я, знаете, прямо одурела от радости. Я так скучаю по маме,
по родному городу." "Вот и поезжайте... Да, а ту глупую историю с...
митингом забудьте. Я за вас поручился перед Первым. Показал ему вас с
трибуны на перво-майской демонстрации. Какая, говорит, из такой Ярославны
сионистка! Все кон-чено. Ну, оформляйте командировку и счастливого пути!"
Как все бывает вдруг просто, если чуть-чуть подождать свершения самых
безум-ных надежд, если они глубоко запрятаны. Чем глубже, тем надежнее.
Никогда и ничего мне не удавалось, если я денно и нощно об этом мечтала и к
этому изо всех сил стремилась. Но стоило мне хоть чуть ослабить внутренний
пресс, как важное и желанное сбывалось.
Таня:
Какая она маленькая, моя бедная мама! Стоит среди встречающих самолет и
хуже всех одета. Учила, учила свою единственную дочку, а та ей и помочь-то
мате-риально толком не может, даром что инженер, да еще на Дальнем Востоке.
Никто из знакомых не верит. У всех мнение, что у нас деньги выдают на вес,
по полкило в одни руки в месяц... Когда я предлагаю маме поехать домой на
такси, она пу-гается: "Ты что, Танюшка, так сдерут!.." "Так ведь счетчик..."
"Да кто их там кон-тролирует! Скажет два рубля, и заплатишь как миленькая,
такие деньги..."
Дождались автобуса до метро, а от Балтийской -- совсем рядом. Вот я и
дома, сто лет бы его не видеть... родительский этот дом, начало начал. Нашли
мне надежный причал! Те же гнусные рожи на кухне, только что не
вызвериваются, не игно-рируют, а здороваются. Маленькие такие, самый высокий
мне по плечо. Такая по-пуляция выжила в лихие годы в некогда славной
красивыми людьми России.
Только и сердиться на них как-то грех. Жалкие граждане великого города,
север-ной столицы сверхдержавы. Один костюм и одна пара туфель на главу
семьи, ни тебе холодильников, ни стиральных машин. Телевизор один на всю
квартиру и тот с линзой.
Маргарита Леопольдовна, по словам ее официального оппонента Савелия
Кузь-мича, оказалась живучей, как клоп из фронтовой землянки. Пережила
разруху, нэп, социализм, блокаду, гибель кота. Такая и коммунизм переживет.
Меня она встре-тила довольно радушно. Я же ей тогда, после трагической
гибели Персика, как только она выписалась из больницы, котенка подарила. Она
его, оказывается, с тех пор вообще на кухню, к этим бандитам, не выпускала
ни разу. Но меня тотчас пригласила в свою темную вонючую до полного
безобразия комнату и гордо показала огромного, жирного от безделия Марсика.
Тот мне что-то промурлыкал, когда я его погладила по вздрогнувшей от
незнакомой руки спине, спрыгнул на пол, потягиваясь во все стороны. Этот,
пожалуй, в кузьмичевую кастрюлю и не влез бы.
Мама мною ужасно гордится. И что я ее на голову выше, и что инженер, и
что вот мне сто пятьдесят рублей, представляете, только в один конец
государство запла-тило за самолет, чтобы я тут лично профессоров уму-разуму
учила. И, главное, что я ей ежемесячно по двадцать рублей перевожу.
Я же в этой затхлой атмосфере долго пробыть не смогла. Попила с мамой
чаю и вышла на свою гнусную Дровяную улицу, стараясь скорее с нее свернуть
на приличные проспекты. И вообще что-то ну никакой ностальгии и там у меня
не было, и тут не проявилось. Город как город. Столько тут всякого было...
Ноги сами понесли меня к Технологическому, на метро до Чернышевской. А
там и Суворовский, где, как серый мрачный ледокол -- нужный институт. Унылый
вести-бюль с телефонными кабинками, вахтер с теми же зелеными пограничными
петли-цами, надменный, как все это здание, весь этот родной город. Скорее бы
назад, в убежище...
Я сдаю в гардероб плащ, показываю дежурному документы. Тот куда-то
звонит. "Зайдите в третью кабину, будете говорить с Александром Дмитриевичем
Анто-кольским."
Тот по-профессорски вежлив, но времени у него для меня сегодня, в
пятницу, нет. Он предлагает мне на выбор либо прогулять сегодня, а в
понедельник с новыми силами с утра к нему, либо изложить сначала суть нашего
проекта его референту. Терять времени не хочется. Я соглашаюсь на референта.
"Сейчас он к вам спустится, Татьяна Алексеевна. Простите, но у нас
сегодня такой переполох, что в отделении негде поговорить. Не обижайтесь,
ради Бога. Я даже адмиралов иногда вынужден принимать в вестибюле. Референта
зовут Феликс Ильич Дашковский."
Вот так!.. А я-то думала, что буду избегать случайной встречи, или,
напротив, унизительно искать ее. А тут он собственной персоной уже стучит
каблуками по столичному паркету, в черном костюме, крахмальной рубашке,
галстук развевается из-под небрежно расстегнутого пиджака. Референт, ишь ты!
Адмиралов принимает в сенях... Человеком стал мой Фелька-барбос, как его
неизменно звал Водолазов. Интересно, ему сказали, какая это его, Ильича, тут
Алексеевна ждет? Быстро же мы с ним до отчеств дослужились... И-интересно-о
что это сейчас будет...
Наяву Феликс совсем не романтичен и не демоничен. Парень как парень.
Похудел, подурнел. Какой-то стертый что ли. Да нет, ему и в голову не
пришло, что это я его жду. Как только узнал издали, тормознул обоими резвыми
копытами, конечно, потрогал левое ухо правой рукой и наоборот, чтоб не было
иллюзий, кто это ко мне спешит. Даже сделал неуловимое движение -- побежать в
обратном направ-лении.
Я уже наблюдала его манипуляции с любопытством.
Вот он берет себя в руки. Долго о чем-то говорит с вахтером. Тот горячо
возра-жает. Феликс лезет в нагрудный карман и что-то показывает вахтеру.
Дядька ухмы-ляется, вертит, я уже поняла, авторучку с раздевающейся
красоткой. Наконец, дает Феликсу ключи. Он спускается ко мне по ступеням и
широко улыбается. Господи, да я же за одну эту его улыбку умереть на месте
готова!..
И такие мне тут аккорды Третьего концерта рахманинова за сценой, что я
едва слышу: "Танечка... А я думал, ну и совпадение, такое имя отчество. А
это дей-ствительно моя Тайка..." "Ну уж и твоя," -- небрежно подаю я ему
руку. В огромном зеркале вижу нас обоих. Какая была бы пара, Боже мой! И
какое счастье, что я к поездке заказала у старого еврея на Океанском
проспекте этот костюм. Я в нем просто как кинозвезда. Да еще такая
похвальная сдержанность, высокая прическа, нездешний ровный морской загар,
подчеркивающий сверкающие от волнения синевой глаза. Ну-ка, подумай, не
продешевил ли? Ведь мы с тобой на равных по карьере, если я не выше.
Как-никак, авторский проект от имени крупнейшего завода и ЦКБ при нем
представляю. Ожидал ли?
Не ожидал. Растерян. Нашу встречу тоже небось представлял иначе. Что я
его выслеживаю, а он снисходительно так меня уговаривает смириться. А я
безутешно рыдаю, а он меня покровительственно утешает. Бар-р-босина...
Вахтерская в нашем распоряжении. Мы садимся на продавленный и
засаленный дежурный диван, рядом чайник, немытые стаканы в подстаканниках,
как в поезде, на котором мы ехали когда-то в Севастополь. "Как в купе,
помнишь, Тайка, -- осторожно берет он меня за руку,. -- Ты меня вообще-то
вспоминала?"
Еще бы! Знал бы он, чего мне стоила эта разлука! "Тебя? -- оглядываю я
его с головы до ног. -- Конечно, Ильич. Ведь немало было чего вспомнить. А
ты?" "И я тебя все время вспоминаю, Алексеевна, -- пытается и он сохранить
небрежный тон, но рука, сжимаюшая мою кисть говорит совсем другим тоном. Да
и моя рука такие ему токи выдает...
Наконец, наши глаза встречаются, и мы тотчас кидаемся друг к другу,
задыхаясь от оглушающего поцелуя. Когда он откидывается на спинку диванчика,
я его не узнаю. Таким жалким я его никогда даже не представляла.
"Что мы наделали, -- шепчет он. -- Господи, что я наделал!.."
Я же вообще не могу придти в себя, наклонилась к своей модерной юбке и
содрогаюсь от рыданий. "Я всегда любила только тебя, -- говорю я те слова,
что мне запретил врач после того приступа в мужской день. -- Только тебя! Ты
один для меня на всем белом свете..." "И я!.. -- кидается он передо мной на
колени на заплеванный пол. -- Я, без пяти минут отец своего ребенка, люблю
только тебя."
Я встаю, поднимаю его за локоть, усаживаю на прежнее место и открываю
свой чемоданчик. "С ума сошла, -- поражается он. -- Я и думать не могу о
делах!" "Дура-чок ты мой, -- я достаю из одного бокового карманчика
подаренную Ариной заветную плоскую флягу, из другого -- раскладные
стаканчики. -- За встречу, родной. За твою Тайку, за моего Феликса, на ком бы
ты ни женился, и за кого бы я ни вышла." Коньяк обжигает все внутри, но
приводит нас в себя.
"Так ты тоже... За кого же?" "Ты его не знаешь, -- старательно вру я. --
Достойный человек. Он все о нас с тобой знает." "Все?.." "Ну, я же не ты.
Конечно, не все. Но знает." "Таня, скажи только одно. Он тоже еврей?"
"Конечно. Куда мне от вас деться? Я теперь активная сионистка. Меня даже в
КГБ допрашивали."
Он вдруг смертельно бледнеет, выхватывает мою флягу и пьет прямо из
гор-лышка.
"Феличка, -- сжимаю я его руку. -- Ну что ты себе вообразил! Ничего
страшного. Поговорили, попугали и сразу же отпустили... Я же ничего и не
успела сделать противозаконного. Выступила на митинге "Руки прочь от Каира"
в защиту Израиля..."
"С ума ты сошла! Ничего противозаконного! Да за такое!.. Даже не
представляю... лагеря!.. Господи, нам-то с тобой какое дело до этого
Израиля! У нас совсем другая Родина. Да гори он синим пламенем... это...
Совершенно чуждая нам страна. Я недавно говорил с одним возвращенцем. Там и
евреев-то нет, если не считать каких-то черномазых арабов иудейского
вероисповедания и ряженых -- фанатиков с пейсами. Все вокруг тупые, наглые и
агрессивные. Даже нам, чисто-кровным советским евреям, там места нет, а уж к
нашим нееврейским родст-венникам там вообще относятся чуть ли не как к жидам
в Царской России." "Пропаганда?" "Нет, Тайка! Будь осторожна. Это у
сионистов пропаганда, что нас там ждут. Мы нужны одной-двум организациям,
наживающимся на алие..." "На чем?" "На эмиграции, которую они фальшиво
называют репатриацией, вос-хождением из галута, на иврите -- алией." "А галут
это что?" "Тайка, ну какая же из тебя, к чертям, сионистка! Элементарнейшей
терминологии не знаешь. Галут -- пребывание евреев на чужбине, даже если они,
как мы, на этой "чужбине" родились в десятом поколении. Дашковские, да будет
тебе известно, служили еще Ивану Грозному, есть упоминание в хрониках! А по
раскладу сионистов тут, у себя на родине, мы в галуте, а там, в чертекем для
нас организованном гетто-Израиле, видите ли, дома. А на деле..." "То же
самое мне говорил кагэбешник. Так кто же врет?" "Те больше наших." "А правда
где?" "Для каждого своя. В меру воспитания и культуры. Та страна -- для
евреев-жлобов, гордящихся своей бесприн-ципностью, подлостью, наглостью и
торгашеством -- качествами, за которые нас веками ненавидели все народы на
земле. А эта -- для евреев-подвижников, созида-телей, снискавших нам
всемирное уважение. Тебе же просто повезло, что твой демарш случился не в
Ленинграде, где КГБ куда строже, что ты русская и что твой муж, скорее
всего, пока не замешан нигде всерьез. Не слушай никого, Танюша, а то из-за
совершенно чуждых для тебя ценностей так влипнешь, что наши с тобой
фантазии..."
"Феля, у меня нет никакого мужа." Он моргнул и стал меня целовать, как
умел только он, сжав мои виски своими тонкими нежными пальцами и намеренно
сгибая во все стороны мой нестандартный нос.
И тут раздался едва знакомый мне голос: "Егорыч, где Дашковский и
девушка с Дальнего Востока?" "Антокольский," -- шепнул Феликс, и мы замерли,
прижав-шись друг к другу. Оба растерзанные, заплаканные, на его лице помада,
которую я стала лихорадочно стирать платком. Мой элегантный костюм
перекошен, юбка вся в слезах и соплях.
Вот это номер при встрече представителя завода со светилой отраслевой
науки! "Ушли, -- старательно врал вахтер. -- Он ее в кафе повел. Говорит, не
здесь же бесе-довать о делах." "Глупости! О таких делах тем более нельзя
говорить в кафе! И он это не хуже меня знает. Куда они пошли? В какое кафе?"
"Ей-Богу не могу сказать точно, Сан-Дмич... Не сказали мне." "А кто у тебя в
вахтерке?" "Н-никого... Строжайше..." "Тогда открой." "Так ведь там не
убрано у нас..." "Ничего, я стерплю. Ага, так я и думал. Так вот кто эта
Алексеевна! Выходите, Таня. -- Фе-ликса он демонстративно игнорировал. -- Я не
сразу понял, что именно вы нам привезли, а тут нашлось кому подсказать...
Прошу прямо ко мне. Не беспокойтесь, там есть где привести себя в порядок.
Вас же, Феликс Ильич, прошу вернуться в отделение и ждать моего вызова. Тоже
причешитесь и умойтесь где-нибудь. Черт знает что... Я конечно и сам был и
молод, и страстно влюблен, но не дождаться конца рабочего дня, общаться в
такой антисанитарии... Прошу со мной, Таня."
"А как вы, Александр Дмитриевич, догадались? -- спросила я, пока мы шли
по широкой лестнице и по строгим коридорам "института только для белых", как
вы-ражался об этом НИИ Дима Водолазов. -- Мы вполне могли уйти и в
пирож-ковую." "Мир не без наблюдательных и благожелательных людей. Вы лучше
ска-жите, как вы распорядились во Владивостоке вашей работой по пограничному
слою? Вы что, в ТИНРО кого-то заинтересовали?" "Даже и не пыталась. Я давно
забыла о гидродинамике. Конструкция корпуса тоже очень интересно." "Да, и вы
в ней более, чем преуспели. Но не логичнее ли этим же заниматься в лодочном
бюро, чем в судоремонтном." "Никакое мы не судоремонтное, -- обиделась я за
родное ЦКБ. -- Две недели назад уникальное судно спустили по нашему проекту.
Кстати, по авторскому свидетельству нашего главного конструктора Иосифа
Аро..." "Знаю я об этом проекте. Ваша идея гораздо интереснее. Прошу, -- ввел
он меня в приемную. -- Займитесь, пожалуйста, нашей гостьей, -- сказал он
респек-табельной секретарше. --. Ее... машина на улице обрызгала."
Мадам с изумлением осмотрела мое опухшее от слез лицо, красные глаза,
явно зацелованные губы, подозрительный след на шее, пожала плечами и провела
в директорский блок с душем и туалетом.
Феликс вошел, когда я уже почти все рассказала. Все чертежи и расчеты
по лодочке были пересланы по линии Первых отделов. Местный начальник этого
всесильного подразделения, седой симпатичный дядька, в четыре ряда колодки
орденов на сером пиджаке, молча разглядывал меня.. Антокольский сжато и
очень толково (надо же так быстро схватить суть!) передал своему референту
содержание проекта. Феликс изумленно поглядывал на меня, словно оказавшаяся
золотой рыбка к тому же еще и голосом молвит человечьим.
"Так кто... автор первоначальной идеи? -- не выдержал он. -- Ведь это
революция в подводном судостроении!.." "Я вас вызвал, Феликс Ильич, -- тихо и
грозно сказал профессор, -- прежде всего для того, чтобы вы знали, что
единственным автором этой удивительной идеи является Татьяна Алексеевна
Смирнова, а не... вы сами знаете, кто у нас охочь до мастерских переделок
чужих заявок. Вы, как мне кажется, друзья с Таней..."
"Бывшие однокурсники," -- бегло взглянул на меня Феликс. "И любовники, --
вдруг добавила я. -- Если это тоже имеет значение для теории проектирования
глубоко-водных лодок..." "И об этом наслышан, -- спокойно сказал Сан-Дмич. --
Более, чем мне интересно. Достаточно было одному из моих молодых
специалистов увидеть вас в нашем вестибюле, как уже полетели комментарии. Но
я хочу вам все карты сразу выложить на стол, Таня."
"Не надо. Я в курсе дела, что головные институты паразитируют на
пионерных идеях из провинции, которые мы принуждены посылать вам на
рецензию, прежде чем проектом займется владелец госбюджета -- министерство,
так?" "Увы. Дальше." "Вы знаете воров даже по имени отчеству, но не
преследуете, иначе захиреет ваше заведение, так?" "Ого! Вот это
дальневосточный характер! Она всегда была такой, Феликс?" "Она стала еще
лучше, -- сиял мой любимый, не сводя с меня восхищенного взгляда, хотя я уже
чувствовала, как вертится от волнения мой проклятый нос. Пусть Феликсу это
по-прежнему нравится, но Антокольскому-то каково! -- Но я думаю, что у нее
информация, которая касается не нашего ЦНИИ, а..." "Так вот, я вам лично
гарантирую, -- положил мне на руку свою невесомую сухую кисть благородный
проклятая Марго всыпала в его кастрюлю целую пачку соли. Он отнес в свою
комнату первую тарелку, а потом вернулся, стал стучать к ней, а она, как
обычно, молчит и посмеивается себе. Тут он видит на подоконнике несчастного
Персика, сует его в свою кастрюлю, фашист, закрывет крышкой и ставит сверху
все четыре утюга. Естественно, Маргарита Леопольдовна тут же вбегает на
кухню -- крик был ужасный -- и падает в обморок. Сейчас она в реанимации... Ну
вот, еще смеешься, бездушная ты девочка!" "Лариса Максимовна, так ведь, с
одной стороны это же всего лишь кот, а с другой, эта Леопольдовна вечно..."
"Для тебя Персик всего лишь кот, а для нее -- единственное близкое ей живое
существо на всем свете..."
Феликс:
"Феликс, тебе привет от Тани, -- небрежно сказал мне как-то утром
Валера. Они с Геной действительно были в командировке во Владивостоке и
вчера вернулись. -- Цветет и пахнет наша "миледи". Еще краше стала." "Как вы
ее разыскали?" -- спросил я, чтобы хоть что-то сказать. Фраза гулким эхом
повторялась в моем мозгу с нарастающей силой: еще краше стала, еще краше...
со своим пиратом, Господи!... "Да мы и не думали ее искать, много чести! --
между тем спокойно продолжал счастливчик, только что видевший Таню, давно
ставшую для меня недостижимым фантомом. -- Просто местные коллеги взяли нас с
собой на тамошние острова, которыми они все так гордятся. Ничего особенного,
между прочим, после нашего Ласпи, но мы там на пустынном пляжике совершенно
случайно увидели такую спину, которую не перепутаешь ни с какой другой.
Загорала, как любила в наших походах в Крыму -- одна. Нагая, конечно. Я бы
прошел мимо, да этот сладострастник... Давай, говорит, хоть издали
полюбуемся в последний раз на лучшее в моей жизни женское тело. И едва не
сверзился с обрыва. Но у нее же слух нечеловеческий, "волчица",. Услышала,
оглянулась, нацепила свой позорный купальник и нас даже пригласила поесть с
ее компанией. Генка, конечно, не упустил бы случая полапать, но тут как раз
ее парень сверху рявкнул... Места дикие, остров почти необитаемый --
стрельнет, думаю, из под-водного ружья и..."
"Одноглазый?" -- машинально спросил я. "Кто? Да нет, -- удивился Валера.
-- Разговаривала спокойно, обвораживала своей лицемерной улыбкой. Врала, что
как раз накануне ты ей снился."
"Я говорю, парень ее одноглазый?" "Я бы не сказал. Могучий такой, нос
боксерский, но оба глаза выпучил на нас."
"А что обо мне расспрашивала?" -- я уже и не пытался совладать с
дыханием. Валера понимающе улыбнулся: "Она была уверена, что ты на Элке
женился. Мы с Геной ей ничего о Дине не сказали."
"И что? Я не скрываю."
"Еще нехватало! Перед такой таиться! Тебе гордиться надо. Кто она и кто
Диночка! Твоя жена без пяти минут кандидат медицинских наук, а Танька, как
мы потом выяснили, простой судоремонтный конструктор. Лазит по трюмам с
рулеткой. Рыбинск, одним словом. За что для тебя боролась на том
распределении, на то сама и напоролась."
Таня:
Год спустя был спуск нашего "изделия". У корабелов это профессиональный
праздник, что бывает то раз в пять лет, то пять раз в году. Это вам не День
работников печати! Все приоделись, все волнуются, словно хоть раз такое
было, чтобы спуск прошел плохо. Многие здесь с шести утра. Я тоже
принарядилась. Как-никак самое заметное на любом корабле сооружение -- кожух
дымовой трубы -- проектировала я лично. Всю начерталку вспомнила. А это не
что-то, это как нос на лице. Какой кожух, такой и корабль. Погода опять
гнусная -- туман, морось, сильный южный ветер. Люди сидят на стапелях второго
в серии "изделия", на лесах ледокола в сухом доке, просто на пирсе. Наконец
сирена, потом тишина, звон разбитой бутылки шампанского, и огромный красный
корпус "изделия", которое, казалось, установлено здесь, как здание, на века,
вдруг сдвигается с места. Я не впервые на спуске, но всегда поражаюсь, как
такое гигантское здание рискуют просто пустить двигаться, ведь уже не
остановишь никакой силой!.. Вообще что-то есть в спуске от стихийного
бедствия.
Все кричат "ура", в бухте возникает волна, плавно уходящая к другому
берегу. На этой волне прыгают спешащие к новорожденному гиганту буксиры,
берут его в свои умелые руки и толкают к достроечной набережной. Все. Далее
это уже забота ТОФа. Мы свое дело сделали! Последнее, что там от нашего ЦКБ
-- гордость Вали и всего отдела -- автоматический подъем флага на безлюдном
пока судне. Все поздравляют главного конструктора, а измученный Ось-Ароныч
только вытирает платком потную лысину и счастливо улыбается золотыми зубами
под своим горбатым семитским носом.
Меня не поздравляет никто, а потому я становлюсь себе в очередь за
тошнотиками -- жареными пирожками с китовым мясом, -- беру кулек и иду в
отдел. Тут кто-то осторожно берет меня под руку. Сам герой торжества -- Иосиф
Аронович!
"Я все искал случая спросить вас, Танечка, -- тихо говорит он. -- У вас
после того митинга были серьезные неприятности с КГБ?" "Да нет... Так,
попугали немного и все. А вы как? Вас, я слышала, тоже таскали?" "Меня не
просто таскали. Я же все-таки еврей, а потому в совсем ином положении, чем
вы. Так что сегодня я в качестве главного работаю последний день. Этот
объект, как головное судно серии, мне довести еще дали, а новую работу
поручили уже другому." "Но вы ж ничего такого не сказали!.. Это я во всем
виновата... Вот дура-то!" "Ты умничка, Танечка. Ты светлая личность.
Решиться на такое в наше время -- надо иметь врожденное благородство и
мужество. Я уверен, что мы с тобой еще все это вспомним уже в Израиле." "Вот
и в КГБ уверены, что я там буду. С чего это? Я русская, мне и на родине не
дует." "Они там все хорошие психологи, Таня. Ты внешне очень русская, но
душа у тебя еврейская. Ты безусловно выйдешь замуж за еврея, а русским женам
евреев и их детям дорога в Израиль распахнута настежь!.. Вы там самые
желанные гражданки, как решившие в наших условиях разделить нашу непростую
судьбу. Для еврея, если это не патологический идиот или карье-рист, быть на
стороне Израиля естественно, а вот русскому пересилить вековое подозрение к
нашей нации и стать на нашу сторону, тем более, как ты, рискуя не просто
карьерой, а свободой или самой жизнью -- подвиг! Я тобой горжусь, Татьяна. И
все честные люди в нашем коллективе тобою гордятся. Мне многие об этом
говорили. Выходи за еврея и будь с нами."
"Я бы рада, -- неожиданно заплакала я. -- Только он предпочел мне
еврейку, Иосиф Аронович. А... у вас жена кто?" "Тоже еврейка." "Вот видите!"
"Евреев в стране миллионы. Этот предпочел другую, а другой разглядит именно
тебя. Я от души тебе этого желаю. Такие как ты нужны Израилю." "Заладили,
Израиль, Израиль. Да вы уж не сионист ли? А то мне сказали -- чуть что, сразу
кричи караул или там: осторожно -- сионизм!" "Я всегда считал себя
коммунистом-интернационалистом. Но на этом митинге ты открыла нам всем
глаза. Да, с того дня я -- сионист. Так я им и сказал. Поэтому я больше не
главный конструктор. Зато -- с тех пор я честен с самим собой..." "Тогда я
думаю, что нам небезопасно вот так идти и беседовать при всех." "Вы правы, --
тревожно оглянулся он. -- Но я рад, что высказал вам свою благодарность,
восхищение. От всех евреев, кто вас тогда видел и слышал... Будьте
счастливы, Таня..."
Неужели кто-то тотчас успел стукнуть? Только я зашла в отдел, как
Гаврилыч поспешил к моему столу: "Т-тебя к начальнику бюро, Т-таня..." Но
почему к начальнику, а не в комитет комсомола, из которого меня так и не
выгнали, не в партком, не к ставшему таким родным Андрею Сергеевичу,
наконец? Сильно волнуясь, без конца вытирая платочком заплаканные глаза и
жирные от проклятых тошнотиков губы, я поспешила в приемную.
Но я волновалась напрасно. Речь на этот раз шла, к счастью, не о моем
неестест-венном сионизме. Когда я робко втиснулась в кабинет, начальник
встал для меня из своего кресла, обошел вокруг стола, пожал руку, уселся
напротив -- за столом для подчиненных.
"Тут вас все так хвалят, Татьяна Алексеевна, -- начал он. -- что хоть
начальником сектора назначай. Но я вас вызвал по поводу нашего изобретения,
этого вашего устройства для укрепления прочного корпуса регулируемым
противодавлением, что мы испытали на старой лодке. Идея заинтересовала
профессора Антокольского из головного института. Вы ведь знакомы?" "Я
консультировалась у него по курсовому проекту." "А, подсос пограничного
слоя? Слышал от профессора. Тоже интересно, но это в перспективе, далекое
будущее. А то, что вы предложили в моем бюро -- реальность сегодняшнего дня.
И очень актуально в противостоянии с империалистическими флотами.
Антокольский вас запомнил и очень тепло о вас отзывается. Так что я вас
командирую с 26 августа в Ленинград. Доложите там наши разработки и
попробуете сделать наше ЦКБ хотя бы соисполнителем про-екта. По крайней
мере, для изделий по нашему изобретению в Комсомольске, где тоже
заинтересовались. Если вам удастся убедить НИИ повлиять на министерство, то
нам могут поручить разработку, в которой вы примете самое активное участие.
Пока же там считают, что нам это и не по профилю, и не по силам. Так что,
как говорится, вам и карты в руки..."
"Спасибо... Я, знаете, прямо одурела от радости. Я так скучаю по маме,
по родному городу." "Вот и поезжайте... Да, а ту глупую историю с...
митингом забудьте. Я за вас поручился перед Первым. Показал ему вас с
трибуны на перво-майской демонстрации. Какая, говорит, из такой Ярославны
сионистка! Все кон-чено. Ну, оформляйте командировку и счастливого пути!"
Как все бывает вдруг просто, если чуть-чуть подождать свершения самых
безум-ных надежд, если они глубоко запрятаны. Чем глубже, тем надежнее.
Никогда и ничего мне не удавалось, если я денно и нощно об этом мечтала и к
этому изо всех сил стремилась. Но стоило мне хоть чуть ослабить внутренний
пресс, как важное и желанное сбывалось.
Таня:
Какая она маленькая, моя бедная мама! Стоит среди встречающих самолет и
хуже всех одета. Учила, учила свою единственную дочку, а та ей и помочь-то
мате-риально толком не может, даром что инженер, да еще на Дальнем Востоке.
Никто из знакомых не верит. У всех мнение, что у нас деньги выдают на вес,
по полкило в одни руки в месяц... Когда я предлагаю маме поехать домой на
такси, она пу-гается: "Ты что, Танюшка, так сдерут!.." "Так ведь счетчик..."
"Да кто их там кон-тролирует! Скажет два рубля, и заплатишь как миленькая,
такие деньги..."
Дождались автобуса до метро, а от Балтийской -- совсем рядом. Вот я и
дома, сто лет бы его не видеть... родительский этот дом, начало начал. Нашли
мне надежный причал! Те же гнусные рожи на кухне, только что не
вызвериваются, не игно-рируют, а здороваются. Маленькие такие, самый высокий
мне по плечо. Такая по-пуляция выжила в лихие годы в некогда славной
красивыми людьми России.
Только и сердиться на них как-то грех. Жалкие граждане великого города,
север-ной столицы сверхдержавы. Один костюм и одна пара туфель на главу
семьи, ни тебе холодильников, ни стиральных машин. Телевизор один на всю
квартиру и тот с линзой.
Маргарита Леопольдовна, по словам ее официального оппонента Савелия
Кузь-мича, оказалась живучей, как клоп из фронтовой землянки. Пережила
разруху, нэп, социализм, блокаду, гибель кота. Такая и коммунизм переживет.
Меня она встре-тила довольно радушно. Я же ей тогда, после трагической
гибели Персика, как только она выписалась из больницы, котенка подарила. Она
его, оказывается, с тех пор вообще на кухню, к этим бандитам, не выпускала
ни разу. Но меня тотчас пригласила в свою темную вонючую до полного
безобразия комнату и гордо показала огромного, жирного от безделия Марсика.
Тот мне что-то промурлыкал, когда я его погладила по вздрогнувшей от
незнакомой руки спине, спрыгнул на пол, потягиваясь во все стороны. Этот,
пожалуй, в кузьмичевую кастрюлю и не влез бы.
Мама мною ужасно гордится. И что я ее на голову выше, и что инженер, и
что вот мне сто пятьдесят рублей, представляете, только в один конец
государство запла-тило за самолет, чтобы я тут лично профессоров уму-разуму
учила. И, главное, что я ей ежемесячно по двадцать рублей перевожу.
Я же в этой затхлой атмосфере долго пробыть не смогла. Попила с мамой
чаю и вышла на свою гнусную Дровяную улицу, стараясь скорее с нее свернуть
на приличные проспекты. И вообще что-то ну никакой ностальгии и там у меня
не было, и тут не проявилось. Город как город. Столько тут всякого было...
Ноги сами понесли меня к Технологическому, на метро до Чернышевской. А
там и Суворовский, где, как серый мрачный ледокол -- нужный институт. Унылый
вести-бюль с телефонными кабинками, вахтер с теми же зелеными пограничными
петли-цами, надменный, как все это здание, весь этот родной город. Скорее бы
назад, в убежище...
Я сдаю в гардероб плащ, показываю дежурному документы. Тот куда-то
звонит. "Зайдите в третью кабину, будете говорить с Александром Дмитриевичем
Анто-кольским."
Тот по-профессорски вежлив, но времени у него для меня сегодня, в
пятницу, нет. Он предлагает мне на выбор либо прогулять сегодня, а в
понедельник с новыми силами с утра к нему, либо изложить сначала суть нашего
проекта его референту. Терять времени не хочется. Я соглашаюсь на референта.
"Сейчас он к вам спустится, Татьяна Алексеевна. Простите, но у нас
сегодня такой переполох, что в отделении негде поговорить. Не обижайтесь,
ради Бога. Я даже адмиралов иногда вынужден принимать в вестибюле. Референта
зовут Феликс Ильич Дашковский."
Вот так!.. А я-то думала, что буду избегать случайной встречи, или,
напротив, унизительно искать ее. А тут он собственной персоной уже стучит
каблуками по столичному паркету, в черном костюме, крахмальной рубашке,
галстук развевается из-под небрежно расстегнутого пиджака. Референт, ишь ты!
Адмиралов принимает в сенях... Человеком стал мой Фелька-барбос, как его
неизменно звал Водолазов. Интересно, ему сказали, какая это его, Ильича, тут
Алексеевна ждет? Быстро же мы с ним до отчеств дослужились... И-интересно-о
что это сейчас будет...
Наяву Феликс совсем не романтичен и не демоничен. Парень как парень.
Похудел, подурнел. Какой-то стертый что ли. Да нет, ему и в голову не
пришло, что это я его жду. Как только узнал издали, тормознул обоими резвыми
копытами, конечно, потрогал левое ухо правой рукой и наоборот, чтоб не было
иллюзий, кто это ко мне спешит. Даже сделал неуловимое движение -- побежать в
обратном направ-лении.
Я уже наблюдала его манипуляции с любопытством.
Вот он берет себя в руки. Долго о чем-то говорит с вахтером. Тот горячо
возра-жает. Феликс лезет в нагрудный карман и что-то показывает вахтеру.
Дядька ухмы-ляется, вертит, я уже поняла, авторучку с раздевающейся
красоткой. Наконец, дает Феликсу ключи. Он спускается ко мне по ступеням и
широко улыбается. Господи, да я же за одну эту его улыбку умереть на месте
готова!..
И такие мне тут аккорды Третьего концерта рахманинова за сценой, что я
едва слышу: "Танечка... А я думал, ну и совпадение, такое имя отчество. А
это дей-ствительно моя Тайка..." "Ну уж и твоя," -- небрежно подаю я ему
руку. В огромном зеркале вижу нас обоих. Какая была бы пара, Боже мой! И
какое счастье, что я к поездке заказала у старого еврея на Океанском
проспекте этот костюм. Я в нем просто как кинозвезда. Да еще такая
похвальная сдержанность, высокая прическа, нездешний ровный морской загар,
подчеркивающий сверкающие от волнения синевой глаза. Ну-ка, подумай, не
продешевил ли? Ведь мы с тобой на равных по карьере, если я не выше.
Как-никак, авторский проект от имени крупнейшего завода и ЦКБ при нем
представляю. Ожидал ли?
Не ожидал. Растерян. Нашу встречу тоже небось представлял иначе. Что я
его выслеживаю, а он снисходительно так меня уговаривает смириться. А я
безутешно рыдаю, а он меня покровительственно утешает. Бар-р-босина...
Вахтерская в нашем распоряжении. Мы садимся на продавленный и
засаленный дежурный диван, рядом чайник, немытые стаканы в подстаканниках,
как в поезде, на котором мы ехали когда-то в Севастополь. "Как в купе,
помнишь, Тайка, -- осторожно берет он меня за руку,. -- Ты меня вообще-то
вспоминала?"
Еще бы! Знал бы он, чего мне стоила эта разлука! "Тебя? -- оглядываю я
его с головы до ног. -- Конечно, Ильич. Ведь немало было чего вспомнить. А
ты?" "И я тебя все время вспоминаю, Алексеевна, -- пытается и он сохранить
небрежный тон, но рука, сжимаюшая мою кисть говорит совсем другим тоном. Да
и моя рука такие ему токи выдает...
Наконец, наши глаза встречаются, и мы тотчас кидаемся друг к другу,
задыхаясь от оглушающего поцелуя. Когда он откидывается на спинку диванчика,
я его не узнаю. Таким жалким я его никогда даже не представляла.
"Что мы наделали, -- шепчет он. -- Господи, что я наделал!.."
Я же вообще не могу придти в себя, наклонилась к своей модерной юбке и
содрогаюсь от рыданий. "Я всегда любила только тебя, -- говорю я те слова,
что мне запретил врач после того приступа в мужской день. -- Только тебя! Ты
один для меня на всем белом свете..." "И я!.. -- кидается он передо мной на
колени на заплеванный пол. -- Я, без пяти минут отец своего ребенка, люблю
только тебя."
Я встаю, поднимаю его за локоть, усаживаю на прежнее место и открываю
свой чемоданчик. "С ума сошла, -- поражается он. -- Я и думать не могу о
делах!" "Дура-чок ты мой, -- я достаю из одного бокового карманчика
подаренную Ариной заветную плоскую флягу, из другого -- раскладные
стаканчики. -- За встречу, родной. За твою Тайку, за моего Феликса, на ком бы
ты ни женился, и за кого бы я ни вышла." Коньяк обжигает все внутри, но
приводит нас в себя.
"Так ты тоже... За кого же?" "Ты его не знаешь, -- старательно вру я. --
Достойный человек. Он все о нас с тобой знает." "Все?.." "Ну, я же не ты.
Конечно, не все. Но знает." "Таня, скажи только одно. Он тоже еврей?"
"Конечно. Куда мне от вас деться? Я теперь активная сионистка. Меня даже в
КГБ допрашивали."
Он вдруг смертельно бледнеет, выхватывает мою флягу и пьет прямо из
гор-лышка.
"Феличка, -- сжимаю я его руку. -- Ну что ты себе вообразил! Ничего
страшного. Поговорили, попугали и сразу же отпустили... Я же ничего и не
успела сделать противозаконного. Выступила на митинге "Руки прочь от Каира"
в защиту Израиля..."
"С ума ты сошла! Ничего противозаконного! Да за такое!.. Даже не
представляю... лагеря!.. Господи, нам-то с тобой какое дело до этого
Израиля! У нас совсем другая Родина. Да гори он синим пламенем... это...
Совершенно чуждая нам страна. Я недавно говорил с одним возвращенцем. Там и
евреев-то нет, если не считать каких-то черномазых арабов иудейского
вероисповедания и ряженых -- фанатиков с пейсами. Все вокруг тупые, наглые и
агрессивные. Даже нам, чисто-кровным советским евреям, там места нет, а уж к
нашим нееврейским родст-венникам там вообще относятся чуть ли не как к жидам
в Царской России." "Пропаганда?" "Нет, Тайка! Будь осторожна. Это у
сионистов пропаганда, что нас там ждут. Мы нужны одной-двум организациям,
наживающимся на алие..." "На чем?" "На эмиграции, которую они фальшиво
называют репатриацией, вос-хождением из галута, на иврите -- алией." "А галут
это что?" "Тайка, ну какая же из тебя, к чертям, сионистка! Элементарнейшей
терминологии не знаешь. Галут -- пребывание евреев на чужбине, даже если они,
как мы, на этой "чужбине" родились в десятом поколении. Дашковские, да будет
тебе известно, служили еще Ивану Грозному, есть упоминание в хрониках! А по
раскладу сионистов тут, у себя на родине, мы в галуте, а там, в чертекем для
нас организованном гетто-Израиле, видите ли, дома. А на деле..." "То же
самое мне говорил кагэбешник. Так кто же врет?" "Те больше наших." "А правда
где?" "Для каждого своя. В меру воспитания и культуры. Та страна -- для
евреев-жлобов, гордящихся своей бесприн-ципностью, подлостью, наглостью и
торгашеством -- качествами, за которые нас веками ненавидели все народы на
земле. А эта -- для евреев-подвижников, созида-телей, снискавших нам
всемирное уважение. Тебе же просто повезло, что твой демарш случился не в
Ленинграде, где КГБ куда строже, что ты русская и что твой муж, скорее
всего, пока не замешан нигде всерьез. Не слушай никого, Танюша, а то из-за
совершенно чуждых для тебя ценностей так влипнешь, что наши с тобой
фантазии..."
"Феля, у меня нет никакого мужа." Он моргнул и стал меня целовать, как
умел только он, сжав мои виски своими тонкими нежными пальцами и намеренно
сгибая во все стороны мой нестандартный нос.
И тут раздался едва знакомый мне голос: "Егорыч, где Дашковский и
девушка с Дальнего Востока?" "Антокольский," -- шепнул Феликс, и мы замерли,
прижав-шись друг к другу. Оба растерзанные, заплаканные, на его лице помада,
которую я стала лихорадочно стирать платком. Мой элегантный костюм
перекошен, юбка вся в слезах и соплях.
Вот это номер при встрече представителя завода со светилой отраслевой
науки! "Ушли, -- старательно врал вахтер. -- Он ее в кафе повел. Говорит, не
здесь же бесе-довать о делах." "Глупости! О таких делах тем более нельзя
говорить в кафе! И он это не хуже меня знает. Куда они пошли? В какое кафе?"
"Ей-Богу не могу сказать точно, Сан-Дмич... Не сказали мне." "А кто у тебя в
вахтерке?" "Н-никого... Строжайше..." "Тогда открой." "Так ведь там не
убрано у нас..." "Ничего, я стерплю. Ага, так я и думал. Так вот кто эта
Алексеевна! Выходите, Таня. -- Фе-ликса он демонстративно игнорировал. -- Я не
сразу понял, что именно вы нам привезли, а тут нашлось кому подсказать...
Прошу прямо ко мне. Не беспокойтесь, там есть где привести себя в порядок.
Вас же, Феликс Ильич, прошу вернуться в отделение и ждать моего вызова. Тоже
причешитесь и умойтесь где-нибудь. Черт знает что... Я конечно и сам был и
молод, и страстно влюблен, но не дождаться конца рабочего дня, общаться в
такой антисанитарии... Прошу со мной, Таня."
"А как вы, Александр Дмитриевич, догадались? -- спросила я, пока мы шли
по широкой лестнице и по строгим коридорам "института только для белых", как
вы-ражался об этом НИИ Дима Водолазов. -- Мы вполне могли уйти и в
пирож-ковую." "Мир не без наблюдательных и благожелательных людей. Вы лучше
ска-жите, как вы распорядились во Владивостоке вашей работой по пограничному
слою? Вы что, в ТИНРО кого-то заинтересовали?" "Даже и не пыталась. Я давно
забыла о гидродинамике. Конструкция корпуса тоже очень интересно." "Да, и вы
в ней более, чем преуспели. Но не логичнее ли этим же заниматься в лодочном
бюро, чем в судоремонтном." "Никакое мы не судоремонтное, -- обиделась я за
родное ЦКБ. -- Две недели назад уникальное судно спустили по нашему проекту.
Кстати, по авторскому свидетельству нашего главного конструктора Иосифа
Аро..." "Знаю я об этом проекте. Ваша идея гораздо интереснее. Прошу, -- ввел
он меня в приемную. -- Займитесь, пожалуйста, нашей гостьей, -- сказал он
респек-табельной секретарше. --. Ее... машина на улице обрызгала."
Мадам с изумлением осмотрела мое опухшее от слез лицо, красные глаза,
явно зацелованные губы, подозрительный след на шее, пожала плечами и провела
в директорский блок с душем и туалетом.
Феликс вошел, когда я уже почти все рассказала. Все чертежи и расчеты
по лодочке были пересланы по линии Первых отделов. Местный начальник этого
всесильного подразделения, седой симпатичный дядька, в четыре ряда колодки
орденов на сером пиджаке, молча разглядывал меня.. Антокольский сжато и
очень толково (надо же так быстро схватить суть!) передал своему референту
содержание проекта. Феликс изумленно поглядывал на меня, словно оказавшаяся
золотой рыбка к тому же еще и голосом молвит человечьим.
"Так кто... автор первоначальной идеи? -- не выдержал он. -- Ведь это
революция в подводном судостроении!.." "Я вас вызвал, Феликс Ильич, -- тихо и
грозно сказал профессор, -- прежде всего для того, чтобы вы знали, что
единственным автором этой удивительной идеи является Татьяна Алексеевна
Смирнова, а не... вы сами знаете, кто у нас охочь до мастерских переделок
чужих заявок. Вы, как мне кажется, друзья с Таней..."
"Бывшие однокурсники," -- бегло взглянул на меня Феликс. "И любовники, --
вдруг добавила я. -- Если это тоже имеет значение для теории проектирования
глубоко-водных лодок..." "И об этом наслышан, -- спокойно сказал Сан-Дмич. --
Более, чем мне интересно. Достаточно было одному из моих молодых
специалистов увидеть вас в нашем вестибюле, как уже полетели комментарии. Но
я хочу вам все карты сразу выложить на стол, Таня."
"Не надо. Я в курсе дела, что головные институты паразитируют на
пионерных идеях из провинции, которые мы принуждены посылать вам на
рецензию, прежде чем проектом займется владелец госбюджета -- министерство,
так?" "Увы. Дальше." "Вы знаете воров даже по имени отчеству, но не
преследуете, иначе захиреет ваше заведение, так?" "Ого! Вот это
дальневосточный характер! Она всегда была такой, Феликс?" "Она стала еще
лучше, -- сиял мой любимый, не сводя с меня восхищенного взгляда, хотя я уже
чувствовала, как вертится от волнения мой проклятый нос. Пусть Феликсу это
по-прежнему нравится, но Антокольскому-то каково! -- Но я думаю, что у нее
информация, которая касается не нашего ЦНИИ, а..." "Так вот, я вам лично
гарантирую, -- положил мне на руку свою невесомую сухую кисть благородный