Страница:
русская, Тайка." "Русская. Но так люблю своего еврея, что ни о чем, кроме
всего, что с ним связано и думать не могу! А он..."
"Таечка, -- целовал я ее потемневшие от волнения изумительные глазки, --
ты ей поверила, что я тебя, будто бы, не люблю? Дура она, а не ведьма!" "А
ты, будто бы, все-таки любишь? -- заглядывала она мне в душу. -- Ты-то в этом
уверен? Да нет, -- отвела она мои руки. -- Что ты меня без конца хочешь, я не
сомневаюсь. Так меня же все хотят! С пятнадцати лет проходу не дают. Только
вот... никто-то меня никогда не любил и не любит..."
Тут пригрохотал уже переполненный трамвай, который ожидала толпа. Таня
ввин-тилась первой, а я, пропуская слабых, едва не остался и потом с трудом
протис-нулся, чтобы тут же, конечно, прижаться к ней, благословляя давку.
Она горячо дышала мне в лицо приоткрытым ртом, а я едва сдерживал себя, так
как целоваться было тогда не принято даже в давке.
Вдруг в ее глазах вспыхнули привычные озорные голубые искорки,
притушенные было зловещими предсказаниями. "Держись, Феликс!" -- улыбалась
Таня чему-то за моей спиной. "Кто там? Бывший ухажер?" -- я уже привык их
отваживать от моей красавицы. "Если бы! Хуже..." "Ну, ты сегодня в ударе! --
смеялся я. -- То привиделось что-то знакомого трупа, то радуешься предстоящей
драке, -- пытался я обернуться. -- Меня так зажали, что головы не повернуть."
"Тебе повезло, -- уже хохотала она. -- Меньше достанется. Ой, мама! --
зажмуриалась она, как и все прочие, кто смотрел в ту же сторону. -- Вот это
самообладание!.." Как я ни извивался, обернуться не мог, а Таня и прочие то
дружно вздрагивали и зами-рали, то облегченно вздыхали, чтобы снова
вытаращить глаза.
Трамвай несся, мотаясь на рельсах. Когда он, наконец, остановился,
позади меня произошло лихорадочное движение, треск одежды, мат. "Слава Богу,
-- пыталась теперь обернуться к окну Таня. -- Как он там? Облегчился?"
На остановке остался вытолкнутый из трамвая пьяный, от которого
шарахалась так и не попавшие к нам люди. Скоро они уменьшились до точек и
исчезли.
"А что он тут делал?" "Он? Без конца чудом удерживал в себе свое
содержимое, но так надувал щеки и таращил глаза, что я боялась... Если бы он
все-таки взорвался, тебе-то ничего, а мы все, кто стоял к нему лицом и не
мог даже шевельнуться..." "Какие свиньи! -- меня самого тошнило от одного
воображения того, что творил-ось за моей спиной... -- А тебе смешно!" "Свиньи
имеют право на свою жизнь, коль им не уготована другая."
Таня:
Мир женщины удивительно мал -- в нем едва помещается главный на данный
момент мужчина.
Феликс Дашковский, на роли первого любовника, переполнял мою Вселенную
с тех пор, как в подшефном колхозе он, один, выступил против "шоблы", как
называли студенты нашей группы комсорга Димку Водолазова и его окружение,
решивших присвоить мизерные суммы, причитавшиеся нам всем за наш грязный
труд на раскисших черных полях под непрерывным моросящим дождем.
"Шобла? -- придуривался огромный белобрысый комсорг на импровизированном
митинге под навесом, именуемым столовой. -- Что есть "шобла". Переведи нам,
Феликс, со своего одесского. Тут русские люди." "Не путать, не путать,
Водолазов, -- бесстрашно возражал Феликс. -- Русский и поклонник крепкой
русской водки не одно и то же. И разговор у нас, Водолазов, не об этом, а о
деньгах, выделенных на мясо для отряда. На что вы вчера покупали водку?" "Я
смазывал наши наряды, Дашковский. Некоторым чужакам в своей стране это
просто не понять. У них никогда не было и не будет деловых отношений с
русским народом. Им деньги присылают богатые родители. А нам надо корячиться
всю ночь в порту перед лекциями, чтобы заработать на пропитание. А с
крестьянством без выпивки х... заработаешь!" "Дим-ка! Тут же мы..." "Пардон,
Тасенька, сорвалось. Не терплю одесситов." "Можно подумать, что пил один
бригадир, а не вы все трое с ним в свое удовольствие. Своих денег на водку у
вас не осталось -- взялись за наши? Так, Водолазов?" "Феликс, плюнь. У Димки
же опыт с целины еще. Он знает, как вести дело..." "Опыт пропивать общие
деньги? Не сомневаюсь." "Тебе, Дашковский давно не били твою одесскую
морду?" "Жидовскую, -- поправил его попыхи-вающий самокруткой вечно
пьяненький колхозный бригадир. -- Чувствуется, что давно не били..."
Все напряженно смотрели на двух студентов одной группы одного
института, граждан одной великой и жалкой страны, готовых к схватке за едва
различимые копейки среди неубранных после скудного обеда дощатых столов.
Наши сценические костюмы в этом акте не отличались элегантностью.
Мокрая грязная одежда, заляпанные промокшие сапоги или кеды. На заднем плане
сцены блестели мокрые спины двух приданных нам лошадей, которые как раз
доставили с реки деревянную бочку с водой для нашего умывания и питья. На
этой же разболтанной телеге профессорский сын Слава Рудченко, назначенный
водителем кобыл, которых увидел здесь впервые в жизни, доставлял нам и
продукты из сельмага вросшей в землю деревушки с ее вечно мокрыми
соломенными крышами. Под шум спора Слава, единственный союзник Феликса,
испуганно скользнул с телеги и растерянно протирал мокрым носовым платком
очки.
Водолазов был старше нас всех, на него и взглянуть-то косо было
страшновато. Он поступил в наш престижный вуз вне конкурса, как целинник, по
путевке ЦК комсомола. Говорят, что на целине он один забил ломом насмерть
четверых ссыльных чеченцев, напавших при нем на продавщицу, чтобы отнять
выручку. За этот подвиг у него была даже какая-то медаль. Что ему изнеженный
Феликс и перепуганный насмерть Слава? Тем более, что все понимают правоту
Водолазова. Картошки, сбором которой мы зарабатываем на свое пропитание, нет
-- она утонула в грязи среди откуда-то всплывших в этих чухонских болотах
камней. Дима забирает выделенные отряду деньги, чтобы поить бригадира, а тот
подписывает липовые наряды.
Поэтому только мы, девчонки, подняли визг, когда Дима Водолазов стал
бить Феликса Дашковского. Но "одесситу", оказывается, наша помощь была и не
нужна. Два-три коротких рывка, и громадный Дима оказался где-то среди
объедков на полу, под скамейками, откуда жалко просил пощадить его руку...
И вот уже иная декорация в том же акте -- чистая скользкая тропа,
поросшая мокрой травой и усыпанная золотистыми сосновыми иглами. Мы идем
вдвоем с победителем и несем трофей -- чан с подозрительного вида мясом. На
нас висят мокрыми попонами уже бесполезные под непрерывным дождем наши
городские плащи.
"Давай передохнем, Таня. Господи, какая же ты мокрая. У тебя капли
висят на носу и бровях. Они тебе идут." "Мне идет капля на носу?" "Тебе еще
больше пойдут капли на твоем теле..." "Феликс, мы едва знакомы, а ты о...
теле. С ума сошел?" "Нет. Неужели ты не заметила, как я на тебя смотрю все
эти годы, даже на лекциях?" "Ну и что? Я фигуристая, на меня все смотрят от
нечего делать. Это не повод так фамильярно со мной говорить, -- пыталась я
себя разозлить. -- Я не думаю, что ты со своей Эллочкой первый же разговор
начал с капель на теле." "Да какая она моя! Так, наши отцы вместе служили
когда-то. Вот и дружим семьями. С ней у меня ничего серьезного." "А о каплях
на теле? -- не слезала я с взволновавшей меня фразы. -- Это что, серьезные
намерения? Сказал я начала хотя бы, что ко мне неравнодушен, если слабо
сказать, что ты меня любишь." "А ты бы хотела именно признания?" "Конечно.
То, что ты сказал звучит иначе. Ты сам знаешь как." "Что я тебя... хочу? А
что в этом противоестественного?" "Люблю подразумевает хочу. Но не
наоборот."
Он стал меня тут же на тропинке целовать. Меня достаточно до этого
целовали, я вообще была уже далеко не девочка из седьмого "а", которая
впервые прочитала в ужасе "Милого друга", страшась открывать каждую новую
страницу, но так меня ласкали впервые. В этом было что-то ненаше, но много
лучше нашего... Скорее всего, кто-то из обычных русских парней умел
целоваться и лучше, но я давно была тайно влюблена в этого "одессита", а
потому меня так интриговала именно еврейская любовь. И я просто настроилась
на то, что сейчас начнется нечто необычное, коль скоро он меня, наконец-то,
заметил.
Феликс:
Заметил я Таню, конечно, сразу. Еще на вступительных экзаменах.
Конкурс в Корабелку тогда был невообразимый. Демобилизованным и прочим
целинникам отдали половину мест. Получив четверку, десятиклассникам можно
было больше не приходить. В нашей группе скоро осталось, не считая
льготников, всего шестеро, включая меня и эту блондинку, которой достаточно
было просто появиться в коридоре института или в аудитории и сделать
несколько шагов, чтобы все до единого смотрели только на нее.
На последнем экзамене, по физике, я уже подготовил ответ и ждал своей
очереди, а она как раз с дробным стуком торопливо рисовала и писала мелом
формулы на зеленой стеклянной доске, то и дело удерживая свой крутящийся от
волнения ровный розовый носик рукой с зажатой в ней тряпкой. Все ее пылающее
лицо было в мелу, глаза сверкали синевой, бюст вздымался от сдерживаемого
дыхания, словно стремясь вырваться из белой блузки. Но отвечала она очень
толково, звон-ким голосом. Экзаменатор явно ею любовался и потому не
торопился отпустить, задавая все новые дополнительные вопросы, а я обмирал
от своих странных фантазий.
Все последующие годы я подспудно ожидал появления в поле зрения Тани
Смир-новой. Но у нас сложилась очень теплая компания, и я слишком дорожил
дружбой подруги детства Эллы Коганской, чтобы заменить мечты реальностью.
Так было до нелепой драки с Водолазовым, затеянной мною только ради
внимания Тани. Я как чувствовал, что в последний момент она напросится мне в
напарницы.
На обратном пути, когда мы остановились сменить руку, я впервые
оказался с ней лицом к лицу. Я как-то не привык с моим ростом к женскому
взгляду не снизу вверх и обалдел от самой ее стати.
Ее, как говорили недруги, "волчьего" разреза большие блестящие глаза
светились особенно яркой голубизной среди темной и мокрой зелени чухонского
края. Меня всегда интриговало это удивительное чудо природы -- ясное небо из
глубин чело-веческого черепа!. Достаточно мне было при случайных встречах
заглянуть в эти распахнутые в сияющий внутренний мир окошки, как горячие
черные глазки Эл-лочки казались мне пустотой.
Мы оба были словно в бреду и говорили милые двусмысленности. После
какой-то особо заинтриговавшей ее фразы она сказала что-то такое, после чего
оставалось только целоваться. Надо сказать, что этому делу меня как-то
обучила одна... старшая подруга, любовница, по слухам, моего бравого папы.
Да и Таня, судя по острым впечатлениям от совершенно сразившей меня как-то
случайной встречи в парке на Кировских островах, была отнюдь не девочка. Тем
более ошеломляющим было впечатление от первого соприкосновения наших губ.
Она воспринимала это, как долгожданное осуществление давней мечты. Не могла
оторваться, даже когда я уже подустал.
Когда мы вернулись, на наших лицах все было написано. Ошеломленная моей
нео-жиданной изменой Эллочка, устроив первую бурную сцену ревности, потом
сов-сем упала духом и только прошептала: "Обещай мне одно... не водить ее
хоть в наше имение..."
Она имела в виду наши с ней игры в аристократов в заброшенной и
заросшей дикими кустами барской усадьбе до наступившей для Эллы
катастрофы...
Элла:
Дайте мне сказать об этом самой! Что значит потом? Когда это, потом,
если это уже касается меня?..
Таня:
Еще бы ее это не касалось! Когда после первой же лекции я была
демонстративно, перед всеми, выведена под руку Феликсом из аудитории, я
только радовалась испепеляющим взглядам суперэлегантной Эллочки, которой я
все эти годы так завидовала.
Но у моей лучшей подруги Тамары было по этому поводу другое мнение!
"Танька, ну чему ты так рада? -- громким шепотом говорила она, округлив
для убедительности выпуклые светлые глаза. -- Кто ты и кто он? Да ты просто
посмот-ри вокруг себя."
Ничего хорошего не было в декорации к этой сцене. Смотреть вокруг было,
честно говоря, просто тошно. Коммунальная кухня с нелепым сужением к
единственному окну во двор-колодец. За окном проглядывает помойка. Из кухни
открыта дверь в нашу комнату. А там потертая, как мамина плюшевая кофта,
мебель. И сама мама спит в своем продавленном кресле, приоткрыв рот и
похрапывая, закинув голову назад-набок. Страшноватая картина, которую я
потом без конца наблюдала в аэропортах при задержках рейсов, а дома это было
уже привычным -- моя мама не доползла до своей кровати с панцирной сеткой,
присела и тут же отрубилась после вечерней смены. Так и будет спать одетая,
с открытым ртом -- завтра ей заступать в первую смену, вставать в полшестого,
не до приличий... Она у меня в огромном дежурном гастрономе у Балтийского
вокзала продает мороженую рыбу с лотка в неотапливаемом тамбуре. Даже летом
у нее красные замерзшие, словно обваренные руки. К этой сцене только
надрывной песни "Разлука ты, разлука..." за сценой нехватало...
"Феликс, -- горячо шептала мне Тамарка под аккомпанимент этого
похрапывания, -- человек совершенно другого круга. Мы кто? Пролетариат,
навечно победивший сам себя на баррикадах революции. А он -- чуть не
генеральский сынок. Совсем другая порода. Они нас никогда не поймут. Тем
более он еврей! Это же такая чванная нация. Знаешь, как они называют русских
в своем кругу? Фонька-хроп! Представляешь? Даже не Ванька, а Фонька... Ты
для него и его мамаши -- так, а-шиксе!.." "Тома, мы студенты одного вуза. Нас
учат одни и те же лучшие в мире профессора." "Ну, хоть за это спасибо
советской власти." "Знаешь, оказывается, он вовсе не одессит. Он меня
пригласил к себе на лето в Севастополь!..." "Так он уже приглашал к себе
Маринку с Машфака, ну ты ее знаешь..." "Ну и что? И он у меня не первый."
"Да не в этом дело! Мариша та-а-акое рассказывала о Дашковских... Дом на
берегу моря, вот такой виноград прямо над головой свисает, у папаши
"волга"-пикап." "А он говорит, что папа его никакой не генерал и вообще
давно в отставке." "Конечно. К тому же он сейчас и не академик какой, чтобы
так жить. И мама его не знатная доярка. Зарплата у нее такая же, как у твоей
мамы. Она у него тоже торгует, только в буфете при лучшей гостинице. И у
отца его зарплата, как и у моего родимого на его высокой инженерской
должности. Так мой досмерти рад, что на более-менее приличный велосипед
накопил. Просто старший Дашковский -- ревизор каких-то крымских ресторанов.
Поэтому у твоей мамы проблема купить лишние чулки, а у мамаши Феликса --
очередное золотое кольцо с рубином. Соображай! Я бы еще поняла, если бы тут
расчет с твоей стороны, но любовь?.." "Но и он любит меня..." "Не смеши
меня. Отпрыски таких семей вообще любить не способны. Он на тебе никогда не
женится. Ради прописки он бы лучше на Эллочке или на ей подобной из своего
круга и своей нации... А тебя, подруга, твой Феликс поматросит и бросит."
И бросил, как вы увидите дальше. Зато как поматросил!.. В конце концов,
чтобы было что вспомнить в старости, надо иметь в жизни хоть
безрезультатную, но яркую любовь.
Феликс не жил в общежитии, как другие иногородние. В его комнате у
Нарвских ворот мы провели лучшие дни и ночи той зимы после колхоза. Назло
его ком-пании...
Феликс:
В нашем кругу, конечно, обсуждались так или иначе все однокурсники и
одно-курсницы, но уж кому доставалось больше всех, так это Тане. И рост
великоват для женщины, и носом шмыгает, когда волнуется, и "вымя свое вечно
выпя-чивает", и попкой вертит, и в животе у нее бурчит, так как она очень
бедна и всегда голодна. Я уж не говорю о том, как обыгрывалось выражение
"блестящая студентка" применительно к ее стареньким жакетам и юбкам.
Девочки не терпели ее за внешнее превосходство, а мальчики -- за
откровенное пренебрежение к их попыткам за ней ухаживать. Немедленные и
резкие отпоры красавицы с ходу объяснялись ее естественным антисемитизмом
низших слоев общества. Когда Гена Богун как-то особенно настойчиво приглашал
ее на танец на институтском вечере, она молча подвела его к большому зеркалу
и сказала, обдав ледяным взглядом: "Чего бы тебе, Гена, не найти себе
девушку твоего калибра? Ну посмотри на нас обоих -- кто ты и кто я?"
Смотреть на них рядом было, честно говоря, так же неприятно, как,
скажем, на бриллиант в обгоревшем спичечном коробке. В конце концов, любовь
не так уж зла. Выбрать себе такого парня Таня могла разве что по суровому
расчету. Но тогда уж лучше все-таки кого другого...
В этой ситуации бедного Гену, как мужчину, могло утешить только одно:
Танин антисемитизм. И -- пошло, поехало. Иначе, чем юдофобкой ее у нас никто
не называл. А заодно подслушивались, редактировались и комментировались все
ее замечания, муссировалась ее тесная дружба с Тамарой Сличенко, считавшейся
такой же откровенной антисемиткой, как и ее парень -- Дима Водолазов.
А надо вам сказать, что болезненнее всех на любой чих в мою еврейскую
сторону реагировал тогда я сам. Не будучи таким сионистом, как многие другие
в моем окружении, я ценился в компании именно за умение немедленно адекватно
реа-гировать в трамвае или в парке на оскорбительные замечания прохожих в
наш адрес. Я прошел уникальную семейную школу самозащиты без оружия у моего
папы -- отставного полковника морской пехоты и мастера спорта.
Вели мы себя достаточно раскованно. Конечно, не так, как израильтяне,
заметнее и противнее которых на улицах европейских столиц только пьяные
русские, но и не совсем так, как положено вести себя приличным людям.
И вот как-то в мае на Островах мы с Геной и Валерой взяли в лодки Эллу
и Дину -- сестру Гены. И привычно дурачились на тихих прудах, когда с
соседней лодки нам сделал замечание парень в форме моряка торгового флота,
катающий какую-то блондинку. Валера стал кривляться, всячески провоцируя
драку. Тем более, что тот сказал своей подружке по-английски: "Kikes
swagger", а эрудит Гена тут же перевел это как "жиды куражатся". На берегу
тоже нашелся эрудит, и оттуда в наш адрес уже по-русски такое понеслось, что
никакие мои приемы нас бы не спасли, вытащи они нас на берег. Мы
переглянулись, налегли на весла, нырнули под вне-шний мостик на Малую Неву,
что строжайше запрещалось, а вернулись на пруды только через пару часов.
Когда мы сдали лодки и поднялись с мостков на аллею, моряк самозабвенно
цело-вался со своей девушкой, сидя на скамейке. Валера совсем было собрался
с ним выяснить отношения, как сидящая на коленях моряка блондинка вдруг
обернулась, и на нас тревожно сверкнула знакомая синева.
Лицо Тани пылало, ее кофточка была расстегнута, впервые открыв мне
истинное великолепие ее свободно метнувшейся груди. Гена с Валерой тут же
замерли. А Таня улыбнулась нам вспухшими губами, не застегиваясь, прижалась
к своему кавалеру, обняв его за шею и сказала ему, но глядя в упор только на
меня: "Все в порядке, милый. Это мои однокурсники. Привет, Феля! Не простыли
на реке, пока от нас бегали?"
Моряк что-то пробурчал в наш адрес, пытаясь освободиться от ее объятий,
но она тут же залепила ему рот поцелуем, а нам оставалось только
ретироваться.
"Проститутка! -- шипела тогда Элла. -- А еще студентка! Надо же, сидит
при всех на коленях у моряка чуть не голая... Даже не верится, что это
Смирнова..."
"Какая грудь! -- жарко стонал мне на ухо Гена. -- Представляешь... он ее
целовал прямо... Я теперь три ночи спать не буду... Да я ей завтра же сделаю
официальное предложение руки и сердца!.." "Антисемитке?" -- ехидно спросил я.
"О чем это вы, мальчики? -- насторожилась Элла. -- Мы же договорились: в
нашей компании никаких секретов!"
"Они о бабах, Элла, -- насмешливо сузила Дина свои бархатные глаза в
пушистых ресницах и милым жестом отбросила с высокого лба прядь густых
вьющихся светлокаштановых волос. -- Не могут придти в себя от вашей
однокурсницы. Меж-ду прочим, я бы на их месте тоже обомлела, как она им
своим бюстом в глаза плеснула..."
"Да что тут особенного! -- задохнулась Элла. -- Если хотите знать, такой
груди любая женщина на Западе просто стыдится, делает себе пластические
операции за большие деньги. А Смирнова вечно носит протертые свитера --
специально для мужчин с примитивным вкусом."
"Как будущий врач, я должна вас охладить, -- потупилась Дина. -- В
анатомическом театре этот вожделенный вами орган состоит из довольно
противного желтого жира. Студенты-медики после такого вскрытия надолго
избавляются от роман-тики." "Вот-вот, -- обрадовалась Элла. -- А у Смирновой
этого жира просто в избытке, что спереди, что сзади. И не удивительно --
одними кашами питается..."
"А, главное, с кем так страстно целуется, -- подал, наконец, голос
Валера. -- С убежденным антисемитом международного класса! Что он там вякал,
Гена?" "Ку-клукс-клан -- coony-kike-catholic! -- ниггер-жид-католик -- враги
белых протестан-тов." "Никто вокруг английского не знает, -- заметил я, -- а
ведь как-то сразу дога-дались, о чем шла речь и вызверились! Что значит
расовая солидарность!"
"Знаете, до меня только сейчас дошло, -- заторопился Гена. -- Если бы мы
не удрали, нас бы просто линчевали! Представляете? В Ленинграде!" "И
Смирнова наша бы только радовалась и подзуживала, -- резюмировала Элла. -- А
ты, Феликс, -- стремительно покраснели ее нос и глаза, -- хуже всех себя вел,
когда она вам свои голые сиськи выставила. Я все видела -- у тебя глаза
горели почище, чем у этой волчицы! Так и пожирал... Если бы не я и этот
моряк, остался бы с ней, да?" "Эллочка, успокойся, -- привычно целовал я ее в
щечку. -- Вечно ты меня ревнуешь."
"Самый верный способ отпугнуть жениха, -- заметила Дина, странно на нас
с Эллой поглядывая. -- Если бы Феликс был моим женихом, я бы его сейчас еще
сильнее приревновала. К такой "миледи" просто невозможно не ревновать, но я
бы отнеслась к этому с пониманием и перенесла бы свою обиду молча, с
достоинством."
"Я подумаю, -- вдруг сказал я, впервые присмотревшись к очень изящной
сестре Гены. -- Не исключено, что Элла совсем не к той ревнует." "А к Диночке
я бы и не ревновала, -- уже смеялась подруга детства. -- Диночка никогда себе
не позволит того, что эта дрянь!.."
Феликс:
"Феликс, -- говорила Таня, заняв свою любимую в наших любовных играх
позу на мне верхом, перебирая мои волосы, -- мне ведь тоже приходится
испытывать такой пресс! С кем, мол, ты связалась, пролетарочка? С чуть не
генеральским сынком. И евреем впридачу. Мы же с тобой люди совершенно разной
породы. Как вы в своем кругу называете нас, русских? Вот именно... И еще
говорят, что, если ты на мне все-таки женишься, то рано или поздно увезешь в
Израиль, и я потеряю свою Родину."
"А как нас называет твое окружение? -- занимался я, в свою очередь,
своим любимым делом, поглаживая кругообразными движениями ее качающуюся над
моим лицом грудь. -- Как назвал меня тогда Дима? А Гена нам перевел, что
значит kike на языке американских расистов. А ты целовала того моряка сразу
после того, как он обозвал нас жидами! Хотя он сделал это только за то, что
мы не стесняемся проявлять среди титульной нации хорошее настроение! Точно
так же целовала, как теперь меня, я видел..."
"Ревнует! -- пристраивалась она поудобнее для продолжения нашего
счастья. -- Наконец-то и он меня ревнует! А что? Знаешь какой моряк... Жалко,
что плавает далеко и целуется редко... Ты что, Фелька!... Больно же..." "А
моряка терпела? Ну что, отпустить?" "Нет!.. Нет!! Еще!.."
"Кстати, о птичках, -- смеялась она, подкладывая дрова в топку нашей
круглой печки и сидя на скамеечке в одних трусиках, хотя я был уже в брюках
и пуловере, вечно замерзая в этом сыром Ленинграде, как бы мы ни топили
круглую печку. -- Я тогда даже не поняла, что сказал о вас мой замечательный
моряк. Мы с ним просто друг перед другом выпендривались, хвастая своим
английским. А что касается моей компании, то в ней обсуждались не столько
наши с тобой национальные различия, сколько социальные. Дескать, у вас
двухэтажный свой дом на берегу моря, виноград прямо над головой свисает, у
папаши "волга"-пикап."
"Ну и что? -- сердился я. -- В Севастополе у всех виноград. Это же
субтропики." "Папа действительно генерал?" "Мой папа давно в отставке. И
вообще, что это за расспросы? Вот уж не думал, что тут расчет с твоей
стороны, а не любовь..." "С моей-то стороны именно любовь, а вот ты зачем со
мной связался? Ты ведь видел сегодня мою единственную Родину."
"Да уж, расчет подсказал бы мне другую ленинградку..."
"Вот! -- прижалась она лицом к моим коленям. -- А эти дураки говорят,
что, мол, отпрыски таких семей вообще любить не способны. Что ты на мне
никогда не женишься. Ради прописки ты бы лучше на Эллочке женился или нашел
кого другого из своего круга и своей нации..." "А с тобой я зачем, по их
высокому мнению?" "А меня, Феликс, ты поматросишь и бросишь... Ты чего это
весь дрожишь? Сейчас я дров подложу."
"Просто засиделись мы с тобой в этих стенах. Хочу подвигаться. Знаешь
что, Тайка. Пошли на каток." "Завтра?" "Сейчас." "Так полночь же, все
закрыто..." "А я дыру на стадион знаю."
"А раздевалка?" "Тут коньки оденем. Рядом же!"
Она быстренько надела брюки и свитер, натянула коньки. Ступая ими как
можно осторожнее по паркету прихожей, чтобы не будить и так едва смирившихся
с пребыванием здесь Тани соседей, мы с непреодолимым смехом и уже с шумом
скатились по лестнице и просто поехали на своих коньках по ночной наледи по
тротуарам к Нарвским и далее к стадиону.
всего, что с ним связано и думать не могу! А он..."
"Таечка, -- целовал я ее потемневшие от волнения изумительные глазки, --
ты ей поверила, что я тебя, будто бы, не люблю? Дура она, а не ведьма!" "А
ты, будто бы, все-таки любишь? -- заглядывала она мне в душу. -- Ты-то в этом
уверен? Да нет, -- отвела она мои руки. -- Что ты меня без конца хочешь, я не
сомневаюсь. Так меня же все хотят! С пятнадцати лет проходу не дают. Только
вот... никто-то меня никогда не любил и не любит..."
Тут пригрохотал уже переполненный трамвай, который ожидала толпа. Таня
ввин-тилась первой, а я, пропуская слабых, едва не остался и потом с трудом
протис-нулся, чтобы тут же, конечно, прижаться к ней, благословляя давку.
Она горячо дышала мне в лицо приоткрытым ртом, а я едва сдерживал себя, так
как целоваться было тогда не принято даже в давке.
Вдруг в ее глазах вспыхнули привычные озорные голубые искорки,
притушенные было зловещими предсказаниями. "Держись, Феликс!" -- улыбалась
Таня чему-то за моей спиной. "Кто там? Бывший ухажер?" -- я уже привык их
отваживать от моей красавицы. "Если бы! Хуже..." "Ну, ты сегодня в ударе! --
смеялся я. -- То привиделось что-то знакомого трупа, то радуешься предстоящей
драке, -- пытался я обернуться. -- Меня так зажали, что головы не повернуть."
"Тебе повезло, -- уже хохотала она. -- Меньше достанется. Ой, мама! --
зажмуриалась она, как и все прочие, кто смотрел в ту же сторону. -- Вот это
самообладание!.." Как я ни извивался, обернуться не мог, а Таня и прочие то
дружно вздрагивали и зами-рали, то облегченно вздыхали, чтобы снова
вытаращить глаза.
Трамвай несся, мотаясь на рельсах. Когда он, наконец, остановился,
позади меня произошло лихорадочное движение, треск одежды, мат. "Слава Богу,
-- пыталась теперь обернуться к окну Таня. -- Как он там? Облегчился?"
На остановке остался вытолкнутый из трамвая пьяный, от которого
шарахалась так и не попавшие к нам люди. Скоро они уменьшились до точек и
исчезли.
"А что он тут делал?" "Он? Без конца чудом удерживал в себе свое
содержимое, но так надувал щеки и таращил глаза, что я боялась... Если бы он
все-таки взорвался, тебе-то ничего, а мы все, кто стоял к нему лицом и не
мог даже шевельнуться..." "Какие свиньи! -- меня самого тошнило от одного
воображения того, что творил-ось за моей спиной... -- А тебе смешно!" "Свиньи
имеют право на свою жизнь, коль им не уготована другая."
Таня:
Мир женщины удивительно мал -- в нем едва помещается главный на данный
момент мужчина.
Феликс Дашковский, на роли первого любовника, переполнял мою Вселенную
с тех пор, как в подшефном колхозе он, один, выступил против "шоблы", как
называли студенты нашей группы комсорга Димку Водолазова и его окружение,
решивших присвоить мизерные суммы, причитавшиеся нам всем за наш грязный
труд на раскисших черных полях под непрерывным моросящим дождем.
"Шобла? -- придуривался огромный белобрысый комсорг на импровизированном
митинге под навесом, именуемым столовой. -- Что есть "шобла". Переведи нам,
Феликс, со своего одесского. Тут русские люди." "Не путать, не путать,
Водолазов, -- бесстрашно возражал Феликс. -- Русский и поклонник крепкой
русской водки не одно и то же. И разговор у нас, Водолазов, не об этом, а о
деньгах, выделенных на мясо для отряда. На что вы вчера покупали водку?" "Я
смазывал наши наряды, Дашковский. Некоторым чужакам в своей стране это
просто не понять. У них никогда не было и не будет деловых отношений с
русским народом. Им деньги присылают богатые родители. А нам надо корячиться
всю ночь в порту перед лекциями, чтобы заработать на пропитание. А с
крестьянством без выпивки х... заработаешь!" "Дим-ка! Тут же мы..." "Пардон,
Тасенька, сорвалось. Не терплю одесситов." "Можно подумать, что пил один
бригадир, а не вы все трое с ним в свое удовольствие. Своих денег на водку у
вас не осталось -- взялись за наши? Так, Водолазов?" "Феликс, плюнь. У Димки
же опыт с целины еще. Он знает, как вести дело..." "Опыт пропивать общие
деньги? Не сомневаюсь." "Тебе, Дашковский давно не били твою одесскую
морду?" "Жидовскую, -- поправил его попыхи-вающий самокруткой вечно
пьяненький колхозный бригадир. -- Чувствуется, что давно не били..."
Все напряженно смотрели на двух студентов одной группы одного
института, граждан одной великой и жалкой страны, готовых к схватке за едва
различимые копейки среди неубранных после скудного обеда дощатых столов.
Наши сценические костюмы в этом акте не отличались элегантностью.
Мокрая грязная одежда, заляпанные промокшие сапоги или кеды. На заднем плане
сцены блестели мокрые спины двух приданных нам лошадей, которые как раз
доставили с реки деревянную бочку с водой для нашего умывания и питья. На
этой же разболтанной телеге профессорский сын Слава Рудченко, назначенный
водителем кобыл, которых увидел здесь впервые в жизни, доставлял нам и
продукты из сельмага вросшей в землю деревушки с ее вечно мокрыми
соломенными крышами. Под шум спора Слава, единственный союзник Феликса,
испуганно скользнул с телеги и растерянно протирал мокрым носовым платком
очки.
Водолазов был старше нас всех, на него и взглянуть-то косо было
страшновато. Он поступил в наш престижный вуз вне конкурса, как целинник, по
путевке ЦК комсомола. Говорят, что на целине он один забил ломом насмерть
четверых ссыльных чеченцев, напавших при нем на продавщицу, чтобы отнять
выручку. За этот подвиг у него была даже какая-то медаль. Что ему изнеженный
Феликс и перепуганный насмерть Слава? Тем более, что все понимают правоту
Водолазова. Картошки, сбором которой мы зарабатываем на свое пропитание, нет
-- она утонула в грязи среди откуда-то всплывших в этих чухонских болотах
камней. Дима забирает выделенные отряду деньги, чтобы поить бригадира, а тот
подписывает липовые наряды.
Поэтому только мы, девчонки, подняли визг, когда Дима Водолазов стал
бить Феликса Дашковского. Но "одесситу", оказывается, наша помощь была и не
нужна. Два-три коротких рывка, и громадный Дима оказался где-то среди
объедков на полу, под скамейками, откуда жалко просил пощадить его руку...
И вот уже иная декорация в том же акте -- чистая скользкая тропа,
поросшая мокрой травой и усыпанная золотистыми сосновыми иглами. Мы идем
вдвоем с победителем и несем трофей -- чан с подозрительного вида мясом. На
нас висят мокрыми попонами уже бесполезные под непрерывным дождем наши
городские плащи.
"Давай передохнем, Таня. Господи, какая же ты мокрая. У тебя капли
висят на носу и бровях. Они тебе идут." "Мне идет капля на носу?" "Тебе еще
больше пойдут капли на твоем теле..." "Феликс, мы едва знакомы, а ты о...
теле. С ума сошел?" "Нет. Неужели ты не заметила, как я на тебя смотрю все
эти годы, даже на лекциях?" "Ну и что? Я фигуристая, на меня все смотрят от
нечего делать. Это не повод так фамильярно со мной говорить, -- пыталась я
себя разозлить. -- Я не думаю, что ты со своей Эллочкой первый же разговор
начал с капель на теле." "Да какая она моя! Так, наши отцы вместе служили
когда-то. Вот и дружим семьями. С ней у меня ничего серьезного." "А о каплях
на теле? -- не слезала я с взволновавшей меня фразы. -- Это что, серьезные
намерения? Сказал я начала хотя бы, что ко мне неравнодушен, если слабо
сказать, что ты меня любишь." "А ты бы хотела именно признания?" "Конечно.
То, что ты сказал звучит иначе. Ты сам знаешь как." "Что я тебя... хочу? А
что в этом противоестественного?" "Люблю подразумевает хочу. Но не
наоборот."
Он стал меня тут же на тропинке целовать. Меня достаточно до этого
целовали, я вообще была уже далеко не девочка из седьмого "а", которая
впервые прочитала в ужасе "Милого друга", страшась открывать каждую новую
страницу, но так меня ласкали впервые. В этом было что-то ненаше, но много
лучше нашего... Скорее всего, кто-то из обычных русских парней умел
целоваться и лучше, но я давно была тайно влюблена в этого "одессита", а
потому меня так интриговала именно еврейская любовь. И я просто настроилась
на то, что сейчас начнется нечто необычное, коль скоро он меня, наконец-то,
заметил.
Феликс:
Заметил я Таню, конечно, сразу. Еще на вступительных экзаменах.
Конкурс в Корабелку тогда был невообразимый. Демобилизованным и прочим
целинникам отдали половину мест. Получив четверку, десятиклассникам можно
было больше не приходить. В нашей группе скоро осталось, не считая
льготников, всего шестеро, включая меня и эту блондинку, которой достаточно
было просто появиться в коридоре института или в аудитории и сделать
несколько шагов, чтобы все до единого смотрели только на нее.
На последнем экзамене, по физике, я уже подготовил ответ и ждал своей
очереди, а она как раз с дробным стуком торопливо рисовала и писала мелом
формулы на зеленой стеклянной доске, то и дело удерживая свой крутящийся от
волнения ровный розовый носик рукой с зажатой в ней тряпкой. Все ее пылающее
лицо было в мелу, глаза сверкали синевой, бюст вздымался от сдерживаемого
дыхания, словно стремясь вырваться из белой блузки. Но отвечала она очень
толково, звон-ким голосом. Экзаменатор явно ею любовался и потому не
торопился отпустить, задавая все новые дополнительные вопросы, а я обмирал
от своих странных фантазий.
Все последующие годы я подспудно ожидал появления в поле зрения Тани
Смир-новой. Но у нас сложилась очень теплая компания, и я слишком дорожил
дружбой подруги детства Эллы Коганской, чтобы заменить мечты реальностью.
Так было до нелепой драки с Водолазовым, затеянной мною только ради
внимания Тани. Я как чувствовал, что в последний момент она напросится мне в
напарницы.
На обратном пути, когда мы остановились сменить руку, я впервые
оказался с ней лицом к лицу. Я как-то не привык с моим ростом к женскому
взгляду не снизу вверх и обалдел от самой ее стати.
Ее, как говорили недруги, "волчьего" разреза большие блестящие глаза
светились особенно яркой голубизной среди темной и мокрой зелени чухонского
края. Меня всегда интриговало это удивительное чудо природы -- ясное небо из
глубин чело-веческого черепа!. Достаточно мне было при случайных встречах
заглянуть в эти распахнутые в сияющий внутренний мир окошки, как горячие
черные глазки Эл-лочки казались мне пустотой.
Мы оба были словно в бреду и говорили милые двусмысленности. После
какой-то особо заинтриговавшей ее фразы она сказала что-то такое, после чего
оставалось только целоваться. Надо сказать, что этому делу меня как-то
обучила одна... старшая подруга, любовница, по слухам, моего бравого папы.
Да и Таня, судя по острым впечатлениям от совершенно сразившей меня как-то
случайной встречи в парке на Кировских островах, была отнюдь не девочка. Тем
более ошеломляющим было впечатление от первого соприкосновения наших губ.
Она воспринимала это, как долгожданное осуществление давней мечты. Не могла
оторваться, даже когда я уже подустал.
Когда мы вернулись, на наших лицах все было написано. Ошеломленная моей
нео-жиданной изменой Эллочка, устроив первую бурную сцену ревности, потом
сов-сем упала духом и только прошептала: "Обещай мне одно... не водить ее
хоть в наше имение..."
Она имела в виду наши с ней игры в аристократов в заброшенной и
заросшей дикими кустами барской усадьбе до наступившей для Эллы
катастрофы...
Элла:
Дайте мне сказать об этом самой! Что значит потом? Когда это, потом,
если это уже касается меня?..
Таня:
Еще бы ее это не касалось! Когда после первой же лекции я была
демонстративно, перед всеми, выведена под руку Феликсом из аудитории, я
только радовалась испепеляющим взглядам суперэлегантной Эллочки, которой я
все эти годы так завидовала.
Но у моей лучшей подруги Тамары было по этому поводу другое мнение!
"Танька, ну чему ты так рада? -- громким шепотом говорила она, округлив
для убедительности выпуклые светлые глаза. -- Кто ты и кто он? Да ты просто
посмот-ри вокруг себя."
Ничего хорошего не было в декорации к этой сцене. Смотреть вокруг было,
честно говоря, просто тошно. Коммунальная кухня с нелепым сужением к
единственному окну во двор-колодец. За окном проглядывает помойка. Из кухни
открыта дверь в нашу комнату. А там потертая, как мамина плюшевая кофта,
мебель. И сама мама спит в своем продавленном кресле, приоткрыв рот и
похрапывая, закинув голову назад-набок. Страшноватая картина, которую я
потом без конца наблюдала в аэропортах при задержках рейсов, а дома это было
уже привычным -- моя мама не доползла до своей кровати с панцирной сеткой,
присела и тут же отрубилась после вечерней смены. Так и будет спать одетая,
с открытым ртом -- завтра ей заступать в первую смену, вставать в полшестого,
не до приличий... Она у меня в огромном дежурном гастрономе у Балтийского
вокзала продает мороженую рыбу с лотка в неотапливаемом тамбуре. Даже летом
у нее красные замерзшие, словно обваренные руки. К этой сцене только
надрывной песни "Разлука ты, разлука..." за сценой нехватало...
"Феликс, -- горячо шептала мне Тамарка под аккомпанимент этого
похрапывания, -- человек совершенно другого круга. Мы кто? Пролетариат,
навечно победивший сам себя на баррикадах революции. А он -- чуть не
генеральский сынок. Совсем другая порода. Они нас никогда не поймут. Тем
более он еврей! Это же такая чванная нация. Знаешь, как они называют русских
в своем кругу? Фонька-хроп! Представляешь? Даже не Ванька, а Фонька... Ты
для него и его мамаши -- так, а-шиксе!.." "Тома, мы студенты одного вуза. Нас
учат одни и те же лучшие в мире профессора." "Ну, хоть за это спасибо
советской власти." "Знаешь, оказывается, он вовсе не одессит. Он меня
пригласил к себе на лето в Севастополь!..." "Так он уже приглашал к себе
Маринку с Машфака, ну ты ее знаешь..." "Ну и что? И он у меня не первый."
"Да не в этом дело! Мариша та-а-акое рассказывала о Дашковских... Дом на
берегу моря, вот такой виноград прямо над головой свисает, у папаши
"волга"-пикап." "А он говорит, что папа его никакой не генерал и вообще
давно в отставке." "Конечно. К тому же он сейчас и не академик какой, чтобы
так жить. И мама его не знатная доярка. Зарплата у нее такая же, как у твоей
мамы. Она у него тоже торгует, только в буфете при лучшей гостинице. И у
отца его зарплата, как и у моего родимого на его высокой инженерской
должности. Так мой досмерти рад, что на более-менее приличный велосипед
накопил. Просто старший Дашковский -- ревизор каких-то крымских ресторанов.
Поэтому у твоей мамы проблема купить лишние чулки, а у мамаши Феликса --
очередное золотое кольцо с рубином. Соображай! Я бы еще поняла, если бы тут
расчет с твоей стороны, но любовь?.." "Но и он любит меня..." "Не смеши
меня. Отпрыски таких семей вообще любить не способны. Он на тебе никогда не
женится. Ради прописки он бы лучше на Эллочке или на ей подобной из своего
круга и своей нации... А тебя, подруга, твой Феликс поматросит и бросит."
И бросил, как вы увидите дальше. Зато как поматросил!.. В конце концов,
чтобы было что вспомнить в старости, надо иметь в жизни хоть
безрезультатную, но яркую любовь.
Феликс не жил в общежитии, как другие иногородние. В его комнате у
Нарвских ворот мы провели лучшие дни и ночи той зимы после колхоза. Назло
его ком-пании...
Феликс:
В нашем кругу, конечно, обсуждались так или иначе все однокурсники и
одно-курсницы, но уж кому доставалось больше всех, так это Тане. И рост
великоват для женщины, и носом шмыгает, когда волнуется, и "вымя свое вечно
выпя-чивает", и попкой вертит, и в животе у нее бурчит, так как она очень
бедна и всегда голодна. Я уж не говорю о том, как обыгрывалось выражение
"блестящая студентка" применительно к ее стареньким жакетам и юбкам.
Девочки не терпели ее за внешнее превосходство, а мальчики -- за
откровенное пренебрежение к их попыткам за ней ухаживать. Немедленные и
резкие отпоры красавицы с ходу объяснялись ее естественным антисемитизмом
низших слоев общества. Когда Гена Богун как-то особенно настойчиво приглашал
ее на танец на институтском вечере, она молча подвела его к большому зеркалу
и сказала, обдав ледяным взглядом: "Чего бы тебе, Гена, не найти себе
девушку твоего калибра? Ну посмотри на нас обоих -- кто ты и кто я?"
Смотреть на них рядом было, честно говоря, так же неприятно, как,
скажем, на бриллиант в обгоревшем спичечном коробке. В конце концов, любовь
не так уж зла. Выбрать себе такого парня Таня могла разве что по суровому
расчету. Но тогда уж лучше все-таки кого другого...
В этой ситуации бедного Гену, как мужчину, могло утешить только одно:
Танин антисемитизм. И -- пошло, поехало. Иначе, чем юдофобкой ее у нас никто
не называл. А заодно подслушивались, редактировались и комментировались все
ее замечания, муссировалась ее тесная дружба с Тамарой Сличенко, считавшейся
такой же откровенной антисемиткой, как и ее парень -- Дима Водолазов.
А надо вам сказать, что болезненнее всех на любой чих в мою еврейскую
сторону реагировал тогда я сам. Не будучи таким сионистом, как многие другие
в моем окружении, я ценился в компании именно за умение немедленно адекватно
реа-гировать в трамвае или в парке на оскорбительные замечания прохожих в
наш адрес. Я прошел уникальную семейную школу самозащиты без оружия у моего
папы -- отставного полковника морской пехоты и мастера спорта.
Вели мы себя достаточно раскованно. Конечно, не так, как израильтяне,
заметнее и противнее которых на улицах европейских столиц только пьяные
русские, но и не совсем так, как положено вести себя приличным людям.
И вот как-то в мае на Островах мы с Геной и Валерой взяли в лодки Эллу
и Дину -- сестру Гены. И привычно дурачились на тихих прудах, когда с
соседней лодки нам сделал замечание парень в форме моряка торгового флота,
катающий какую-то блондинку. Валера стал кривляться, всячески провоцируя
драку. Тем более, что тот сказал своей подружке по-английски: "Kikes
swagger", а эрудит Гена тут же перевел это как "жиды куражатся". На берегу
тоже нашелся эрудит, и оттуда в наш адрес уже по-русски такое понеслось, что
никакие мои приемы нас бы не спасли, вытащи они нас на берег. Мы
переглянулись, налегли на весла, нырнули под вне-шний мостик на Малую Неву,
что строжайше запрещалось, а вернулись на пруды только через пару часов.
Когда мы сдали лодки и поднялись с мостков на аллею, моряк самозабвенно
цело-вался со своей девушкой, сидя на скамейке. Валера совсем было собрался
с ним выяснить отношения, как сидящая на коленях моряка блондинка вдруг
обернулась, и на нас тревожно сверкнула знакомая синева.
Лицо Тани пылало, ее кофточка была расстегнута, впервые открыв мне
истинное великолепие ее свободно метнувшейся груди. Гена с Валерой тут же
замерли. А Таня улыбнулась нам вспухшими губами, не застегиваясь, прижалась
к своему кавалеру, обняв его за шею и сказала ему, но глядя в упор только на
меня: "Все в порядке, милый. Это мои однокурсники. Привет, Феля! Не простыли
на реке, пока от нас бегали?"
Моряк что-то пробурчал в наш адрес, пытаясь освободиться от ее объятий,
но она тут же залепила ему рот поцелуем, а нам оставалось только
ретироваться.
"Проститутка! -- шипела тогда Элла. -- А еще студентка! Надо же, сидит
при всех на коленях у моряка чуть не голая... Даже не верится, что это
Смирнова..."
"Какая грудь! -- жарко стонал мне на ухо Гена. -- Представляешь... он ее
целовал прямо... Я теперь три ночи спать не буду... Да я ей завтра же сделаю
официальное предложение руки и сердца!.." "Антисемитке?" -- ехидно спросил я.
"О чем это вы, мальчики? -- насторожилась Элла. -- Мы же договорились: в
нашей компании никаких секретов!"
"Они о бабах, Элла, -- насмешливо сузила Дина свои бархатные глаза в
пушистых ресницах и милым жестом отбросила с высокого лба прядь густых
вьющихся светлокаштановых волос. -- Не могут придти в себя от вашей
однокурсницы. Меж-ду прочим, я бы на их месте тоже обомлела, как она им
своим бюстом в глаза плеснула..."
"Да что тут особенного! -- задохнулась Элла. -- Если хотите знать, такой
груди любая женщина на Западе просто стыдится, делает себе пластические
операции за большие деньги. А Смирнова вечно носит протертые свитера --
специально для мужчин с примитивным вкусом."
"Как будущий врач, я должна вас охладить, -- потупилась Дина. -- В
анатомическом театре этот вожделенный вами орган состоит из довольно
противного желтого жира. Студенты-медики после такого вскрытия надолго
избавляются от роман-тики." "Вот-вот, -- обрадовалась Элла. -- А у Смирновой
этого жира просто в избытке, что спереди, что сзади. И не удивительно --
одними кашами питается..."
"А, главное, с кем так страстно целуется, -- подал, наконец, голос
Валера. -- С убежденным антисемитом международного класса! Что он там вякал,
Гена?" "Ку-клукс-клан -- coony-kike-catholic! -- ниггер-жид-католик -- враги
белых протестан-тов." "Никто вокруг английского не знает, -- заметил я, -- а
ведь как-то сразу дога-дались, о чем шла речь и вызверились! Что значит
расовая солидарность!"
"Знаете, до меня только сейчас дошло, -- заторопился Гена. -- Если бы мы
не удрали, нас бы просто линчевали! Представляете? В Ленинграде!" "И
Смирнова наша бы только радовалась и подзуживала, -- резюмировала Элла. -- А
ты, Феликс, -- стремительно покраснели ее нос и глаза, -- хуже всех себя вел,
когда она вам свои голые сиськи выставила. Я все видела -- у тебя глаза
горели почище, чем у этой волчицы! Так и пожирал... Если бы не я и этот
моряк, остался бы с ней, да?" "Эллочка, успокойся, -- привычно целовал я ее в
щечку. -- Вечно ты меня ревнуешь."
"Самый верный способ отпугнуть жениха, -- заметила Дина, странно на нас
с Эллой поглядывая. -- Если бы Феликс был моим женихом, я бы его сейчас еще
сильнее приревновала. К такой "миледи" просто невозможно не ревновать, но я
бы отнеслась к этому с пониманием и перенесла бы свою обиду молча, с
достоинством."
"Я подумаю, -- вдруг сказал я, впервые присмотревшись к очень изящной
сестре Гены. -- Не исключено, что Элла совсем не к той ревнует." "А к Диночке
я бы и не ревновала, -- уже смеялась подруга детства. -- Диночка никогда себе
не позволит того, что эта дрянь!.."
Феликс:
"Феликс, -- говорила Таня, заняв свою любимую в наших любовных играх
позу на мне верхом, перебирая мои волосы, -- мне ведь тоже приходится
испытывать такой пресс! С кем, мол, ты связалась, пролетарочка? С чуть не
генеральским сынком. И евреем впридачу. Мы же с тобой люди совершенно разной
породы. Как вы в своем кругу называете нас, русских? Вот именно... И еще
говорят, что, если ты на мне все-таки женишься, то рано или поздно увезешь в
Израиль, и я потеряю свою Родину."
"А как нас называет твое окружение? -- занимался я, в свою очередь,
своим любимым делом, поглаживая кругообразными движениями ее качающуюся над
моим лицом грудь. -- Как назвал меня тогда Дима? А Гена нам перевел, что
значит kike на языке американских расистов. А ты целовала того моряка сразу
после того, как он обозвал нас жидами! Хотя он сделал это только за то, что
мы не стесняемся проявлять среди титульной нации хорошее настроение! Точно
так же целовала, как теперь меня, я видел..."
"Ревнует! -- пристраивалась она поудобнее для продолжения нашего
счастья. -- Наконец-то и он меня ревнует! А что? Знаешь какой моряк... Жалко,
что плавает далеко и целуется редко... Ты что, Фелька!... Больно же..." "А
моряка терпела? Ну что, отпустить?" "Нет!.. Нет!! Еще!.."
"Кстати, о птичках, -- смеялась она, подкладывая дрова в топку нашей
круглой печки и сидя на скамеечке в одних трусиках, хотя я был уже в брюках
и пуловере, вечно замерзая в этом сыром Ленинграде, как бы мы ни топили
круглую печку. -- Я тогда даже не поняла, что сказал о вас мой замечательный
моряк. Мы с ним просто друг перед другом выпендривались, хвастая своим
английским. А что касается моей компании, то в ней обсуждались не столько
наши с тобой национальные различия, сколько социальные. Дескать, у вас
двухэтажный свой дом на берегу моря, виноград прямо над головой свисает, у
папаши "волга"-пикап."
"Ну и что? -- сердился я. -- В Севастополе у всех виноград. Это же
субтропики." "Папа действительно генерал?" "Мой папа давно в отставке. И
вообще, что это за расспросы? Вот уж не думал, что тут расчет с твоей
стороны, а не любовь..." "С моей-то стороны именно любовь, а вот ты зачем со
мной связался? Ты ведь видел сегодня мою единственную Родину."
"Да уж, расчет подсказал бы мне другую ленинградку..."
"Вот! -- прижалась она лицом к моим коленям. -- А эти дураки говорят,
что, мол, отпрыски таких семей вообще любить не способны. Что ты на мне
никогда не женишься. Ради прописки ты бы лучше на Эллочке женился или нашел
кого другого из своего круга и своей нации..." "А с тобой я зачем, по их
высокому мнению?" "А меня, Феликс, ты поматросишь и бросишь... Ты чего это
весь дрожишь? Сейчас я дров подложу."
"Просто засиделись мы с тобой в этих стенах. Хочу подвигаться. Знаешь
что, Тайка. Пошли на каток." "Завтра?" "Сейчас." "Так полночь же, все
закрыто..." "А я дыру на стадион знаю."
"А раздевалка?" "Тут коньки оденем. Рядом же!"
Она быстренько надела брюки и свитер, натянула коньки. Ступая ими как
можно осторожнее по паркету прихожей, чтобы не будить и так едва смирившихся
с пребыванием здесь Тани соседей, мы с непреодолимым смехом и уже с шумом
скатились по лестнице и просто поехали на своих коньках по ночной наледи по
тротуарам к Нарвским и далее к стадиону.