Шломо Вульф. Убежище

Сан-Дмич, что думает Элла Юрьевна о величине и природе технологических
отклонений от расчетного диа-метра обечайки прочного корпуса. Как это
отражается на предельном гидроста-тическом давлении? Знакомы ли ей граничные
условия, принятые на заводах при изготовлении обечаек и методы контроля
возможных отклонений?"
Уже после трех вопросов, показавших, что дочь адмирала ни уха, ни рыла
в об-суждаемой теме, беспощадная "миледи" проворковала: "Не считаете ли вы,
Сан-Дмич, что в моей группе мог бы лучше поработать кто-нибудь другой?"
Это было слишком. Раскатанную в блин Эллочку, наконец, прорвало.
"Сан-Дмич, -- страстно закричала она так, что в кабинет заглянула
секретарша. -- Спрашивать и я могу! Пусть "миледи" сама ответит ВАМ на свои
же вопросы! Пусть! Я все записала, вот!!" "А? Татьяна Алексеевна? -- с
интересом откликнулся патриарх, молодо блеснув глазами. -- А то вы тут такие
вопросики придумали, что, боюсь, и меня бы к себе не приняли. Прошу, Элла
Юрьевна!"
И тут начался такой фейерверк эрудиции, что мы все только рты разинули.
Про-фессор завороженно слушал мою бывшую любовницу и что-то торопливо
запи-сывал. А Петр Иванович не сводил с Тани восхищенного взгляда.
"Вот это приобретение! -- протянул он руку Антокольскому. -- Беру свои
слова о подборе кадров обратно и поздравляю, Сан-Дмич. Не оскудела земля
русская светлыми головами!"
Элла молча вышла из кабинета.
"Давайте Геннадия Семеновича," -- сказал профессор в селектор.
"Он и Валерий Аркадиевич от интервью отказываются", -- взволнованно
отклик-нулась секретарша под гул голосов.
"Бунт на корабле? -- весело поднял бровь зав.отделением. -- Смотрите, что
вы у нас в первый же день натворили, Таня. Пусть зайдут объяснить, чем они
недовольны?"
"Будто вам не ясно? -- ликовал особист. -- Куда им до Татьяны! Она их
сейчас в два счета отправит по прямому назначению..."
"В чем дело? -- строго спросил Антокольский взбудораженных однокурсников
сви-репой "миледи". -- По-моему у нас не принято было до сих пор не выполнять
мои распоряжения."
"У нас никогда не принято было издеваться над людьми, -- неприятно
скалился Гена, сдвинув глаза к переносице. -- С каких это пор нас экзаменуют
провин-циальные инженеры, тем более особа, низкий моральный облик которой...
Да мы и сами не желаем с ней работать! Приехала, чтобы сводить с нами личные
счеты!.."
"А вы, Петр Иванович, -- добавил Валера, все лицо которого шло пятнами,
-- прежде чем таять от ее голубых глазок, поинтересовались бы, на чьей
стороне, по ее мнению следовало выступить Советскому Союзу в Шестидневной
войне и с какой целью она так поспешно из Смирновой стала Бергер!"
"В пятьдесят шестом, -- едва сдерживал свой гнев побагровевший
отставник, -- я прямо из лагеря поехал не домой, а по одному знакомому мне
адресу... Свести, как вы изволили выразиться, личные счеты! После моего
визита там один такой же "правдолюбец", что клеймил позором мой низкий
моральный и политический уровень, до сих пор в инвалидной коляске ездит...
Только времена у нас не те, Литовский, когда на любой ваш чих тут же
прилетает черный ворон. И органы, да будет вам известно, не те, что вы
всегда были готовы использовать для своего продвижения наверх по лестнице из
трупов!.. Органы внимательно следят за про-сионистскими настроениями в нашем
обществе, знают и о временных заблужде-ниях некоторых честных советских
людей. О Татьяне мне все известно. И не тебе нас учить, кого брать на работу
в институт, а кого нет, паршивец!.. Как будто мы не знаем, что вы все
говорите в своем узком кругу после того, как правильнее всех выступаете на
митингах"!
"Все на сегодня, -- устало откинулся в своем кресле профессор. -- Прошу
товарищи обедать и -- по рабочим местам. Завтра решим, как формировать группу
Бергер..."
"Ну и друзья у тебя, Танечка, -- услышал я в дверях кабинета голос Петра
Иванов-ича. -- Один другого гаже." "Какие есть! -- беспечно отвечала она, беря
старика под руку. -- Зато вы у меня просто прелесть! Без вас я бы не
посмела... Вы всегда так вдохновляли красивых женщин?"
"Танечка... -- задохнулся ветеран. -- Помните, в песне о казаках в
Берлине "девушка с флажком и с косою под пилоткой на углу стоит, -- пропел
он, -- синевой горят гла-за... Ваша копия! И мы с ней всю ночь на третье мая
целовались. И где бы вы думали? Ни за что не поверите! В развалинах
рейхсканцелярии. Вокруг обгорев-шие ковры, чуть ли не осколки глобуса
фюрера, а у той самой стены, где почти-тельно стояли фельмаршалы и генералы
разные, мне... синевой горят глаза... Я маме еще когда на фронт уходил в
сорок первом, поклялся, что в День Победы зачну новую жизнь прямо в логове!
И вот, представляете, я и она... ваша копия!"
"И что с ней стало? -- мельком глянула на меня Таня. -- Небось генеральша
те-перь?" "Как бы не так! -- счастливо хохотал особист. -- В сорок пятом стала
женой комбата сорокопяток, а к нашиму времени даже не очень и состарилась,
хотя меня восемь лет из лагеря ждала... Внука мне растит!"
"Таня, -- давно не терпелось спросить Антокольскому. -- А что это у вас
за проз-вище такое -- "миледи"? Из-за внешнего сходства со шпионом
кардинала?" "Не думаю, Сан-Дмич, у нас на потоке было несколько
светловолосых девушек..." "А вы что думаете, Феликс?" "По-моему, ее так
прозвали за ум, -- не сводил я с Тани глаз. -- Во всяком случае, я лично умнее
блондинок не встречал..."
"Мне как-то ближе образ другой, не менее умной и решительной миледи, --
задумчиво сказал Антокольский, -- из "Лунного камня" Уилки Коллинса, помните,
Таня?" "Мне тоже my lady Julia Verinder приятнее, чем lady Winter из "Трех
мушкетеров", -- блеснула и здесь Таня, -- но что делать, если и в нашем веке
прихо-дится быть иногда..."
Тут меня окликнула заплаканная и надутая Элла, сидевшая с ногами на
подо-коннике в коридоре, а Антокольского и особиста остановили какие-то
начальники из смежного института.

12.

Таня:
В отличие от первого рабочего дня в ЦКБ, я, оказавшись в таком милом
окру-жении, обедала одна. Валера с Геной и не взглянули в сторону
неповторимой "Венеры Дровянской". Остальные же проявили похвальную
ленинградскую сдер-жанность и тактичность -- ни малейшего внимания к "новой
красотке".
Зато какая столовая вместо фабрики-кухни! Какие блюда! Нас там, за
чертой осед-лости, сроду так дешево и вкусно не кормили. После обеда я снова
погрузилась в долгожданную работу с моим устройством, упорно блокированным в
ЦКБ (не по профилю -- и все!..), и даже не заметила, что стрелка часов на
стене переползла за четверть седьмого, и уборщицы начали с грохотом двигать
столы и стулья.
Да, вы не спросили о декорациях и массовке этого акта. Огромный зал,
потолки метров пять от пола, тоже слепые панорамные окна метра три на три с
тяжелыми бежевыми шторами. Но как-то приятно слепые -- не от неподвижного
угрюмого тумана, а от живого снега, тихо летящего в одном направлении,
отчего кажется, что весь зал несется вправо-вверх в белом пространстве за
окнами. Вокруг элегантная публика, одетая и постриженная по последней моде,
тихие голоса, творческая атмосфера. Ни зарядок тебе, ни крикливых перекуров,
ни настойчивых знакомств. Да еще за сценой "Времена года" Чайковского.
Культурная столица страны, черт побери...

x x x

За дверями института мела мокрая сплошная метель. Черные мраморные
ступени после вездесущих ленинградских дворников были почти без снега, но
тротуар за ними блестел от наледи взявшегося к ночи мороза. Я стала
осторожно спускаться в своих изящных белых японских сапожках (сюда бы мои
суконные!) и, конечно, грохнулась, как только ступила на лед.
Тотчас меня подхватила сильная рука, которую я узнала даже через рукав
дублен-ки: "Я провожу тебя, Тайка?"
Надо же! Ну как ни в чем не бывало... Я чуть не на полчаса позже вышла
-- пока меняла в отделе свои туфельки с теплохода "Тикси" на невесомые и
тепленькие са-пожки, оказавшиеся такими коварными, а потом еще в гардеробе и
у зеркала шап-ку меховую городила на свою уже ленинградскую модерную
прическу.
А он все ждал, подняться помогает, Тайкой называет. Только у моего
Феликса нет больше его Тайки... Есть мужняя жена с иностранной на русский
слух фамилией, совсем не обитательница комнаты на Дровяной. И папа мой уже
не "коротает свои дни в сумасшедшем доме". В этом акте наши роли, наконец,
поменялись. И не мне их возвращать на ту лестничную клетку!
"Я ждал тебя, Тайка," -- лучшим из своих голосов говорит он, не отпуская
мой локоть. "Да что ты говоришь! А я было решила: шел в комнату -- попал в
другую." "Нам надо объясниться. После того, как... У нас просто нет другого
выхода, кроме как..." "Во! И я так думаю. Другого выхода я просто не вижу. У
меня сапожки жутко скользкие, и я все гадала, кто бы меня довел до метро...
А тут как раз мой бывший возлюбленный подвернулся! Заботливый, надежный,
устойчивый. Что лучше, правда? Объясняйтесь, Ильич и ведите меня
осторожненько к Черны-шевской." "Не шути так, Танечка... Как мне сейчас
мерзко на душе..." "О, а мне! Не погода, а мерзость какая-то. И скользко-то
как! Представляешь, какой у меня теперь синяк на жопке? Ай! Держи меня,
Ильич, миленький..." "Ну зачем ты так, Таня! Ты же совсем не вульгарная, что
ты всех без конца провоцируешь?.." "А ты брось-ка меня. Я вон в того
военного вцеплюсь. Он меня в таком фирменном наряде нипочем до самого метро
не оставит. А вот ты останешься тут один -- в сыром печальном полумраке, весь
в снегу, слезах и соплях."
"Хорошо. Ты вообще хочешь со мной поговорить или нет?" "Я же сказала.
Гово-ри, только не заговаривайся, а то уронишь. А такие талантливые и
фигуристые аспирантки на улице не валяются! Сан-Дмич тебя тут же понизит в
рядовые." "Хорошо. Я начну с главного. С того, что для меня значит эта наша
новая встреча. Я недели, дни, часы считал, когда узнал, что ты поступила и
скоро появишься у нас. Ты сама знаешь, как я тебя люблю и..." "Тоже мне
главная новость! А я-то думала... Ты меня всегда любил. Только неофициально.
А теперь меня официально любит другой." "Мне очень плохо, Тайка... Пойми, я
не могу без тебя. Я..." "Да нет, это я без тебя не могу, ай!.. Без моего
любимого Ильича я в таких сапожках моментально снова с размаха на жопу сяду,
а это уже совсем другое дело -- тем же синяком об тот же тротуар, ай! Ильич,
миленький, держи крепче свою красулю..." "Таня! Перестань ты кривляться,
наконец. Это совсем не смешно, уверяю тебя... Ты просто не представляешь,
как я..." "А ты хоть представляешь, как я с таким си-няком людям на глаза
покажусь? Что они могут обо мне подумать? Ай, держи же!" "Тебе лишь бы
издеваться... Конечно, ты теперь у босса в фаворе, восходящая звезда науки,
муж-хирург, одета с иголочки, брошь за тысячи, отдельная квартира. Можно
теперь бросить своего Феликса, который все это время, каждый час..." "Да ты
что, Ильич! Как раз теперь-то я тебя сама ни за что не брошу. У меня тоже
жопа не железная. Шутка ли -- об тротуар ее без конца трахать? Только бы ты
меня не бросил, любимый..." "Знаешь что!... Если ты настроена ерничать и
хамить, то я вообще не произнесу больше ни слова..."
"И не надо. Уже метро, уже нескользко. Нафиг ты мне теперь нужен!
Гуляй, Вася. До завтра." Он дернул себя то за одно ухо, то за другое с такой
силой, что слетела меховая мокрая шапка. Я поймала ее и нахлобучила своему
Феликсу на самые уши. Он воспринял это, как ласку, рассиялся уже забытой
своей удивительной улыбкой и привычно потянулся было ко мне поцеловать, но я
спокойно повернула его за плечи и так поддала коленом под зад, что с него
снова слетела шапка. Не пред-ставляя пока как реагировать на такие
неформальные отношения новой аспиран-тки с всесильным референтом при
посторонней публике, он поспешно подобрал с мокрого грязного пола свою
шапку, надел ее боком и остался рассеянно смотреть, как я опускаюсь на
эскалаторе, даже не оглянувшись на свою такую страстную лю-бовь.

13.

Таня:
Зато как хорошо было в Никольском! И если идти рядом с тропинкой, по
глубо-кому снегу, совсем не скользко. Ветер шевелил тяжелые от налипших
белых на-ростов лапы елей, фонари окружал рой снежинок, а дома нашего
поселка тепло мигали своими желтыми окнами, три из которых были теперь мои.
Доктор открыл мне дверь, и я тотчас утонула в его объятьях, как была --
мокрая и холодная. Уже кипело и жарилось что-то на газовой плите, на столе
стояла буты-лка шампанского, фрукты с конфетами -- отметить наш с ним первый
рабочий день в Ленинграде.
Миша был при полном морском параде -- в ослепительно белой рубашке с
черным галстуком, отглаженных брюках и лакированных туфлях на каблуках. Его
светлая шевелюра металась над чистым лбом, пока он стремительно накрывал на
стол, без конца мило жмурясь при взгляде на меня.
Я пошла принимать горячий душ. Мне всегда нравилось, если на меня
смотрят с восхищением, а потому я оставила дверь душа открытой и нисколько
не удиви-лась, что он стоит, держась за косяк, и не сводит с меня глаз
сквозь прозрачную за-навеску ванной. На такой взгляд только дура не ответит
естественным образом. Не закрывая воду, я отдернула шторку, прижавшись
спиной к кафельной стене и под-няла руки над головой.
Он, как был, при галстуке, в туфлях и с часами, шагнул в ванну и обнял
меня, фы-ркая от сильной струи сверху. Боже, как мне было хорошо в этом
крошечном душ-ном мирке висеть на моем сильном муже со сплетенными за его
шеей руками и спиной ногами!.. Пока мы наслаждались общением, душ превращал
его лучшие брюки в тряпку...
Потом его мокрая одежда валялась на полу в прихожей, а мы пили
шампанское, сидя в заполненной ванне друг против друга. И до поздней ночи
продолжали наши игры, делясь своими импровизациями в постели.

x x x

Ты на меня напал вчера так внезапно и так решительно, что я даже не
успела расспросить о твоем первом рабочем дне и не рассказала о моем, --
сказала я за завтраком. -- Как у тебя? Было что-нибудь интересное?" Он
безнадежно махнул рукой: "Работа для паталогоанатома. Это же люди
заторможенные..." "Ничего себе! Прямо по Зощенко: ты мне найди собаку, чтобы
она, стерва, бодрилась под ножом!" "Ты не понимаешь. Хирург ведь всего лишь
терапевт, умеющий оперировать. Тут важен духовный контакт с больным. А какой
может быть контакт с душевнобольным... Мне их ужасно жаль, я прямо чувствую
себя каким-то палачом." "Мика, ты же облегчаешь их страдания..." "Что им
физические страдания по сравнению с теми, которые им причиняет наизлечимо
больная душа!.."

ГЛАВА ВТОРАЯ.

ЛЕНИНГРАД. ВОЙНА И МИР

1.

Феликс:
Увидев меня, Дина подняла от письменного стола голову и сняла очки. Я
молча прошел в нашу с ней комнату. Эсфирь Вадимовна смотрела на меня глазами
во-шедшей в роль характерной трагической актрисы, а Семен Борисович только
тяжело вздыхал и трещал пальцами в дверях своего кабинета. Гена вообще не
по-казывался из своей комнаты. Семья переживала стихийное бедствие --
возвраще-ние "миледи".
Приняв ванну, я подошел к столу, где обложилась книгами моя ученая
жена, поце-ловал ее в завиток волос на виске, сдвинув губами очки и крепко
обнял, сжав обнаженные смуглые руки. После унизительной прогулки с Таней
Дина казалась мне особенно родной. Профессиональная психологиня тотчас
почувствовала мое настроение.
"Правда? -- прошептала она. -- Я все-таки лучше?.." "В тысячу раз, --
искренне ответил я. -- И вообще, что за траур в семье? Где горит? Приехала
очередная про-винциальная аспирантка, только и всего! Все прочее давно
кончилось. "Миледи" замужем и, судя по броши, отнюдь не за бедняком. Мы все
ей теперь безразличны. Я тоже к ней совершенно равнодушен. Не ненавижу и не
люблю. Да и все, что было в августе, не более, чем обычные гримасы
молодости."
"Я тебя всегда понимала, -- ответила Дина. -- Против такой женщины просто
невозможно устоять. Но не может же она удовлетворить всех на свете. А кто ее
муж?" "Говорит, что врач-хирург. И, что интересно, работает в больнице
Кащенко! Психов, оказывается, тоже оперируют." "Красивый?" "Хирург? Откуда я
знаю?" "Ну, карточку могла показать... А почему он ее не встретил после
работы у входа в институт, чтобы проводить до метро? Тогда она не упала бы и
не нуждалась в другом провожатом..." "В... каком провожатом? -- не поверил я,
что успели просл-едить и донести. Надо же, куда КГБ до нашей семейной
агентурной сети! -- Что ты имеешь в виду?" "Не строй мне еврейские глаза, --
словно нахваталась Дина ехид-ства у "миледи". -- Она тебе на Чернышевской
дала от ворот поворот, милый. При-чем, совершенно фигурально -- вот почему у
тебя такая грязная шапка и горячая нежность к законной супруге. А будь она к
тебе хоть чуть добрее, искали бы мы тебя по больницам, как твоего папашу в
августе, верно? И где нашли бы?.."
"Не думаю, -- старался я переубедить в первую очередь себя. -- Года
минули, страс-ти улеглись..." "Дай Бог, дай Бог, -- вздохнула она и глухо
добавила, неприятно су-зив глаза: -- Мне жаль только, что Илья Арнольдович
тогда выскочил на лестнич-ную клетку чуть раньше, чем следовало по истории
болезни... Опоздай он всего на несколько минут -- и не было бы у нас никогда
никаких этих проблем. А сейчас все начнется снова, словно молодость сама..."

x x x

Наутро в отделении только и говорили, что о вчерашнем бунте. Публика у
нас бы-ла достаточно сдержанная, но неутомимая Элла, как изгнанная из дома
кошка, жа-лобно мяукала у каждого стола. Скоро все уже знали, что она
когда-то отбила у этой новой начальницы одного интересного молодого
человека. И с ней теперь нагло и противозаконно сводят счеты.
Слово "миледи" уже было у всех на слуху, а героиня скандала, закусывая
пухлую губку, морща лоб и вертя носом, стояла у кульмана и самозабвенно
что-то чертила, держа карандаш за ухом, тихонько напевая что-то и сдувая
волосы со лба.
Антокольский не показывался, о формировании группы никто не вспоминал,
а я после вчерашнего унижения вообще не смотрел бы в сторону Тани. Но теперь
от меня это уже не зависело. Она не во сне, а совершенно реально стояла
прямо пере-до мной. Она работала стоя, когда все прочие сидели, что
привлекло бы к ней внимание даже и при иной внешности. К тому же, все были
наэлектризованы сло-воохотливой Эллочкой.
Таня же словно не замечала ничего. Более того, роняя на пол резинку,
она неб-режно наклонялась, приковывая мужские взгляды. Когда же резинка
закатилась, как нарочно, под мой стол, она запросто полезла под него на
коленках, ткнув меня лбом.
"Действительно, стриптизерка какая-то, -- услышал я за своей спиной
шепот повер-женной в прах нашей общепризнанной красавицы второй молодости. --
Совершен-но вызывающее поведение! Знаете, что мне рассказала Коганская об
этой, как они ее еще в институте прозвали, "миледи"? Вы просто не
поверите... Она... вот имен-но с ним..." "Кто бы мог подумать, такой
приличный молодой человек..." "Но это же, наверное, так интересно... Надо
попробовать..." "А вы порасспросите-ка ее о подробностях, -- заколыхался
сдержанный смех. -- Или пусть ваш муж попросит Феликса Ильича поделиться
опытом... Ему-то это явно было куда интереснее..."
Уши у меня горели. Зная уникальный Танин слух, я не сомневался, что и
она слы-шит все. Это тут же подтвердилось. Положив карандаши, она поправила
прическу и пошла к сразу съежившейся и побелевшей Эллочке, наклонилась над
ней и, под напряженными взглядами со всех концов зала, направилась к выходу.
Элла послушно последовала за ней.
Я тоже поднялся и направился туда -- привычно опекать подругу детства,
которую после ее идиотской активности следовало бы лучше прибить.
Они тихо разговаривали у дверей женского туалета в конце коридора, у
окна. Таня крепко держала скособоченную задравшую на нее бледное личико Эллу
за хрупкое плечо. Увидев, что я спешу к ним, "миледи" зашвырнула
однокурсницу в туалет и захлопнула дверь.
Оттуда послышался сдавленный визг: "Я не буду!! Танечка, смотри что
там!.. Я всем признаюсь... Феликс! Она меня убивает!.. Феличка!
Миленький..."
Зашумела вода, раздался булькающие звуки.
Я метался у закрытой двери, разрываясь между долгом и параличом мужчины
перед буквой "Ж". К этим чувствам присоединился какой-то животный страх,
когда дверь приоткрылась и прямо передо мной возникло красное лицо: "Влезешь
-- прикончу вместе с ней!.."
Утешало только то, что там плакала, кашляла и сморкалась явно живая еще
Элла. К счастью, никто больше не нуждался в эти минуты в туалете. Боюсь, что
мало бы Тане за такое хулиганство не было, объявись свидетель.
Наконец, дверь распахнулась, показалась Элла с мокрыми волосами и
красными вылупленными глазами, но умытая и даже причесанная. За ней спокойно
вышла Таня, очаровательно мне улыбнулась и подмигнула. Эллочка тут же
бросилась мне на грудь и затряслась в рыданиях, а "миледи", намеренно играя
бедрами, пошла на рабочее место.
"Феличка, -- соплила Элла мой пуловер, -- она меня чуть не утопила в
унитазе! Какой позор... Боже мой! А там, как назло, какая-то свинья забыла
слить... И эта дрянь видела, куда сует меня лицом... Феля! Я покончу с
собой! Ты будешь на суде свидетелем... Это попытка убийства! Ты же все
видел..."
"Во-первых, я ничего не видел, так как это женский туалет, -- сказал я,
отстраняясь. -- Но если бы и видел, то был бы последним идиотом, чтобы тебя
поддержать! Ведь ты не только Таню оклеветала, но и меня с ней! И чего тебе
вечно неймется, Элла?" "Я не стану больше жить, -- повторяла она, стуча лбом
в стекло окна, за ко-торым все летел и летел снег. -- После такого унижения
жить нельзя! Нельзя..."
Я не уходил, но и не утешал ее, давая выплакаться.
Началось! -- думал я. "Миледи" на боевой тропе. То ли еще будет...
Наконец, несчастная успокоилась. Я заставил ее вернуться в туалет,
просушить под электрополотенцем мокрые волосы и кофточку. Мы вместе
вернулись в зал.
У кульмана толпились морские офицеры с большими звездами на погонах.
Таня спокойно объясняла им выполненный с утра эскиз. Когда раздался звонок
на обед, гости заулыбались, приглашая ее в свою компанию.
Проходя мимо моего стола, "миледи" наклонилась и шепнула, сияя глазами:
"Пон-равилось твоей Эллочке мое меню? Я обещала то же блюдо ежедневно, если
не заткнется."
Я промолчал, но в глубине души скорее ликовал вместе с ней, чем
сочувствовал Элле, которая осталась одна за своим столом в опустевшем зале и
содрогалась узкой спиной, положив голову на бледные руки в трогательных
волосиках. Я при-сел напротив и стал ее гладить по снова мокрым отчего-то
кудряшкам. От моей жалости она затряслась еще сильнее, подвывая уже вслух.
"Мамочка... мамочка моя", -- услышал я, но так и не смог искренне утешать ее,
как делал это с детства.
В конце концов, еще неизвестно что и кому обиднее и противнее... Снова
во мне бушевали противоречивые чувства.

2.

Элла:
Это был страшный день...
Мое унижение провинциальной выскочкой вызвало сочувствие наших женщин,
не простивших "миледи" ее броскую красоту и независимое поведение. Меня
подзы-вали ко всем столам и расспрашивали, почему новая начальница меня
ненавидит и что у нее было с Феликсом, а у него со мной. Я восприняла эту
солидарность, как начало борьбы за мое право на уважение, и не стеснялась в
откровениях.
Феликс сидел прямо позади любимой попки, весь взъерошенный и
пришиблен-ный. Я вчера проследила за тем, как он вел ее к метро и как она
его лапала под предлогом того, что cкользко. Но, как видно, сказала ему
что-то не больно лест-ное, раз он с утра и смотреть на свою заразу избегал.
Так что их прощание у эска-латора вчера вечером было вовсе не ласками, как я
было подумала, а примерно таким же теплым приветом, какой чуть раньше
получила я.
Все наши женщины оживленно шептались, поглядывая на Феликса и Таньку.
Та вдруг при всех пошла прямо ко мне У меня в висках, блокированных
было таблеткой, стукнуло в предчувствии беды. Захотелось немедленно рвануть
отсюда без оглядки. Но было поздно. Остановившись напротив, она наклонилась
над мо-им столом, нагло упираясь руками в аккуратно разложенные бумаги.
"Надо поговорить, подруга," -- тихо и зловеще сказала она.
Овладей собой, не поддавайся, -- уговаривала я себя, но внутри все
дрожало, а в висках стремительно нарастала и расплывалась, заполняя весь
череп, вторая стадия моей боли-предчувствия.
"О чем?" -- очень не понравился мне мой дрожащий голос.
"О чем нам с тобой говорить, кроме как о любви?"
"Я не желаю с тобой разговаривать... Вообще! Никогда..." -- храбрилась
я, а паль-цы на ногах уже подогнулись от страха.
Не меняя позы, она переместила свои руки с бумаг на мои кисти и так их
сжала, что у меня сразу пропали и головная боль, и голос. Я и не
подозревала, что "ми-леди" такая сильная. Мои приемы, спросите вы? Да я
вообще обо всем забыла от жгучей боли в смятых в лепешку и мгновенно
посиневших пальцах.
"Я тебя жду у окна, возле туалета, -- продолжала она, снова возвращая
свои руки на бумаги. -- Попробуй мне не выйти. Я вот так же, -- она судорожно
смяла мои за-писи, -- сожму твою цыплячью шею. После того, что ты о нас
наплела всем на све-те, суд меня оправдает. Дошло, козявка вонючая? Даю
ровно две минуты." И на-правилась к выходу. Все тревожно смотрели на нас.
Мне следовало убежать, закри-чать, вызвать милицию, наконец, но не позволила
гордость. Можете издеваться сколько хотите, но я все-таки чувствовала
аристократкой себя! Кроме того, про-клятая колдунья просто запугала меня
насмерть. Ведь такой волчице, билось в мо-ем мозгу, убить человека -- раз