Страница:
Серго, а вас?"
"Она у меня Зиночка, Зинуля! -- стал ее целовать Серго. -- Я живу в
Гаграх, а она в Свердловске. Так они говорят, что надо расписываться или
там, или там. Я им деньги давал. Много денег, не берут. Тогда мы надели
свадебные наряды и пошли в церковь, как ее, Зина?" "Спасо-Преображенский
собор..." "Нас тут же зареге-стрировали. Теперь мы больше не верим в
Советскую власть, а верим в Бога! Правда лучше?" "Так вы познакомились в
Ленинграде?" "Что значит, познако-мились, дорогой? Нашли свое счастье."
"Вы же разных национальностей." "Ее национальность -- моя любимая
женщина, понимаешь!" "А если твои родители будут против?" "У нас этого
никогда не бывает. Если мужчина полюбил женщину, то ее полюбили все его
родственники и друзья, да?" "Но она должна при этом стать армянкой?"
"Слушай. Я тебя прощаю только потому, что ты глупый, как все русские! Я
грузин, а не, -- скривил он губы, -- армянин, дорогой. А Зиночка может стать
грузинкой или остаться русской, но только не армянкой или, Боже упаси,
абхазкой."
"Чего бы это я вдруг стала абхазкой, -- подмигнула мне Зиночка, игриво
надув прямо Танины губки, -- если мой муж грузин!" "А твои, Зина,
родители?.." "Ой, да они просто счастливы! Они же знают, что все грузины
богатые. Когда я им дала телеграмму, то они тут же поздравили: хоть ты,
говорят, заживешь по-человече-ски. А когда увидят Серго, вообще обалдеют.
Хотя ты, Феликс, ничуть не хуже. И тоже, вроде... нерусский?" "Ты кто,
дорогой? -- насторожился Серго. -- Ты... не абхазец ли?" "Я -- еврей. Родился и
жил в Севастополе, сейчас живу в Ленинграде, а отличать одних кавказцев от
других вообще не умею."
"Дурак ты, а не еврей, -- с облегчением засмеялся Серго. -- Еврей должен
жить в своей стране и бить своих врагов, а не жить в чужой стране, которая
этим врагам помогает бить евреев! Знаешь сколько моих друзей-евреев сейчас
служат в ЦАХАЛе?" "Где-где?" "Я же говорю -- дурак, прости, дорогой! В Армии
обороны Израиля. Когда мы получим такую же независимость, как ваш Израиль,
ни один абхазец..."
"А вы, Зина, что по этому поводу думаете? -- от холодной воды и выпитой
водки у меня онемели разбитые губы, перестало гореть лицо и поднялось
настроение. -- Знаете что, -- добавил я, не дожидаясь ответа, -- тут есть
отличный ресторан-поп-лавок на Кронверкской набережной. Я приглашаю." "А я
плачу, -- подхватил Серго. -- Ты небось инженер, дорогой?.." "Не надо меня
унижать, -- поморщился я, вспом-нив "шуточку" Тани. -- Если я приглашаю, то я
же и плачу."
"Евреи тоже богатые, -- резюмировала уралочка. -- Все нерусские богатые.
Пусть платит. Я опять замерзла, а в гостиницу идти не хочется. Эти сволочи
не признают церковного брака, и Сережку со мной не пускают. И меня с ним в
его гостиницу."
"Тогда вот что, -- загорелся я. -- Поедемте прямо ко мне! Ресторан --
вечером. Или завтра, а пока к нам. Вы даже не представляете, как вы меня
выручите, если сего-дня, сейчас пойдете со мной!" "Почему не представляем? --
очень серьезно сказала Зина. -- Я же сразу сказала, что вон, мол, парень
топиться пошел, правда, Серго? Ты еще сказал, что для этого не
раздеваются..."
Феликс:
Не передать, какое было лицо у моей мамы, когда она открыла нам дверь.
На пороге стоял ее пьяный сын с разбитой губой и фонарем под глазом. К тому
же, с девкой, подозрительно похожей на "миледи". Но еще хуже ей стало, когда
она пригляделась и решила, что перед ней все-таки не эта, а значит она сама
сошла с ума. Только поцелуй маминой руки элегантным Серго поставил все на
место.
Присутствие новых людей было как нельзя кстати! Оно избавило меня от
рас-спросов, хотя мой вспухший рот, заплывший глаз и следы крови на галстуке
гово-рили о нешуточных событиях на Дровяной. Мама тут же включила свое
"динамо" и металась вместе с тещей в подготовке дружеского обеда.
Семен Борисович проявлял чудеса обаяния, хотя свадебное платье
блондинки за нашим столом подчеркивало продолжение фантасмагории, начавшейся
с появле-нием Тани. Дина даже без конца протирала глаза, глядя на так
похожего на меня Серго рядом с так похожей на Таню уралочкой.
Я же не мог пить -- разболелись губы. Дина тревожно поглядывала на меня
с такой любовью, что мне было больно и думать о вчерашней сцене в
вахтерской. Да и все мы были измученные и пришибленные после сокрушительной
атаки "миледи".
Тут на запах блондинки явился и "ранетый в жопу орел", как выразился о
себе вче-ра вечером папа. Увидев сзади Зину в свадебном платье у нас за
столом, он совсем было обалдел и глупо просиял, но потом прищурился и
приложился к ручке оче-редной красотки на его бесконечном романтическом
пути.
Вид у него был такой же опрокинутый, как и у остальных, а потому умный
Серго увлек меня на балкон, все порасспросил, без конца возвращаясь к столу
за вы-пивкой и закуской для нас обоих.
А в гостиной чирикала накормленная мамиными удивительными разносолами и
обогретая всеобщим вниманием совершенно счастливая Зиночка. С Диной она была
уже на "ты", а к импозантному полковнику, "чудом" оказавшемуся рядом, уже
жалась тоже не слабой грудью. И вообще, если бы не Серго, то для мамы
нас-тупило бы второе пришествие русского чуда в отдельно взятую еврейскую
семью. Впрочем, к Зине она относилась с подчеркнутой теплотой. Чужая ноша не
тянет.
"Прости, дорогой, -- резюмировал Серго мои пьяные откровения, -- но,
по-моему, вы все выглядите в этой истории не лучшим образом. И ты в первую
очередь. Настоящая любовь -- это как... рождение на свет Божий -- бывает раз.
Ее надо беречь, как свою единственную жизнь. Если ты этого не чувствуешь к
своей Тане, то не надо было и возврашаться к старым отношениям. Зачем ты ее
обнимал и целовал? Вы же с ней плохо расстались, да? Ну и встретил бы ее
официально. Мужчина должен сдерживать свои чувства. А если уж не смог
сдержать, то значит твоя любовь совсем не остыла, а твоя Дина --
болеутоляющее средство, а не лекарство, так? Прости, дорогой, но тут все
виноваты, кроме Тани. Зачем рас-трепал о своих постельных тайнах? А если
язык не знал удержу, то зачем ведешь себя так, как если бы не растрепал?
Виноватых бьют. А уж говорить, что Таня ан-тисемитка после того, что ты
узнал о ее поведении на митинге... За это я бы тебе сам еще раз морду набил,
кацо... Но я твой гость и всегда дружил с евреями, хоть не всегда они вели
себя со мной порядочно. Что делать? У каждой нации свой характер, а от
национального характера -- своя судьба."
"Кем ты работаешь, Серго?" "Простой инженер, -- со смехом ткнул он меня
паль-цем в живот. -- Окончил Грузинский политехнический. Хорошо говорю, да?
Для тебя все грузины -- прямо с рынка? А у нас, между прочим, самый высокий
про-цент людей с высшим образованием, а наши женщины -- самые умные. Но
русские -- самые красивые!" "Вот тут наши вкусы сошлись, -- горько улыбнулся
я, прикладывая к губам его платок. -- К сожалению..."
Таня:
Мы с мамой подошли к прудам, за которыми виднелись корпуса больницы
имени Кащенко. Отец встретил нас в одной из беседок -- очень высокий,
неестественно худой, желто-бледный, но его голубые глаза сегодня были
удивительно ясные.
"Я хочу, дочурка, чтобы ты познакомилась в Гельмутом Куртовичем, --
сказал он сразу после первого приветствия. -- Это наш новый завотделением. Он
чистокров-ный русский немец и умнейший человек." "Он надеется на твое
выздоровление? -- выкрикнула я никогда не оставлявшую меня безумную надежду.
-- Где он, я хочу с ним немедленно поговорить." "Мое выздоровление? Вряд ли.
Нет-нет. Как высо-кий профессионал, он на это слабо надеется. Речь идет о...
тебе. Надо как можно раньше попытаться предотвратить повторение моей
судьбы... Ты описала маме в письме твои приступы. У меня начиналось точно
так же... Я надеюсь, что еще не поздно тебя спасти."
"Хорошо, -- похолодела я. -- Не допустим наследственного безумия в нашей
семье. Где твой Гельмут?" "Он ждет нас у себя дома." "В Ленинграде?" "Да
нет. Тут, в Никольском. Вон в том поселке медперсонала нашей больницы."
Гельмут Куртович был похож скорее на еврея, чем на белокурую бестию
герман-ского эпоса. Говорил он тихо, без конца покашливая и посмеиваясь. Его
можно было принять за психа куда скорее, чем меня или даже папу. Разговор
был на балконе с видом на ельник и озеро за ним. Нам никто не мешал -- мамой
с папой занялась в гостиной его глазастая и смешливая жена, оказавшаяся
бухарской еврейкой. Там взрывался без конца ее смех, слышались аккорды
пианино, хихика-ние моей мамы и скороговорка папы. А мы просто разговаривали
о моей жизни.
Этот человек не зря получал свою зарплату. Как умело, тактично и
ненавязчиво он выспросил абсолютно все, включая события всерашнего дня, как
точно все резю-мировал, какие удивительно меткие наводящие вопросы задавал!
Перед ним мне было почему-то не стыдно раскрыть самые интимные подробности
моих отноше-ний с мужчинами. Наконец, он осторожно похлопал меня по колену и
сказал: "Вам ровным счетом ничего не грозит, Таня, из того, что случилось с
вашим отцом. И знаете почему? Вы сексуально раскованы. Оставайтесь такой
всегда. Его психоз начался еще на фронте из-за острой тоски по единственной
и любимой жене, которой он не мог и помыслить хотя бы временную замену. К
тому же, он был уверен в аморальности мастурбации, что в корне противоречит
медицинским пока-заниям для таких страстных натур. Ведите, Таня, активный
образ половой жизни, не зацикливайтесь на одном патнере, если он вам
недоступен. Вы потеряли вчера вашего Ф., или уверены, что потеряли. Это
неважно. Не сожалейте о нем. Как можно раньше найдите замену. И по
возможности ведите себя впредь так же ре-шительно, как до сих пор и в
личных, и в деловых отношениях. Любая сдержан-ность, подавление эмоций вам
противопоказаны. Хотя, повторяю, не больше, чем любому другому человеку.
Наследственной предрасположенности к психическому заболеванию я у вас не
наблюдаю."
"А папа? Он сказал, что вы, в силу своей высокой квалификации, не
надеетесь даже на облегчение в его болезни, не то что на выздоровление,
так?" "Как ни странно, слабая надежда есть. Если мне будет позволено
главврачом провести с ним эксперимент по мелотерапии..." "Какой терапии?"
"Лечение музыкой. Это мое личное изобретение, но оно пока не нашло одобрения
в минздраве. Недавно я докладывал этот метод на международной конференции, и
швейцарский коллега меня горячо поддержал. На-днях я получил от него письмо,
что он осваивает мой метод с удивительными результатами." "Вы не шутите?
Какой музыкой? Клас-сической или современной?" "Не буду вас утруждать
подробностями. Пока же моя Фаина дает ему вроде бы просто уроки игры на
пианино. Она у меня кончила в Сибири консерваторию. Не скажу, что у Алексея
Ивановича есть музыкальное дарование, но в нашем деле это и не важно. И я
потихоньку, так сказать, подпо-льно, его готовлю к эксперименту. Конечно,
если бы у меня была аппаратура, которой пользуется мой коллега в Швейцарии,
то уже можно было бы подвести некоторые итоги. Но и живой музыкой мы
надеемся кое-чего достичь."
"Гельмут..." "Просто Гельмут, Танечка, -- откровенно любовался он мной.
-- Такая женщина способна кого угодно вдохновить на любой научный подвиг."
"Так вот для чего вы меня уговаривали культивировать мою сексуальную
раскованность! -- прищурилась я на него. -- Берегитесь, я ведь могу не
поверить и всему прочему." "Как угодно, -- буравчики его черных глаз
бесстрашно выдержали мой взгляд. -- Не в моих правилах уходить от пикантных
приключений. Тем более с такой прекра-сной женщиной. Но сейчас речь не обо
мне. Или, если вам угодно, не только обо мне. Вам действительно надо
поскорее найти достойную замену Ф. Вы слишком зациклились не просто на нем,
а на специфике вашего с ним общения. Не разби-вши яица не сделаешь яичницу.
Пробы и ошибки, пока не достигнете результата. Только в этом я вижу ваш путь
к выздоровлению. Впрочем, повторяю, психически вы и так здоровы, Таня. Вы
страдаете нервным заболеванием, от которого вам прописали, на мой взгляд,
оптимальное средство. Вот и все с вами, -- он поднялся из своего старомодного
плетеного кресла. -- А с папой дайте мне месяц-два. Я на-деюсь на успех. Но --
ему ни слова." "И маме?" "Это одно и то же. Это не пара -- это одно
существо..."
"Гельмут, миленький, -- вдруг сказала я. -- А мне вы можете справочку
дать, самую что ни на есть солидную, что я прошла у вас полное
психиатрическое обследо-вание и, по компетентнейшему заключению больницы
Кащенко, я психически совершенно здорова." "Чтобы предотвратить интриги
ваших врагов?" "Вот имен-но." "А почему бы и нет?"
Мы вернулись в квартиру, где гремела музыка и раздавался удивительно
чистый голос Фаины. Гельмут выписал справку на бланке и даже с заготовленной
впрок гербовой печатью, поцеловал мне руку, оставаясь с ней чуть дольше, чем
позво-ляли правила хорошего тона. Мы втроем вышли под моросящий холодный
дождь, раскрыли зонты и пошли к озеру, где в беседках сидели больные и их
несчастные родственники...
Таня:
Мягкий сырой ветер с сильным запахом моря дует со стороны бухты Золотой
Рог на пирс, где я жду рейдового катера. По небу растекается все тот же
серый мрач-ный туман, обволакивая сопки и спускаясь к воде. Он поглощает
строения и краны рыбного порта на той стороне бухты, клубится, как живое
чудовище. Морем уже не пахнет. Тянет только затхлым духом этого
карательно-лагерного тумана.
Катер выныривает уже из его серой стены за зелеными волнами, рявкает, с
трес-ком швартуется. Мы, моряки, их жены, рабочие, исследователи, прыгаем на
мок-рую палубу и растекаемся по судну. Я сажусь на носовую почему-то садовую
ска-мейку, зная по опыту, что первая же волна при выходе на открытый рейд
меня оттуда сгонит. Рядом плюхается высокий мужчина в морской фуражке и
теплом свитере под курткой с капюшоном. Я тоже кутаюсь в свой плащ. В этом
городе никогда не знаешь утром, какое время года наступит вечером... Скажем,
у меня зудят снова сожженные вчера на палящем солнце плечи, а мне зябко в
наряде, при-годном для октября в Ленинграде.
Мужчина, искоса глянув на меня, достает сигарету: "Не возражаете?"
"Ради Бога..." "А вам?" "Спасибо. Не курю." "На какое судно?" "Тикси." "И я.
Можно узнать зачем?" "Вы, естественно, капитан?" "Судовой врач." "А..." "А
почему вы решили, что я капитан?" "Весу больше для флирта." "Проходу не
дают, а?" "Не дают." "И я не дам. Я Михаил Аркадьевич, а вы?" "Татьяна
Алексеевна." "К кому, если не секрет?" "К деду." Он удивленно всматривается
в меня и растерянно мор-гает. "Я из ЦКБ. У вас полетели насосы. Меняют на
нашем заводе. Я проектирую под них новый фундамент." "Не холодно в
босоножках?" "Так ведь с утра было солнце."
Катер, между тем, выбирается за маяк и вступает на внешний рейд с его
волнами. Пока терпимо, только брызги. Врач курит, чудом спасая огонек от
летящей водя-ной пыли. Из-под капюшона светятся серые навыкате глаза. Он мне
напоминает одного артиста, и я мучительно вспоминаю, в каком фильме он меня
задел чем-то очень хорошим. Катер идет уже в сплошном тумане. Нос судна и то
едва виден.
Брызги летят прямо из этого тумана, который вдруг резко темнеет. Это
прогляды-вает блестящий черный борт и улетающий то вверх, то вниз забортный
трап.
"Тикси", -- объявляет по радио капитан катера. -- Соблюдайте
осторожность, товарищи."
На нижней площадке забортного судового трапа стоят двое матросов в
оранжевых спасательных жилетах. Между трапом и скользкой черной носовой
площадкой катера, где столпились пассажиры, кипит зеленоватая вода в крошеве
белой пены. Я стою первой, но у меня нехватает духу прыгнуть над этой
бездной между двумя железными бортами. Мой новый знакомый ловко улавливает
момент, когда трап пролетает мимо, решительно поднимает меня под мышки и
кидает к подхвативш-им за руки матросам, а при следующем пролете площадки
катера на волне мимо уже неподвижного для меня трапа смело прыгает сам.
Стармех, именуемый на судах почему-то "дедом", уже встречает меня на
верхней площадке трапа. "Мы уходим на трое суток на ходовые испытания, --
объявляет он. -- Если вы не возражаете, то вам будет предоставлена каюта
лоцмана." "Не воз-ражаю." "Мы немедленно радируем вам домой, чтобы там не
волновались. Со-общите номер вашего телефона." "Не надо..."
Домой? Господи, где там мой дом и кому за меня волноваться, хоть вообще
никогда и нигде больше я не появлюсь... Разве что мама скажет, что вот ей
снова в жизни не повезло. И привычно поплачет.
Я тут же получаю ключ и спешу по трапам на самый верх, на уровень
штурманской рубки. Хоть на три для -- отдельное жилье, да еще в каюте!
Прелесть эти каюты на грузовых судах. Мягкий свет, уютная дрожь палубы,
ограждающие койку шторки, зеркало, умывальник, крохотная душевая с туалетом.
Все как дома. Даже слепое от тумана окно не так бесит.
Я раскрываю свою сумку, переодеваюсь в комбинезон, беру фонарик,
рулетку, блокнот, спускаюсь с "дедом" в машинное отделение, прохожу в
помещение моих насосов и начинаю срисовывать набор, трубопроводы, кабели,
чтобы рабочие мог-ли по моим эскизам тут же сварить новые фундаменты и
вместо старых операти-вно поставить уже доставленные новые агрегаты. Обычная
работа. Постепенно покрываюсь грязью и машинным маслом.
После взволновавшей меня встречи на катере во мне просыпается такой
зверский аппетит и так бурчит в животе, что остается только радоваться
своему одиночест-ву. Без конца поглядываю на часы и прямо вижу перед собой
кастрюлю, ощущая запах пара из нее -- наваристого, красного борща... Или там
харчо... Ухи, лапшево-го супа. А потом, Господи!... Гуляш или макароны
по-флотски. Да что угодно, я прямо истекаю слюной в этом душном сыром
полумраке с острым запахом соляр-ки. Скорей бы за стол в кают-компании! И
пусть подадут хоть что-нибудь. На судах все кажется удивительно вкусными,
особенно хлеб прямо из бортовой пекар-ни, представляете?
Наконец, эти проклятые заколдованные стрелки переползли куда надо. Я
лечу вверх по трапам. Уже почти не замечаю, как все на меня оглядываются. В
каюте поспешно снимаю комбенизон, рабочее белье и становлюсь под душ. От
режущих сильным напором струй есть хочется еще сильнее. Но надо смыть с себя
все трюм-ные запахи. Если я встречу этого Михал-Аркадьича, надо не просто
выглядеть, но и пахнуть женщиной. Не может же он не придти ужинать, верно?
И тут, о счастье! стук в дверь. Осторожный, явно ко мне. И я уже
чувствую -- он там... Теперь надо сразу идти с главных козырей, Татьяна!..
Я выглядываю в коридор, прикрываясь полотенцем. И действительно вижу
судо-вого врача, уже в белой сорочке с галстуком и без романтической морской
фураж-ки под капюшоном. Он очень мило отпрянул, увидев вблизи голые плечи, с
тихим "Простите..."
Счас... я тебя прощу, держись за воздух!
"Что вам?" -- "нечаянно" роняю я до пояса полотенце, несколько секунд
ловлю его и, только дав на себя наглядеться, поспешно скромно закутываюсь по
горло. У не-го, конечно же, дыхание останавливается и глаза лезут на лоб,
сами понимаете -- перед моими-то, плеснувшими белизной на фоне загара... Еще
в каплях от душа! Плюс умело разыгранное смущение: "Боже... извините..."
"Я... я хотел проводить вас на ужин." "Подождите минутку... Я только
оденусь."
Вот уж кого мне нельзя упустить или спугнуть! Ну, прямо симпатяга при
своем смятении. В жизни никто мне так не нравился. Мягкая светлая густая
шевелюра, отличная фигура, застенчивая улыбка, а глаза, так вообще не о чем
говорить! Так и льется из них мягкий ласковый свет. И на полголовы выше даже
меня. Не парень, а предел мечты... Ничего, козырей у Тани полная колода.
"Заходите. Я готова." Теперь я -- сплошная скромность. Корабельный
инженер при исполнении: черный закрытый свитер, серые брючки. Это так
подчеркивает "убой-ные" формы, что, при всей своей воспитанности, он
невольно таращится чуть ли не со страхом. Все портят только довольно
поношенные и к тому же мокрые босо-ножки. Но не кеды же грязные, в которых я
лазила по пайолам, надевать перед таким мужчиной...
"Это вам, Таня. Вместо промокших босоножек," -- угадывает он мои мысли,
едва переводя дух от моего коварно скромного наряда.
Мамочки! Вот это туфельки... Я таких сроду не видела. "Тридцать семь,
угадал? -- сияют серые глаза. -- Примерьте. Там следы внутри." "Ой, Михаил
Аркадьевич... Это же жутко дорого, наверное. У меня и денег с собой нету." Я
не отрывала глаз от этой красоты на столе. Бывают же такая обувь! Кто же
такое делает? Неужели такие же человеческие руки, что и те туфли, которые я
ношу всю жизнь? "Денег на надо. Это мой вам подарок. Сделано во Франции,
куплено в Сингапуре. Подарено во Владивостоке. Все очень просто. На таких
ножках должна быть только такая обувь." "Вы что, каждой девушке с приличными
ножками дарите по такой паре туфель?"
Он помрачнел: "Я, знаете ли, давно не обращал внимания, худо-бедно, ни
на деву-шек, ни на их ножки..." "Все время в море?" "Дело не только в этом.
От меня, знаете, жена полгода как ушла. И увезла сынишку четырех лет.
Откупаюсь, худо-бедно, от своего же любимого сына алиментами. Вы не замужем?
И не были? Тогда вам не понять, что значит разлука с ребенком. Тем более,
что мой Вовик потерял сразу и папу, и маму. Она его отдала своим родителям,
а сама живет с другим. Банальная история, Таня. Не для девичьих ушек." "Но
наверное можно что-то сделать в этой ситуации по закону! Она далеко увезла
вашего сына?" "В Одессу. Мы с ней оба одесситы. Учились в одном институте. А
вы?" "Ленинград-ка." "Это просто замечательно. Знаете, я как только вас
увидел, подумал -- хоть бы она оказалась ленинградкой." "Почему?" "Даже не
знаю. Мне вообще редко нра-вятся новые женщины. Я патологический однолюб. А
вы вот сразу очень понра-вились. Так что я далеко не каждой дарю подарки. А
вы бывали в Одессе?" "Толь-ко в Севастополе." "О, это совершенно другое
дело! Одесса... -- это Одесса!"
Мы перешли, беседуя, в кают-компанию и сели за столик, не видя никого
вокруг. "Зовите меня просто Миша, -- говорил он, наливая половником борщ в
мою тарел-ку. Но я была так взволнована, что, вы не поверите, впервые в
жизни потеряла аппетит. -- Вам сколько лет?" "Скоро двадцать три." "А мне
скоро двадцать восемь. Стоит ли по отчеству и на вы?" "Отлично, Миша. Я
рада, что вы... ты меня заме-тил. И туфельки мне ужасно, просто страшно
понравились, большое вам спасибо. Знаете... знаешь, я из очень бедной семьи
и сама зарабатываю немного. Я такие вещи никогда не могла себе позволить."
"Я тоже из простой семьи. Мой папа дам-ский портной, но не частник, а в
ателье, на обычной зарплате, а мама -- медсестра в школе. Я тоже всегда ходил
в обносках старшего брата. Но вот стал плавать и за счет валюты, худо-бедно,
кое-что смог приобрести. Я ведь очень неплохой хирург, Таня, а Галя, моя
жена... бывшая потребовала, чтобы я пошел судовым врачом. А это практически
означает деградацию. Конечно, тут масса преимуществ по сравне-нию с моими
прежними буднями, ночными дежурствами и вечной устлостью. В сочетании с
экономией решительно на всем. Работа судового врача для меня после всего
этого -- просто долгосрочный отпуск. Но я не люблю без конца отдыхать, и меня
убивает профессиональное бесплодие. По-моему, это еще страшнее прежних
беспросветных будней. А вы преуспели в своей профессии? Или в Ленинграде
было бы интереснее?" "Мне два месяца назад предложили там поступить в очную
аспирантуру." "И тема есть?" "Да. Сейчас на рассмотрении изобретение нашего
ЦКБ по моей идее." "У вас неженский склад ума, а?" "Пожалуй... Меня вообще
все кому не лень критикуют за то, что я нестандартная. Даже в сумасшедшие
чуть не записали. Но я вовремя обзавелась справкой самого авторитетного
специалиста, что я нормальная. Могу предъявить." "Не мешало бы." "Ничего
себе!" "А почему вы... простите, не замужем? Это подозрительно. С такими
внешними данными долго в девушках не сидят." "Сложилось так, что не я
выбираю, а меня... вернее, вместо меня выбрали другую. Стандартную."
"Расскажите мне. Если хотите." "В том-то и дело, что почему-то очень хочу,
Миша... Что вы так на меня смотрите? Справку предъявить?" "Да нет. Скорее
мне самому подобный документ не поме-шал бы. Ведь я на вас насмотреться не
могу. И готов всю жизнь только вас слушать." "Тогда пеняйте на себя. И --
слушайте..."
Таня:
На палубе нас ослепила синева открытого моря, залитого предзакатным
солнцем.
Судно ушло из зоны тумана и катилось сквозь пенистые волны довольно
далеко от берега, совершая крутые повороты и кренясь при этом то на один
борт, то на дру-гой. Мы остановились на самой корме над белым буруном из-под
винта, и тут, за-ливаясь слезами и утыкаясь ему в свитер вертящимся носом, я
поведала совер-шенно незнакомому человеку историю моей любви, загнавшей меня
в такое осле-пительно прекрасное в этот момент убежище. Он вытирал мне глаза
и нос своим надушенным незнакомыми заграничными мужскими духами платком,
гладил по мокрым от соленых брызг волосам, с восхищением и изумлением
заглядывал в мои необычного цвета при таком волнении глаза и вообще был
таким же ласко-вым и родным, как Феликс в расцвете нашего романа,
подозрительно похоже, но, в то же время, совершенно иначе, по-своему.
А потом и он, страшно волнуясь и очень мило зажмуриваясь, словно
пугаясь того, что рассказывает, торопился выложить мне самое сокровенное. Не
"Она у меня Зиночка, Зинуля! -- стал ее целовать Серго. -- Я живу в
Гаграх, а она в Свердловске. Так они говорят, что надо расписываться или
там, или там. Я им деньги давал. Много денег, не берут. Тогда мы надели
свадебные наряды и пошли в церковь, как ее, Зина?" "Спасо-Преображенский
собор..." "Нас тут же зареге-стрировали. Теперь мы больше не верим в
Советскую власть, а верим в Бога! Правда лучше?" "Так вы познакомились в
Ленинграде?" "Что значит, познако-мились, дорогой? Нашли свое счастье."
"Вы же разных национальностей." "Ее национальность -- моя любимая
женщина, понимаешь!" "А если твои родители будут против?" "У нас этого
никогда не бывает. Если мужчина полюбил женщину, то ее полюбили все его
родственники и друзья, да?" "Но она должна при этом стать армянкой?"
"Слушай. Я тебя прощаю только потому, что ты глупый, как все русские! Я
грузин, а не, -- скривил он губы, -- армянин, дорогой. А Зиночка может стать
грузинкой или остаться русской, но только не армянкой или, Боже упаси,
абхазкой."
"Чего бы это я вдруг стала абхазкой, -- подмигнула мне Зиночка, игриво
надув прямо Танины губки, -- если мой муж грузин!" "А твои, Зина,
родители?.." "Ой, да они просто счастливы! Они же знают, что все грузины
богатые. Когда я им дала телеграмму, то они тут же поздравили: хоть ты,
говорят, заживешь по-человече-ски. А когда увидят Серго, вообще обалдеют.
Хотя ты, Феликс, ничуть не хуже. И тоже, вроде... нерусский?" "Ты кто,
дорогой? -- насторожился Серго. -- Ты... не абхазец ли?" "Я -- еврей. Родился и
жил в Севастополе, сейчас живу в Ленинграде, а отличать одних кавказцев от
других вообще не умею."
"Дурак ты, а не еврей, -- с облегчением засмеялся Серго. -- Еврей должен
жить в своей стране и бить своих врагов, а не жить в чужой стране, которая
этим врагам помогает бить евреев! Знаешь сколько моих друзей-евреев сейчас
служат в ЦАХАЛе?" "Где-где?" "Я же говорю -- дурак, прости, дорогой! В Армии
обороны Израиля. Когда мы получим такую же независимость, как ваш Израиль,
ни один абхазец..."
"А вы, Зина, что по этому поводу думаете? -- от холодной воды и выпитой
водки у меня онемели разбитые губы, перестало гореть лицо и поднялось
настроение. -- Знаете что, -- добавил я, не дожидаясь ответа, -- тут есть
отличный ресторан-поп-лавок на Кронверкской набережной. Я приглашаю." "А я
плачу, -- подхватил Серго. -- Ты небось инженер, дорогой?.." "Не надо меня
унижать, -- поморщился я, вспом-нив "шуточку" Тани. -- Если я приглашаю, то я
же и плачу."
"Евреи тоже богатые, -- резюмировала уралочка. -- Все нерусские богатые.
Пусть платит. Я опять замерзла, а в гостиницу идти не хочется. Эти сволочи
не признают церковного брака, и Сережку со мной не пускают. И меня с ним в
его гостиницу."
"Тогда вот что, -- загорелся я. -- Поедемте прямо ко мне! Ресторан --
вечером. Или завтра, а пока к нам. Вы даже не представляете, как вы меня
выручите, если сего-дня, сейчас пойдете со мной!" "Почему не представляем? --
очень серьезно сказала Зина. -- Я же сразу сказала, что вон, мол, парень
топиться пошел, правда, Серго? Ты еще сказал, что для этого не
раздеваются..."
Феликс:
Не передать, какое было лицо у моей мамы, когда она открыла нам дверь.
На пороге стоял ее пьяный сын с разбитой губой и фонарем под глазом. К тому
же, с девкой, подозрительно похожей на "миледи". Но еще хуже ей стало, когда
она пригляделась и решила, что перед ней все-таки не эта, а значит она сама
сошла с ума. Только поцелуй маминой руки элегантным Серго поставил все на
место.
Присутствие новых людей было как нельзя кстати! Оно избавило меня от
рас-спросов, хотя мой вспухший рот, заплывший глаз и следы крови на галстуке
гово-рили о нешуточных событиях на Дровяной. Мама тут же включила свое
"динамо" и металась вместе с тещей в подготовке дружеского обеда.
Семен Борисович проявлял чудеса обаяния, хотя свадебное платье
блондинки за нашим столом подчеркивало продолжение фантасмагории, начавшейся
с появле-нием Тани. Дина даже без конца протирала глаза, глядя на так
похожего на меня Серго рядом с так похожей на Таню уралочкой.
Я же не мог пить -- разболелись губы. Дина тревожно поглядывала на меня
с такой любовью, что мне было больно и думать о вчерашней сцене в
вахтерской. Да и все мы были измученные и пришибленные после сокрушительной
атаки "миледи".
Тут на запах блондинки явился и "ранетый в жопу орел", как выразился о
себе вче-ра вечером папа. Увидев сзади Зину в свадебном платье у нас за
столом, он совсем было обалдел и глупо просиял, но потом прищурился и
приложился к ручке оче-редной красотки на его бесконечном романтическом
пути.
Вид у него был такой же опрокинутый, как и у остальных, а потому умный
Серго увлек меня на балкон, все порасспросил, без конца возвращаясь к столу
за вы-пивкой и закуской для нас обоих.
А в гостиной чирикала накормленная мамиными удивительными разносолами и
обогретая всеобщим вниманием совершенно счастливая Зиночка. С Диной она была
уже на "ты", а к импозантному полковнику, "чудом" оказавшемуся рядом, уже
жалась тоже не слабой грудью. И вообще, если бы не Серго, то для мамы
нас-тупило бы второе пришествие русского чуда в отдельно взятую еврейскую
семью. Впрочем, к Зине она относилась с подчеркнутой теплотой. Чужая ноша не
тянет.
"Прости, дорогой, -- резюмировал Серго мои пьяные откровения, -- но,
по-моему, вы все выглядите в этой истории не лучшим образом. И ты в первую
очередь. Настоящая любовь -- это как... рождение на свет Божий -- бывает раз.
Ее надо беречь, как свою единственную жизнь. Если ты этого не чувствуешь к
своей Тане, то не надо было и возврашаться к старым отношениям. Зачем ты ее
обнимал и целовал? Вы же с ней плохо расстались, да? Ну и встретил бы ее
официально. Мужчина должен сдерживать свои чувства. А если уж не смог
сдержать, то значит твоя любовь совсем не остыла, а твоя Дина --
болеутоляющее средство, а не лекарство, так? Прости, дорогой, но тут все
виноваты, кроме Тани. Зачем рас-трепал о своих постельных тайнах? А если
язык не знал удержу, то зачем ведешь себя так, как если бы не растрепал?
Виноватых бьют. А уж говорить, что Таня ан-тисемитка после того, что ты
узнал о ее поведении на митинге... За это я бы тебе сам еще раз морду набил,
кацо... Но я твой гость и всегда дружил с евреями, хоть не всегда они вели
себя со мной порядочно. Что делать? У каждой нации свой характер, а от
национального характера -- своя судьба."
"Кем ты работаешь, Серго?" "Простой инженер, -- со смехом ткнул он меня
паль-цем в живот. -- Окончил Грузинский политехнический. Хорошо говорю, да?
Для тебя все грузины -- прямо с рынка? А у нас, между прочим, самый высокий
про-цент людей с высшим образованием, а наши женщины -- самые умные. Но
русские -- самые красивые!" "Вот тут наши вкусы сошлись, -- горько улыбнулся
я, прикладывая к губам его платок. -- К сожалению..."
Таня:
Мы с мамой подошли к прудам, за которыми виднелись корпуса больницы
имени Кащенко. Отец встретил нас в одной из беседок -- очень высокий,
неестественно худой, желто-бледный, но его голубые глаза сегодня были
удивительно ясные.
"Я хочу, дочурка, чтобы ты познакомилась в Гельмутом Куртовичем, --
сказал он сразу после первого приветствия. -- Это наш новый завотделением. Он
чистокров-ный русский немец и умнейший человек." "Он надеется на твое
выздоровление? -- выкрикнула я никогда не оставлявшую меня безумную надежду.
-- Где он, я хочу с ним немедленно поговорить." "Мое выздоровление? Вряд ли.
Нет-нет. Как высо-кий профессионал, он на это слабо надеется. Речь идет о...
тебе. Надо как можно раньше попытаться предотвратить повторение моей
судьбы... Ты описала маме в письме твои приступы. У меня начиналось точно
так же... Я надеюсь, что еще не поздно тебя спасти."
"Хорошо, -- похолодела я. -- Не допустим наследственного безумия в нашей
семье. Где твой Гельмут?" "Он ждет нас у себя дома." "В Ленинграде?" "Да
нет. Тут, в Никольском. Вон в том поселке медперсонала нашей больницы."
Гельмут Куртович был похож скорее на еврея, чем на белокурую бестию
герман-ского эпоса. Говорил он тихо, без конца покашливая и посмеиваясь. Его
можно было принять за психа куда скорее, чем меня или даже папу. Разговор
был на балконе с видом на ельник и озеро за ним. Нам никто не мешал -- мамой
с папой занялась в гостиной его глазастая и смешливая жена, оказавшаяся
бухарской еврейкой. Там взрывался без конца ее смех, слышались аккорды
пианино, хихика-ние моей мамы и скороговорка папы. А мы просто разговаривали
о моей жизни.
Этот человек не зря получал свою зарплату. Как умело, тактично и
ненавязчиво он выспросил абсолютно все, включая события всерашнего дня, как
точно все резю-мировал, какие удивительно меткие наводящие вопросы задавал!
Перед ним мне было почему-то не стыдно раскрыть самые интимные подробности
моих отноше-ний с мужчинами. Наконец, он осторожно похлопал меня по колену и
сказал: "Вам ровным счетом ничего не грозит, Таня, из того, что случилось с
вашим отцом. И знаете почему? Вы сексуально раскованы. Оставайтесь такой
всегда. Его психоз начался еще на фронте из-за острой тоски по единственной
и любимой жене, которой он не мог и помыслить хотя бы временную замену. К
тому же, он был уверен в аморальности мастурбации, что в корне противоречит
медицинским пока-заниям для таких страстных натур. Ведите, Таня, активный
образ половой жизни, не зацикливайтесь на одном патнере, если он вам
недоступен. Вы потеряли вчера вашего Ф., или уверены, что потеряли. Это
неважно. Не сожалейте о нем. Как можно раньше найдите замену. И по
возможности ведите себя впредь так же ре-шительно, как до сих пор и в
личных, и в деловых отношениях. Любая сдержан-ность, подавление эмоций вам
противопоказаны. Хотя, повторяю, не больше, чем любому другому человеку.
Наследственной предрасположенности к психическому заболеванию я у вас не
наблюдаю."
"А папа? Он сказал, что вы, в силу своей высокой квалификации, не
надеетесь даже на облегчение в его болезни, не то что на выздоровление,
так?" "Как ни странно, слабая надежда есть. Если мне будет позволено
главврачом провести с ним эксперимент по мелотерапии..." "Какой терапии?"
"Лечение музыкой. Это мое личное изобретение, но оно пока не нашло одобрения
в минздраве. Недавно я докладывал этот метод на международной конференции, и
швейцарский коллега меня горячо поддержал. На-днях я получил от него письмо,
что он осваивает мой метод с удивительными результатами." "Вы не шутите?
Какой музыкой? Клас-сической или современной?" "Не буду вас утруждать
подробностями. Пока же моя Фаина дает ему вроде бы просто уроки игры на
пианино. Она у меня кончила в Сибири консерваторию. Не скажу, что у Алексея
Ивановича есть музыкальное дарование, но в нашем деле это и не важно. И я
потихоньку, так сказать, подпо-льно, его готовлю к эксперименту. Конечно,
если бы у меня была аппаратура, которой пользуется мой коллега в Швейцарии,
то уже можно было бы подвести некоторые итоги. Но и живой музыкой мы
надеемся кое-чего достичь."
"Гельмут..." "Просто Гельмут, Танечка, -- откровенно любовался он мной.
-- Такая женщина способна кого угодно вдохновить на любой научный подвиг."
"Так вот для чего вы меня уговаривали культивировать мою сексуальную
раскованность! -- прищурилась я на него. -- Берегитесь, я ведь могу не
поверить и всему прочему." "Как угодно, -- буравчики его черных глаз
бесстрашно выдержали мой взгляд. -- Не в моих правилах уходить от пикантных
приключений. Тем более с такой прекра-сной женщиной. Но сейчас речь не обо
мне. Или, если вам угодно, не только обо мне. Вам действительно надо
поскорее найти достойную замену Ф. Вы слишком зациклились не просто на нем,
а на специфике вашего с ним общения. Не разби-вши яица не сделаешь яичницу.
Пробы и ошибки, пока не достигнете результата. Только в этом я вижу ваш путь
к выздоровлению. Впрочем, повторяю, психически вы и так здоровы, Таня. Вы
страдаете нервным заболеванием, от которого вам прописали, на мой взгляд,
оптимальное средство. Вот и все с вами, -- он поднялся из своего старомодного
плетеного кресла. -- А с папой дайте мне месяц-два. Я на-деюсь на успех. Но --
ему ни слова." "И маме?" "Это одно и то же. Это не пара -- это одно
существо..."
"Гельмут, миленький, -- вдруг сказала я. -- А мне вы можете справочку
дать, самую что ни на есть солидную, что я прошла у вас полное
психиатрическое обследо-вание и, по компетентнейшему заключению больницы
Кащенко, я психически совершенно здорова." "Чтобы предотвратить интриги
ваших врагов?" "Вот имен-но." "А почему бы и нет?"
Мы вернулись в квартиру, где гремела музыка и раздавался удивительно
чистый голос Фаины. Гельмут выписал справку на бланке и даже с заготовленной
впрок гербовой печатью, поцеловал мне руку, оставаясь с ней чуть дольше, чем
позво-ляли правила хорошего тона. Мы втроем вышли под моросящий холодный
дождь, раскрыли зонты и пошли к озеру, где в беседках сидели больные и их
несчастные родственники...
Таня:
Мягкий сырой ветер с сильным запахом моря дует со стороны бухты Золотой
Рог на пирс, где я жду рейдового катера. По небу растекается все тот же
серый мрач-ный туман, обволакивая сопки и спускаясь к воде. Он поглощает
строения и краны рыбного порта на той стороне бухты, клубится, как живое
чудовище. Морем уже не пахнет. Тянет только затхлым духом этого
карательно-лагерного тумана.
Катер выныривает уже из его серой стены за зелеными волнами, рявкает, с
трес-ком швартуется. Мы, моряки, их жены, рабочие, исследователи, прыгаем на
мок-рую палубу и растекаемся по судну. Я сажусь на носовую почему-то садовую
ска-мейку, зная по опыту, что первая же волна при выходе на открытый рейд
меня оттуда сгонит. Рядом плюхается высокий мужчина в морской фуражке и
теплом свитере под курткой с капюшоном. Я тоже кутаюсь в свой плащ. В этом
городе никогда не знаешь утром, какое время года наступит вечером... Скажем,
у меня зудят снова сожженные вчера на палящем солнце плечи, а мне зябко в
наряде, при-годном для октября в Ленинграде.
Мужчина, искоса глянув на меня, достает сигарету: "Не возражаете?"
"Ради Бога..." "А вам?" "Спасибо. Не курю." "На какое судно?" "Тикси." "И я.
Можно узнать зачем?" "Вы, естественно, капитан?" "Судовой врач." "А..." "А
почему вы решили, что я капитан?" "Весу больше для флирта." "Проходу не
дают, а?" "Не дают." "И я не дам. Я Михаил Аркадьевич, а вы?" "Татьяна
Алексеевна." "К кому, если не секрет?" "К деду." Он удивленно всматривается
в меня и растерянно мор-гает. "Я из ЦКБ. У вас полетели насосы. Меняют на
нашем заводе. Я проектирую под них новый фундамент." "Не холодно в
босоножках?" "Так ведь с утра было солнце."
Катер, между тем, выбирается за маяк и вступает на внешний рейд с его
волнами. Пока терпимо, только брызги. Врач курит, чудом спасая огонек от
летящей водя-ной пыли. Из-под капюшона светятся серые навыкате глаза. Он мне
напоминает одного артиста, и я мучительно вспоминаю, в каком фильме он меня
задел чем-то очень хорошим. Катер идет уже в сплошном тумане. Нос судна и то
едва виден.
Брызги летят прямо из этого тумана, который вдруг резко темнеет. Это
прогляды-вает блестящий черный борт и улетающий то вверх, то вниз забортный
трап.
"Тикси", -- объявляет по радио капитан катера. -- Соблюдайте
осторожность, товарищи."
На нижней площадке забортного судового трапа стоят двое матросов в
оранжевых спасательных жилетах. Между трапом и скользкой черной носовой
площадкой катера, где столпились пассажиры, кипит зеленоватая вода в крошеве
белой пены. Я стою первой, но у меня нехватает духу прыгнуть над этой
бездной между двумя железными бортами. Мой новый знакомый ловко улавливает
момент, когда трап пролетает мимо, решительно поднимает меня под мышки и
кидает к подхвативш-им за руки матросам, а при следующем пролете площадки
катера на волне мимо уже неподвижного для меня трапа смело прыгает сам.
Стармех, именуемый на судах почему-то "дедом", уже встречает меня на
верхней площадке трапа. "Мы уходим на трое суток на ходовые испытания, --
объявляет он. -- Если вы не возражаете, то вам будет предоставлена каюта
лоцмана." "Не воз-ражаю." "Мы немедленно радируем вам домой, чтобы там не
волновались. Со-общите номер вашего телефона." "Не надо..."
Домой? Господи, где там мой дом и кому за меня волноваться, хоть вообще
никогда и нигде больше я не появлюсь... Разве что мама скажет, что вот ей
снова в жизни не повезло. И привычно поплачет.
Я тут же получаю ключ и спешу по трапам на самый верх, на уровень
штурманской рубки. Хоть на три для -- отдельное жилье, да еще в каюте!
Прелесть эти каюты на грузовых судах. Мягкий свет, уютная дрожь палубы,
ограждающие койку шторки, зеркало, умывальник, крохотная душевая с туалетом.
Все как дома. Даже слепое от тумана окно не так бесит.
Я раскрываю свою сумку, переодеваюсь в комбинезон, беру фонарик,
рулетку, блокнот, спускаюсь с "дедом" в машинное отделение, прохожу в
помещение моих насосов и начинаю срисовывать набор, трубопроводы, кабели,
чтобы рабочие мог-ли по моим эскизам тут же сварить новые фундаменты и
вместо старых операти-вно поставить уже доставленные новые агрегаты. Обычная
работа. Постепенно покрываюсь грязью и машинным маслом.
После взволновавшей меня встречи на катере во мне просыпается такой
зверский аппетит и так бурчит в животе, что остается только радоваться
своему одиночест-ву. Без конца поглядываю на часы и прямо вижу перед собой
кастрюлю, ощущая запах пара из нее -- наваристого, красного борща... Или там
харчо... Ухи, лапшево-го супа. А потом, Господи!... Гуляш или макароны
по-флотски. Да что угодно, я прямо истекаю слюной в этом душном сыром
полумраке с острым запахом соляр-ки. Скорей бы за стол в кают-компании! И
пусть подадут хоть что-нибудь. На судах все кажется удивительно вкусными,
особенно хлеб прямо из бортовой пекар-ни, представляете?
Наконец, эти проклятые заколдованные стрелки переползли куда надо. Я
лечу вверх по трапам. Уже почти не замечаю, как все на меня оглядываются. В
каюте поспешно снимаю комбенизон, рабочее белье и становлюсь под душ. От
режущих сильным напором струй есть хочется еще сильнее. Но надо смыть с себя
все трюм-ные запахи. Если я встречу этого Михал-Аркадьича, надо не просто
выглядеть, но и пахнуть женщиной. Не может же он не придти ужинать, верно?
И тут, о счастье! стук в дверь. Осторожный, явно ко мне. И я уже
чувствую -- он там... Теперь надо сразу идти с главных козырей, Татьяна!..
Я выглядываю в коридор, прикрываясь полотенцем. И действительно вижу
судо-вого врача, уже в белой сорочке с галстуком и без романтической морской
фураж-ки под капюшоном. Он очень мило отпрянул, увидев вблизи голые плечи, с
тихим "Простите..."
Счас... я тебя прощу, держись за воздух!
"Что вам?" -- "нечаянно" роняю я до пояса полотенце, несколько секунд
ловлю его и, только дав на себя наглядеться, поспешно скромно закутываюсь по
горло. У не-го, конечно же, дыхание останавливается и глаза лезут на лоб,
сами понимаете -- перед моими-то, плеснувшими белизной на фоне загара... Еще
в каплях от душа! Плюс умело разыгранное смущение: "Боже... извините..."
"Я... я хотел проводить вас на ужин." "Подождите минутку... Я только
оденусь."
Вот уж кого мне нельзя упустить или спугнуть! Ну, прямо симпатяга при
своем смятении. В жизни никто мне так не нравился. Мягкая светлая густая
шевелюра, отличная фигура, застенчивая улыбка, а глаза, так вообще не о чем
говорить! Так и льется из них мягкий ласковый свет. И на полголовы выше даже
меня. Не парень, а предел мечты... Ничего, козырей у Тани полная колода.
"Заходите. Я готова." Теперь я -- сплошная скромность. Корабельный
инженер при исполнении: черный закрытый свитер, серые брючки. Это так
подчеркивает "убой-ные" формы, что, при всей своей воспитанности, он
невольно таращится чуть ли не со страхом. Все портят только довольно
поношенные и к тому же мокрые босо-ножки. Но не кеды же грязные, в которых я
лазила по пайолам, надевать перед таким мужчиной...
"Это вам, Таня. Вместо промокших босоножек," -- угадывает он мои мысли,
едва переводя дух от моего коварно скромного наряда.
Мамочки! Вот это туфельки... Я таких сроду не видела. "Тридцать семь,
угадал? -- сияют серые глаза. -- Примерьте. Там следы внутри." "Ой, Михаил
Аркадьевич... Это же жутко дорого, наверное. У меня и денег с собой нету." Я
не отрывала глаз от этой красоты на столе. Бывают же такая обувь! Кто же
такое делает? Неужели такие же человеческие руки, что и те туфли, которые я
ношу всю жизнь? "Денег на надо. Это мой вам подарок. Сделано во Франции,
куплено в Сингапуре. Подарено во Владивостоке. Все очень просто. На таких
ножках должна быть только такая обувь." "Вы что, каждой девушке с приличными
ножками дарите по такой паре туфель?"
Он помрачнел: "Я, знаете ли, давно не обращал внимания, худо-бедно, ни
на деву-шек, ни на их ножки..." "Все время в море?" "Дело не только в этом.
От меня, знаете, жена полгода как ушла. И увезла сынишку четырех лет.
Откупаюсь, худо-бедно, от своего же любимого сына алиментами. Вы не замужем?
И не были? Тогда вам не понять, что значит разлука с ребенком. Тем более,
что мой Вовик потерял сразу и папу, и маму. Она его отдала своим родителям,
а сама живет с другим. Банальная история, Таня. Не для девичьих ушек." "Но
наверное можно что-то сделать в этой ситуации по закону! Она далеко увезла
вашего сына?" "В Одессу. Мы с ней оба одесситы. Учились в одном институте. А
вы?" "Ленинград-ка." "Это просто замечательно. Знаете, я как только вас
увидел, подумал -- хоть бы она оказалась ленинградкой." "Почему?" "Даже не
знаю. Мне вообще редко нра-вятся новые женщины. Я патологический однолюб. А
вы вот сразу очень понра-вились. Так что я далеко не каждой дарю подарки. А
вы бывали в Одессе?" "Толь-ко в Севастополе." "О, это совершенно другое
дело! Одесса... -- это Одесса!"
Мы перешли, беседуя, в кают-компанию и сели за столик, не видя никого
вокруг. "Зовите меня просто Миша, -- говорил он, наливая половником борщ в
мою тарел-ку. Но я была так взволнована, что, вы не поверите, впервые в
жизни потеряла аппетит. -- Вам сколько лет?" "Скоро двадцать три." "А мне
скоро двадцать восемь. Стоит ли по отчеству и на вы?" "Отлично, Миша. Я
рада, что вы... ты меня заме-тил. И туфельки мне ужасно, просто страшно
понравились, большое вам спасибо. Знаете... знаешь, я из очень бедной семьи
и сама зарабатываю немного. Я такие вещи никогда не могла себе позволить."
"Я тоже из простой семьи. Мой папа дам-ский портной, но не частник, а в
ателье, на обычной зарплате, а мама -- медсестра в школе. Я тоже всегда ходил
в обносках старшего брата. Но вот стал плавать и за счет валюты, худо-бедно,
кое-что смог приобрести. Я ведь очень неплохой хирург, Таня, а Галя, моя
жена... бывшая потребовала, чтобы я пошел судовым врачом. А это практически
означает деградацию. Конечно, тут масса преимуществ по сравне-нию с моими
прежними буднями, ночными дежурствами и вечной устлостью. В сочетании с
экономией решительно на всем. Работа судового врача для меня после всего
этого -- просто долгосрочный отпуск. Но я не люблю без конца отдыхать, и меня
убивает профессиональное бесплодие. По-моему, это еще страшнее прежних
беспросветных будней. А вы преуспели в своей профессии? Или в Ленинграде
было бы интереснее?" "Мне два месяца назад предложили там поступить в очную
аспирантуру." "И тема есть?" "Да. Сейчас на рассмотрении изобретение нашего
ЦКБ по моей идее." "У вас неженский склад ума, а?" "Пожалуй... Меня вообще
все кому не лень критикуют за то, что я нестандартная. Даже в сумасшедшие
чуть не записали. Но я вовремя обзавелась справкой самого авторитетного
специалиста, что я нормальная. Могу предъявить." "Не мешало бы." "Ничего
себе!" "А почему вы... простите, не замужем? Это подозрительно. С такими
внешними данными долго в девушках не сидят." "Сложилось так, что не я
выбираю, а меня... вернее, вместо меня выбрали другую. Стандартную."
"Расскажите мне. Если хотите." "В том-то и дело, что почему-то очень хочу,
Миша... Что вы так на меня смотрите? Справку предъявить?" "Да нет. Скорее
мне самому подобный документ не поме-шал бы. Ведь я на вас насмотреться не
могу. И готов всю жизнь только вас слушать." "Тогда пеняйте на себя. И --
слушайте..."
Таня:
На палубе нас ослепила синева открытого моря, залитого предзакатным
солнцем.
Судно ушло из зоны тумана и катилось сквозь пенистые волны довольно
далеко от берега, совершая крутые повороты и кренясь при этом то на один
борт, то на дру-гой. Мы остановились на самой корме над белым буруном из-под
винта, и тут, за-ливаясь слезами и утыкаясь ему в свитер вертящимся носом, я
поведала совер-шенно незнакомому человеку историю моей любви, загнавшей меня
в такое осле-пительно прекрасное в этот момент убежище. Он вытирал мне глаза
и нос своим надушенным незнакомыми заграничными мужскими духами платком,
гладил по мокрым от соленых брызг волосам, с восхищением и изумлением
заглядывал в мои необычного цвета при таком волнении глаза и вообще был
таким же ласко-вым и родным, как Феликс в расцвете нашего романа,
подозрительно похоже, но, в то же время, совершенно иначе, по-своему.
А потом и он, страшно волнуясь и очень мило зажмуриваясь, словно
пугаясь того, что рассказывает, торопился выложить мне самое сокровенное. Не