Страница:
"Капли, -- дотронулся Феликс до моей уже тронутой красноватым загаром
горячей кожи. -- Помнишь?"
Мы стояли, держа друг друга за плечи. Я боялась отпустить свое
неожиданное сок-ровище -- такого парня! А он смотрел на меня как-то
страдающе, словно прощаясь.
"Что? -- испугалась я. -- Ты говорил обо мне с твоей мамой?.."
"Сильным взмахом поднимает, -- пропел он, держа меня за талию над
обрывом, -- он красавицу-княжну и за борт ее бросает..." Я задохнулась от
мгновений полета, от белых пузырьков в голубом зыбком мареве и выскочила на
поверхность под пушечные удары прибоя. Феликс уже был рядом. "Это мое
любимое место для ныряния, -- сиял он своей голливудской улыбкой, обволакивая
меня бесконечно ласковым взглядом. -- Тебе нравится?" "Очень..."
Феликс:
"Я уж было решила, что барыня велели меня утопить, как Муму," -- сказала
Таня и поплыла красиво и сильно к проему среди камней, за которым начиналась
крохот-ная лагунка тихой воды. Я едва догнал ее.
"Ничего себе, ты же прямо метеор какой-то, -- задыхался я, не привыкший,
чтобы меня обставляли девушки. -- Откуда такая скорость?"
"Так ты говорил обо мне с мамой?" "Всю ночь..." "И что же вы решили?
Она может достать мне билет?"
"Тебе тут нравится?" "Еще бы! Я и не думала, что бывает такое море. Я
думала, что Финский залив это тоже море..." "Тогда остальное оставь мне.
Загорай, купа-йся, кушай, спи. У тебя последние студенческие каникулы."
"Раз мое изгнание из рая откладывается, хочу еще там прыгнуть. Только
сама, без этих твоих атаманских вольностей. Я же уписалась от страха, пока
летела."
"А ты можешь хотя бы наедине со мной обойтись без вульгарностей. Я
знаю, что у тебя это заготовлено специально на эпатаж моего окружения. А
привыкнешь -- не отвыкнешь..." "И что?" "Я на хамке жениться не собираюсь,
вот что. Ты достаточно культурная девушка, чтобы..."
"Я так счастлива, Фелик мой! Что ты все-таки подумываешь на мне
жениться! Ты прав, мне самой тошно эпатировать людей. Просто вечные интриги
держат меня в таком напряжении! Как было нам хорошо в Ленинграде... Феликс,
-- вдруг горячо заговорила она, беря меня за обе руки и почти касаясь губами
моих губ. -- Вот ты спросил... понравилось ли мне море. Я всего дважды в
жизни влюблялась -- сначала в тебя, потом вот в него, в настоящее море. Но я
так боюсь, что у нас с тобой не сложится... А если так, то я никогда и ни с
кем не смогу быть такой счастливой, как сегодня, как на том катке и после
него, на той даче, на набережных Ленинграда, в Сосновке. Но жить как-то надо
и после тебя... И сохранить хотя бы вот эту вторую любовь. Когда я гадала,
соизволишь ли ты взять меня с собой в Крым, я случайно узнала, что есть одно
место в ЦКБ во Владивостоке. И тут же подписала туда предварительное
распределение. Не к Антакольскому, куда вы все так рветесь, хотя нужна-то
ему только я со своим проектом, а как можно дальше от... такой элиты... Ты
не знал?" "Мне говорили, но я не поверил. Вернее, просто не придал значения.
Я и не думал о том, сложится или не сложится, раз я тебя люблю. Да и
предварительное распределение никого ни к чему не обязывет."
"Ты просто не понимаешь! -- торопилась она. -- Я начала готовить план
отступ-ления. И очень рада, что вовремя предугадала все эти милые шалости
твоей мамули. Я бедная, но гордая. Кто мне мешает не зависеть от вашего ко
мне рас-положения и выстроить убежище на свой вкус у теплого моря -- на
другом берегу той же страны? В конце концов, если вас так охотно берут к
Антакольскому, то это вовсе не причина и мне туда изо всей силы пролезать,
чтобы потом каждый день видеть ваши физиономии, особенно твою Эллочку..."
"Тайка, вот ты все время упоминаешь слова "вы", "ваш", а я ведь это
воспри-нимаю, как "еврейский". Ты что, недовольна, что хотя бы в этот НИИ
берут ев-реев?.." "Я просто полагаю, что будь у нас на самом деле
антисемитизм, уж Эллочке-то было бы отказано! Все видят, что она уже
настроилась идти вверх вовсе не от ума или таланта, а через своего папочку,
который ее и определил куда следует. И которому в "антисемитской" стране ваш
пятый пункт не помешал стать адмиралом и профессором!"
"Тебя тоже пригласил Антокольский."
"А что ему оставалось делать, -- наконец, ласково заулыбалась Таня, --
если вы вли-яете на подсознательном уровне. Когда я сошлась с тобой, во мне
такие творчес-кие силы проснулись, о каких я и не подозревала! Так что
автором этого моего ги-дродинамического проекта является твоя еврейская
голова, хотя ты в нем ничего и не смыслишь. Вдохновил свою Татьяну, сам того
не подозревая. А без нашей любви, я была бы такая же серая, как твоя
Эллочка..."
"Опять тебя на мистику занесло..."
"Феликс, ты меня любишь или терпишь? С душой или с телом моими не
можешь расстаться?" -- продолжала она, когда мы уже шли к троллейбусу по
дороге от Херсонеса.
"Люблю, как никогда и никого в жизни," -- искренне воскликнул я.
Все эти рассуждения об убежище от меня и моего окружения совершенно
сбивали меня с толку. Особенно в контексте противопоставления нас с Таней
всем моим еврейским друзьям и родным. Уже сейчас! Когда ничего не решено...
Именно об этом меня и предостерегала мама. Все правильно, все так, против
законов общес-тва не попрешь, они, как и законы физики, непреодолимы, думал
я, не зная, на что решиться.
Но рядом шагала и что-то горячо говорила любимая Тайка.
"Тогда давай проведем этот отпуск подальше от твоего дома, -- услышал я.
-- Ты как-то упомянул, что мы можем остановиться у какого-то дяди Вити в том
же Крыму." "Тайка! Я же и к маме с папой приехал... Как же мне их вот так,
на другой день оставить?"
"А потом и в Ленинграде не останемся, -- словно не слышала она. -- Я
напишу во Владивосток и в министерство, выпрошу в то же ЦКБ второе место --
для... мужа. Мы будем жить с тобой у своего моря! Знаешь, там еще интереснее
и красивее, чем тут. Почему бы нам не уехать туда вместе?"
Еще не хватало! Во Владивосток... Представляю, какая это мерзкая дыра!
Тут пару десятков километров отъедь от Москвы или Ленинграда и попадешь в
такую гнусь -- словно в другую страну. А уж на Дальнем Востоке, скорее всего,
вообще кошмар Богом забытой глубинки. Туда можно разве что для куража
съездить, как Чехов на Сахалин. Не зря Порфирий Петрович был уверен, что
Раскольников даже со своей Дровяной улицы в Россию ни за что не убежит, с
иностранцами там общаться ежедневно. Разве что по этапу. Так именно для того
Сибирь и присоединяли, чтобы было куда ссылать. Но добровольно туда поехать
на три бесконечных года! Блажь какая-то...
"Я давно замечаю, что ты без конца читаешь эту книгу про подводный мир
Японского моря, -- сказал я. -- Но мне очень не нравится, что план отступления
тобой так тщательно продуман. Если долго вглядываться в пропасть, та
начинает вглядываться в тебя... Ты словно сама подталкиваешь нас к
разрыву... Куда ес-тественнее нам с тобой остаться в Ленинграде. Пойти
вместе к Антокольскому." "Твои бесчисленные благожелатели в этом случае с
нас ни за что не слезут! Да и ты сам зациклишься на нашей с тобой
несовместимости и будешь комплексовать, стыдясь нищеты моей семьи. Зачем нам
все это, если можно жить совершенно независимо, поселившись вдвоем в нашем с
тобой убежище ото всех? В новом для обоих большом интересном университетском
городе на берегу моря, но подальше от "благожелателей" -- только ты и я? Не
согласен... Тогда я права. Все против нас! Ты тоже..."
"Ничего подобного, горячился я. -- В моей семье все зависит только от
меня. И папа на нашей стороне."
"Это, Феликс не мое дело, но, боюсь, соотношение сил отнюдь не в нашу
пользу. Даже при мощной поддержке морской пехоты. Во всяком случае, я
нисколько не удивлюсь, если наш разрыв вот-вот произойдет... Я-то уже почти
в своем убе-жище, а вот ты надолго будешь несчастным. Вспомни ту цыганку.
Пока она на высоте."
Таня:
Пока мы были на море в доме появился новый персонаж, седенький и щуплый
дед Казимир. Его как раз привезли из больницы, и теперь он семенил по аллеям
и по комнатам, приглядываясь ко мне с тем же чуть ли не паническим
выражением, что и его дочь.
"А-шиксе? -- с ужасом спросил он Феликса шепотом, не зная о моем
уникальном слухе. -- О-вейс мир..." "Можно подумать, что ты всю жизнь жил не
среди гоев, -- огрызнулся мой кумир. -- И что в этом плохого?" "Да, мы
вынуждены жить среди них, -- горячо шептал старик. -- Но привести а-шиксе в
семью! Этого не будет! Только через мой труп. Ты хочешь моей смерти, Феля?
Ты хочешь маминой смерти, бандит николаевского режима?" "Папа считает
иначе..." "Папа! Этому офицеру лишь бы кто-то вертел перед ним задом. Он как
будто вообще не аид..."
Феликс:
Мама вела себя в этот день очень сдержанно. Даже спросила у Тани, умеет
и лю-бит ли она готовить. Таня, конечно, тут же вызвалась ей помочь,
переоделась в легкое платье, став еще милей, нацепила фартук и очень
старалась рядом с мамой на кухне. Я просто задыхался от счастья, на них
глядя. Но тут пришла тетя Рая, наша соседка и мамина ближайшая подруга. Обе
скептически переглядывались, морщась от того, как Таня изо всех сил
старается, сдувая с носа пот.
Не та сноровка, тотчас поняла и она, когда южные хозяйки вежливо
попросили северную гостью отдохнуть и включили свое динамо, как папа называл
их работу на дому. Таня наблюдала "динамо" с почти мистическим ужасом, но
оценила умение точно распределять роли в общей работе, веселую слаженность
стремительных движений одинаковых полных белых рук, наслаждение процессом
женского труда и друг другом.
"Феликс, -- шептала она мне, когда зажглись среди листвы огни званого
ужина, были вынесены во двор еще три стола, а гости уже расселись по местам.
-- Ну и Казимировна! Даже и вдвоем, но за пару часов такой стол!.. У нас с
мамой уходил целый день, чтобы принять раз в год одну-две из моих
неприхотливых подруг, а тут стол человек на пятнадцать. И -- Боже, какие
блюда! За один такой ужин маме надо было бы корячиться в своем тамбуре года
два... Вот это антисемитизм! Вся надежда на спасение евреев от такой нищеты
-- родной Израиль..."
"Дался тебе этот Израиль, -- очень не понравилось мне это. -- От твоего
замечания один шаг к водолазовской теории о еврейском благополучии за счет
русских. Просто в Севастополе, в моей семье, как, кстати, в тысячах русских
и украинских семей, иная шкала ценностей. Есть такое понятие -- уметь жить.
Чем злобствовать и завидовать, надо забыть пролетарскую идеологию и учиться
у тех, кому повезло. Стоимость этих блюд маму мало интересует. Гораздо
важнее каждого за столом заметить и приласкать по его вкусу так, чтобы он
чувствовал, что именно ради него и собрались."
Вот тут и началось то, чего я так боялся. Только для Тани у мамы так и
не нашлось доброго слова. От этого она так расстроилась, что стала шмыгать и
вертеть носом, бурча, к тому же, животом, в ожидании начала трапезы. Все
старательно делали вид, что ничего не замечают. Меня все это так смущало,
что я ее не только никому не представил, но и вообще старался не смотреть в
ее сторону, особенно когда она, недолго сдерживаясь, все-таки набросилась на
еду...
Спасибо хоть папу все это скорее умиляло, чем шокировало. Он
подкладывал ей самое вкусное в тарелку и подливал вина, что мне очень не
нравилось...
Еще больше меня раздражало, что все его друзья офицеры откровенно
пялились на мою развеселившуюся от всеобщего внимания Таню.
"Смотри, как ее откровенно разглядывают мужчины, -- шептала мне мама. --
И она не смущается, только глазами своими наглыми стреляет на все четыре
стороны. И лопает, лопает!.. Женись, женись на ней, сынок! Вот это будет
жена... Ее на всех твоих друзей хватит."
Настроение стало премерзкое, и когда очередной морской пехотинец
подмигнул мне на Таню и поднял большой палец, я, к восторгу мамы,
пренебрежительно махнул рукой с брезгливой гримасой.
Таня тут же чем-то подавилась и закашлялась, а папа стал фамильярно
колотить ее кулаком по спине и хохотать. А она подняла на меня даже уже и не
синие, а какие-то фиолетовые глаза и сделала неуловимое движение, от
которого было мгновение до рывка на себя скатерти.
По ее просьбе Таню уложили в этот вечер отдельно от меня, в уютный
уголок для гостей за кафельной печкой.
Таня:
К вечеру зажглись огни среди листвы и были вынесены во двор еще три
стола. Софья Казимировна с такой же невысокой упитанной подругой металась с
кухни во двор, накрывая их для званого ужина, за который моей маме надо было
бы корячится в своем тамбуре года два... И все эти блюда были не просто
дорогие, это само собой, а самые что ни на есть оригинальные. В завитой
маленькой головке мамы-Софы было полное собрание рецептов всех народов мира,
среди которых когда-либо обитали евреи. У нее и в доме всегда все сияло
чистотой -- от полов до простыней. Все она делала весело, походя, с
наслаждением и так быстро, словно у нее было втрое больше рук, чем у моей
бедной мамы, которая просто засыпала за столом от усталости, когда гости уже
рассаживались, наконец. А у мамы Феликса оставались еще силы быть душой
общества.
Только для меня тут словно не нашлось доброго слова. В конце концов,
что тут такого, успокаивала я себя. Собрались старые друзья. Все хорошо
знают друг друга и знают, что Феликс вечно привозит из Ленинграда на юг
своих друзей на лето. С чего бы они меня воспринимали, как потенциального
члена семьи Дашковских? Кому меня Феликс вообще тут хоть как-то представил?
Поэтому никто не воспринимает меня всерьез. Сезон северных гостей в южном
доме. Вот первая уже здесь. Скоро остальные появятся. И только.
Впрочем, и сам Феликс за столом словно забыл обо мне. Подкладывал мне
еду и подливал вина все тот же Арнольдыч. А его друзья, мужчины с офицерской
выправкой, сами спросили как меня зовут. Смотрели, конечно, исправно. Но на
меня везде пялятся. Какой-то офицер подмигнул после третьей Феликсу на меня
и поднял большой палец. Мой возлюбленный, под непрерывным взглядом свой
мамы, вдруг пренебрежительно махнул рукой с чуть ли не брезгливой гримасой.
У меня тотчас эта мерзкая соленая слива в глотке застряла. Захотелось либо
тут же уйти собирать вещи, либо, как в каком-то кино, рвануть на себя
скатерть. Но напротив сидел и щербато улыбался мне древний еврейский пророк
-- дед Казимир, а справа жарко дышал Арнольдыч. И я проглотила все -- и
маслину и гримасу...
Когда я уже засыпала в своем уголке за кафельной печкой, с кухни
донеслись раздраженные голоса. "Илья, позвони Грибенко, -- тихо и ровно
говорила Софья Казимировна. -- Позвони прямо сейчас, при мне..." "Не стану я
ему звонить. И ты прекрасно знаешь, что не стану, -- прерывающимся голосом
ответил муж. -- И знаешь почему. Так что не доводи меня..." "И чего ты
бесишься? -- еще спокойнее возразила она. -- Позвони и все. Что тебе стоит?"
"Ты отстанешь от меня?.. -- предельно быстро прошипел он и что-то звякнуло. --
Отстань от меня, слышишь?.." "Звонил Саша и сказал, что тебе надо позвонить
Грибенко." "Ты... отстанешь или нет, а?" "А Грибенко ты позвонишь?" И -- все
сначала...
Да ведь она его намеренно мучает, поняла я. Доводит, развлекается,
нарывается, но не может не мучить. Ненавидит своего офицера... Этак привычно
и нарочно изводит. Мне показалось, что он ее сейчас, прямо при мне, пришибет
чем-то тяжелым.
Я накинула халат и вышла на веранду. "Ваша мама таки торгует? --
ласковым го-лосом пропел дед Казимир. -- Феля сказал, что она в рыбном
отделе. Это очень хороший отдел. Сплошной дефицит. И почему ты так плохо
одета? Мама жад-ная?.."
Знал бы он, как моя мама таки торговала! По вечерам у нее начинались
приступы куриной слепоты, а освещение в ее углу гастронома, почти на улице
было совсем скудное. И были же люди, что знали, что у продавщицы Смирновой
плохое зрение. Совали ей не те деньги, а то и резанную бумагу, фантики
разглаженные и еще требовали сдачи, жалобы писали за обсчет. Дефицита на то,
чем она торговала, тогда в Ленинграде не было. Зимой она замерзала в своем
белом халате, надетом на старенькое пальто. Она очень старалась, но была от
природы неразворотливая, всегда на плохом счету, без премии и
прогрессивки...
Феликс:
На следующий день папа постучал мне в дверь на рассвете и напомнил, что
мы едем с Таней в Учкуевку -- учиться, как она выразилась, драться,. Мой
старик весь горел. Да и я до вчерашнего ужина только и думал, как бы мне и
отца особенно не унизить и себя не дать при Тане легко победить.
Ее уголок никак не запирался -- за занавеской стояла мягкая тахта и
столик с лам-пой.. Когда я заглянул туда, Таня уже не спала и смотрела на
меня измученными глазами. Она была в своей старенькой рубашке. Заложенные за
го-лову руки мягко светились в полумраке.
Я присел перед ней на корточки, обнял за талию и стал целовать ее руки
от локтей к подмышкам. Она не шевелилась, только грудь под рубашкой словно
сама собой поднялась мне навстречу, обозначив соски. Естественно я стал
целовать их, легко спустив растянутую ткань с послушно опущенных рук.
"Уже не противно? -- каким-то чужим голосом сказала она, не обнимая меня
и не отвечая на поцелуй в губы. -- А ну как тебя застукают за этим
недостойным занятием?"
"Прости меня... -- только и смог произнести я. -- Я не знаю, что на меня
иногда находит..."
"Так ты хоть предупредил бы, что на тебя как раз нашло. Я бы..."
"Ты помнишь о сегодняшних планах?" "Конечно." "Тогда вставай и
одевайся. Папе не терпится начать твое обучение."
"Я сейчас переоденусь. Только при одном условии, -- сузила она глаза и
посмотрев на меня так, что, как сказал бы Дюма, кровь застыла у меня в
жилах. С таким выражением лица его миледи доставала из корсета кинжал и
подсыпала яд в бокалы... -- Учить меня будет только полковник." "Почему? --
похолодел я. -- Я тоже кое-что умею, как ты знаешь."
"Я тобой неизменно горжусь. Но не в моих правилах применять против
своего учителя полученные от него знания." "Ты что, собираешься... драться
со мной?"
"Не исключаю, Фелька. И боюсь, что насмерть, -- без тени улыбки сказала
она. -- И пусть тебя не удивит, если мы расстанемся врагами, как предсказала
та цыганка."
"Далась тебе эта глупая ведьма..." "Завтра чтобы был билет, -- села она
на тахте голая по пояс, -- Иначе все тут так кончится, что уцелевшие ни о чем
другом всю жизнь и вспоминать не смогут..."
Я стал целовать ее ноги от колен и выше, надолго задерживаясь в самом
родном месте. Она сняла рубашку через голову, не меняя позы и не реагируя на
мои поце-луи, но вся напряглась и удержалась в сидячем положении, когда я
попытался опрокинуть ее на спину.
"Твой отец заждался... своей очереди, -- загадочно сказала она. -- Мне
надо срочно научиться, чтобы при случае поговорить с тобой на другом языке.
Ненавижу... Иди. Я сейчас выйду..."
Феликс:
На дальнем пляжике в этот ранний час было пусто. Белый песок был
твердым и гладким после последнего шторма. Таня была в своем вызывающем
стареньком купальнике-бикини, таком растянутом, что он скорее подчеркивал ее
прелести, чем скрывал их. Она присела на заросший травой обрывчик у кромки
пляжа со стороны берега и очень серьезно наблюдала наш с папой мужской балет
на песке.
Отец давал ей короткие вводные, что намерен делать я, как его
противник, и как реагирует на это опытный самбист. Надо сказать, что тут
было на что посмотреть! Папа был в расцвете мужской зрелости, а я тоже имел
тогда лучшую свою форму. И мы оба были предельно напряжены, чтобы не
уступить друг другу при такой зрительнице...
В утренней тишине слышалось наше хриплое дыхание, звонкие удары по
голому телу и боевые выкрики. Раз десять я кубарем летел через голову
разъяренного пол-ковника, а потом он кувыркался на песке, группируясь еще в
воздухе под моим тревожным взглядом -- не искалечить бы любимого папу ради
этой...
Демонстрация нашего умения длилась до тех пор, пока Таня не хлопнула в
ладоши со звенящим от напряжения возгласом: "А я? Вы оба великолепны,
товарищи. Но я не хочу быть только зрителем. Между прочим, мне кое-кто
кое-что обещал!"
Она встала и так пошла к нам по песку, что оба бойца просто обалдели.
Демонстративно обойдя меня, она остановилась напротив папы и победно
ему улыбнулась. Мне показалось, что ей вообще незачем учиться драться --
такая кра-сота сама по себе -- сила несокрушимая. То же думал, по всей
вероятности, и словно загипнотизированный морской пехотинец.
"Н-ну? -- подняла она свою удивительно темную при таких волосах бровь. --
Мы сюда приехали на урок для меня или на сеанс стриптиза для Ильи
Арнольдовича?"
"Сейчас, Танечка, -- хрипло сказал папа. -- Только, может быть, лучше с
Феликсом? А я посмотрю и подскажу?"
"Нет. Непременно с вами. При Феликсе. Итак, на меня нападает насильник.
Как он это делает, мне, к сожалению хорошо известно."
"И как же?" -- растерянно спросил папа, бросая на меня тревожный взгляд.
"Он хватает меня за ворот блузки и пытается его расстегнуть, чтобы
добраться до того, с чего вы оба сейчас не сводите глаз. Повторите его
действия и научите меня, что должна делать беззащитная на вид девушка."
Папа совсем растерялся. Вместо ворота блузки перед ним трогательно
билась жилка на белой шее удивительной чистоты и формы, а предмет вожделения
наси-льника упруго вздымался из застиранной тряпки, в которой любая другая
грудь уже беспомощно болталась бы.
"Феликс! -- в отчаянии крикнул он. -- Иди сюда. Я лучше покажу на нем,
Таня... Так вот, ты -- девушка, а я -- насильник. Видишь, Таня? Я хватаю ее за
шею, и оскорбляю ее невинность."
"Ай! -- тонким голосом заорал я. -- Так ведь насилуют же средь бела дня!
Че эт ты удумал, паскудник? Я не такая, я ж на руб дороже!.. Вот женишься,
так хоть ложкой хлябай. Пап, щекотно же!"
И мы все трое от хохота присели на песок.
Вчерашняя обида, как я уже понял по горячему голубому косяку в мою
сторону, испарилась из Тани. Это ее умение мгновенно забывать обиды и
поражала меня, и привлекала к ней.
"Мальчики, давайте серьезнее. -- отсмеялась она, наконец. -- Повторите, а
я по-смотрю, как отобьется Феликс."
Мы с папой вернулись на исходные позиции. На моем горле оказалась его
железная ладонь, а правая рука всерьез захватила то, что он считал
вожделенным местом.
"На моем месте, -- сказал я Тане, -- ты скорее всего попыталась бы сейчас
отцепить его руки, что привело бы к состязанию в силе, заведомо проигрышном
для жен-щины..."
"Ничего подобного, -- возбужденно возразила она. -- Я в таких случаях
сразу бью коленом по яйцам, туфли долой и -- ноги в руки!"
Мы оба от этого замечания оторопели.
"Ну, это уже хулиганство, -- неуверенно засмеялся папа. -- Такие приемы
можешь показывать на ком угодно, только не на нас с Феликсом. Мы еще
надеемся пожить мужской жизнью."
"Так вот, Таня, -- продолжал я. -- Обрати внимание. Он сам принял позу,
при которой обе его руки заняты, а обе мои свободны. А потому я делаю -- раз!
-- моя правая рука оказалась на его правом плече. -- Два! -- согнутый локоть
долбанул "насильника" по горлу. -- Три!! -- я наступил папе на ступню. -- И
четыре!!" -- я плечом толкнул его в лицо. Он действительно оказался навзничь
на песке.
"Я хочу попробовать! -- горела Таня. -- Насильник, ко мне!"
Это было испытание для нас обоих! Папа неуверенно положил левую руку на
глад-кую теплую шею, а второй едва коснулся тряпочки, но от этого касания,
по-моему, перестал соображать вообще, так как действительно стал при мне
лапать мою Таню!..
Но не тут-то было! Она была удивительно способная ученица. И не
слабенькая. Вместо кадыка она исхитрилась так дать своим нежным локотком
снизу по челю-сти полковника, что у того лязгнули зубы. А, наступив на его
ступню, все-таки поддала чуть коленом по взбудораженному органу, не забыв на
прощанье толкнуть его мягким округлым плечом в ухо. Он отлетел метра на
полтора и с изумлением уставился снизу на победно стоявшую красавицу,
"Ни-хе-ра себе, -- перешел он на язык морской мехоты. -- Да ты же,
Танька, гото-вый десантник! Так меня уже лет двадцать не били! Феликс, мне
еще жизнь не надоела. Займись со своей "миледи", или как там ее называют. С
меня хватит. Я же язык прикусил! Неделю придется обходиться без острого и
соленого..."
"Я заметил сразу три ошибки, -- старался я сохранить хладнокровие. --
Во-первых, это урок, а не бой, а потому приемы надо с тренером проводить в
щадящем режи-ме. Иначе мы тут все друг друга перекалечим. Во-вторых..."
"Тогда пускай тренер меня за сиськи не хватает! -- кипятилась Таня. --
Ему велено было иммитировать насилие, а он прямо при всех вцепился, как в
свою. Счас про-верим, не остался ли синяк..."
"Не надо!" -- хором прокричали мы оба. "Тогда я сама погляжу, -- явно
прово-цировала она нас, оттягивая тряпочку и оглядывая свое сокровище. -- Все
цело, -- вернула она на место она ткань. -- Показалось. Ну, продолжим с тобой,
Феликс. Ты хоть меру знаешь."
Мы отработали этот прием. Потом все прочие. Папа уже пришел в себя и
подклю-чился.
Теперь Таня для него была обычным десантником, которого следовало
натаскать по суворовской схеме "тяжело в учении -- легко в бою". Она летела
от его стальных рук на песок, поправляла свою сдвинутую то вниз, то вверх
тряпочку и снова кидалась в бой, после чего, к своему изумлению, оказывались
на песке то я, то вошедший от ее красот в полный транс мастер спорта.
Самбо -- штука жесткая. Таня получала звонкие шлепки, если не успевала
делать блок, терпела цепкие захваты за руки и за ноги. Но гибкая белая
кошка, нисколько не смущаясь, свирепо нападала, с визгом убегала, а когда ее
горячей кожи. -- Помнишь?"
Мы стояли, держа друг друга за плечи. Я боялась отпустить свое
неожиданное сок-ровище -- такого парня! А он смотрел на меня как-то
страдающе, словно прощаясь.
"Что? -- испугалась я. -- Ты говорил обо мне с твоей мамой?.."
"Сильным взмахом поднимает, -- пропел он, держа меня за талию над
обрывом, -- он красавицу-княжну и за борт ее бросает..." Я задохнулась от
мгновений полета, от белых пузырьков в голубом зыбком мареве и выскочила на
поверхность под пушечные удары прибоя. Феликс уже был рядом. "Это мое
любимое место для ныряния, -- сиял он своей голливудской улыбкой, обволакивая
меня бесконечно ласковым взглядом. -- Тебе нравится?" "Очень..."
Феликс:
"Я уж было решила, что барыня велели меня утопить, как Муму," -- сказала
Таня и поплыла красиво и сильно к проему среди камней, за которым начиналась
крохот-ная лагунка тихой воды. Я едва догнал ее.
"Ничего себе, ты же прямо метеор какой-то, -- задыхался я, не привыкший,
чтобы меня обставляли девушки. -- Откуда такая скорость?"
"Так ты говорил обо мне с мамой?" "Всю ночь..." "И что же вы решили?
Она может достать мне билет?"
"Тебе тут нравится?" "Еще бы! Я и не думала, что бывает такое море. Я
думала, что Финский залив это тоже море..." "Тогда остальное оставь мне.
Загорай, купа-йся, кушай, спи. У тебя последние студенческие каникулы."
"Раз мое изгнание из рая откладывается, хочу еще там прыгнуть. Только
сама, без этих твоих атаманских вольностей. Я же уписалась от страха, пока
летела."
"А ты можешь хотя бы наедине со мной обойтись без вульгарностей. Я
знаю, что у тебя это заготовлено специально на эпатаж моего окружения. А
привыкнешь -- не отвыкнешь..." "И что?" "Я на хамке жениться не собираюсь,
вот что. Ты достаточно культурная девушка, чтобы..."
"Я так счастлива, Фелик мой! Что ты все-таки подумываешь на мне
жениться! Ты прав, мне самой тошно эпатировать людей. Просто вечные интриги
держат меня в таком напряжении! Как было нам хорошо в Ленинграде... Феликс,
-- вдруг горячо заговорила она, беря меня за обе руки и почти касаясь губами
моих губ. -- Вот ты спросил... понравилось ли мне море. Я всего дважды в
жизни влюблялась -- сначала в тебя, потом вот в него, в настоящее море. Но я
так боюсь, что у нас с тобой не сложится... А если так, то я никогда и ни с
кем не смогу быть такой счастливой, как сегодня, как на том катке и после
него, на той даче, на набережных Ленинграда, в Сосновке. Но жить как-то надо
и после тебя... И сохранить хотя бы вот эту вторую любовь. Когда я гадала,
соизволишь ли ты взять меня с собой в Крым, я случайно узнала, что есть одно
место в ЦКБ во Владивостоке. И тут же подписала туда предварительное
распределение. Не к Антакольскому, куда вы все так рветесь, хотя нужна-то
ему только я со своим проектом, а как можно дальше от... такой элиты... Ты
не знал?" "Мне говорили, но я не поверил. Вернее, просто не придал значения.
Я и не думал о том, сложится или не сложится, раз я тебя люблю. Да и
предварительное распределение никого ни к чему не обязывет."
"Ты просто не понимаешь! -- торопилась она. -- Я начала готовить план
отступ-ления. И очень рада, что вовремя предугадала все эти милые шалости
твоей мамули. Я бедная, но гордая. Кто мне мешает не зависеть от вашего ко
мне рас-положения и выстроить убежище на свой вкус у теплого моря -- на
другом берегу той же страны? В конце концов, если вас так охотно берут к
Антакольскому, то это вовсе не причина и мне туда изо всей силы пролезать,
чтобы потом каждый день видеть ваши физиономии, особенно твою Эллочку..."
"Тайка, вот ты все время упоминаешь слова "вы", "ваш", а я ведь это
воспри-нимаю, как "еврейский". Ты что, недовольна, что хотя бы в этот НИИ
берут ев-реев?.." "Я просто полагаю, что будь у нас на самом деле
антисемитизм, уж Эллочке-то было бы отказано! Все видят, что она уже
настроилась идти вверх вовсе не от ума или таланта, а через своего папочку,
который ее и определил куда следует. И которому в "антисемитской" стране ваш
пятый пункт не помешал стать адмиралом и профессором!"
"Тебя тоже пригласил Антокольский."
"А что ему оставалось делать, -- наконец, ласково заулыбалась Таня, --
если вы вли-яете на подсознательном уровне. Когда я сошлась с тобой, во мне
такие творчес-кие силы проснулись, о каких я и не подозревала! Так что
автором этого моего ги-дродинамического проекта является твоя еврейская
голова, хотя ты в нем ничего и не смыслишь. Вдохновил свою Татьяну, сам того
не подозревая. А без нашей любви, я была бы такая же серая, как твоя
Эллочка..."
"Опять тебя на мистику занесло..."
"Феликс, ты меня любишь или терпишь? С душой или с телом моими не
можешь расстаться?" -- продолжала она, когда мы уже шли к троллейбусу по
дороге от Херсонеса.
"Люблю, как никогда и никого в жизни," -- искренне воскликнул я.
Все эти рассуждения об убежище от меня и моего окружения совершенно
сбивали меня с толку. Особенно в контексте противопоставления нас с Таней
всем моим еврейским друзьям и родным. Уже сейчас! Когда ничего не решено...
Именно об этом меня и предостерегала мама. Все правильно, все так, против
законов общес-тва не попрешь, они, как и законы физики, непреодолимы, думал
я, не зная, на что решиться.
Но рядом шагала и что-то горячо говорила любимая Тайка.
"Тогда давай проведем этот отпуск подальше от твоего дома, -- услышал я.
-- Ты как-то упомянул, что мы можем остановиться у какого-то дяди Вити в том
же Крыму." "Тайка! Я же и к маме с папой приехал... Как же мне их вот так,
на другой день оставить?"
"А потом и в Ленинграде не останемся, -- словно не слышала она. -- Я
напишу во Владивосток и в министерство, выпрошу в то же ЦКБ второе место --
для... мужа. Мы будем жить с тобой у своего моря! Знаешь, там еще интереснее
и красивее, чем тут. Почему бы нам не уехать туда вместе?"
Еще не хватало! Во Владивосток... Представляю, какая это мерзкая дыра!
Тут пару десятков километров отъедь от Москвы или Ленинграда и попадешь в
такую гнусь -- словно в другую страну. А уж на Дальнем Востоке, скорее всего,
вообще кошмар Богом забытой глубинки. Туда можно разве что для куража
съездить, как Чехов на Сахалин. Не зря Порфирий Петрович был уверен, что
Раскольников даже со своей Дровяной улицы в Россию ни за что не убежит, с
иностранцами там общаться ежедневно. Разве что по этапу. Так именно для того
Сибирь и присоединяли, чтобы было куда ссылать. Но добровольно туда поехать
на три бесконечных года! Блажь какая-то...
"Я давно замечаю, что ты без конца читаешь эту книгу про подводный мир
Японского моря, -- сказал я. -- Но мне очень не нравится, что план отступления
тобой так тщательно продуман. Если долго вглядываться в пропасть, та
начинает вглядываться в тебя... Ты словно сама подталкиваешь нас к
разрыву... Куда ес-тественнее нам с тобой остаться в Ленинграде. Пойти
вместе к Антокольскому." "Твои бесчисленные благожелатели в этом случае с
нас ни за что не слезут! Да и ты сам зациклишься на нашей с тобой
несовместимости и будешь комплексовать, стыдясь нищеты моей семьи. Зачем нам
все это, если можно жить совершенно независимо, поселившись вдвоем в нашем с
тобой убежище ото всех? В новом для обоих большом интересном университетском
городе на берегу моря, но подальше от "благожелателей" -- только ты и я? Не
согласен... Тогда я права. Все против нас! Ты тоже..."
"Ничего подобного, горячился я. -- В моей семье все зависит только от
меня. И папа на нашей стороне."
"Это, Феликс не мое дело, но, боюсь, соотношение сил отнюдь не в нашу
пользу. Даже при мощной поддержке морской пехоты. Во всяком случае, я
нисколько не удивлюсь, если наш разрыв вот-вот произойдет... Я-то уже почти
в своем убе-жище, а вот ты надолго будешь несчастным. Вспомни ту цыганку.
Пока она на высоте."
Таня:
Пока мы были на море в доме появился новый персонаж, седенький и щуплый
дед Казимир. Его как раз привезли из больницы, и теперь он семенил по аллеям
и по комнатам, приглядываясь ко мне с тем же чуть ли не паническим
выражением, что и его дочь.
"А-шиксе? -- с ужасом спросил он Феликса шепотом, не зная о моем
уникальном слухе. -- О-вейс мир..." "Можно подумать, что ты всю жизнь жил не
среди гоев, -- огрызнулся мой кумир. -- И что в этом плохого?" "Да, мы
вынуждены жить среди них, -- горячо шептал старик. -- Но привести а-шиксе в
семью! Этого не будет! Только через мой труп. Ты хочешь моей смерти, Феля?
Ты хочешь маминой смерти, бандит николаевского режима?" "Папа считает
иначе..." "Папа! Этому офицеру лишь бы кто-то вертел перед ним задом. Он как
будто вообще не аид..."
Феликс:
Мама вела себя в этот день очень сдержанно. Даже спросила у Тани, умеет
и лю-бит ли она готовить. Таня, конечно, тут же вызвалась ей помочь,
переоделась в легкое платье, став еще милей, нацепила фартук и очень
старалась рядом с мамой на кухне. Я просто задыхался от счастья, на них
глядя. Но тут пришла тетя Рая, наша соседка и мамина ближайшая подруга. Обе
скептически переглядывались, морщась от того, как Таня изо всех сил
старается, сдувая с носа пот.
Не та сноровка, тотчас поняла и она, когда южные хозяйки вежливо
попросили северную гостью отдохнуть и включили свое динамо, как папа называл
их работу на дому. Таня наблюдала "динамо" с почти мистическим ужасом, но
оценила умение точно распределять роли в общей работе, веселую слаженность
стремительных движений одинаковых полных белых рук, наслаждение процессом
женского труда и друг другом.
"Феликс, -- шептала она мне, когда зажглись среди листвы огни званого
ужина, были вынесены во двор еще три стола, а гости уже расселись по местам.
-- Ну и Казимировна! Даже и вдвоем, но за пару часов такой стол!.. У нас с
мамой уходил целый день, чтобы принять раз в год одну-две из моих
неприхотливых подруг, а тут стол человек на пятнадцать. И -- Боже, какие
блюда! За один такой ужин маме надо было бы корячиться в своем тамбуре года
два... Вот это антисемитизм! Вся надежда на спасение евреев от такой нищеты
-- родной Израиль..."
"Дался тебе этот Израиль, -- очень не понравилось мне это. -- От твоего
замечания один шаг к водолазовской теории о еврейском благополучии за счет
русских. Просто в Севастополе, в моей семье, как, кстати, в тысячах русских
и украинских семей, иная шкала ценностей. Есть такое понятие -- уметь жить.
Чем злобствовать и завидовать, надо забыть пролетарскую идеологию и учиться
у тех, кому повезло. Стоимость этих блюд маму мало интересует. Гораздо
важнее каждого за столом заметить и приласкать по его вкусу так, чтобы он
чувствовал, что именно ради него и собрались."
Вот тут и началось то, чего я так боялся. Только для Тани у мамы так и
не нашлось доброго слова. От этого она так расстроилась, что стала шмыгать и
вертеть носом, бурча, к тому же, животом, в ожидании начала трапезы. Все
старательно делали вид, что ничего не замечают. Меня все это так смущало,
что я ее не только никому не представил, но и вообще старался не смотреть в
ее сторону, особенно когда она, недолго сдерживаясь, все-таки набросилась на
еду...
Спасибо хоть папу все это скорее умиляло, чем шокировало. Он
подкладывал ей самое вкусное в тарелку и подливал вина, что мне очень не
нравилось...
Еще больше меня раздражало, что все его друзья офицеры откровенно
пялились на мою развеселившуюся от всеобщего внимания Таню.
"Смотри, как ее откровенно разглядывают мужчины, -- шептала мне мама. --
И она не смущается, только глазами своими наглыми стреляет на все четыре
стороны. И лопает, лопает!.. Женись, женись на ней, сынок! Вот это будет
жена... Ее на всех твоих друзей хватит."
Настроение стало премерзкое, и когда очередной морской пехотинец
подмигнул мне на Таню и поднял большой палец, я, к восторгу мамы,
пренебрежительно махнул рукой с брезгливой гримасой.
Таня тут же чем-то подавилась и закашлялась, а папа стал фамильярно
колотить ее кулаком по спине и хохотать. А она подняла на меня даже уже и не
синие, а какие-то фиолетовые глаза и сделала неуловимое движение, от
которого было мгновение до рывка на себя скатерти.
По ее просьбе Таню уложили в этот вечер отдельно от меня, в уютный
уголок для гостей за кафельной печкой.
Таня:
К вечеру зажглись огни среди листвы и были вынесены во двор еще три
стола. Софья Казимировна с такой же невысокой упитанной подругой металась с
кухни во двор, накрывая их для званого ужина, за который моей маме надо было
бы корячится в своем тамбуре года два... И все эти блюда были не просто
дорогие, это само собой, а самые что ни на есть оригинальные. В завитой
маленькой головке мамы-Софы было полное собрание рецептов всех народов мира,
среди которых когда-либо обитали евреи. У нее и в доме всегда все сияло
чистотой -- от полов до простыней. Все она делала весело, походя, с
наслаждением и так быстро, словно у нее было втрое больше рук, чем у моей
бедной мамы, которая просто засыпала за столом от усталости, когда гости уже
рассаживались, наконец. А у мамы Феликса оставались еще силы быть душой
общества.
Только для меня тут словно не нашлось доброго слова. В конце концов,
что тут такого, успокаивала я себя. Собрались старые друзья. Все хорошо
знают друг друга и знают, что Феликс вечно привозит из Ленинграда на юг
своих друзей на лето. С чего бы они меня воспринимали, как потенциального
члена семьи Дашковских? Кому меня Феликс вообще тут хоть как-то представил?
Поэтому никто не воспринимает меня всерьез. Сезон северных гостей в южном
доме. Вот первая уже здесь. Скоро остальные появятся. И только.
Впрочем, и сам Феликс за столом словно забыл обо мне. Подкладывал мне
еду и подливал вина все тот же Арнольдыч. А его друзья, мужчины с офицерской
выправкой, сами спросили как меня зовут. Смотрели, конечно, исправно. Но на
меня везде пялятся. Какой-то офицер подмигнул после третьей Феликсу на меня
и поднял большой палец. Мой возлюбленный, под непрерывным взглядом свой
мамы, вдруг пренебрежительно махнул рукой с чуть ли не брезгливой гримасой.
У меня тотчас эта мерзкая соленая слива в глотке застряла. Захотелось либо
тут же уйти собирать вещи, либо, как в каком-то кино, рвануть на себя
скатерть. Но напротив сидел и щербато улыбался мне древний еврейский пророк
-- дед Казимир, а справа жарко дышал Арнольдыч. И я проглотила все -- и
маслину и гримасу...
Когда я уже засыпала в своем уголке за кафельной печкой, с кухни
донеслись раздраженные голоса. "Илья, позвони Грибенко, -- тихо и ровно
говорила Софья Казимировна. -- Позвони прямо сейчас, при мне..." "Не стану я
ему звонить. И ты прекрасно знаешь, что не стану, -- прерывающимся голосом
ответил муж. -- И знаешь почему. Так что не доводи меня..." "И чего ты
бесишься? -- еще спокойнее возразила она. -- Позвони и все. Что тебе стоит?"
"Ты отстанешь от меня?.. -- предельно быстро прошипел он и что-то звякнуло. --
Отстань от меня, слышишь?.." "Звонил Саша и сказал, что тебе надо позвонить
Грибенко." "Ты... отстанешь или нет, а?" "А Грибенко ты позвонишь?" И -- все
сначала...
Да ведь она его намеренно мучает, поняла я. Доводит, развлекается,
нарывается, но не может не мучить. Ненавидит своего офицера... Этак привычно
и нарочно изводит. Мне показалось, что он ее сейчас, прямо при мне, пришибет
чем-то тяжелым.
Я накинула халат и вышла на веранду. "Ваша мама таки торгует? --
ласковым го-лосом пропел дед Казимир. -- Феля сказал, что она в рыбном
отделе. Это очень хороший отдел. Сплошной дефицит. И почему ты так плохо
одета? Мама жад-ная?.."
Знал бы он, как моя мама таки торговала! По вечерам у нее начинались
приступы куриной слепоты, а освещение в ее углу гастронома, почти на улице
было совсем скудное. И были же люди, что знали, что у продавщицы Смирновой
плохое зрение. Совали ей не те деньги, а то и резанную бумагу, фантики
разглаженные и еще требовали сдачи, жалобы писали за обсчет. Дефицита на то,
чем она торговала, тогда в Ленинграде не было. Зимой она замерзала в своем
белом халате, надетом на старенькое пальто. Она очень старалась, но была от
природы неразворотливая, всегда на плохом счету, без премии и
прогрессивки...
Феликс:
На следующий день папа постучал мне в дверь на рассвете и напомнил, что
мы едем с Таней в Учкуевку -- учиться, как она выразилась, драться,. Мой
старик весь горел. Да и я до вчерашнего ужина только и думал, как бы мне и
отца особенно не унизить и себя не дать при Тане легко победить.
Ее уголок никак не запирался -- за занавеской стояла мягкая тахта и
столик с лам-пой.. Когда я заглянул туда, Таня уже не спала и смотрела на
меня измученными глазами. Она была в своей старенькой рубашке. Заложенные за
го-лову руки мягко светились в полумраке.
Я присел перед ней на корточки, обнял за талию и стал целовать ее руки
от локтей к подмышкам. Она не шевелилась, только грудь под рубашкой словно
сама собой поднялась мне навстречу, обозначив соски. Естественно я стал
целовать их, легко спустив растянутую ткань с послушно опущенных рук.
"Уже не противно? -- каким-то чужим голосом сказала она, не обнимая меня
и не отвечая на поцелуй в губы. -- А ну как тебя застукают за этим
недостойным занятием?"
"Прости меня... -- только и смог произнести я. -- Я не знаю, что на меня
иногда находит..."
"Так ты хоть предупредил бы, что на тебя как раз нашло. Я бы..."
"Ты помнишь о сегодняшних планах?" "Конечно." "Тогда вставай и
одевайся. Папе не терпится начать твое обучение."
"Я сейчас переоденусь. Только при одном условии, -- сузила она глаза и
посмотрев на меня так, что, как сказал бы Дюма, кровь застыла у меня в
жилах. С таким выражением лица его миледи доставала из корсета кинжал и
подсыпала яд в бокалы... -- Учить меня будет только полковник." "Почему? --
похолодел я. -- Я тоже кое-что умею, как ты знаешь."
"Я тобой неизменно горжусь. Но не в моих правилах применять против
своего учителя полученные от него знания." "Ты что, собираешься... драться
со мной?"
"Не исключаю, Фелька. И боюсь, что насмерть, -- без тени улыбки сказала
она. -- И пусть тебя не удивит, если мы расстанемся врагами, как предсказала
та цыганка."
"Далась тебе эта глупая ведьма..." "Завтра чтобы был билет, -- села она
на тахте голая по пояс, -- Иначе все тут так кончится, что уцелевшие ни о чем
другом всю жизнь и вспоминать не смогут..."
Я стал целовать ее ноги от колен и выше, надолго задерживаясь в самом
родном месте. Она сняла рубашку через голову, не меняя позы и не реагируя на
мои поце-луи, но вся напряглась и удержалась в сидячем положении, когда я
попытался опрокинуть ее на спину.
"Твой отец заждался... своей очереди, -- загадочно сказала она. -- Мне
надо срочно научиться, чтобы при случае поговорить с тобой на другом языке.
Ненавижу... Иди. Я сейчас выйду..."
Феликс:
На дальнем пляжике в этот ранний час было пусто. Белый песок был
твердым и гладким после последнего шторма. Таня была в своем вызывающем
стареньком купальнике-бикини, таком растянутом, что он скорее подчеркивал ее
прелести, чем скрывал их. Она присела на заросший травой обрывчик у кромки
пляжа со стороны берега и очень серьезно наблюдала наш с папой мужской балет
на песке.
Отец давал ей короткие вводные, что намерен делать я, как его
противник, и как реагирует на это опытный самбист. Надо сказать, что тут
было на что посмотреть! Папа был в расцвете мужской зрелости, а я тоже имел
тогда лучшую свою форму. И мы оба были предельно напряжены, чтобы не
уступить друг другу при такой зрительнице...
В утренней тишине слышалось наше хриплое дыхание, звонкие удары по
голому телу и боевые выкрики. Раз десять я кубарем летел через голову
разъяренного пол-ковника, а потом он кувыркался на песке, группируясь еще в
воздухе под моим тревожным взглядом -- не искалечить бы любимого папу ради
этой...
Демонстрация нашего умения длилась до тех пор, пока Таня не хлопнула в
ладоши со звенящим от напряжения возгласом: "А я? Вы оба великолепны,
товарищи. Но я не хочу быть только зрителем. Между прочим, мне кое-кто
кое-что обещал!"
Она встала и так пошла к нам по песку, что оба бойца просто обалдели.
Демонстративно обойдя меня, она остановилась напротив папы и победно
ему улыбнулась. Мне показалось, что ей вообще незачем учиться драться --
такая кра-сота сама по себе -- сила несокрушимая. То же думал, по всей
вероятности, и словно загипнотизированный морской пехотинец.
"Н-ну? -- подняла она свою удивительно темную при таких волосах бровь. --
Мы сюда приехали на урок для меня или на сеанс стриптиза для Ильи
Арнольдовича?"
"Сейчас, Танечка, -- хрипло сказал папа. -- Только, может быть, лучше с
Феликсом? А я посмотрю и подскажу?"
"Нет. Непременно с вами. При Феликсе. Итак, на меня нападает насильник.
Как он это делает, мне, к сожалению хорошо известно."
"И как же?" -- растерянно спросил папа, бросая на меня тревожный взгляд.
"Он хватает меня за ворот блузки и пытается его расстегнуть, чтобы
добраться до того, с чего вы оба сейчас не сводите глаз. Повторите его
действия и научите меня, что должна делать беззащитная на вид девушка."
Папа совсем растерялся. Вместо ворота блузки перед ним трогательно
билась жилка на белой шее удивительной чистоты и формы, а предмет вожделения
наси-льника упруго вздымался из застиранной тряпки, в которой любая другая
грудь уже беспомощно болталась бы.
"Феликс! -- в отчаянии крикнул он. -- Иди сюда. Я лучше покажу на нем,
Таня... Так вот, ты -- девушка, а я -- насильник. Видишь, Таня? Я хватаю ее за
шею, и оскорбляю ее невинность."
"Ай! -- тонким голосом заорал я. -- Так ведь насилуют же средь бела дня!
Че эт ты удумал, паскудник? Я не такая, я ж на руб дороже!.. Вот женишься,
так хоть ложкой хлябай. Пап, щекотно же!"
И мы все трое от хохота присели на песок.
Вчерашняя обида, как я уже понял по горячему голубому косяку в мою
сторону, испарилась из Тани. Это ее умение мгновенно забывать обиды и
поражала меня, и привлекала к ней.
"Мальчики, давайте серьезнее. -- отсмеялась она, наконец. -- Повторите, а
я по-смотрю, как отобьется Феликс."
Мы с папой вернулись на исходные позиции. На моем горле оказалась его
железная ладонь, а правая рука всерьез захватила то, что он считал
вожделенным местом.
"На моем месте, -- сказал я Тане, -- ты скорее всего попыталась бы сейчас
отцепить его руки, что привело бы к состязанию в силе, заведомо проигрышном
для жен-щины..."
"Ничего подобного, -- возбужденно возразила она. -- Я в таких случаях
сразу бью коленом по яйцам, туфли долой и -- ноги в руки!"
Мы оба от этого замечания оторопели.
"Ну, это уже хулиганство, -- неуверенно засмеялся папа. -- Такие приемы
можешь показывать на ком угодно, только не на нас с Феликсом. Мы еще
надеемся пожить мужской жизнью."
"Так вот, Таня, -- продолжал я. -- Обрати внимание. Он сам принял позу,
при которой обе его руки заняты, а обе мои свободны. А потому я делаю -- раз!
-- моя правая рука оказалась на его правом плече. -- Два! -- согнутый локоть
долбанул "насильника" по горлу. -- Три!! -- я наступил папе на ступню. -- И
четыре!!" -- я плечом толкнул его в лицо. Он действительно оказался навзничь
на песке.
"Я хочу попробовать! -- горела Таня. -- Насильник, ко мне!"
Это было испытание для нас обоих! Папа неуверенно положил левую руку на
глад-кую теплую шею, а второй едва коснулся тряпочки, но от этого касания,
по-моему, перестал соображать вообще, так как действительно стал при мне
лапать мою Таню!..
Но не тут-то было! Она была удивительно способная ученица. И не
слабенькая. Вместо кадыка она исхитрилась так дать своим нежным локотком
снизу по челю-сти полковника, что у того лязгнули зубы. А, наступив на его
ступню, все-таки поддала чуть коленом по взбудораженному органу, не забыв на
прощанье толкнуть его мягким округлым плечом в ухо. Он отлетел метра на
полтора и с изумлением уставился снизу на победно стоявшую красавицу,
"Ни-хе-ра себе, -- перешел он на язык морской мехоты. -- Да ты же,
Танька, гото-вый десантник! Так меня уже лет двадцать не били! Феликс, мне
еще жизнь не надоела. Займись со своей "миледи", или как там ее называют. С
меня хватит. Я же язык прикусил! Неделю придется обходиться без острого и
соленого..."
"Я заметил сразу три ошибки, -- старался я сохранить хладнокровие. --
Во-первых, это урок, а не бой, а потому приемы надо с тренером проводить в
щадящем режи-ме. Иначе мы тут все друг друга перекалечим. Во-вторых..."
"Тогда пускай тренер меня за сиськи не хватает! -- кипятилась Таня. --
Ему велено было иммитировать насилие, а он прямо при всех вцепился, как в
свою. Счас про-верим, не остался ли синяк..."
"Не надо!" -- хором прокричали мы оба. "Тогда я сама погляжу, -- явно
прово-цировала она нас, оттягивая тряпочку и оглядывая свое сокровище. -- Все
цело, -- вернула она на место она ткань. -- Показалось. Ну, продолжим с тобой,
Феликс. Ты хоть меру знаешь."
Мы отработали этот прием. Потом все прочие. Папа уже пришел в себя и
подклю-чился.
Теперь Таня для него была обычным десантником, которого следовало
натаскать по суворовской схеме "тяжело в учении -- легко в бою". Она летела
от его стальных рук на песок, поправляла свою сдвинутую то вниз, то вверх
тряпочку и снова кидалась в бой, после чего, к своему изумлению, оказывались
на песке то я, то вошедший от ее красот в полный транс мастер спорта.
Самбо -- штука жесткая. Таня получала звонкие шлепки, если не успевала
делать блок, терпела цепкие захваты за руки и за ноги. Но гибкая белая
кошка, нисколько не смущаясь, свирепо нападала, с визгом убегала, а когда ее