Страница:
догонял массивный сопящий зверь, умело приседала, захватив споткнувшегося об
нее тренера сзади за побагровевшую шею, поддавала округлой попкой так, что
папа кубарем летел, едва успевая сгруппироваться, чтобы не "забить башкой
гвоздь".
А "миледи" тут же бросалась на меня, отлетала назад от активного
атакующего блока, упруго вскакивала, проскальзывала, распластавшись над
песком, ко мне за спину, подсекая оба колена, после чего я оказывался
сначала на чем-то гладком и горячем, а потом летел лицом в песок, беспомощно
раскинув руки...
Разобиженные профессионалы бросались на дилетантку сразу с двух сторон,
но она, отпрянув в последний момент, бросала нас друг на друга. Мы с папой
сталкивались потными телами и снова оказывались на песке, а по нам, по чем
попало, пробегали босые пятки. Стоило мне встать, как справа, слева, сзади
меня били, хватали, крутили гибкие нежные, но удивительно сильные и точные
руки, а казалось бы уже захваченная в замок тонкая талия, проваливалась мне
под ноги, в лицо летели густые волосы, потом мелькали перед глазами
вытянутые руки, а та же попка так поддавала мне между ног, что я враскорячку
летел прямо к растопы-рившему на Таню руки отцу, который только ахал и
крутил головой, от этого вулкана.
Устать при такой неутомимой партнерше было немыслимо. Только к полудню
мы, наконец, решили искупаться.
Волны едва позволяли войти в воду и без конца срывали с Тани ее
тряпочку, которую она, отчаявшись, просто закинула за шею и по-детски
радостно подпры-гивала, раскинув руки, навстречу прозрачным голубым волнам,
которые подбра-сывали вверх блестящие на солнце упругие белые шары... Мы оба
завороженно смотрели на эту игру природы человеческого тела.
"Арнольдыч, -- кошечкой ластилась к папе Таня, сияя голубизной глаз,
когда мы направились к причалу. -- Ты меня покорми тут, а то я опять буду
этого сноба смущать. Жрать хочу, спасу нет. Пока еще доедем, пока усядемся,
да пока вы все наговоритесь!.. Тут же есть какая забегаловка, хоть пирожок
заглонуть, а?"
"Таня, что за язык! -- сердился я. -- Это она так нарочно придуривается,
папа. Для тебя. Провоцировать -- ее любимое занятие. "Миледи" чертова!
Терпеть ее не могу!.."
"Феличка, полюби меня, -- совершенно разошлась Таня, повисая теперь на
моей руке. -- Что тебе стоит? Ну, хочешь я ради тебя поцелую твоего
па-апочку? Смотри, как он меня любит. Правда, Арнольдыч?"
"А ведь не пила! -- восхищался папа. -- А если ее еще и напоить?"
"Во! Идея... Напоите меня и приволоките под мышки в свой приличный
еврейский дом пьяную русскую девку. А я там буду громко икать и материться,
а? Чтобы все было по теории кое-кого."
"Эта "кое-кто" -- не на шутку рассвирепел я, -- между прочим, моя мама. А
ты пока еще..."
"Прости, Феличка, свою дурочку!.. Ты прав. Кто я тебе? Больше не буду.
Но если не покормишь, берегись! Я-то смолчу, а вот мои голодные кишки!.. Они
же мне не подчиняются и весь ваш дом на рога поставят. Если ты свою красулю
сейчас не покормишь, бедная твоя ма-амочка снова будет комплексовать, что
сыночек на такой свинюшке жениться собирается. Ну, ради нее, родимой, хоть
один пирожо-чек, в такую красивую пасть, а?.. Нет, ты посмотри только, какая
у твоей любимой очаровательная и голодная па-а-асть!.. Жрать давай, понял,
ты, садюга?.."
"Феликс, -- прямо шипел от сжигавшей его страсти папа на катере, когда
счастливая Таня задремала на палубной скамейке после закусочной, жмурясь,
улыбаясь и вздрагивая во сне, а мы с ним склонились над белой пеной от винта
за кормой. -- Это такая женщина, каких у тебя никогда, никогда, никогда
больше не будет! Если ты на ней не женишься, женюсь я!" "Замолчи... Подумай,
КОМУ ты это говоришь!" "Я просто как в бреду..." "Оно и видно!"
Феликс:
Папа действительно стал сам не свой.
В саду с матом запустил тяпкой в чужую кошку так, что расшиб вдребезги
свою же любимую старинную амфору с редким африканским цветком. На меня
смотрел волком. Стоило показаться маме, как он начинал шипеть, морщась, как
от боли. Улыбался только, когда видел Таню. Дело принимало нешуточный
оборот, и я ре-шил немедленно увезти ее подальше от незадачливого тренера,
обезумевшего пос-ле слетающей тряпочки.
Тем более, что Тане давно были обещаны походы по Крыму.
В сорока километрах от Севастополя, в Байдарской долине с большим селом
Ор-линое жил папин боевой друг дядя Витя Полищук, у которого я часто
проводил це-лые месяцы в детстве. Дядя Витя, естественно, тут же глаз
положил на Таню, как, по всей вероятности, принято в морской пехоте, но тетя
Груша, его благоверная, способна была всех нас при случае пришибить одной
левой. К тому же, у нее был такой бюст, рядом с которым Танин выглядел бы
безобидными прыщиками на бледном тельце. Так что отставной десантник только
робко щурился у своих ульев сквозь сеточку под соломенной шляпой, глядя, как
мы с Таней на стремянках со-бираем вишни.
Утром, еще до восхода солнца, мы нацепили рюкзаки, взяли палатку,
ласты, маски и тронулись в Ласпи, к самому замечательному морскому берегу в
моей жизни...
Первая часть нашего пути пролегала среди дурманящего аромата табачных
планта-ций, потом мы оказались в экзотическом глухом ущелье между поросших
диким кизилом серых отвесных скал, а четверть часа спустя оно вдруг
оборвалось.
Перед нами было море, голубой цвет которого подчеркивался уходящей в
небо синей горой на фоне розового рассветного неба. Среди ее зеленых отрогов
свети-лись белые постройки и узкие пляжи.
Рассвет отразился на расцвеченной нежными мазками течений бескрайней
поверх-ности розовым дрожащим свечением. Потом сразу зажглось и заблистало
отраже-ние ослепительного диска, появившегося из-за мгновенно почерневшей
горы. В этом сиянии исчезли отроги, берег и часть моря, прикрытые тенью.
Вода радостно и уверенно заискрилась, меняя рассветный глубокий синий цвет
на набиравшие яркость и силу дневные голубые оттенки.
Таня замерла от этой привычной мне игры света и теней.
"По-моему, ничего подобного в природе не существует," -- наконец
выдохнула она.
"Существует, -- поцеловал я ее носик. -- Глаза моей любимой "миледи". Я
давно мечтаю тебе показать их со стороны. Такое богатство цветов свойственно
только этому морю, твоим глазкам и сапфирам!"
"Спасибо, -- горячо шепнула она, вытирая слезы тыльной стороной ладони.
-- Когда ты так красиво врешь, во мне снова просыпается иллюзия, что ты меня
все-таки любишь..."
"Тогда, -- надел я рюкзак, -- вперед!"
"Куда?.. -- оторопела она. -- Я думала, что посмотрим твой уникальный
рассвет и обратно. Стой... Ты куда это?.." "Вниз." "С такого обрыва?! Без
парашюта..." "Не бойся, Тайка, я тут с детства каждую тропинку знаю."
Я-то знал! Мои ноги сами стремительно находили нужные опоры и
перелетали с уступа на уступ, а вот ей потребовалось немалое мужество
следовать за мной по чуть ли не отвесным скользким от осыпающихся камней и
сосновых игл тропкам между извивами серпентина. Я ловил Таню, когда она,
вытаращив глаза, с гром-ким топотом тормозила подошвами кед на выщербленном
асфальте. И замирала с неизменным "Уф...", едва собираясь с духом над
обрывом перед очередным брос-ком вниз.
Лицо ее стало каменным, а глаза светлели только когда путь недолго
лежал по горизонтальному участку вдоль дороги до входа в очередную тропку.
Один раз она остановилась на дрожащих подгибающихся в коленях ногах и
сказала глухо: "Убейте меня, но я дальше не пойду. Это же... это выше
человеческих сил..."
Тропинка здесь вилась у подножья стены, сложенной из чудом зацепившихся
некогда, при последнем землетрясении, и теперь нависающих острыми краями
багровых гранитных обломков размером с вагон каждый. Вверх эта стена уходила
в самое сияющее уже дневной голубизной небо, а под ногами громоздились такие
же огромные скалы, ниспадающие в бездну, на дне которой продолжала себе
виться среди зелени узкая лента -- серый асфальт серпентина с окаймляющими
его белыми столбиками со стороны обрыва.
Я вернулся, снял с Тани рюкзак, пронес его над пропастью и нацепил себе
на вто-рое плечо. Потом осторожно повернул бедную обитательницу плоского
чухонско-го края лицом к стене. "Держись руками за камни и иди боком за
мной." "Нет! -- отчаянно крикнула она, размазывая слезы по щекам. -- Спиной к
этому ужасу мне еще страшнее. Я лучше вот так..." Она повернулась лицом к
обрыву, вытаращила глаза и пошла, как по карнизу, перебирая руками стенку за
своей спиной до сле-дующего надежного плоского участка асфальта.
Зато при таком спуске с бросками по тропкам от яруса к ярусу дороги
море при-ближалось к нам с неестественной быстротой, на глазах превращаясь
из зыбкого синего простора в голубое живое существо, шевелящееся за
зарослями остро пах-нущей туи.
Наконец, задрожала за листвой кустов и иглами сосен белая пена прибоя и
послы-шался круглый рокот в нем гальки.
"Все! -- объявила Таня, садясь на эту гальку у самой воды. -- У кого как,
а у меня ног больше -- нет... И никогда в жизни они не отрастут. Ну, ты
даешь, Ильич! Взял и обезножил такую ловкую девушку... Да у меня вообще
больше ни на что нет ни-какого адреналина. Это же... то же самое, что
парашютисту сто раз за один спуск купол пропарывать! Садизм какой-то..."
Мне, однако, было не до нее. Надо было срочно выложить в тени скалы у
кромки прибоя воду, пиво и колбасу, чтобы не оставлять на солнце. У скалы,
за которой я всегда разбивал палатку на мелкой и мягкой гальке, я стал
раскладывать ее дно и ставить шесты, забивая колышки растягивая шпагаты.
Несчастная Таня все сидела с вытянутыми ногами и бессильно опущенными
ру-ками, открыв жарко дышащий рот и вперив в море остекленевший взгляд, пока
я работал и насвистывал песенку.
Осознав, наконец, что она выглядит не лучшим образом, она поднялась на
нетвер-дых ногах и стала снимать кеды и брюки.
Я продолжал трудиться, раскладывая содержимое рюкзаков и не обращая на
свою попутчицу никакого внимания. Она пошмыгала у меня за спиной и робко
оклик-нула: "Молодой человек, вы там никого не забыли случайно, по дороге с
вер-шины?"
"Немедленно одевайся! -- вызверился я, увидев на ней только ослепительно
белый на фоне загара бикини из собственной кожи. -- Совсем одурела,
стриптизерка чер-това!" "А че? -- кривлялась она, потягиваясь. -- Мы ж с тобой
дикари. Кого тут стесняться?" "Идиотка, -- шипел я, затравленно оглядываясь.
-- Тут же пионерский лагерь и погранзастава. Патрули каждые пять минут ходят.
С автоматами, между прочим... А то и с собаками!"
"И бойцу на дальней на границе, -- мстительно запела она, демонстративно
похло-пывая себя по груди, -- от Танюши передай привет. Пусть он вспомнит
девушку на-гую, пусть услышит, как она звучит... Ладно, ладно, не
комплексуй, я оденусь. Можно подумать! Что я от них закрою своим-то
купальником?.. Феля, я уже есть хочу, -- объявила она, оглядывая наши
припасы. -- Серьезно. Ну, не сердись. Я же про пионеров ничего не знала. А
можно мне к ним хоть на день устроиться в ла-герь пионервожатой, а?
Представляю, как там славно кормят. Три раза в день!" "Нельзя." "Чего это
вдруг? Я тебе кто? Я морально устойчивая. Я только на твоих тропках от
страха шатаюсь. Фель, давай обратно пойдем другой дорогой, а? Прос-то по
серпентину?" "Нельзя. Это вдесятеро дальше." "Заладил. То нельзя, это
нельзя. А поесть-то вообще когда дашь?" "Вот рыбы набью острогой, сварим
уху. Потерпишь." "Ничего себе! А если ни одна рыбешка тебе не подставится?
Нет, мы так не договаривались. Хлеба хоть дай, жлобина! -- зарычала она,
запуская руку в рюкзак. -- Нафиг народу любой Ильич без хлеба голодным!.. О!
Тут, между про-чим, и колбасой пахнет..."
Весь день мы плавали с масками, слыша только серебряный плеск воды и
наши глухие вдохи-выдохи в трубки. Над зарослями морской травы и синими
провалами искрилось бликами голубое пламя от вертикальных солнечных лучей,
преломлен-ных и переливающихся в глубине. Таня сделала мне под водой знак,
показывая на эти сполохи. Я поднял маску на лоб. "Не слышу!" -- сказала она,
загадочно улы-баясь. "Чего не слышишь?" "Комплимента глазам твоей "миледи".
Такие оттенки синевы вижу, а восхищения не слышу!"
Я стал ее целовать. Она поспешно задвинула маску на шее за спину и
опустила обе свои тряпочки. "Тайка! -- тревожно оглядывался я. -- Патруль
же..."
"Где имение, а где вода, -- жарко целовалась "миледи", -- нужны мы
каким-то по-граничникам! Мы же не диверсанты какие-то в гидрокостюмах.
Вполне голые со-ветские любовники..."
Патруль действительно появился на тропке, вьющейся над пляжем -- двое
парней в зеленых фуражках и тяжелых сапогах, но на нас они даже не
оглянулись.
"Да у них и бинокля-то нет, -- успокаивала меня Таня. -- И что им вообще
видно-то? Две головы над водой... Зато что у нас с тобой под водой-то!.."
Рыбы тогда в Ласпи было в избытке. К вечеру уха была съедена, пиво
выпито.
Ночь настала почти мгновенно. Гора, что целый день нависала над нами
застыв-шим нарядным серым облаком на синем небе, стала черной, поглощая одни
созвездия и выдвигая другие, отчего казалось, что она поворачивается вокруг
вертикальной оси, медленно и неотвратимо падая на нас.
Разглядеть нас во тьме, да еще за скалой с тропинки было невозможно.
Патруль светил только себе под ноги довольно высоко и далеко. Мы плыли в
невидимой воде, едва шевеля ластами.. Таня сидела верхом на моих коленях,
прижавшись щекой к моему лицу, изредка привставая, опираясь на мои плечи.
Море масля-нисто блестело в безлунной ночи, отражая звезды.
"Феликс, смотри какое чудо! -- шептала она. -- Мы же с тобой летим -- одни
среди созвездий... Феличка! Что бы с нами ни случилось, этот миг мы
запомним, как самый счастливый в нашей жизни, правда?.." "Неправда. Для меня
любой миг с тобой неповторим и запомнится навсегда... И ничего с нами
плохого не будет! Не вглядывайся в пропасть, Тайка!"
Феликс:
Папа уже ожидал нас в Орлином со своей "волгой". Они с дядей Витей
устроили под вишнями традиционную дегустацию, то есть перепробовали настойки
из де-сятка разного цвета деревенских бутылей, после чего папа заявил, что
морская пехота не сдается, надел дяди Витину соломенную шляпу с сеткой от
пчел и, ша-таясь, пошел напролом свозь заросли смородины к машине. Таня
помогла ему на-щупать руль и тотчас со смехом плюхнулась рядом. Мне
оставалось только сесть сзади, прощаясь с жизнью.
"К-карета п-подана! -- выдавил он, заводя мотор и соскальзывая руками с
руля. -- К-к-куда прикажете, миледи?" "Папа! Ты пьян..." "Т-таня! Этот салага
говорит, что его отец, морской пехотинец, между прочим, пьян.
П-представляешь? Я -- пьян!"
"Ты, Арнольдыч, как стеклышко. Жми на газ и вези меня побыстрее прямо к
вашим вкуснющим голубцам. Я по ним тут соскучилась с этими галушками да
варениками. Будут мне голубцы? Или Казимировна объявила мою голодовку?" "Все
тебе будет, миледи. Пусть только кто-нибудь поднимет на тебя свой облезлый
хвост!.. Ты знаешь, Таня, вообще, что т-такое вообще морская пехота?.."
Вам никогда не случалось спускаться по извилистой горной дороге с
пьяным вдрызг водителем, которому, к тому же, без конца спадает на лицо
сетка, а сам он больше смотрит на развеваюшиеся на встречном ветру волосы
сидящей рядом с ним блондинки, чем на дорогу? Справа отвесная бесконечная
скала, слева -- без-донная пропасть за хрупкими белыми столбиками, а из-за
бесчисленных поворотов вылетают встречные машины...
Папа сыпал солеными флотскими анекдотами, обгонял туристические
автобусы по встречной полосе, нажимая на газ при каждом взрыве Таниного
смеха.
"Быстрее, полковник! -- в восторге визжала проклятая "миледи", пока я
стискивал зубы, чтобы не зажмурить глаза. -- Слабосильный ты, или у тебя уже
мотор не тя-нет? Газ, газ жми! Жить захотят -- объедут! Во! Видел? Какая
реакция! А какие глаза...Что я тебе сказала!.. Газ!"
В этот момент я и обожал, и ненавидел ее одновременно, наслаждался ее
смехом и бешено ревновал, обмирая от страха и еще больше боясь, что Таня это
заметит.
Мы влетели на Сапун-гору с таким свистом, что первый же гаишник
вылупился на соломенную шляпу с сеткой, а потом погнался за нами, выжимая
все из своего мотоцикла.
"Моррская гваррдия идет уверренно, -- ревел папа. -- Любой опасности
глядит она в глаза! -- звонко подхватила Таня. -- В боях испытана, в огне
проверена, -- орали они вместе, -- морррская гварррдия для недррругов
гррроза!..".
Он ухитрился на бешенной скорости с треском, сизым дымом и искрами
вписаться в какой-то узкий переулок среди глухих белых каменных заборов, где
сроду не проезжала ни одна машина. Гаишник, естественно, пролетел мимо у нас
за спиной, а мы стали истерически хохотать, хотя я с ужасом почувствовал,
что успел намо-чить в штаны. Спасибо хоть в темные... Таня страстно целовала
меня, потом чмок-нула бравого полковника в щеку: "Ты был неподражаем,
Арнольдыч!.."
На визг тормозов, скрежет металла и наши голоса в переулок открылись со
всех сторон двери и посыпались проклятья. Папа долго выклинивался оттуда,
обдирая краску с кузова. Выкатившись, он тут же поменял номера на запасные,
каких у не-го оказалось в избытке, спрятал подальше шляпу и велел нам с
Таней откинуть на-зад кресла и спрятаться за занавесками багажника пикапа.
Гаишник ошеломленно оглядывался на перекрестке, не обратив никакого внимания
на "волгу" с импозантным водителем, проезжающим мимо с похвальным смирением.
Это были последние счастливые минуты нашего общения с "миледи", так
как, ког-да мы со смехом ввалились домой, во дворе было тесно и шумно.
Приехала моя компания. Те, с кем Таня так боялась тут встретиться. И мама
им, конечно, успела излить наболевшее.
Элла тут же бросилась мне на шею, целуя в губы. Регина, девушка Валеры,
норо-вила сделать то же самое, а Гена и Валера жали руки мне и папе, а Таню
словно не замечали. От ее счастливого настроения тотчас ничего не осталось,
и начались те самые метаморфозы, которые все злорадно подмечали,
передразнивали, подмиги-вая друг другу и делая страшные глаза.
"Таня, -- сказал я как можно громче. -- Поди спроси, не нужна ли маме
помощь."
Словно проснувшись, все тут же стали с ней здороваться. Мое замечание
показало им, что я уже поселил Таню в семье. Все посерьезнели.
Конечно, народ был во всеоружии. Элла взяла на себя роль атаманши,
Регина была настроена еще агрессивнее, а парни с интересом наблюдали за
начавшейся бата-лией. На барабане полководца на холме сидела в сером сюртуке
моя мама.
Эллочка начала атаку с демонстрации своих бесчисленных нарядов и
причесок на фоне бедности своей соперницы. Регина внимательно следила за
всеми Таниными ляпами для непрерывного глумления. Все демонстративно
переглядывались при каждой ее реплике, повороте носа или бурчании живота.
Таня держалась достойно. "Пусть неудачник плачет!" -- небрежно заметила
она, когда я попросил ее не обращать на них внимания.
На каждый новый умопомрачительный наряд Эллы за столом или при выходе в
театр Таня могла отвечать только откровенными ласками своего Феликса, что
приводило воительниц в исступление.
Таня:
А что мне оставалось делать, если приехали те, с кем Феликс всегда
проводил лето до меня? Белая ленинградская кость, элита, с которой я никогда
близко не обща-лась. Хотя все знали по Питеру, что я девушка Феликса, но
относились к нашему общению снисходительно-презрительно, как к чудачеству
аристократа, увлек-шегося горничной или имеющего красивую содержанку. Но
когда он уехал в Севастополь только со мной, поселил в своей семье до их
приезда, все поняли, что дело гораздо серьезнее: задеты интересы клана. У
своей Эллы завидного жениха отбивала чужая. Стадо всегда против чужака. Так
что здесь они со мной не цере-монились.
Я делала вид, что ничего не замечаю. В конце концов, Феликс-то был
все-таки со мной, а не с ней! А что у меня всего-то обратный билет без даты
и тридцатка до первой стипендии, так об этом не знал и мой кумир. Я была
гостем Дашковских, а гостю положено закрывать глаза на характер хозяев или
вообще не быть гостем.
В принципе, мы все были студентами одного потока в одном институте. И
хотя я ни с кем из давних друзей этого дома в Ленинграде особенно не
дружила, но и не ссорились. Так что их откровенно враждебное поведение было
для меня до неко-торого времени неприятным сюрпризом. И только.
В конце концов, как бы иначе я вообще решилась поехать на лето из
пасмурного холодного Ленинграда в этот сияющий благополучием и солнцем
Севастополь? На что бы я здесь снимала угол и питалась? А так Феликс
расплачивался за меня в ресторане, водил в театр, как и в Ленинграде. Тамара
говорила мне, что я веду себя, как содержанка. Точто такое же отношение ко
мне демонстировали нынешние гости, давние друзья Феликса и его семьи. Ведь
Эллочка чуть ли не с детства считалась его потенциальной невестой.
Весь этот период за сценой многозначительно гремело болеро Равеля...
"Таковы круги нашего общества, -- сказал мне как-то мой отец, когда у
него было короткое просветление. -- И дело вовсе не в национальности твоего
Феликса. Не в этом суть. Он просто принадлежит к классу нашей бесчисленной
подпольной бур-жуазии, а ты у нас пролетарочка. И тебе лучше остаться ею же
до конца жизни, чем породниться с чуждым тебе кругом."
То был диалог совсем в иных декорациях. Двое друзей на берегу -- девушка
в поно-шенном брючном костюме и ее психически больной папа, неестественно
худой, желто-бледный и ужасно беззащитный в своем больничном одеянии.. Две
крошеч-ные живые точки под белесым северным небом. Их ждала разлука -- он
отбывал на месяцы к своим видениям, а она уезжала в Севастополь на лето с
робкой надеждой на чуждое ее судьбе счастье... Мы сидели с ним на берегу под
свисающими к воде ивами, словно пьющими из пруда черную воду и говорили о
моей любви, о вари-антах моего распределения, о маме и о политике, которая и
привела его в этот дворец последнего милосердия.
В зеркале воды отражался купол имения петровского промышленника,
дворца, перекупленного некогда великим русским психиатром.
"Впрочем, я и не боюсь, дочка, что этот класс тебя засосет. Нет, он
тебя в себя просто не впустит. Феликс -- фигура в твоей жизни проходящая.
Будет кто-то другой. Что ты так странно на меня смотришь? Думаешь, что я
выздоравливаю, что меня вот-вот выпишут навсегда? Не надейся. Я неизлечим. У
меня слишком много мыслей."
Перед самым отъездом в Севастополь я посетила выставку популяреного в
то время польского художника в Эрмитаже. И долго стояла перед картиной
"Убежи-ще". Развалины до горизонта причудливым образом сложились над
маленьким человеком в заботливо прикрывающие его кирпичные ладони. Меня
поразило лицо оборванца: отчаяние в глазах и жалкая виноватая улыбка.
Я словно увидела себя после того, как кончится феерия под именем
Феликс. Пол-ная самых мрачных предчувствий личной катастрофы, я прямо из
Эрмитажа зашла в комиссию по распределению, которая ленинградцами и не
интересовалась. И там тайком от Феликса подала предварительную заявку на ЦКБ
во Владивостоке. С собой в поездку я взяла книгу про тамошний подводный мир.
Когда меня особенно доставали в Севастополе, я перечитывала эту книжку и
думала о том, как я выстрою из руин моей любви хоть какое-то убежище. Без
покровительства. Собственный мир у своего теплого моря. Тот же Севастополь,
но на другом берегу моей же страны. Если Феликс без меня так или иначе
зацепится за Ленинград, то из родного города придется уехать мне. По
распределению и как можно дальше. Остаться после неизбежного разрыва я бы не
смогла. Каждая улица, мост, дом будет мне пыткой воспоминаний.
Я настолько была уверена, что разрыв неизбежен, что даже не удивилась,
когда он произошел...
А пока что на сцене все тот же богатый дом Дашковских в Севастополе.
Только действующих лиц поубавилось. Вся гоп-компания пошла в театр без
меня: я перекупалась, стреляло в ухе и хотелось просто лечь пораньше.
Как всегда, когда северные гости куда-то, наконец, уходят, южные
хозяева чув-ствуют долгожденное короткое облегчение. К Казимировне пришла
такая же рес-пектабельная и глазастая подруга. Был подан торт, чай, а что я
дома они не знали. Во всяком случае, мне до определенного момента хотелось
думать, что все диа-логи и монологи были пусть и обо мне, но не для меня. В
отличие от в общем-то добрейшего и безобидного националиста деда Казимира,
эти двое не касались мое-го "позорного гойства". Тем более, что подруга
вообще была не то армянка, не то грузинка, я их вечно путаю. Но вот что я
нагло и безобразно лезу в семью, что я уже год живу за счет Дашковских, так
как Феликс требовал в эти месяцы с роди-телей больше денег на свое
студенческое житье, что я вульгарна и явно из низших слоев населения, что я,
к тому же, слишком сексапильна внешне, чтобы не привле-кать со всех сторон
других мужчин, хотя (тут они просто хрюкали от удовольст-вия) такого
подвижного носа стеснялась бы любая приличная девушка и никогда не позволяла
бы себе шмыгать им при всех, волнуясь... А как у нее вечно бурчит в животе,
если что не по ней!..-- смаковали они. -- А как она жадно смотрит на вкусную
еду... Они подробно осмеивали все особенности моего лица и фигуры, которыми
нее тренера сзади за побагровевшую шею, поддавала округлой попкой так, что
папа кубарем летел, едва успевая сгруппироваться, чтобы не "забить башкой
гвоздь".
А "миледи" тут же бросалась на меня, отлетала назад от активного
атакующего блока, упруго вскакивала, проскальзывала, распластавшись над
песком, ко мне за спину, подсекая оба колена, после чего я оказывался
сначала на чем-то гладком и горячем, а потом летел лицом в песок, беспомощно
раскинув руки...
Разобиженные профессионалы бросались на дилетантку сразу с двух сторон,
но она, отпрянув в последний момент, бросала нас друг на друга. Мы с папой
сталкивались потными телами и снова оказывались на песке, а по нам, по чем
попало, пробегали босые пятки. Стоило мне встать, как справа, слева, сзади
меня били, хватали, крутили гибкие нежные, но удивительно сильные и точные
руки, а казалось бы уже захваченная в замок тонкая талия, проваливалась мне
под ноги, в лицо летели густые волосы, потом мелькали перед глазами
вытянутые руки, а та же попка так поддавала мне между ног, что я враскорячку
летел прямо к растопы-рившему на Таню руки отцу, который только ахал и
крутил головой, от этого вулкана.
Устать при такой неутомимой партнерше было немыслимо. Только к полудню
мы, наконец, решили искупаться.
Волны едва позволяли войти в воду и без конца срывали с Тани ее
тряпочку, которую она, отчаявшись, просто закинула за шею и по-детски
радостно подпры-гивала, раскинув руки, навстречу прозрачным голубым волнам,
которые подбра-сывали вверх блестящие на солнце упругие белые шары... Мы оба
завороженно смотрели на эту игру природы человеческого тела.
"Арнольдыч, -- кошечкой ластилась к папе Таня, сияя голубизной глаз,
когда мы направились к причалу. -- Ты меня покорми тут, а то я опять буду
этого сноба смущать. Жрать хочу, спасу нет. Пока еще доедем, пока усядемся,
да пока вы все наговоритесь!.. Тут же есть какая забегаловка, хоть пирожок
заглонуть, а?"
"Таня, что за язык! -- сердился я. -- Это она так нарочно придуривается,
папа. Для тебя. Провоцировать -- ее любимое занятие. "Миледи" чертова!
Терпеть ее не могу!.."
"Феличка, полюби меня, -- совершенно разошлась Таня, повисая теперь на
моей руке. -- Что тебе стоит? Ну, хочешь я ради тебя поцелую твоего
па-апочку? Смотри, как он меня любит. Правда, Арнольдыч?"
"А ведь не пила! -- восхищался папа. -- А если ее еще и напоить?"
"Во! Идея... Напоите меня и приволоките под мышки в свой приличный
еврейский дом пьяную русскую девку. А я там буду громко икать и материться,
а? Чтобы все было по теории кое-кого."
"Эта "кое-кто" -- не на шутку рассвирепел я, -- между прочим, моя мама. А
ты пока еще..."
"Прости, Феличка, свою дурочку!.. Ты прав. Кто я тебе? Больше не буду.
Но если не покормишь, берегись! Я-то смолчу, а вот мои голодные кишки!.. Они
же мне не подчиняются и весь ваш дом на рога поставят. Если ты свою красулю
сейчас не покормишь, бедная твоя ма-амочка снова будет комплексовать, что
сыночек на такой свинюшке жениться собирается. Ну, ради нее, родимой, хоть
один пирожо-чек, в такую красивую пасть, а?.. Нет, ты посмотри только, какая
у твоей любимой очаровательная и голодная па-а-асть!.. Жрать давай, понял,
ты, садюга?.."
"Феликс, -- прямо шипел от сжигавшей его страсти папа на катере, когда
счастливая Таня задремала на палубной скамейке после закусочной, жмурясь,
улыбаясь и вздрагивая во сне, а мы с ним склонились над белой пеной от винта
за кормой. -- Это такая женщина, каких у тебя никогда, никогда, никогда
больше не будет! Если ты на ней не женишься, женюсь я!" "Замолчи... Подумай,
КОМУ ты это говоришь!" "Я просто как в бреду..." "Оно и видно!"
Феликс:
Папа действительно стал сам не свой.
В саду с матом запустил тяпкой в чужую кошку так, что расшиб вдребезги
свою же любимую старинную амфору с редким африканским цветком. На меня
смотрел волком. Стоило показаться маме, как он начинал шипеть, морщась, как
от боли. Улыбался только, когда видел Таню. Дело принимало нешуточный
оборот, и я ре-шил немедленно увезти ее подальше от незадачливого тренера,
обезумевшего пос-ле слетающей тряпочки.
Тем более, что Тане давно были обещаны походы по Крыму.
В сорока километрах от Севастополя, в Байдарской долине с большим селом
Ор-линое жил папин боевой друг дядя Витя Полищук, у которого я часто
проводил це-лые месяцы в детстве. Дядя Витя, естественно, тут же глаз
положил на Таню, как, по всей вероятности, принято в морской пехоте, но тетя
Груша, его благоверная, способна была всех нас при случае пришибить одной
левой. К тому же, у нее был такой бюст, рядом с которым Танин выглядел бы
безобидными прыщиками на бледном тельце. Так что отставной десантник только
робко щурился у своих ульев сквозь сеточку под соломенной шляпой, глядя, как
мы с Таней на стремянках со-бираем вишни.
Утром, еще до восхода солнца, мы нацепили рюкзаки, взяли палатку,
ласты, маски и тронулись в Ласпи, к самому замечательному морскому берегу в
моей жизни...
Первая часть нашего пути пролегала среди дурманящего аромата табачных
планта-ций, потом мы оказались в экзотическом глухом ущелье между поросших
диким кизилом серых отвесных скал, а четверть часа спустя оно вдруг
оборвалось.
Перед нами было море, голубой цвет которого подчеркивался уходящей в
небо синей горой на фоне розового рассветного неба. Среди ее зеленых отрогов
свети-лись белые постройки и узкие пляжи.
Рассвет отразился на расцвеченной нежными мазками течений бескрайней
поверх-ности розовым дрожащим свечением. Потом сразу зажглось и заблистало
отраже-ние ослепительного диска, появившегося из-за мгновенно почерневшей
горы. В этом сиянии исчезли отроги, берег и часть моря, прикрытые тенью.
Вода радостно и уверенно заискрилась, меняя рассветный глубокий синий цвет
на набиравшие яркость и силу дневные голубые оттенки.
Таня замерла от этой привычной мне игры света и теней.
"По-моему, ничего подобного в природе не существует," -- наконец
выдохнула она.
"Существует, -- поцеловал я ее носик. -- Глаза моей любимой "миледи". Я
давно мечтаю тебе показать их со стороны. Такое богатство цветов свойственно
только этому морю, твоим глазкам и сапфирам!"
"Спасибо, -- горячо шепнула она, вытирая слезы тыльной стороной ладони.
-- Когда ты так красиво врешь, во мне снова просыпается иллюзия, что ты меня
все-таки любишь..."
"Тогда, -- надел я рюкзак, -- вперед!"
"Куда?.. -- оторопела она. -- Я думала, что посмотрим твой уникальный
рассвет и обратно. Стой... Ты куда это?.." "Вниз." "С такого обрыва?! Без
парашюта..." "Не бойся, Тайка, я тут с детства каждую тропинку знаю."
Я-то знал! Мои ноги сами стремительно находили нужные опоры и
перелетали с уступа на уступ, а вот ей потребовалось немалое мужество
следовать за мной по чуть ли не отвесным скользким от осыпающихся камней и
сосновых игл тропкам между извивами серпентина. Я ловил Таню, когда она,
вытаращив глаза, с гром-ким топотом тормозила подошвами кед на выщербленном
асфальте. И замирала с неизменным "Уф...", едва собираясь с духом над
обрывом перед очередным брос-ком вниз.
Лицо ее стало каменным, а глаза светлели только когда путь недолго
лежал по горизонтальному участку вдоль дороги до входа в очередную тропку.
Один раз она остановилась на дрожащих подгибающихся в коленях ногах и
сказала глухо: "Убейте меня, но я дальше не пойду. Это же... это выше
человеческих сил..."
Тропинка здесь вилась у подножья стены, сложенной из чудом зацепившихся
некогда, при последнем землетрясении, и теперь нависающих острыми краями
багровых гранитных обломков размером с вагон каждый. Вверх эта стена уходила
в самое сияющее уже дневной голубизной небо, а под ногами громоздились такие
же огромные скалы, ниспадающие в бездну, на дне которой продолжала себе
виться среди зелени узкая лента -- серый асфальт серпентина с окаймляющими
его белыми столбиками со стороны обрыва.
Я вернулся, снял с Тани рюкзак, пронес его над пропастью и нацепил себе
на вто-рое плечо. Потом осторожно повернул бедную обитательницу плоского
чухонско-го края лицом к стене. "Держись руками за камни и иди боком за
мной." "Нет! -- отчаянно крикнула она, размазывая слезы по щекам. -- Спиной к
этому ужасу мне еще страшнее. Я лучше вот так..." Она повернулась лицом к
обрыву, вытаращила глаза и пошла, как по карнизу, перебирая руками стенку за
своей спиной до сле-дующего надежного плоского участка асфальта.
Зато при таком спуске с бросками по тропкам от яруса к ярусу дороги
море при-ближалось к нам с неестественной быстротой, на глазах превращаясь
из зыбкого синего простора в голубое живое существо, шевелящееся за
зарослями остро пах-нущей туи.
Наконец, задрожала за листвой кустов и иглами сосен белая пена прибоя и
послы-шался круглый рокот в нем гальки.
"Все! -- объявила Таня, садясь на эту гальку у самой воды. -- У кого как,
а у меня ног больше -- нет... И никогда в жизни они не отрастут. Ну, ты
даешь, Ильич! Взял и обезножил такую ловкую девушку... Да у меня вообще
больше ни на что нет ни-какого адреналина. Это же... то же самое, что
парашютисту сто раз за один спуск купол пропарывать! Садизм какой-то..."
Мне, однако, было не до нее. Надо было срочно выложить в тени скалы у
кромки прибоя воду, пиво и колбасу, чтобы не оставлять на солнце. У скалы,
за которой я всегда разбивал палатку на мелкой и мягкой гальке, я стал
раскладывать ее дно и ставить шесты, забивая колышки растягивая шпагаты.
Несчастная Таня все сидела с вытянутыми ногами и бессильно опущенными
ру-ками, открыв жарко дышащий рот и вперив в море остекленевший взгляд, пока
я работал и насвистывал песенку.
Осознав, наконец, что она выглядит не лучшим образом, она поднялась на
нетвер-дых ногах и стала снимать кеды и брюки.
Я продолжал трудиться, раскладывая содержимое рюкзаков и не обращая на
свою попутчицу никакого внимания. Она пошмыгала у меня за спиной и робко
оклик-нула: "Молодой человек, вы там никого не забыли случайно, по дороге с
вер-шины?"
"Немедленно одевайся! -- вызверился я, увидев на ней только ослепительно
белый на фоне загара бикини из собственной кожи. -- Совсем одурела,
стриптизерка чер-това!" "А че? -- кривлялась она, потягиваясь. -- Мы ж с тобой
дикари. Кого тут стесняться?" "Идиотка, -- шипел я, затравленно оглядываясь.
-- Тут же пионерский лагерь и погранзастава. Патрули каждые пять минут ходят.
С автоматами, между прочим... А то и с собаками!"
"И бойцу на дальней на границе, -- мстительно запела она, демонстративно
похло-пывая себя по груди, -- от Танюши передай привет. Пусть он вспомнит
девушку на-гую, пусть услышит, как она звучит... Ладно, ладно, не
комплексуй, я оденусь. Можно подумать! Что я от них закрою своим-то
купальником?.. Феля, я уже есть хочу, -- объявила она, оглядывая наши
припасы. -- Серьезно. Ну, не сердись. Я же про пионеров ничего не знала. А
можно мне к ним хоть на день устроиться в ла-герь пионервожатой, а?
Представляю, как там славно кормят. Три раза в день!" "Нельзя." "Чего это
вдруг? Я тебе кто? Я морально устойчивая. Я только на твоих тропках от
страха шатаюсь. Фель, давай обратно пойдем другой дорогой, а? Прос-то по
серпентину?" "Нельзя. Это вдесятеро дальше." "Заладил. То нельзя, это
нельзя. А поесть-то вообще когда дашь?" "Вот рыбы набью острогой, сварим
уху. Потерпишь." "Ничего себе! А если ни одна рыбешка тебе не подставится?
Нет, мы так не договаривались. Хлеба хоть дай, жлобина! -- зарычала она,
запуская руку в рюкзак. -- Нафиг народу любой Ильич без хлеба голодным!.. О!
Тут, между про-чим, и колбасой пахнет..."
Весь день мы плавали с масками, слыша только серебряный плеск воды и
наши глухие вдохи-выдохи в трубки. Над зарослями морской травы и синими
провалами искрилось бликами голубое пламя от вертикальных солнечных лучей,
преломлен-ных и переливающихся в глубине. Таня сделала мне под водой знак,
показывая на эти сполохи. Я поднял маску на лоб. "Не слышу!" -- сказала она,
загадочно улы-баясь. "Чего не слышишь?" "Комплимента глазам твоей "миледи".
Такие оттенки синевы вижу, а восхищения не слышу!"
Я стал ее целовать. Она поспешно задвинула маску на шее за спину и
опустила обе свои тряпочки. "Тайка! -- тревожно оглядывался я. -- Патруль
же..."
"Где имение, а где вода, -- жарко целовалась "миледи", -- нужны мы
каким-то по-граничникам! Мы же не диверсанты какие-то в гидрокостюмах.
Вполне голые со-ветские любовники..."
Патруль действительно появился на тропке, вьющейся над пляжем -- двое
парней в зеленых фуражках и тяжелых сапогах, но на нас они даже не
оглянулись.
"Да у них и бинокля-то нет, -- успокаивала меня Таня. -- И что им вообще
видно-то? Две головы над водой... Зато что у нас с тобой под водой-то!.."
Рыбы тогда в Ласпи было в избытке. К вечеру уха была съедена, пиво
выпито.
Ночь настала почти мгновенно. Гора, что целый день нависала над нами
застыв-шим нарядным серым облаком на синем небе, стала черной, поглощая одни
созвездия и выдвигая другие, отчего казалось, что она поворачивается вокруг
вертикальной оси, медленно и неотвратимо падая на нас.
Разглядеть нас во тьме, да еще за скалой с тропинки было невозможно.
Патруль светил только себе под ноги довольно высоко и далеко. Мы плыли в
невидимой воде, едва шевеля ластами.. Таня сидела верхом на моих коленях,
прижавшись щекой к моему лицу, изредка привставая, опираясь на мои плечи.
Море масля-нисто блестело в безлунной ночи, отражая звезды.
"Феликс, смотри какое чудо! -- шептала она. -- Мы же с тобой летим -- одни
среди созвездий... Феличка! Что бы с нами ни случилось, этот миг мы
запомним, как самый счастливый в нашей жизни, правда?.." "Неправда. Для меня
любой миг с тобой неповторим и запомнится навсегда... И ничего с нами
плохого не будет! Не вглядывайся в пропасть, Тайка!"
Феликс:
Папа уже ожидал нас в Орлином со своей "волгой". Они с дядей Витей
устроили под вишнями традиционную дегустацию, то есть перепробовали настойки
из де-сятка разного цвета деревенских бутылей, после чего папа заявил, что
морская пехота не сдается, надел дяди Витину соломенную шляпу с сеткой от
пчел и, ша-таясь, пошел напролом свозь заросли смородины к машине. Таня
помогла ему на-щупать руль и тотчас со смехом плюхнулась рядом. Мне
оставалось только сесть сзади, прощаясь с жизнью.
"К-карета п-подана! -- выдавил он, заводя мотор и соскальзывая руками с
руля. -- К-к-куда прикажете, миледи?" "Папа! Ты пьян..." "Т-таня! Этот салага
говорит, что его отец, морской пехотинец, между прочим, пьян.
П-представляешь? Я -- пьян!"
"Ты, Арнольдыч, как стеклышко. Жми на газ и вези меня побыстрее прямо к
вашим вкуснющим голубцам. Я по ним тут соскучилась с этими галушками да
варениками. Будут мне голубцы? Или Казимировна объявила мою голодовку?" "Все
тебе будет, миледи. Пусть только кто-нибудь поднимет на тебя свой облезлый
хвост!.. Ты знаешь, Таня, вообще, что т-такое вообще морская пехота?.."
Вам никогда не случалось спускаться по извилистой горной дороге с
пьяным вдрызг водителем, которому, к тому же, без конца спадает на лицо
сетка, а сам он больше смотрит на развеваюшиеся на встречном ветру волосы
сидящей рядом с ним блондинки, чем на дорогу? Справа отвесная бесконечная
скала, слева -- без-донная пропасть за хрупкими белыми столбиками, а из-за
бесчисленных поворотов вылетают встречные машины...
Папа сыпал солеными флотскими анекдотами, обгонял туристические
автобусы по встречной полосе, нажимая на газ при каждом взрыве Таниного
смеха.
"Быстрее, полковник! -- в восторге визжала проклятая "миледи", пока я
стискивал зубы, чтобы не зажмурить глаза. -- Слабосильный ты, или у тебя уже
мотор не тя-нет? Газ, газ жми! Жить захотят -- объедут! Во! Видел? Какая
реакция! А какие глаза...Что я тебе сказала!.. Газ!"
В этот момент я и обожал, и ненавидел ее одновременно, наслаждался ее
смехом и бешено ревновал, обмирая от страха и еще больше боясь, что Таня это
заметит.
Мы влетели на Сапун-гору с таким свистом, что первый же гаишник
вылупился на соломенную шляпу с сеткой, а потом погнался за нами, выжимая
все из своего мотоцикла.
"Моррская гваррдия идет уверренно, -- ревел папа. -- Любой опасности
глядит она в глаза! -- звонко подхватила Таня. -- В боях испытана, в огне
проверена, -- орали они вместе, -- морррская гварррдия для недррругов
гррроза!..".
Он ухитрился на бешенной скорости с треском, сизым дымом и искрами
вписаться в какой-то узкий переулок среди глухих белых каменных заборов, где
сроду не проезжала ни одна машина. Гаишник, естественно, пролетел мимо у нас
за спиной, а мы стали истерически хохотать, хотя я с ужасом почувствовал,
что успел намо-чить в штаны. Спасибо хоть в темные... Таня страстно целовала
меня, потом чмок-нула бравого полковника в щеку: "Ты был неподражаем,
Арнольдыч!.."
На визг тормозов, скрежет металла и наши голоса в переулок открылись со
всех сторон двери и посыпались проклятья. Папа долго выклинивался оттуда,
обдирая краску с кузова. Выкатившись, он тут же поменял номера на запасные,
каких у не-го оказалось в избытке, спрятал подальше шляпу и велел нам с
Таней откинуть на-зад кресла и спрятаться за занавесками багажника пикапа.
Гаишник ошеломленно оглядывался на перекрестке, не обратив никакого внимания
на "волгу" с импозантным водителем, проезжающим мимо с похвальным смирением.
Это были последние счастливые минуты нашего общения с "миледи", так
как, ког-да мы со смехом ввалились домой, во дворе было тесно и шумно.
Приехала моя компания. Те, с кем Таня так боялась тут встретиться. И мама
им, конечно, успела излить наболевшее.
Элла тут же бросилась мне на шею, целуя в губы. Регина, девушка Валеры,
норо-вила сделать то же самое, а Гена и Валера жали руки мне и папе, а Таню
словно не замечали. От ее счастливого настроения тотчас ничего не осталось,
и начались те самые метаморфозы, которые все злорадно подмечали,
передразнивали, подмиги-вая друг другу и делая страшные глаза.
"Таня, -- сказал я как можно громче. -- Поди спроси, не нужна ли маме
помощь."
Словно проснувшись, все тут же стали с ней здороваться. Мое замечание
показало им, что я уже поселил Таню в семье. Все посерьезнели.
Конечно, народ был во всеоружии. Элла взяла на себя роль атаманши,
Регина была настроена еще агрессивнее, а парни с интересом наблюдали за
начавшейся бата-лией. На барабане полководца на холме сидела в сером сюртуке
моя мама.
Эллочка начала атаку с демонстрации своих бесчисленных нарядов и
причесок на фоне бедности своей соперницы. Регина внимательно следила за
всеми Таниными ляпами для непрерывного глумления. Все демонстративно
переглядывались при каждой ее реплике, повороте носа или бурчании живота.
Таня держалась достойно. "Пусть неудачник плачет!" -- небрежно заметила
она, когда я попросил ее не обращать на них внимания.
На каждый новый умопомрачительный наряд Эллы за столом или при выходе в
театр Таня могла отвечать только откровенными ласками своего Феликса, что
приводило воительниц в исступление.
Таня:
А что мне оставалось делать, если приехали те, с кем Феликс всегда
проводил лето до меня? Белая ленинградская кость, элита, с которой я никогда
близко не обща-лась. Хотя все знали по Питеру, что я девушка Феликса, но
относились к нашему общению снисходительно-презрительно, как к чудачеству
аристократа, увлек-шегося горничной или имеющего красивую содержанку. Но
когда он уехал в Севастополь только со мной, поселил в своей семье до их
приезда, все поняли, что дело гораздо серьезнее: задеты интересы клана. У
своей Эллы завидного жениха отбивала чужая. Стадо всегда против чужака. Так
что здесь они со мной не цере-монились.
Я делала вид, что ничего не замечаю. В конце концов, Феликс-то был
все-таки со мной, а не с ней! А что у меня всего-то обратный билет без даты
и тридцатка до первой стипендии, так об этом не знал и мой кумир. Я была
гостем Дашковских, а гостю положено закрывать глаза на характер хозяев или
вообще не быть гостем.
В принципе, мы все были студентами одного потока в одном институте. И
хотя я ни с кем из давних друзей этого дома в Ленинграде особенно не
дружила, но и не ссорились. Так что их откровенно враждебное поведение было
для меня до неко-торого времени неприятным сюрпризом. И только.
В конце концов, как бы иначе я вообще решилась поехать на лето из
пасмурного холодного Ленинграда в этот сияющий благополучием и солнцем
Севастополь? На что бы я здесь снимала угол и питалась? А так Феликс
расплачивался за меня в ресторане, водил в театр, как и в Ленинграде. Тамара
говорила мне, что я веду себя, как содержанка. Точто такое же отношение ко
мне демонстировали нынешние гости, давние друзья Феликса и его семьи. Ведь
Эллочка чуть ли не с детства считалась его потенциальной невестой.
Весь этот период за сценой многозначительно гремело болеро Равеля...
"Таковы круги нашего общества, -- сказал мне как-то мой отец, когда у
него было короткое просветление. -- И дело вовсе не в национальности твоего
Феликса. Не в этом суть. Он просто принадлежит к классу нашей бесчисленной
подпольной бур-жуазии, а ты у нас пролетарочка. И тебе лучше остаться ею же
до конца жизни, чем породниться с чуждым тебе кругом."
То был диалог совсем в иных декорациях. Двое друзей на берегу -- девушка
в поно-шенном брючном костюме и ее психически больной папа, неестественно
худой, желто-бледный и ужасно беззащитный в своем больничном одеянии.. Две
крошеч-ные живые точки под белесым северным небом. Их ждала разлука -- он
отбывал на месяцы к своим видениям, а она уезжала в Севастополь на лето с
робкой надеждой на чуждое ее судьбе счастье... Мы сидели с ним на берегу под
свисающими к воде ивами, словно пьющими из пруда черную воду и говорили о
моей любви, о вари-антах моего распределения, о маме и о политике, которая и
привела его в этот дворец последнего милосердия.
В зеркале воды отражался купол имения петровского промышленника,
дворца, перекупленного некогда великим русским психиатром.
"Впрочем, я и не боюсь, дочка, что этот класс тебя засосет. Нет, он
тебя в себя просто не впустит. Феликс -- фигура в твоей жизни проходящая.
Будет кто-то другой. Что ты так странно на меня смотришь? Думаешь, что я
выздоравливаю, что меня вот-вот выпишут навсегда? Не надейся. Я неизлечим. У
меня слишком много мыслей."
Перед самым отъездом в Севастополь я посетила выставку популяреного в
то время польского художника в Эрмитаже. И долго стояла перед картиной
"Убежи-ще". Развалины до горизонта причудливым образом сложились над
маленьким человеком в заботливо прикрывающие его кирпичные ладони. Меня
поразило лицо оборванца: отчаяние в глазах и жалкая виноватая улыбка.
Я словно увидела себя после того, как кончится феерия под именем
Феликс. Пол-ная самых мрачных предчувствий личной катастрофы, я прямо из
Эрмитажа зашла в комиссию по распределению, которая ленинградцами и не
интересовалась. И там тайком от Феликса подала предварительную заявку на ЦКБ
во Владивостоке. С собой в поездку я взяла книгу про тамошний подводный мир.
Когда меня особенно доставали в Севастополе, я перечитывала эту книжку и
думала о том, как я выстрою из руин моей любви хоть какое-то убежище. Без
покровительства. Собственный мир у своего теплого моря. Тот же Севастополь,
но на другом берегу моей же страны. Если Феликс без меня так или иначе
зацепится за Ленинград, то из родного города придется уехать мне. По
распределению и как можно дальше. Остаться после неизбежного разрыва я бы не
смогла. Каждая улица, мост, дом будет мне пыткой воспоминаний.
Я настолько была уверена, что разрыв неизбежен, что даже не удивилась,
когда он произошел...
А пока что на сцене все тот же богатый дом Дашковских в Севастополе.
Только действующих лиц поубавилось. Вся гоп-компания пошла в театр без
меня: я перекупалась, стреляло в ухе и хотелось просто лечь пораньше.
Как всегда, когда северные гости куда-то, наконец, уходят, южные
хозяева чув-ствуют долгожденное короткое облегчение. К Казимировне пришла
такая же рес-пектабельная и глазастая подруга. Был подан торт, чай, а что я
дома они не знали. Во всяком случае, мне до определенного момента хотелось
думать, что все диа-логи и монологи были пусть и обо мне, но не для меня. В
отличие от в общем-то добрейшего и безобидного националиста деда Казимира,
эти двое не касались мое-го "позорного гойства". Тем более, что подруга
вообще была не то армянка, не то грузинка, я их вечно путаю. Но вот что я
нагло и безобразно лезу в семью, что я уже год живу за счет Дашковских, так
как Феликс требовал в эти месяцы с роди-телей больше денег на свое
студенческое житье, что я вульгарна и явно из низших слоев населения, что я,
к тому же, слишком сексапильна внешне, чтобы не привле-кать со всех сторон
других мужчин, хотя (тут они просто хрюкали от удовольст-вия) такого
подвижного носа стеснялась бы любая приличная девушка и никогда не позволяла
бы себе шмыгать им при всех, волнуясь... А как у нее вечно бурчит в животе,
если что не по ней!..-- смаковали они. -- А как она жадно смотрит на вкусную
еду... Они подробно осмеивали все особенности моего лица и фигуры, которыми