Страница:
восемь лет до нас в Израиль с ее опытом и энергией..." "Кому тут какое дело
до чьего-то опыта, зна-ний, тем более энергии, которой пышет каждый
фалафельщик!" "Постой, но ведь она же... пострадала именно за сионизм?"
"И где вы тут видели сионистов, папа? -- сделал Гена оскал, заменявший
ему на исторической родине улыбку. -- Да, кому-то платят за привлечение в
Израиль ев-реев и те уверяют людей, что это и есть сионизм. Когда таким
сионистам удалось привезти сюда миллион обездоленных нелепыми реформами
людей, другие инте-ресанты параллельно привезли сюда же и оттуда же
полмиллиона иностранных рабочих, чтобы у клиентов сионистов не было рабочих
мест. В конце концов, в алие столько же работоспособных евреев, сколько в
армии гастарбайтеров. Если бы эта ситуация нам была обрисована заранее, а не
после того, как мы перевезли сюда наших стариков вместе с вашим адмиральским
столом и именными часами, мы бы хотя бы попробовали стать нормальными
эмигрантами в Германии или Америке, а не "репатриантами", которым нечего
делать в Израиле."
"Геночка, -- запричитала моя мама. -- Мы же только вчера тут принимали
Эмма-нуила Соломоновича из Германии! Там еще хуже..." "Не важно! Там хоть не
рас-пространяют на евреев понятие репатриация. Если вся эта фальшь и есть
сио-нистская деятельность, то наша прекрасная Смирнова просто не ведала, что
она творила и вытворяла. Вот ее и взяли за проявленный героизм в служанки к
милли-онеру, пока тому не взбредет в голову заменить "грязную русскую", в
которых мы все тут ходим, на чистую и послушную филиппинку. В ее сионистcком
раю у Тани немногим больше прав, чем у твоей, Элла, виртуальной горничной
Таньки в бар-ском имении свирепой Салтычихи... Так что, папа, "миледи" не
может принять никого на работу не потому, что затаила обиду, а по той
причине, что на вилле, где она пашет по восемь часов в день, у хозяйского
пса в сто раз больше прав, чем у великолепной, одаренной и преданной идее
сионизма "миледи"... Мы в еврейской стране, папа. Здесь личность оценивается
умением жить и измеряется счетом в банке. Если бы Таня чудом вырвалась в
свой Израиль после первой ее профи-лактики, ей точно не светила бы карьера
доктора наук -- с любыми ее проектами и идеями. Впрочем, я вовсе не исключаю,
что она сколотила бы состояние своей грудью и ногами, если бы ей повезло с
сутенером. А уж в нашем возрасте она тут пригодна, как и мы с Эллой, только
для пах хашпа."
"Не дави меня своим ивритом, Геночка..."- растерянно моргал отставной
адмирал, который, по всей вероятности, остро сожалел сейчас, что его вовремя
не утопили в том же Средиземном море. "Для мусорного ящика." "А на что же
годны тогда я и мама?" "О, у вас есть огромные права! Пока у нас существует
религиозный диктат, вас похоронят бесплатно. Вам гарантировано навеки такое
же бетонное великолепие, какое окружает вас при так называемой жизни. Но
торопитесь, папа. К власти вот-вот придут светские силы. Хеврат кадиш будет
национализирован или приватизирован. В любом случае немедленно начнется тот
же грабеж на клад-бищах, что и в России..."
Папа не отрывал взгляда от серых строений за окном. К окну был
действительно придвинут адмиральский еще письменный стол с часами-штурвалом,
подаренными некогда адмиралом Горшковым капитану второго ранга Коганскому за
отличие в противостоянии сионистской агрессии. Те самые часы, что были
продолжением Невы державного течения за окном нашей квартиры на родине...
Словно очнувшись, папа стал торопливо одеваться в свой белый костюм.
Зачем-то достал из стола и стал пристально разглядывать ту злополучную
фотографию, что стоила ему карьеры.
"Она уже не та, папа, -- вспыхнула во мне казалось бы давно истлевшая
ревность, от которой меня снова понесло. -- Тебе бы тогда не дочку свою
истеричную опе-кать, а познакомиться с "миледи". Глядишь, и на повышение
пошел бы, а не нахер... И заодно трахал бы вдоль и поперек ту же дамочку,
что и твой боевой друг... Море воспоминаний на старости лет!"
"Элла! -- крикнула мама из холла, где так же тщательно прихорашивался
дядя Илья. -- Что за язык вы тут все приобрели!" "Ты права, мама, -- не менее
тщательно одевался Гена. -- Стыдись, Элла. На дне у Горького все говорят
высоким стилем."
"Так мы едем или нет?" -- крикнул полковник, весь горя от гнусного в его
возрасте возбуждения.
Феликс:
Этой страсти папе хватило только до первого взгляда на современную
Таню. Он профессионально закатил глаза, торопливо поцеловал ручку бывшей
"миледи", и больше в нашей драме не появится. У него теперь полно
потрясающих блондинок помоложе. И -- недорого.
От поездки на званый ужин, впрочем, не отказался, первым полез в фургон
"Моше Бергер. Перевозки по всей стране".
В довольно приличной квартире Бергеров Миша уселся с Диной на диване и
дели-лся опытом своей интеграции в израильскую медицину с последующей
спаситель-ной конверсией. Дина от его ласкового баса словно проснулась.
Подернутые плен-кой глаза Замзы засияли прежним блеском. Она внимала
богатырю с немым обо-жанием. Когда я ей что-то сказал, моя верная жена даже
не услышала. Не посмот-рел на меня и словно загипнотизированный Танин муж.
Снова происходило нечто мистическое. После третьего безответного обращения я
робко вернулся к Тане на балкон, так как все остальные как-то разбились по
интересам, привычно хвастал-ись кто чем и ругали все на свете.
Мы же с Таней начали с того, что вспомнили цыганку и ее пророчества,
что так блестяще сбылись для меня.
Самой же "миледи" цыганка, если вы помните, ничего не напророчила, а
раз так, то ничего для нее и не сбылось. Все, что было -- позабыла. Все, что
будет -- позабудет. Как пела Новелла Матвеева в пору расцвета нашей любви.
"А вообще-то она дура и шарлатанка, -- неожиданно заявила Таня. -- "От
твоей, Таня, любви только пепел останется." И за что только ты ей трешку
заплатил!.."
"Как это? -- задохнулся я. -- Разве не так?.." "Сказала бы тебе, да ты
сам знаешь, что всегда в этом отношении был полным дураком! Какой же пепел
может остаться от настоящей любви в живой еще душе?" "Но... ты же не хочешь
сказать..." "Хочу, Фелик. Обижалась, бузила, за другого вышла, но втайне
всегда любила только тебя. И... теперь люблю больше всех на свете!"
Из гостиной доносились на балкон все более оживленные голоса. Обильно
лилось в бокалы вино, а мы с Таней, естественно, начали целоваться, как в
добрые старые времена, с нарастающей страстью. Для нас не было больше ни
возраста, ни изме-нившейся внешности, ни насильственных поворотов наших
биографий.
Прежняя очаровательная и единственно любимая Тайка, на какие-то
тридцать лет у меня отнятая, наконец, вернулась навсегда...
"Аль тид'аг, Феликс, -- шепнула мне в губы родным дыханием возрожденная
"миледи" на иврите. -- Хаколь их'ие беседер..."
И это правда. Коль сбылось давно забытое пророчество о нашей с Таней
встрече, коль вернулось вдруг к нам обоим давно подавленное чувство,
несмотря на наш изменившийся внешний облик, бесконечный жизненный опыт с
другими людьми в семейной жизни, то стоит ли вообще беспокоиться о чем-либо?
Все зависит от Предвечного! Иначе откуда появилась бы та геверет со своим
псом и с чего бы она превратилась прямо на глазах в мою Таню? А раз так, то
остается только наде-яться, что и все остальное будет беседер гамур -- в
полном порядке. Для всех нас -- на нашей все-таки земле...
Это прозрение тут же обрело вполне весомую плоть в виде вспомнившего,
нако-нец, о жене огромного Миши Бергера, появившегося в дверях на балкон,
как все-гда заслоняя собой свет наподобие центуриона Muribellum'а. Он обнял
нас с Таней за плечи, бесцеремонно раздвинув, и низким басом начал: "Диночка
говорит, что ты, Феликс, на почве хронической безработицы комплексуешь.
Дурацкими ана-лизами занимаешься, с партией какой-то снюхался, верно?" "До
этой партии, -- привычно возмутился я, -- отношение к нашей общине..." "К
какой это вашей? -- нагло басил неожиданный оппонент. -- К союзу безработных?"
"К нашей, "русск-ой" общине! Так вот, как только наши вошли в кнессет..."
"Ты стал получать по-собие на шекель больше? Или тебе дали работу?"
"Я ни на что не жалуюсь, -- пытался я высвободиться от его тяжелой руки.
-- В конце концов, никто меня в Израиль не звал и..." "Вот! -- захохотал
гигант. -- Пер-вый признак депрессии, ведущей к абсолютному идиотизму.
Человек ежедневно произносит слова "Израиль" и "израильтяне". И прочий бред.
В то время, как в иврите существует только два приличных слова: авода --
работа и производ-ное от него -- кесеф -- деньги. Все остальное -- чистая
матершина. Нормальные люди неформальную лексику в повседневной жизни не
употребляют." "Я не пони-маю..." -- все пытался я вырваться, пока Таня с
удовольствием смеялась по ту сторону человека-горы, мило наклоняясь над
перилами балкона, чтобы заглянуть мне в глаза. "И понимать тут нечего. Есть
авода и кесеф -- есть человек. Нет рабо-ты и денег -- нет человека."
"Возьми его к себе, Миша, -- тихо сказала "миледи". -- Иначе он просто
пропадет." "Ты понял, Феликс? С сегодняшнего дня ты мой напарник. Будешь
заниматься со мной перевозками." "А пособие?" "Мы же договорились -- в
приличном обществе не материться. Пособие -- нецензурное слово. Его надо
забыть. Ага. Вот и мы, -- выхватил он из кармана мобильник. -- Понял.
Выезжаем. Это клиент. Пусть ос-тальные тут веселятся, а мы с тобой перевезем
вещички с квартиры на квартиру. Заработаем кесеф, поделим и вернемся к
столу. Снимай свой галстук, остальное сойдет. И -- чтоб никакой мне больше
матершины, адони! Пособие... фи!"
"Пока я займусь холодильником, ты выноси кресла, -- командовал автор
"метода Бергера", применяемого во всех больницах мира. -- Только давай
сначала вместе сместим его на лестничную клетку." "Да он же тонну весит, --
поразился я, тщетно упираясь ногами в пол, чтобы сдвинуть с места огромный
агрегат. -- Надо сюда домкрат, а то и подъемный кран..." "Я за что же нам
тогда будут платить кесеф? -- смеялся Миша, прилаживая на спину прокладку и
манипулируя какими-то пара-шютными стропами. -- Толкай, толкай. Да не в пол
упирайся -- в стену. Отлично. Есть еще сила и в твоем теле, ослабленным
политическими извращениями. Так, сюда... Еще чуть. А вы тут мне о...
домкратах каких-то, как будто я сам... худо-бедно..."
Холодильник словно поплыл в воздухе по едва выдерживающей двойную
тяжесть лестнице. Когда я выбежал с первым креслом, Миша уже крепил
циклопический ящик в глубине своего фургона.
Давно забытая радость труда пронзила все мое существо. Я подпрыгнул и
помчал-ся, как некогда по горным тропкам, стремительно перемещаясь вверх и
вниз с чужой мебелью. Еш авода -- еш кесеф -- еш хаим, повторял я, обливаясь
счаст-ливым потом. В гробу я видел все на свете союзы изр... не
материться!.. инженеров и ученых... Начиналась новая жизнь!..
К нашему возвращению веселье было в полном разгаре. Гена, выпучив
глаза, кричал кому-то, как туго в проклятом Израиле этническим русским и как
он, Гена, их прекрасно понимает и поддерживает. Валера, напротив, пытался
доказать ка-кой-то даме, что еврею по галахе не следует...
Все были при деле. Только мы с Мишей, Диной и Таней сидели на балконе
на ковре, поставив поднос с напитками и закусками в центр нашего круга, и
изощря-лись в старых и новых анекдотах, как-то ненавязчиво оказавшись
попарно-пере-менными...
На взрывы нашего хохота изредка робко заглядывала моя мама, но,
напоровшись на светящиеся в темноте глаза хорошо знакомой ей Татьяны,
отступала. Кроме нее, все были совершенно счастливы.
Год спустя мы стояли вдвоем с Таней, крепко прижимаясь друг к другу
плечами и облокотившись на барьер, а в сгущающихся сумерках слышался бас
Миши и сча-стливый смех возрожденной Дины. Под нами уходила в пропасть
крепостного за-щитного рва стена средневекового Вышеграда. А далее сияла
по-европейски мяг-кими вечерними огнями Злата Прага, раскинувшись до
горизонта красными чере-пичными крышами. Нанизанное на бесчисленные черные
шпили закатное небо отражалось в извивах розовой Влтавы. Потоки машин на
улицах казались тихими ручейками.
Стояла важная торжественная, как в католическом храме, тишина. Мы
запивали чешское пиво забытым родным европейским воздухом. Таня молчала.
Скло-нившись к ее щеке, я слушал, как в пору нашей юности, неповторимые
родные звуки ее дыхания. Не надо было никаких слов. Моя "миледи" вернулась
ко мне -- вместе с самой жизнью...
ПОСЛЕСЛОВИЕ ТАНЬИ ДАШКОВСКИ
На правах персонажа, начавшего все это печатное действо, считаю
необ-ходимым напомнить неискушенным читателям, что нет возраста души. То же
счастье, что переполняло меня, когда Феликс ненадолго и чудом оказы-вался
все-таки со мной, я испытываю сегодня, когда он вернулся ко мне на-всегда.
На этот раз помешать нам было некому. Наши с Мишей дети уже давно
взро-слые и самостоятельные, живут себе в других странах, со своими
заботами. С их стороны не было и тени удивления или противодействия. Тем
более, что папа с мамой после развода остались искренними и ближайшими
друзьями, и никто из нас ни на что не претендует.
Хирург-психиатр Бергер буквально на глазах вылечил Феликса от всяких
его комплексов. Бывший глашатай истин из олимовского сквера заматерел,
окреп, освоил примитивный сленговый иврит сродни русскому мату, завел свое
дело и превратился в нормального израильского ацмаи -- микроакулу бизнеса.
Когда я говорю, что он таким образом наконец нашел себя на "исторической
родине", он предлагает мне подняться с ним в хамсин на раскаленную крышу,
куда он затаскивает с земли части бойлера. И сравнить это с радостью труда
галер-ника. Но соглашается, что быть безработным еще хуже. Если вас это
срав-нение неприятно задело, а Феликс к себе на крышу не пригласил, добро
по-жаловать ко мне на работу. Тоже получите сходное и незабываемое
впе-чатление...
Мой быт от перемены мест слагаемых не очень изменился. Даже на природу
ездим с новым мужем в похожем фургончике.
С учетом горького опыта нашей молодости и нашей с Феликсом искалеченной
жизни -- без общих детей и бесконечной радости любви в самые лучшие годы, я
настояла на том, чтобы немедленно отселиться от всех Богунов-Дашковс-ких.
Здесь даже в соседний город не каждый может себе позволить приез-жать чаще
раза в год без острой на то необходимости. И самые горячие привязанности
довольно быстро остывают до состояния вечной мерзлоты. Так что ни с кем из
персонажей нашей драмы мы с тех пор на одном гектаре так и не встретились.
Зато с Мишей и Диной сложились самые теплая отно-шения. Друг друга
приглашаем в гости на все праздники.
Мне же реализация понятия "МОЙ Феликс" стократ дороже всех событий,
описанных в наших монологах.
Что же касается Дины, то и она как-то призналась, что всегда
чувствовала себя на обочине огромной чужой любви, какой-то запчастью. И что
только теперь, на закате жизни, поняла, что значит не просто верно любить,
но и быть единственной любимой.
З А Н А В Е С
А вот и исполнители главных ролей и массовка выходят к рампе -- на
бис.
Мы же сидим с вами в партере и смотрим на сцену.
Декорации -- пустынная в субботу хайфская улица-рынок со старыми
бетонными строениями.
И на ее заплеванные подмостки, под звуки "Эвейну шолом алейхем" -- мы
вам принесли мир, -- первыми выходят мои герои-любовники. А за ними все
прочие описанные выше персо-нажи. Прежде всего, конечно, мишпаха -- семья,
мафия. Обеззубленная эмиграцией, абсорбцией, интеграцией -- в ласковых
объятьях своей нации, как показано в заключительном акте.
Это меня не очень удивило. Я давно знала, что все там будем.
Но вот когда я увидела, что из трущобных дворов этой улицы-клоаки
выходят и улыбаются мне Тарас со своей Галей, Тамара с Водолазовым, ничуть
не поста-ревшие Валя с Люсей, Коля в наручниках и Ольга с сумочкой, в
которой угады-вался уже не опасный мне нож, мне стало не по себе.
Строго смотрела мне в глаза красная Машка с блокнотом в руках. Она
кивала на меня Изольдовне, которая была какой-то прозрачной, явно уже не от
сего мира. Как и Шурик-долбанутый с проводом на шее. Я сделала ему воздушный
поцелуй. Но ничего он мне не отвечал, только тихо кедами качал... Так и не
приняли бедо-лагу в сирийские добровольцы для освобождения Голанских высот!
Ну, всем, решительно всем нашлось место в Израиле. Не иначе, чтобы
плодить но-вые полчища: вон сколько просторов еще завоевывать да
оккупировать! Поэтому совсем не зря со мной тут даже Андрей Сергеевич
вежливо раскланивается с бал-кона, держа за спиной что-то очень похожее на
кнут... И я совсем не уверена, что он простил мне неизменный вектор моей
сексуальной ориентации.
Не совсем вписывается в пейзаж Леша Горобец с некошерным живым
поросенком на огромных вытянутых руках. Поганое животное сучит короткими
розовыми ножками и издает на иврите восторженный визг, которым так
восхищались мои внуки, когда включали местные юмористические программы. Леша
смотрит на жизнерадостную тварь в определенном замешательстве и только
головой крутит со своим неизменным "иди ты!.."
Гельмут раскланиваться не вышел. Только смущенно делает ручкой с экрана
теле-визора в случайно открывшемся окне на первом этаже. У него своя Родина.
При-мерно такая же гостеприимная.
За кулисами вахтер Егорыч хвастается секретарше Антокольского
эротической ав-торучкой, а та смущенно посмеивается и грозит мне пальцем. А
за кисеей второго плана скользят какие-то исполнители эпизодических ролей
оконченной драмы.
Зато, как славно, что с низких светлых облаков ласково улыбаются мои
папа с мамой. Они тихо сидят, как всегда, обнявшись, а рядом -- родители
Миши. Чуть повыше ласково смотрят на нас Сан-Дмич с Ариной и Гаврилычем.
В дымке над серыми развалюхами угадывается умиротворенная улыбка
Маргари-ты Леопольдовны. Там же сидит и щерится мне беззубым ртом Савелий
Кузьмич с Персиком на коленях. Кот шипит на ветерана, как кипяток, и играет
лапами его медалями, сверкающими на солнце нашей Родины.
Последнюю символизировал выбежавший на сцену размашистым шагом Иосиф
Аронович Трахтенберг. Он держал перед собой руки так, словно готов был нас
всех обнять, но в тени его объятий оказался почему-то только ватик Марик с
при-личнейшей в этих краях фамилией Альтшулер.
И, наконец, где-то в дальних облаках, над морем, вне наших
территориаль-ных вод, прошла, словно танцуя, та цыганка. Она плавно махнула
мне гибкой рукой и победно улыбнулась.
18.07.01.
ШЛОМО ВУЛЬФ -- Dr. Solomon Zelmanov
до чьего-то опыта, зна-ний, тем более энергии, которой пышет каждый
фалафельщик!" "Постой, но ведь она же... пострадала именно за сионизм?"
"И где вы тут видели сионистов, папа? -- сделал Гена оскал, заменявший
ему на исторической родине улыбку. -- Да, кому-то платят за привлечение в
Израиль ев-реев и те уверяют людей, что это и есть сионизм. Когда таким
сионистам удалось привезти сюда миллион обездоленных нелепыми реформами
людей, другие инте-ресанты параллельно привезли сюда же и оттуда же
полмиллиона иностранных рабочих, чтобы у клиентов сионистов не было рабочих
мест. В конце концов, в алие столько же работоспособных евреев, сколько в
армии гастарбайтеров. Если бы эта ситуация нам была обрисована заранее, а не
после того, как мы перевезли сюда наших стариков вместе с вашим адмиральским
столом и именными часами, мы бы хотя бы попробовали стать нормальными
эмигрантами в Германии или Америке, а не "репатриантами", которым нечего
делать в Израиле."
"Геночка, -- запричитала моя мама. -- Мы же только вчера тут принимали
Эмма-нуила Соломоновича из Германии! Там еще хуже..." "Не важно! Там хоть не
рас-пространяют на евреев понятие репатриация. Если вся эта фальшь и есть
сио-нистская деятельность, то наша прекрасная Смирнова просто не ведала, что
она творила и вытворяла. Вот ее и взяли за проявленный героизм в служанки к
милли-онеру, пока тому не взбредет в голову заменить "грязную русскую", в
которых мы все тут ходим, на чистую и послушную филиппинку. В ее сионистcком
раю у Тани немногим больше прав, чем у твоей, Элла, виртуальной горничной
Таньки в бар-ском имении свирепой Салтычихи... Так что, папа, "миледи" не
может принять никого на работу не потому, что затаила обиду, а по той
причине, что на вилле, где она пашет по восемь часов в день, у хозяйского
пса в сто раз больше прав, чем у великолепной, одаренной и преданной идее
сионизма "миледи"... Мы в еврейской стране, папа. Здесь личность оценивается
умением жить и измеряется счетом в банке. Если бы Таня чудом вырвалась в
свой Израиль после первой ее профи-лактики, ей точно не светила бы карьера
доктора наук -- с любыми ее проектами и идеями. Впрочем, я вовсе не исключаю,
что она сколотила бы состояние своей грудью и ногами, если бы ей повезло с
сутенером. А уж в нашем возрасте она тут пригодна, как и мы с Эллой, только
для пах хашпа."
"Не дави меня своим ивритом, Геночка..."- растерянно моргал отставной
адмирал, который, по всей вероятности, остро сожалел сейчас, что его вовремя
не утопили в том же Средиземном море. "Для мусорного ящика." "А на что же
годны тогда я и мама?" "О, у вас есть огромные права! Пока у нас существует
религиозный диктат, вас похоронят бесплатно. Вам гарантировано навеки такое
же бетонное великолепие, какое окружает вас при так называемой жизни. Но
торопитесь, папа. К власти вот-вот придут светские силы. Хеврат кадиш будет
национализирован или приватизирован. В любом случае немедленно начнется тот
же грабеж на клад-бищах, что и в России..."
Папа не отрывал взгляда от серых строений за окном. К окну был
действительно придвинут адмиральский еще письменный стол с часами-штурвалом,
подаренными некогда адмиралом Горшковым капитану второго ранга Коганскому за
отличие в противостоянии сионистской агрессии. Те самые часы, что были
продолжением Невы державного течения за окном нашей квартиры на родине...
Словно очнувшись, папа стал торопливо одеваться в свой белый костюм.
Зачем-то достал из стола и стал пристально разглядывать ту злополучную
фотографию, что стоила ему карьеры.
"Она уже не та, папа, -- вспыхнула во мне казалось бы давно истлевшая
ревность, от которой меня снова понесло. -- Тебе бы тогда не дочку свою
истеричную опе-кать, а познакомиться с "миледи". Глядишь, и на повышение
пошел бы, а не нахер... И заодно трахал бы вдоль и поперек ту же дамочку,
что и твой боевой друг... Море воспоминаний на старости лет!"
"Элла! -- крикнула мама из холла, где так же тщательно прихорашивался
дядя Илья. -- Что за язык вы тут все приобрели!" "Ты права, мама, -- не менее
тщательно одевался Гена. -- Стыдись, Элла. На дне у Горького все говорят
высоким стилем."
"Так мы едем или нет?" -- крикнул полковник, весь горя от гнусного в его
возрасте возбуждения.
Феликс:
Этой страсти папе хватило только до первого взгляда на современную
Таню. Он профессионально закатил глаза, торопливо поцеловал ручку бывшей
"миледи", и больше в нашей драме не появится. У него теперь полно
потрясающих блондинок помоложе. И -- недорого.
От поездки на званый ужин, впрочем, не отказался, первым полез в фургон
"Моше Бергер. Перевозки по всей стране".
В довольно приличной квартире Бергеров Миша уселся с Диной на диване и
дели-лся опытом своей интеграции в израильскую медицину с последующей
спаситель-ной конверсией. Дина от его ласкового баса словно проснулась.
Подернутые плен-кой глаза Замзы засияли прежним блеском. Она внимала
богатырю с немым обо-жанием. Когда я ей что-то сказал, моя верная жена даже
не услышала. Не посмот-рел на меня и словно загипнотизированный Танин муж.
Снова происходило нечто мистическое. После третьего безответного обращения я
робко вернулся к Тане на балкон, так как все остальные как-то разбились по
интересам, привычно хвастал-ись кто чем и ругали все на свете.
Мы же с Таней начали с того, что вспомнили цыганку и ее пророчества,
что так блестяще сбылись для меня.
Самой же "миледи" цыганка, если вы помните, ничего не напророчила, а
раз так, то ничего для нее и не сбылось. Все, что было -- позабыла. Все, что
будет -- позабудет. Как пела Новелла Матвеева в пору расцвета нашей любви.
"А вообще-то она дура и шарлатанка, -- неожиданно заявила Таня. -- "От
твоей, Таня, любви только пепел останется." И за что только ты ей трешку
заплатил!.."
"Как это? -- задохнулся я. -- Разве не так?.." "Сказала бы тебе, да ты
сам знаешь, что всегда в этом отношении был полным дураком! Какой же пепел
может остаться от настоящей любви в живой еще душе?" "Но... ты же не хочешь
сказать..." "Хочу, Фелик. Обижалась, бузила, за другого вышла, но втайне
всегда любила только тебя. И... теперь люблю больше всех на свете!"
Из гостиной доносились на балкон все более оживленные голоса. Обильно
лилось в бокалы вино, а мы с Таней, естественно, начали целоваться, как в
добрые старые времена, с нарастающей страстью. Для нас не было больше ни
возраста, ни изме-нившейся внешности, ни насильственных поворотов наших
биографий.
Прежняя очаровательная и единственно любимая Тайка, на какие-то
тридцать лет у меня отнятая, наконец, вернулась навсегда...
"Аль тид'аг, Феликс, -- шепнула мне в губы родным дыханием возрожденная
"миледи" на иврите. -- Хаколь их'ие беседер..."
И это правда. Коль сбылось давно забытое пророчество о нашей с Таней
встрече, коль вернулось вдруг к нам обоим давно подавленное чувство,
несмотря на наш изменившийся внешний облик, бесконечный жизненный опыт с
другими людьми в семейной жизни, то стоит ли вообще беспокоиться о чем-либо?
Все зависит от Предвечного! Иначе откуда появилась бы та геверет со своим
псом и с чего бы она превратилась прямо на глазах в мою Таню? А раз так, то
остается только наде-яться, что и все остальное будет беседер гамур -- в
полном порядке. Для всех нас -- на нашей все-таки земле...
Это прозрение тут же обрело вполне весомую плоть в виде вспомнившего,
нако-нец, о жене огромного Миши Бергера, появившегося в дверях на балкон,
как все-гда заслоняя собой свет наподобие центуриона Muribellum'а. Он обнял
нас с Таней за плечи, бесцеремонно раздвинув, и низким басом начал: "Диночка
говорит, что ты, Феликс, на почве хронической безработицы комплексуешь.
Дурацкими ана-лизами занимаешься, с партией какой-то снюхался, верно?" "До
этой партии, -- привычно возмутился я, -- отношение к нашей общине..." "К
какой это вашей? -- нагло басил неожиданный оппонент. -- К союзу безработных?"
"К нашей, "русск-ой" общине! Так вот, как только наши вошли в кнессет..."
"Ты стал получать по-собие на шекель больше? Или тебе дали работу?"
"Я ни на что не жалуюсь, -- пытался я высвободиться от его тяжелой руки.
-- В конце концов, никто меня в Израиль не звал и..." "Вот! -- захохотал
гигант. -- Пер-вый признак депрессии, ведущей к абсолютному идиотизму.
Человек ежедневно произносит слова "Израиль" и "израильтяне". И прочий бред.
В то время, как в иврите существует только два приличных слова: авода --
работа и производ-ное от него -- кесеф -- деньги. Все остальное -- чистая
матершина. Нормальные люди неформальную лексику в повседневной жизни не
употребляют." "Я не пони-маю..." -- все пытался я вырваться, пока Таня с
удовольствием смеялась по ту сторону человека-горы, мило наклоняясь над
перилами балкона, чтобы заглянуть мне в глаза. "И понимать тут нечего. Есть
авода и кесеф -- есть человек. Нет рабо-ты и денег -- нет человека."
"Возьми его к себе, Миша, -- тихо сказала "миледи". -- Иначе он просто
пропадет." "Ты понял, Феликс? С сегодняшнего дня ты мой напарник. Будешь
заниматься со мной перевозками." "А пособие?" "Мы же договорились -- в
приличном обществе не материться. Пособие -- нецензурное слово. Его надо
забыть. Ага. Вот и мы, -- выхватил он из кармана мобильник. -- Понял.
Выезжаем. Это клиент. Пусть ос-тальные тут веселятся, а мы с тобой перевезем
вещички с квартиры на квартиру. Заработаем кесеф, поделим и вернемся к
столу. Снимай свой галстук, остальное сойдет. И -- чтоб никакой мне больше
матершины, адони! Пособие... фи!"
"Пока я займусь холодильником, ты выноси кресла, -- командовал автор
"метода Бергера", применяемого во всех больницах мира. -- Только давай
сначала вместе сместим его на лестничную клетку." "Да он же тонну весит, --
поразился я, тщетно упираясь ногами в пол, чтобы сдвинуть с места огромный
агрегат. -- Надо сюда домкрат, а то и подъемный кран..." "Я за что же нам
тогда будут платить кесеф? -- смеялся Миша, прилаживая на спину прокладку и
манипулируя какими-то пара-шютными стропами. -- Толкай, толкай. Да не в пол
упирайся -- в стену. Отлично. Есть еще сила и в твоем теле, ослабленным
политическими извращениями. Так, сюда... Еще чуть. А вы тут мне о...
домкратах каких-то, как будто я сам... худо-бедно..."
Холодильник словно поплыл в воздухе по едва выдерживающей двойную
тяжесть лестнице. Когда я выбежал с первым креслом, Миша уже крепил
циклопический ящик в глубине своего фургона.
Давно забытая радость труда пронзила все мое существо. Я подпрыгнул и
помчал-ся, как некогда по горным тропкам, стремительно перемещаясь вверх и
вниз с чужой мебелью. Еш авода -- еш кесеф -- еш хаим, повторял я, обливаясь
счаст-ливым потом. В гробу я видел все на свете союзы изр... не
материться!.. инженеров и ученых... Начиналась новая жизнь!..
К нашему возвращению веселье было в полном разгаре. Гена, выпучив
глаза, кричал кому-то, как туго в проклятом Израиле этническим русским и как
он, Гена, их прекрасно понимает и поддерживает. Валера, напротив, пытался
доказать ка-кой-то даме, что еврею по галахе не следует...
Все были при деле. Только мы с Мишей, Диной и Таней сидели на балконе
на ковре, поставив поднос с напитками и закусками в центр нашего круга, и
изощря-лись в старых и новых анекдотах, как-то ненавязчиво оказавшись
попарно-пере-менными...
На взрывы нашего хохота изредка робко заглядывала моя мама, но,
напоровшись на светящиеся в темноте глаза хорошо знакомой ей Татьяны,
отступала. Кроме нее, все были совершенно счастливы.
Год спустя мы стояли вдвоем с Таней, крепко прижимаясь друг к другу
плечами и облокотившись на барьер, а в сгущающихся сумерках слышался бас
Миши и сча-стливый смех возрожденной Дины. Под нами уходила в пропасть
крепостного за-щитного рва стена средневекового Вышеграда. А далее сияла
по-европейски мяг-кими вечерними огнями Злата Прага, раскинувшись до
горизонта красными чере-пичными крышами. Нанизанное на бесчисленные черные
шпили закатное небо отражалось в извивах розовой Влтавы. Потоки машин на
улицах казались тихими ручейками.
Стояла важная торжественная, как в католическом храме, тишина. Мы
запивали чешское пиво забытым родным европейским воздухом. Таня молчала.
Скло-нившись к ее щеке, я слушал, как в пору нашей юности, неповторимые
родные звуки ее дыхания. Не надо было никаких слов. Моя "миледи" вернулась
ко мне -- вместе с самой жизнью...
ПОСЛЕСЛОВИЕ ТАНЬИ ДАШКОВСКИ
На правах персонажа, начавшего все это печатное действо, считаю
необ-ходимым напомнить неискушенным читателям, что нет возраста души. То же
счастье, что переполняло меня, когда Феликс ненадолго и чудом оказы-вался
все-таки со мной, я испытываю сегодня, когда он вернулся ко мне на-всегда.
На этот раз помешать нам было некому. Наши с Мишей дети уже давно
взро-слые и самостоятельные, живут себе в других странах, со своими
заботами. С их стороны не было и тени удивления или противодействия. Тем
более, что папа с мамой после развода остались искренними и ближайшими
друзьями, и никто из нас ни на что не претендует.
Хирург-психиатр Бергер буквально на глазах вылечил Феликса от всяких
его комплексов. Бывший глашатай истин из олимовского сквера заматерел,
окреп, освоил примитивный сленговый иврит сродни русскому мату, завел свое
дело и превратился в нормального израильского ацмаи -- микроакулу бизнеса.
Когда я говорю, что он таким образом наконец нашел себя на "исторической
родине", он предлагает мне подняться с ним в хамсин на раскаленную крышу,
куда он затаскивает с земли части бойлера. И сравнить это с радостью труда
галер-ника. Но соглашается, что быть безработным еще хуже. Если вас это
срав-нение неприятно задело, а Феликс к себе на крышу не пригласил, добро
по-жаловать ко мне на работу. Тоже получите сходное и незабываемое
впе-чатление...
Мой быт от перемены мест слагаемых не очень изменился. Даже на природу
ездим с новым мужем в похожем фургончике.
С учетом горького опыта нашей молодости и нашей с Феликсом искалеченной
жизни -- без общих детей и бесконечной радости любви в самые лучшие годы, я
настояла на том, чтобы немедленно отселиться от всех Богунов-Дашковс-ких.
Здесь даже в соседний город не каждый может себе позволить приез-жать чаще
раза в год без острой на то необходимости. И самые горячие привязанности
довольно быстро остывают до состояния вечной мерзлоты. Так что ни с кем из
персонажей нашей драмы мы с тех пор на одном гектаре так и не встретились.
Зато с Мишей и Диной сложились самые теплая отно-шения. Друг друга
приглашаем в гости на все праздники.
Мне же реализация понятия "МОЙ Феликс" стократ дороже всех событий,
описанных в наших монологах.
Что же касается Дины, то и она как-то призналась, что всегда
чувствовала себя на обочине огромной чужой любви, какой-то запчастью. И что
только теперь, на закате жизни, поняла, что значит не просто верно любить,
но и быть единственной любимой.
З А Н А В Е С
А вот и исполнители главных ролей и массовка выходят к рампе -- на
бис.
Мы же сидим с вами в партере и смотрим на сцену.
Декорации -- пустынная в субботу хайфская улица-рынок со старыми
бетонными строениями.
И на ее заплеванные подмостки, под звуки "Эвейну шолом алейхем" -- мы
вам принесли мир, -- первыми выходят мои герои-любовники. А за ними все
прочие описанные выше персо-нажи. Прежде всего, конечно, мишпаха -- семья,
мафия. Обеззубленная эмиграцией, абсорбцией, интеграцией -- в ласковых
объятьях своей нации, как показано в заключительном акте.
Это меня не очень удивило. Я давно знала, что все там будем.
Но вот когда я увидела, что из трущобных дворов этой улицы-клоаки
выходят и улыбаются мне Тарас со своей Галей, Тамара с Водолазовым, ничуть
не поста-ревшие Валя с Люсей, Коля в наручниках и Ольга с сумочкой, в
которой угады-вался уже не опасный мне нож, мне стало не по себе.
Строго смотрела мне в глаза красная Машка с блокнотом в руках. Она
кивала на меня Изольдовне, которая была какой-то прозрачной, явно уже не от
сего мира. Как и Шурик-долбанутый с проводом на шее. Я сделала ему воздушный
поцелуй. Но ничего он мне не отвечал, только тихо кедами качал... Так и не
приняли бедо-лагу в сирийские добровольцы для освобождения Голанских высот!
Ну, всем, решительно всем нашлось место в Израиле. Не иначе, чтобы
плодить но-вые полчища: вон сколько просторов еще завоевывать да
оккупировать! Поэтому совсем не зря со мной тут даже Андрей Сергеевич
вежливо раскланивается с бал-кона, держа за спиной что-то очень похожее на
кнут... И я совсем не уверена, что он простил мне неизменный вектор моей
сексуальной ориентации.
Не совсем вписывается в пейзаж Леша Горобец с некошерным живым
поросенком на огромных вытянутых руках. Поганое животное сучит короткими
розовыми ножками и издает на иврите восторженный визг, которым так
восхищались мои внуки, когда включали местные юмористические программы. Леша
смотрит на жизнерадостную тварь в определенном замешательстве и только
головой крутит со своим неизменным "иди ты!.."
Гельмут раскланиваться не вышел. Только смущенно делает ручкой с экрана
теле-визора в случайно открывшемся окне на первом этаже. У него своя Родина.
При-мерно такая же гостеприимная.
За кулисами вахтер Егорыч хвастается секретарше Антокольского
эротической ав-торучкой, а та смущенно посмеивается и грозит мне пальцем. А
за кисеей второго плана скользят какие-то исполнители эпизодических ролей
оконченной драмы.
Зато, как славно, что с низких светлых облаков ласково улыбаются мои
папа с мамой. Они тихо сидят, как всегда, обнявшись, а рядом -- родители
Миши. Чуть повыше ласково смотрят на нас Сан-Дмич с Ариной и Гаврилычем.
В дымке над серыми развалюхами угадывается умиротворенная улыбка
Маргари-ты Леопольдовны. Там же сидит и щерится мне беззубым ртом Савелий
Кузьмич с Персиком на коленях. Кот шипит на ветерана, как кипяток, и играет
лапами его медалями, сверкающими на солнце нашей Родины.
Последнюю символизировал выбежавший на сцену размашистым шагом Иосиф
Аронович Трахтенберг. Он держал перед собой руки так, словно готов был нас
всех обнять, но в тени его объятий оказался почему-то только ватик Марик с
при-личнейшей в этих краях фамилией Альтшулер.
И, наконец, где-то в дальних облаках, над морем, вне наших
территориаль-ных вод, прошла, словно танцуя, та цыганка. Она плавно махнула
мне гибкой рукой и победно улыбнулась.
18.07.01.
ШЛОМО ВУЛЬФ -- Dr. Solomon Zelmanov