Страница:
щадя себя, без конца повторяя свое "худо-бедно", он говорил и говорил,
тревожно заглядывая мне в глаза, как это мне все -- от чужого-то...
Но в том-то и дело, что я не воспринимала его больше как чужого! И сама
мысль, что эта встреча может оказаться первой и последней, что я так же
легко потеряю его, как потеряла Феликса, вдруг пронзила меня. В этот момент
он как раз загля-дывал мне в глаза и тотчас, как это умел до него только
Феликс, откликнулся: "Таня... Я понимаю, как это нетактично и несовременно,
но меня вынуждают быть навязчивым проклятые морские обстоятельства... Через
неделю мы уходим в Те-тюхе-пристань, а оттуда в Ростов-на-Дону. Бог знает,
что произойдет с вами и со мной дальше, если мы сейчас расстанемся, хотя бы
ненадолго. Я вовсе не уверен, встретимся ли снова вообще... Иначе говоря...
я просто панически боюсь вас боль-ше не увидеть -- по не зависящим от меня
причинам. Поэтому я намерен сделать то единственное, что зависит от меня...
Как вы относитесь к тому, что вам сейчас делает... предложение руки и сердца
человек, который ради вас готов немедленно отказаться от этого рейса, от
валюты, дефицита, стать снова рядовым городским хирургом? А простой врач
способен дать вам сомнительные блага, доступные, худо-бедно, его зарплате...
Дело в в том, что я вообще не верю в любовь на расстоянии, в "морскую
семью". Я не верю, что оставив вас на берегу даже и как свою жену, я застану
вас, худо-бедно, той же после многомесячного рейса. Жизнь есть жизнь, а вы
останетесь не в вакууме. Расстаться с вами в том состоянии, кото-рое я
сейчас испытываю, противоестественно в принципе. Поэтому я рискую показаться
занудой, но сразу ставлю такие жесткие условия. Логичнее было бы, конечно,
худо-бедно, спросить вас, любите ли вы меня с первого взгляда, как я полюбил
вас, но я, худо-бедно, умею кое-что прочесть в глазах. Тем более в таких
прозрачных глазках... Итак, я -- зануда. Я -- за ясность... Если вы
согласитесь, то я долго не смогу вам снова дарить такие же туфли, а взамен
гарантирую только свою верность и нежность. Выбирайте..."
"Я очень аккуратно ношу обувь и буду надевать эти туфли только в особо
торже-ственных случаях. Их хватит надолго..."
"То есть... Простите... Мне просто не верится. Вы что -- согласны? Так
сразу?.."
"Так ведь такие туфли!"
"Танечка, перестаньте вы шутить, Бога ради. Я ведь сделал вам
предложение выйти за меня замуж!.." "Вы можете считать, что моя справка
фальшивая, но... я -- сог-ласна." "Тогда я немедленно отказываюсь от места
врача на любом судне, чтобы остаться с вами во Владивостоке. Для меня это
очень серьезно. Я вас люблю. А вы? Пусть это формальность, но -- ответьте."
"Миш, мы на "вы" или на "ты", в конце концов? Ты кого любишь, меня или
нас?"
"Таня..." "Ну разве надо что-то еще говорить после наших взаимных
откровений? Я лично ни с кем из едва знакомых так не разговаривала, а вы?"
"Тем более. Я человек очень замкнутый, если не угрюмый и... даже с моей
бывшей женой..."
"А вот этого больше никогда не надо, Мишенька. Никого у тебя, как и у
меня, ни-когда с нами рядом не было. И не надо больше никогда и ничего из
прошлого ана-лизировать. Мне лично ясно, что это просто судьба. Мы оба были
каждый в своем тупике, куда нас поодиночке загнали разные обстоятельства. И
увидели выход на этом борту. Так всегда бывает. Все браки на свете, в конце
концов, случаются вдруг. Чего тут ждать и рассуждать? Конечно, я согласна
вот так срочно, коль уж так сложились твои морские обстоятельства, стать
твоей женой, милый..."
Таня:
Вся моя жизнь -- сплошной моветон. Вот и сейчас -- прибыла на съемки с
места судовых конструкций, а вместо этого целуюсь с едва знакомым парнем на
корме грузового теплохода в рабочее время.
Зато декорация для этой сцены была словно заказана великому Рериху.
Пылали алым и малиновым светом облака над фиолетовыми волнами, а за этими
облаками скрывалось огромное оранжевое солнце.
А за сценой гремит "Рондо" Паганини.
В Мишином распоряжении весь судовой медицинский блок, включая каюту
врача. Из соседних амбулатории и операционной тянет тревожными запахами
больницы. Отныне эти запахи, белые халаты и разговоры о больных и болезнях
станут моей жизнью до самой эмиграции.
Это мое внезапное освобождение от всего, что было еще сегодня утром, от
горечи моего поражения в Ленинграде, всех этих страстей и разочарований было
так ново и фантастично, что я без конца усилием воли сдерживала улыбку.
Вот уж где я иду со всех моих козырей, так это в его каюте! Он окаменел
на стуле, едва не теряя сознания, пока перед ним проходит парад женских
прелестей. И его карта бита! Чтобы не было и следа каких-то сомнений -- после
такого тела!..
Но и у меня словно никогда ни с кем и ничего не было. И ничего нет,
кроме незна-комого гладкого белого мощного торса под моими руками и новых
сильных рук на моей груди, склоненной над запрокинутым в сладкой истоме уже
родным лицом. В такт наших импульсивных движений с дыханием на пределе
человеческих воз-можностей я вижу то это лицо, то низкий потолок с дрожащими
бликами отражен-ного от волн закатного солнца. Потом я уже не вижу ничего,
кроме склоненного надо мной лица с приоткрытым ртом... Да было ли мне так
хорошо даже и с Феликсом? Не зря за сценой оркестр для нас исполняет "День
свадьбы" Грига...
Таня:
Но вот уж где точно все было совершенно иначе, чем в недоброй памяти
Сева-стополе, когда я "женихалась" с Феликсом, так это в кают-компании!
Другие лица и искренняя радость всех без исключения мужчин и женщин, которых
Миша приг-ласил на нашу помолвку. Нерусские вина, замечательные закуски
лично от похож-его на Олега Попова кока, мечущегося между нашими столами и
камбузом, иск-ренние слезы белой зависти и радости за меня двух судовых
буфетчиц, подарок от жены капитана -- какая-то коробочка с чем-то блестящим,
а я даже и не знаю, что это такое и куда это надевать -- такой дорогой вещи я
сроду не видела. Меня поз-дравляют мои коллеги, проводящие здесь испытания,
и зачем-то рассказывают всем о моем выступлении на антисионитском митинге в
июне.
У доктора Миши, моего жениха с еще не известной мне моей будущей
фамилией, тотчас густо краснеют лицо и шея, а глаза заполняются слезами. Он
бросает на меня такой благодарный и восхищенный взгляд, что у меня мороз по
спине пробе-гает. Одновременно вдруг грянули в мою честь аплодисменты, а
милейший моло-дой первый помощник капитана, политический руководитель
экипажа растерян-но оглядывается. И тут до меня доходит, что смутная догадка
о национальности моего избранника верна и что судьба снова упорно
поворачивает меня в точном соответствии с политически ошибочным сексуальным
вектором, который я так твердо обещала Андрею Сергеевичу поменять на
противоположный...
Таня:
Вы можете легко представить себе, после моих севастопольских рассказов,
что я испытывала, когда такси из аэропорта остановилось на какой-то станции
Фонтана у белого домика Бергеров на самом краю обрыва, под которым шумело
море. А нам навстречу выбежала, на ходу вытирая слезы радости, высокая
женщина в переднике. Ее серые глаза остановились на мне с каким-то детским
изумлением. "Мишенька, -- едва выговорила она, -- так это... и есть наша
Танечка?.. Абраша! Иди скорее сюда... Скорее! Ты посмотри только, на какой
девушке женился наш Миха!"
И заметалась, вытирая о передник испачканные в муке руки, подходя
сначала ко мне: "Мне можно вас поцеловать, Танечка?"
Контраст с Севастополем был так велик, что я, к удивлению моей новой
свекрови и самого новобрачного, стала облегченно плакать, долго не отпуская
обнявшую меня чужую женщину. А напротив уже стоял тоже высокий, но очень
худой и сутулый мужчина. "Абрам, -- протянул он мне руку. -- Абрам
Эммануилович Бер-гер," -- добавил он и смутился до слез, когда я его
поцеловала в щеку. "Ну? -- ликовала его супруга. -- Ты видел когда-нибудь хоть
в кино кого-нибудь красивее? Мне просто... не верится! Миша, я так
счастлива... так..." Она обняла своего Абр-ама и заплакала, не сводя с меня
глаз.
"Как зовут твою маму?" -- шепнула я Мише. "Софья... ты что? Софья
Моисеевна. Что-то не так?" "Так! Так! -- хохотала я, снова обнимая его маму,
уже уверенная, что эта еврейка не вырвется с омерзением от моего
прикосновения. -- Лучше, чем так... И никаких тут мне больше имен и отчеств,
если вы не возражаете... Здрав-ствуйте, мамочка, добрый день, папочка..."
У меня внутри все замерло. Опять эта скороспелая нежность, после
которой меня вечно ставят на место... Но оба еще больше расцвели и,
прижимаясь с обеих сто-рон, повели меня в дом.
Маленькая уютная веранда словно парила над прибоем за узким песчаным
пляжем.
Свекровь бросилась к духовке, откуда уже тянуло гарью, а свекор
торопливо делал нам салат: "Мы вас ждали только через час, -- оправдывался
он. -- Пока будет обед, надо перекусить, правда, Танюша?" "Правда, папочка, --
ужасно нравилось мне ку-паться в этой непривычной семейной неге. -- Я вообще
вечно голодная, еще с детства. И вы уж меня простите, если у меня при
этом..." "Знаете, Танюша, я сам всю жизнь начинаю покашливать, чтобы не
слышно было, -- показал он, что заме-тил мою беду. -- Так это же не зависит от
воли человека, зачем смущаться? Вот поешьте сначала салат. Все с нашего
огорода, самое натуральное. И наливочки для аппетита?" "С аппетитом, как вы
поняли, у меня и так в полном ажуре, -- смеялась я, поражаясь, с каким
детским восхищением и обожанием все трое наблюдают мою улыбку и с каким
радостным ожиданием приоткрывают рты, как только я начинаю что-то говорить,
-- но наливочку за встречу выпью просто с восторгом!"
Я все не могла избавиться от тех воспоминаний: "динамо" тут точно
крутить не умели... "Можно я вам помогу, мама?" -- решилась я встать из-за
стола, видя, как свекровь торопится на кухне. "Спасибо, Танюша. У тебя,
конечно, есть какие-то свои рецепты?" "Боюсь, что это и вы знаете... черные
голубцы... -- все не могла я уйти от прошлого. -- Это же южное блюдо."
"Черные? -- не поняла она. -- В каком смысле?" "Ну, в виноградных листьях, вы
же знаете, -- все не верилось мне, что от Казимировны вдруг такой полезный
привет. -- Вон сколько у вас винограда."
"Вместо капусты?" "Ну да." "Абраша, ты представляешь? Танечка знает
южное блюдо, о котором я даже не слышала..."
"А как твои родители, Таня, относятся к тому, -- осторожно спросил
свекор, когда я уже насытилась и оценила наливку, -- что ты вышла замуж за...
еврея?"
"Им не привыкать, -- ляпнула я и похолодела. -- То есть... ради Бога, не
подумайте, что я была замужем..." "Что ты, Танюша, -- заторопилась свекровь,
гладя меня по руке. -- Ведь и Мишенька тоже..." "Да нет, это мой первый брак,
-- я чувствовала, что творится с моим носом, но все трое словно ничего не
замечали. -- Просто я, так сказать, пережила некоторую драму... и на главную
роль в ней был приглашен как раз один еврей." "Евреи, как и русские, -- тихо
сказал свекор, -- бывают разные." "Да еще какие! -- ликовала я к общему
облегчению. -- Если бы вы только знали, как я счастлива, что все люди бывают
совершенно разными. А что касается моего нынешнего еврейства..." "То Таню,
задолго до нашего с ней знакомства, даже привлекали, -- тихо и торжественно
сказал Миша, -- за произраильское выступление на митинге. У нее были
серьезные неприятности с КГБ. И, что интересно, ею после этого гордятся все
ее коллеги." "Так что русские тоже отнюдь не все анти-семиты," -- добавила я
гордо, а свекор даже всплеснул руками: "Вы таки в Одессе, Танюша! Нас ли
надо в этом убеждать?" "Я надеюсь, -- заметила я, -- что в Одессе это взаимно.
То есть и я для вас не гойка и "а-шиксе"?" "Танечка! -- снова воздел руки
Абрам Эммануилович, -- о чем ты вообще говоришь? Мы и так гордились перед
всеми соседями, что наш сын женился на ленинградской аспирантке, а когда
тебя увидели, то просто не можем насмотреться и нарадоваться. Я лично и не
подозревал о таком женском совершенстве... У нас с мамой и мысли никогда не
возникнет обидеть такого ангела Божьего..."
Итак, я вышла замуж все-таки за чистокровного еврея. Совершенно
естественно, словно и не могло быть другого. Если такое русской женщине на
роду написано, то бесполезно что-то менять, все равно будет, как будет. Тут
воля небес, а с ней не поспоришь... Моя самая что ни на есть приличная, с
точки зрения партии и прави-тельства, фамилия сгинула в этнически чистом
прошлом.
Представляюсь, читатель. Я теперь Татьяна Алексеевна Бергер. И эта
замужняя юная дама стоит со своим еще не Моше, но уже и не Михаилом
Аркадьевичем перед уличным фотографом на одной из прекраснейших площадей
мира. Ибо декорацией к этой сцене является Одесский театр оперы и балета во
всем велико-лепии белых на сером фоне колонн, скульптур и обрамляющих его
акаций под голубым октябрьским небом. Город радостно разворачивается перед
нами, улица за улицей, в многоцветье золотой осени, когда мы часами гуляем.
Одесса и так невыразимо прекрасна, а с этими желтыми и красными листьями на
каждом из тысяч деревьев по всем улицам кажется вообще городом из сказки.
Миша показы-вает мне места своего детства и юности.
И персонажи этого акта тоже словно спихнули куда-то за кулисы всех
предыдущих героев моей драмы и нормализовали мою главную роль в пьесе о
сумасшедшем доме в еврейском театре.
Таня:
Зато уже назавтра я пережила такую ревность, по сравнению с которой
боль от измены Феликса казалась мелкой обидой. Дело в том, что от Феликса я
с первого дня ждала какого-то подвоха -- у него прямо на лице было что-то
нехорошее написано, а Миша в этом смысле был его противоположностью.
Приревновала же я Мишу к его бывшей жене Гале!..
Она разрешила свидание отца с сыном Вовой в квартире своего нового
мужа, работника горисполкома, на другом конце Одессы.
Так что декорацией к этой сцене можете считать просторную городскую
квартиру с виноградными лозами и свисающими прямо на балконе кистями.
Действующие лица явления первого -- уже мой Миша Бергер и эффектная худощавая
энергичная зеленоглазая брюнетка в строгом деловом костюме знающего себе
цену врача. И вот прямо у меня на глазах один врач целует, как мне
показалось из прихожей, совсем не мимолетно, а слишком долго, другого --
бывшую свою Галю.
Явлением вторым оказалась красная как буряк физиономия свирепого на вид
ви-слоусого щирого Тараса -- ее нового мужа. Взгляд, которым он одарил сцену
что-то уж слишком цивилизованного развода, не оставлял ни малейшего сомнения
в том, как именно он относился к этим поцелуям вообще и к доктору Моисею
Аб-рамовичу Бергеру в частности.
И тут вам явление третье -- не больно-то худощавая блондинка с такими
глазами и носом от этого явления первого, что кого хочешь заинтригуют. К
тому же, в легко-мысленном курортном наряде, ибо я тут, как говорится, не
при исполнении.
Муж бывшей жены моего излишне ласкового не совсем по адресу мужа
смотрит на меня, боюсь, еще свирепее, чем на этого пархатого... Бергера.
Пышущий гневом Тарас даже не счел необходимым соблюдать приличия: "Тю, --
сплюнул он, -- так от яких воны соби жинок заводять, гха!.."
"Не нравлюсь? -- прищурилась я, увлекая его под руку на балкон. -- Или
наш брак вам не по душе?" "Та негоже ж таким гарным та справним жинкам до
них от своих хлопцив уходить! Хиба тоби москалей твоих мало було?" "Було,
було, -- нашла я наконец на ком сорвать свое настроение. И вообще -- тоже
нашли себе тут ангела небесного в лице Татьяны по прозвищу "миледи"!.. -- А
вот у тебя небось не було, раз ты еврейский огрызок доедаешь, хохол дурной."
"Ты що? -- побагровел он от моей наглости. -- Та як ты смиешь? Мени? У мени ж
у хати? Та в моий ридной Украйини!.."
"Вот что, Тарас. Мне твое общество отнюдь не по душе, а потому болтать
с тобой долго я не расположена, понял? Так что кончай-ка придуриваться и
переходи со мной на русский." "Чого це?" "А того це, что с начальством своим
в исполкоме ты небось на чистом русском только и смеешь говорить. Тут твоя
благоверная моему суженому проговорилась как-то, что твой завотделом вообще
еврей. Ну-ка я ему капну о твоих антисемитских закидонах, а? Куда ты тогда
заткнешь свой поганый язык, хохол двуглавый?" "А чому двуглавий?" -- не
сдавался он. "А тому, что тебя хер бы в исполком взяли в качестве щирого
петлюровца. Ты небось член КПУ, нет? А наша партия -- партия
интернационалистов, не слышал? Короче, как даль-ше будем выяснять отношения
-- на мове или по-человечески?"
Он, казалось, сейчас лопнет от злости. Миша тревожно поглядывал на нас
из глу-бины комнаты, где сидел на диване с маленьким беленьким совершенно
счаст-ливым Вовиком с моей красной пожарной машинкой в руках. Уж больно
видно вертелся мой нос между синих огней.
Но у грозного Тараса усы уже повисли: "А Галя мне говорила, что у ее
бывшего мужа жена теперь ленинградка, аспирантка, -- тихо и без акцента
сказал он. -- Как же вы можете вот так... бесцеремонно со мной? Как с негром
в Америке..." "А у нас в Питере с волками принято выть только по-волчьи. Дай
тебе и таким как ты волю, Петлюру своего любимого переплюнете." "Напрасно вы
так, -- еще миролю-бивее и тише сказал он. -- У нас, украинцев, совсем другая
национальная история, чем та, которую мы все учили в школе. Вы знаете только
искаженную интерпре-тацию короткого периода нашей независимости, Татьяна
Алексеевна... У Симона Васильевича в правительстве было даже министерство по
защите евреев. Един-ственное в мире. А вы так о нас пренебрежительно. Вас
ведь тоже можно обвинить в великодержавном шовинизме..."
"Ладно, Тарасик, -- положила я руку на его круглое мягкое плечо. -- Про
это мини-стерство я действительно в школе не учила, только про погромы. Не
иначе, как с целью защиты евреев... Все люди, в конце концов, братья и
сестры. Ты лучше мне вот что скажи, как на духу: тебе лично что, их Вовка
дозарезу нужен? Ты без него жить не можешь?" "Як на духу, Танечка, дык вин
мени от тут..." "Так уговори свою Галю уступить парня отцу. Судиться, сам
знаешь, с матерью бесполезно. А вот если по доброму согласию, то..." "А ты,
Таня, теж мени скажи, як на духу: нащо вин тоби особисто?" "Мне лично нужно
душевное спокойствие моего люби-мого мужа." "А коли вин тоби с цим
хлопцем..." "Слушай, Тарас Осипович, давай все-таки по-русски. Ты бы хотел,
чтобы Миша с тобой говорил по-еврейски, а ты морщил лоб, как я с тобой,
чтобы понять." "Так и я ж о том же! Увезет он вас с Вовкой в свой Израиль.
Кем он там станет? Оккупантом?" "Человеком станет. Везде есть хорошие люди."
"Та що, таки вже собираетесь?" "Пока нет." "А ты-то там як? Ты ж така
русская, що як... эталон! Тебя ж за версту видать!" "И русские везде живут.
Но мы сейчас не обо мне, а о Володе. Так как? И тебе забот меньше. Все равно
ведь он даже и с матерью не ладит, с вами пока не живет. Так хоть пусть с
отцом будет. И в Ленинграде, а?"
"Ну... як ты так бажаешь... Погутарю с жинкой. Ты маешь рацию... то
есть ты права: та, нащо мени чужой пацан..." "Тем более от еврея, а?" "О,
так це ж... это же главное! Ты ж меня понимаешь?" "Предположим. Так отдадите
нам парня?" "Я постараюсь. Только не сразу." "Отлично, Тарас Остапович, --
перешла я на нужные рельсы. -- Очень на вас надеюсь. А мы как устроимся с
жильем, за ним и заскочим в Одессу, идет? Я сразу поняла, что на такого
козака можно положиться."
"Таня, ты ж чудо яка цмококо... Та заради тебя я ж в исполкоме сам все
и зроблю... сделаю. Только ты, это, ну... Фраимовичу моему..." "Могила. Так
парень через ме-сяц наш?" "Твой, твой, ты только обратно его не привози."
"Вот и спасибо."
Я рада была своему успеху и спешила на кухню, где бывшие голубки опять
вроде бы уединились. Вот возьмут вдруг и помирятся худо-бедно, как говорит
доктор Бергер! Этого мне еще не хватало!..
Но там разговор шел о том же и пока на совсем других тонах. Тарас тут
же обнял свою Г-халю и увел ее в спальню, где ее высокий голос постепенно
стал стихать под его ласковое ворчание. Расстались мы почти дружески.
"Ну, а тебе чего удалось добиться? -- нетерпеливо спросил Миша на улице.
-- Ведь ты говорила с ним? О Вове?" "А о чем же еще? Мне с ним целоваться
было не с руки... Он согласен. Обещал через месяц сам все по блату
оформить." "Правда? Танечка, ты не шутишь? Обещал? А мне категорически
отказано... И мне пока-залось, что вы там ссоритесь." "Не без этого.
Поссорились -- подружились. Не при-выкать. Только... чтоб эта твоя встреча с
Галей была последней! Вот уж к чему мне привыкать снова не хочется, так это
к изменам..." "Танечка! Да я придти в себя не могу от счастья, когда вижу
вас рядом -- а моя -- не она!.."
Мы вернулись к нашему южному отпуску. Купаться было уже холодно. По
утрам мы просто бродили по песку пустынного пляжа и грызли семечки.
А я, глядя на ровные морские волны, то вспоминала Севастополь и
свирепую конфронтацию в богатом доме моего несостоявшегося жениха, то жуткую
сцену моего последнего перед отлетом в Одессу визита уже к другому морю,
моему самому любимому до сих пор -- Японскому.
Я тогда рассказывала Мише все о моей жизни, показывала ему мои памятные
места во Владивостоке. Естественно, мы с ним оказались и на мысу Бурном. В
недобрый час! У нас на глазах разворачивалась трагедия целого сословия.
Городские власти, после бесчисленных и привычно проигнорированных
преду-преждений, как раз в этот день приступили к насильственному сносу
стихийно возникших здесь в незапамятные времена прибрежных гаражей для
моторок и ботов. Орала в мегафон милиция, блестели на солнце пожарные
машины, пылали подожженные гаражи, ревел бульдозер, ровнявший с песком пляжа
пепелища, метались и матерились несчастные рыбаки, для которых здесь годами
был един-ственный вид летнего досуга и добрая половина семейных съестных
припасов.
Половину улицы Мыс Бурный уже снесли. Наш дом сиротливо стоял среди
срубленного бульдозерами сада. Только сирень жалась еще к моим бывшим окнам
и тревожно шелестела пожухлыми листьями. Арина вышла к нам с каким-то
почерневшим лицом и впервые не ответила на мое приветствие своей
замечательной улыбкой.
"Что случилось, Арина Алексеевна? Где Коля, где Ольга? -- спросила я,
отметив, что бот "Таня" покачивается на своем месте. -- У вас все здоровы?"
"Не видишь? Нас сносят..." "Так ведь квартиру дают. С удобствами." "Нахер
мне эта квартира на Голубинке, у черта на рогах!" "А Коля-то где?" "Где,
где... Дома он. Не ходи. Пьяный он, пришибьет любого, кто заглянет. Бот его
вчера раскурочили..." "Как? Вон же он!" "Только корпус-то и остался.
Выпотрошили, гады, все. Даже дизель ухитрились выковырять! У Коленьки был
запой из-за всех этих событий, он и не уследил. А как на боте после погрома
побывал, вообще с ума сдвинулся. Ой, Танюшечка, ну прям оккупанты какие-то
эта наша проклятущая советская власть... Ни защитить, ни накормить, только
своего кровного лишить умеет. К нам в дом каждую ночь кто-нибудь да лезет,
думают, что нас уже нет. Так я боюсь, что Коля кого прибьет насмерть, с
топором ведь спит... И опять загремит лет на пять или больше..." "А Оля?"
"Ольга-то? С ним пьет и ему подливает, стерва... Появилась ты у меня, как
лучик надежды на один вечер, так и тот блядюга отняла. Ты-то как,
родненькая?" "Я уезжаю в аспирантуру, Арина Алексеевна." "А это кто с тобой?
Чего не подходит?" "Это мой Миша..." "А рада-то как! Ну и я за тебя рада...
Мне Бог счастья не дал такую невестку и внуков от нее с Коленькой, так хоть
кому-то счастье... Дай тебе, Бог, Танюша... Не поминай нас лихом." "Вот тут
мой ленин-градский адрес, Ариночка. Напишите мне, когда вы все это
переживете. Не печаль-тесь. Вы же мне сколько раз сами говорили: что Бог ни
даст, все к лучшему. До свидания."
Только не было у нас с ней больше свидания...
Таня:
А в Ленинграде в октябре мели мокрые метели.
Ни меня, как уже замужнюю, ни, тем более, моего иногороднего мужа на
мамины скудные метры не прописывали. По закону о прописке я больше
ленинградкой не считалась. Я была иногородней аспиранткой, наравне с
тысячами других студентов и аспирантов. Супругов граждан иного сорта,
временно впущенных в столичное святилище, не прописывали -- изменяйте друг
другу в своем друг от друга далеке, разводитесь -- но не претендуйте на наши
товары и услуги вне очереди. Ленинград не резиновый. Весь Союз на берега
Невы не вместишь. Что тут можно возразить? Впрочем, и с пропиской жить-то
нам с Мишей было негде.
Великий доктор Гельмут свое дело сделал. Его эксперимент с мелотерапией
удался на славу, хотя в отчете он приписал успех лечения никчемному методу
видного профессора. Так или иначе, папу из больницы выписали, он устроился
кочегаром в трех газовых котельных, относительно прилично зарабатывал,
вызволил маму из гастронома. Она выглядела помолодевшей и счастливой.
Мы спали с Мишей на полу за специально сдвинутым шкафом и целыми днями
бегали по маклерам. Вот так ему "повезло". Зря друзья завидовали -- на
ленин-градке женился... Такой теплый прием в родном городе все более наводил
меня на мысль вернуться во Владивосток или попытать такого же сомнительного
счастья в Одессе. Но Миша проявил неожиданную твердость: "Трудности, Таня,
худо-бедно, приходят и уходят, а такую карьеру сделать тебе больше никогда
не удастся. Если бы ты была одна, без меня, то спокойненько прописалась к
родителям и жила себе. Я все подпортил, мне и искать выход из положения,
тревожно заглядывая мне в глаза, как это мне все -- от чужого-то...
Но в том-то и дело, что я не воспринимала его больше как чужого! И сама
мысль, что эта встреча может оказаться первой и последней, что я так же
легко потеряю его, как потеряла Феликса, вдруг пронзила меня. В этот момент
он как раз загля-дывал мне в глаза и тотчас, как это умел до него только
Феликс, откликнулся: "Таня... Я понимаю, как это нетактично и несовременно,
но меня вынуждают быть навязчивым проклятые морские обстоятельства... Через
неделю мы уходим в Те-тюхе-пристань, а оттуда в Ростов-на-Дону. Бог знает,
что произойдет с вами и со мной дальше, если мы сейчас расстанемся, хотя бы
ненадолго. Я вовсе не уверен, встретимся ли снова вообще... Иначе говоря...
я просто панически боюсь вас боль-ше не увидеть -- по не зависящим от меня
причинам. Поэтому я намерен сделать то единственное, что зависит от меня...
Как вы относитесь к тому, что вам сейчас делает... предложение руки и сердца
человек, который ради вас готов немедленно отказаться от этого рейса, от
валюты, дефицита, стать снова рядовым городским хирургом? А простой врач
способен дать вам сомнительные блага, доступные, худо-бедно, его зарплате...
Дело в в том, что я вообще не верю в любовь на расстоянии, в "морскую
семью". Я не верю, что оставив вас на берегу даже и как свою жену, я застану
вас, худо-бедно, той же после многомесячного рейса. Жизнь есть жизнь, а вы
останетесь не в вакууме. Расстаться с вами в том состоянии, кото-рое я
сейчас испытываю, противоестественно в принципе. Поэтому я рискую показаться
занудой, но сразу ставлю такие жесткие условия. Логичнее было бы, конечно,
худо-бедно, спросить вас, любите ли вы меня с первого взгляда, как я полюбил
вас, но я, худо-бедно, умею кое-что прочесть в глазах. Тем более в таких
прозрачных глазках... Итак, я -- зануда. Я -- за ясность... Если вы
согласитесь, то я долго не смогу вам снова дарить такие же туфли, а взамен
гарантирую только свою верность и нежность. Выбирайте..."
"Я очень аккуратно ношу обувь и буду надевать эти туфли только в особо
торже-ственных случаях. Их хватит надолго..."
"То есть... Простите... Мне просто не верится. Вы что -- согласны? Так
сразу?.."
"Так ведь такие туфли!"
"Танечка, перестаньте вы шутить, Бога ради. Я ведь сделал вам
предложение выйти за меня замуж!.." "Вы можете считать, что моя справка
фальшивая, но... я -- сог-ласна." "Тогда я немедленно отказываюсь от места
врача на любом судне, чтобы остаться с вами во Владивостоке. Для меня это
очень серьезно. Я вас люблю. А вы? Пусть это формальность, но -- ответьте."
"Миш, мы на "вы" или на "ты", в конце концов? Ты кого любишь, меня или
нас?"
"Таня..." "Ну разве надо что-то еще говорить после наших взаимных
откровений? Я лично ни с кем из едва знакомых так не разговаривала, а вы?"
"Тем более. Я человек очень замкнутый, если не угрюмый и... даже с моей
бывшей женой..."
"А вот этого больше никогда не надо, Мишенька. Никого у тебя, как и у
меня, ни-когда с нами рядом не было. И не надо больше никогда и ничего из
прошлого ана-лизировать. Мне лично ясно, что это просто судьба. Мы оба были
каждый в своем тупике, куда нас поодиночке загнали разные обстоятельства. И
увидели выход на этом борту. Так всегда бывает. Все браки на свете, в конце
концов, случаются вдруг. Чего тут ждать и рассуждать? Конечно, я согласна
вот так срочно, коль уж так сложились твои морские обстоятельства, стать
твоей женой, милый..."
Таня:
Вся моя жизнь -- сплошной моветон. Вот и сейчас -- прибыла на съемки с
места судовых конструкций, а вместо этого целуюсь с едва знакомым парнем на
корме грузового теплохода в рабочее время.
Зато декорация для этой сцены была словно заказана великому Рериху.
Пылали алым и малиновым светом облака над фиолетовыми волнами, а за этими
облаками скрывалось огромное оранжевое солнце.
А за сценой гремит "Рондо" Паганини.
В Мишином распоряжении весь судовой медицинский блок, включая каюту
врача. Из соседних амбулатории и операционной тянет тревожными запахами
больницы. Отныне эти запахи, белые халаты и разговоры о больных и болезнях
станут моей жизнью до самой эмиграции.
Это мое внезапное освобождение от всего, что было еще сегодня утром, от
горечи моего поражения в Ленинграде, всех этих страстей и разочарований было
так ново и фантастично, что я без конца усилием воли сдерживала улыбку.
Вот уж где я иду со всех моих козырей, так это в его каюте! Он окаменел
на стуле, едва не теряя сознания, пока перед ним проходит парад женских
прелестей. И его карта бита! Чтобы не было и следа каких-то сомнений -- после
такого тела!..
Но и у меня словно никогда ни с кем и ничего не было. И ничего нет,
кроме незна-комого гладкого белого мощного торса под моими руками и новых
сильных рук на моей груди, склоненной над запрокинутым в сладкой истоме уже
родным лицом. В такт наших импульсивных движений с дыханием на пределе
человеческих воз-можностей я вижу то это лицо, то низкий потолок с дрожащими
бликами отражен-ного от волн закатного солнца. Потом я уже не вижу ничего,
кроме склоненного надо мной лица с приоткрытым ртом... Да было ли мне так
хорошо даже и с Феликсом? Не зря за сценой оркестр для нас исполняет "День
свадьбы" Грига...
Таня:
Но вот уж где точно все было совершенно иначе, чем в недоброй памяти
Сева-стополе, когда я "женихалась" с Феликсом, так это в кают-компании!
Другие лица и искренняя радость всех без исключения мужчин и женщин, которых
Миша приг-ласил на нашу помолвку. Нерусские вина, замечательные закуски
лично от похож-его на Олега Попова кока, мечущегося между нашими столами и
камбузом, иск-ренние слезы белой зависти и радости за меня двух судовых
буфетчиц, подарок от жены капитана -- какая-то коробочка с чем-то блестящим,
а я даже и не знаю, что это такое и куда это надевать -- такой дорогой вещи я
сроду не видела. Меня поз-дравляют мои коллеги, проводящие здесь испытания,
и зачем-то рассказывают всем о моем выступлении на антисионитском митинге в
июне.
У доктора Миши, моего жениха с еще не известной мне моей будущей
фамилией, тотчас густо краснеют лицо и шея, а глаза заполняются слезами. Он
бросает на меня такой благодарный и восхищенный взгляд, что у меня мороз по
спине пробе-гает. Одновременно вдруг грянули в мою честь аплодисменты, а
милейший моло-дой первый помощник капитана, политический руководитель
экипажа растерян-но оглядывается. И тут до меня доходит, что смутная догадка
о национальности моего избранника верна и что судьба снова упорно
поворачивает меня в точном соответствии с политически ошибочным сексуальным
вектором, который я так твердо обещала Андрею Сергеевичу поменять на
противоположный...
Таня:
Вы можете легко представить себе, после моих севастопольских рассказов,
что я испытывала, когда такси из аэропорта остановилось на какой-то станции
Фонтана у белого домика Бергеров на самом краю обрыва, под которым шумело
море. А нам навстречу выбежала, на ходу вытирая слезы радости, высокая
женщина в переднике. Ее серые глаза остановились на мне с каким-то детским
изумлением. "Мишенька, -- едва выговорила она, -- так это... и есть наша
Танечка?.. Абраша! Иди скорее сюда... Скорее! Ты посмотри только, на какой
девушке женился наш Миха!"
И заметалась, вытирая о передник испачканные в муке руки, подходя
сначала ко мне: "Мне можно вас поцеловать, Танечка?"
Контраст с Севастополем был так велик, что я, к удивлению моей новой
свекрови и самого новобрачного, стала облегченно плакать, долго не отпуская
обнявшую меня чужую женщину. А напротив уже стоял тоже высокий, но очень
худой и сутулый мужчина. "Абрам, -- протянул он мне руку. -- Абрам
Эммануилович Бер-гер," -- добавил он и смутился до слез, когда я его
поцеловала в щеку. "Ну? -- ликовала его супруга. -- Ты видел когда-нибудь хоть
в кино кого-нибудь красивее? Мне просто... не верится! Миша, я так
счастлива... так..." Она обняла своего Абр-ама и заплакала, не сводя с меня
глаз.
"Как зовут твою маму?" -- шепнула я Мише. "Софья... ты что? Софья
Моисеевна. Что-то не так?" "Так! Так! -- хохотала я, снова обнимая его маму,
уже уверенная, что эта еврейка не вырвется с омерзением от моего
прикосновения. -- Лучше, чем так... И никаких тут мне больше имен и отчеств,
если вы не возражаете... Здрав-ствуйте, мамочка, добрый день, папочка..."
У меня внутри все замерло. Опять эта скороспелая нежность, после
которой меня вечно ставят на место... Но оба еще больше расцвели и,
прижимаясь с обеих сто-рон, повели меня в дом.
Маленькая уютная веранда словно парила над прибоем за узким песчаным
пляжем.
Свекровь бросилась к духовке, откуда уже тянуло гарью, а свекор
торопливо делал нам салат: "Мы вас ждали только через час, -- оправдывался
он. -- Пока будет обед, надо перекусить, правда, Танюша?" "Правда, папочка, --
ужасно нравилось мне ку-паться в этой непривычной семейной неге. -- Я вообще
вечно голодная, еще с детства. И вы уж меня простите, если у меня при
этом..." "Знаете, Танюша, я сам всю жизнь начинаю покашливать, чтобы не
слышно было, -- показал он, что заме-тил мою беду. -- Так это же не зависит от
воли человека, зачем смущаться? Вот поешьте сначала салат. Все с нашего
огорода, самое натуральное. И наливочки для аппетита?" "С аппетитом, как вы
поняли, у меня и так в полном ажуре, -- смеялась я, поражаясь, с каким
детским восхищением и обожанием все трое наблюдают мою улыбку и с каким
радостным ожиданием приоткрывают рты, как только я начинаю что-то говорить,
-- но наливочку за встречу выпью просто с восторгом!"
Я все не могла избавиться от тех воспоминаний: "динамо" тут точно
крутить не умели... "Можно я вам помогу, мама?" -- решилась я встать из-за
стола, видя, как свекровь торопится на кухне. "Спасибо, Танюша. У тебя,
конечно, есть какие-то свои рецепты?" "Боюсь, что это и вы знаете... черные
голубцы... -- все не могла я уйти от прошлого. -- Это же южное блюдо."
"Черные? -- не поняла она. -- В каком смысле?" "Ну, в виноградных листьях, вы
же знаете, -- все не верилось мне, что от Казимировны вдруг такой полезный
привет. -- Вон сколько у вас винограда."
"Вместо капусты?" "Ну да." "Абраша, ты представляешь? Танечка знает
южное блюдо, о котором я даже не слышала..."
"А как твои родители, Таня, относятся к тому, -- осторожно спросил
свекор, когда я уже насытилась и оценила наливку, -- что ты вышла замуж за...
еврея?"
"Им не привыкать, -- ляпнула я и похолодела. -- То есть... ради Бога, не
подумайте, что я была замужем..." "Что ты, Танюша, -- заторопилась свекровь,
гладя меня по руке. -- Ведь и Мишенька тоже..." "Да нет, это мой первый брак,
-- я чувствовала, что творится с моим носом, но все трое словно ничего не
замечали. -- Просто я, так сказать, пережила некоторую драму... и на главную
роль в ней был приглашен как раз один еврей." "Евреи, как и русские, -- тихо
сказал свекор, -- бывают разные." "Да еще какие! -- ликовала я к общему
облегчению. -- Если бы вы только знали, как я счастлива, что все люди бывают
совершенно разными. А что касается моего нынешнего еврейства..." "То Таню,
задолго до нашего с ней знакомства, даже привлекали, -- тихо и торжественно
сказал Миша, -- за произраильское выступление на митинге. У нее были
серьезные неприятности с КГБ. И, что интересно, ею после этого гордятся все
ее коллеги." "Так что русские тоже отнюдь не все анти-семиты," -- добавила я
гордо, а свекор даже всплеснул руками: "Вы таки в Одессе, Танюша! Нас ли
надо в этом убеждать?" "Я надеюсь, -- заметила я, -- что в Одессе это взаимно.
То есть и я для вас не гойка и "а-шиксе"?" "Танечка! -- снова воздел руки
Абрам Эммануилович, -- о чем ты вообще говоришь? Мы и так гордились перед
всеми соседями, что наш сын женился на ленинградской аспирантке, а когда
тебя увидели, то просто не можем насмотреться и нарадоваться. Я лично и не
подозревал о таком женском совершенстве... У нас с мамой и мысли никогда не
возникнет обидеть такого ангела Божьего..."
Итак, я вышла замуж все-таки за чистокровного еврея. Совершенно
естественно, словно и не могло быть другого. Если такое русской женщине на
роду написано, то бесполезно что-то менять, все равно будет, как будет. Тут
воля небес, а с ней не поспоришь... Моя самая что ни на есть приличная, с
точки зрения партии и прави-тельства, фамилия сгинула в этнически чистом
прошлом.
Представляюсь, читатель. Я теперь Татьяна Алексеевна Бергер. И эта
замужняя юная дама стоит со своим еще не Моше, но уже и не Михаилом
Аркадьевичем перед уличным фотографом на одной из прекраснейших площадей
мира. Ибо декорацией к этой сцене является Одесский театр оперы и балета во
всем велико-лепии белых на сером фоне колонн, скульптур и обрамляющих его
акаций под голубым октябрьским небом. Город радостно разворачивается перед
нами, улица за улицей, в многоцветье золотой осени, когда мы часами гуляем.
Одесса и так невыразимо прекрасна, а с этими желтыми и красными листьями на
каждом из тысяч деревьев по всем улицам кажется вообще городом из сказки.
Миша показы-вает мне места своего детства и юности.
И персонажи этого акта тоже словно спихнули куда-то за кулисы всех
предыдущих героев моей драмы и нормализовали мою главную роль в пьесе о
сумасшедшем доме в еврейском театре.
Таня:
Зато уже назавтра я пережила такую ревность, по сравнению с которой
боль от измены Феликса казалась мелкой обидой. Дело в том, что от Феликса я
с первого дня ждала какого-то подвоха -- у него прямо на лице было что-то
нехорошее написано, а Миша в этом смысле был его противоположностью.
Приревновала же я Мишу к его бывшей жене Гале!..
Она разрешила свидание отца с сыном Вовой в квартире своего нового
мужа, работника горисполкома, на другом конце Одессы.
Так что декорацией к этой сцене можете считать просторную городскую
квартиру с виноградными лозами и свисающими прямо на балконе кистями.
Действующие лица явления первого -- уже мой Миша Бергер и эффектная худощавая
энергичная зеленоглазая брюнетка в строгом деловом костюме знающего себе
цену врача. И вот прямо у меня на глазах один врач целует, как мне
показалось из прихожей, совсем не мимолетно, а слишком долго, другого --
бывшую свою Галю.
Явлением вторым оказалась красная как буряк физиономия свирепого на вид
ви-слоусого щирого Тараса -- ее нового мужа. Взгляд, которым он одарил сцену
что-то уж слишком цивилизованного развода, не оставлял ни малейшего сомнения
в том, как именно он относился к этим поцелуям вообще и к доктору Моисею
Аб-рамовичу Бергеру в частности.
И тут вам явление третье -- не больно-то худощавая блондинка с такими
глазами и носом от этого явления первого, что кого хочешь заинтригуют. К
тому же, в легко-мысленном курортном наряде, ибо я тут, как говорится, не
при исполнении.
Муж бывшей жены моего излишне ласкового не совсем по адресу мужа
смотрит на меня, боюсь, еще свирепее, чем на этого пархатого... Бергера.
Пышущий гневом Тарас даже не счел необходимым соблюдать приличия: "Тю, --
сплюнул он, -- так от яких воны соби жинок заводять, гха!.."
"Не нравлюсь? -- прищурилась я, увлекая его под руку на балкон. -- Или
наш брак вам не по душе?" "Та негоже ж таким гарным та справним жинкам до
них от своих хлопцив уходить! Хиба тоби москалей твоих мало було?" "Було,
було, -- нашла я наконец на ком сорвать свое настроение. И вообще -- тоже
нашли себе тут ангела небесного в лице Татьяны по прозвищу "миледи"!.. -- А
вот у тебя небось не було, раз ты еврейский огрызок доедаешь, хохол дурной."
"Ты що? -- побагровел он от моей наглости. -- Та як ты смиешь? Мени? У мени ж
у хати? Та в моий ридной Украйини!.."
"Вот что, Тарас. Мне твое общество отнюдь не по душе, а потому болтать
с тобой долго я не расположена, понял? Так что кончай-ка придуриваться и
переходи со мной на русский." "Чого це?" "А того це, что с начальством своим
в исполкоме ты небось на чистом русском только и смеешь говорить. Тут твоя
благоверная моему суженому проговорилась как-то, что твой завотделом вообще
еврей. Ну-ка я ему капну о твоих антисемитских закидонах, а? Куда ты тогда
заткнешь свой поганый язык, хохол двуглавый?" "А чому двуглавий?" -- не
сдавался он. "А тому, что тебя хер бы в исполком взяли в качестве щирого
петлюровца. Ты небось член КПУ, нет? А наша партия -- партия
интернационалистов, не слышал? Короче, как даль-ше будем выяснять отношения
-- на мове или по-человечески?"
Он, казалось, сейчас лопнет от злости. Миша тревожно поглядывал на нас
из глу-бины комнаты, где сидел на диване с маленьким беленьким совершенно
счаст-ливым Вовиком с моей красной пожарной машинкой в руках. Уж больно
видно вертелся мой нос между синих огней.
Но у грозного Тараса усы уже повисли: "А Галя мне говорила, что у ее
бывшего мужа жена теперь ленинградка, аспирантка, -- тихо и без акцента
сказал он. -- Как же вы можете вот так... бесцеремонно со мной? Как с негром
в Америке..." "А у нас в Питере с волками принято выть только по-волчьи. Дай
тебе и таким как ты волю, Петлюру своего любимого переплюнете." "Напрасно вы
так, -- еще миролю-бивее и тише сказал он. -- У нас, украинцев, совсем другая
национальная история, чем та, которую мы все учили в школе. Вы знаете только
искаженную интерпре-тацию короткого периода нашей независимости, Татьяна
Алексеевна... У Симона Васильевича в правительстве было даже министерство по
защите евреев. Един-ственное в мире. А вы так о нас пренебрежительно. Вас
ведь тоже можно обвинить в великодержавном шовинизме..."
"Ладно, Тарасик, -- положила я руку на его круглое мягкое плечо. -- Про
это мини-стерство я действительно в школе не учила, только про погромы. Не
иначе, как с целью защиты евреев... Все люди, в конце концов, братья и
сестры. Ты лучше мне вот что скажи, как на духу: тебе лично что, их Вовка
дозарезу нужен? Ты без него жить не можешь?" "Як на духу, Танечка, дык вин
мени от тут..." "Так уговори свою Галю уступить парня отцу. Судиться, сам
знаешь, с матерью бесполезно. А вот если по доброму согласию, то..." "А ты,
Таня, теж мени скажи, як на духу: нащо вин тоби особисто?" "Мне лично нужно
душевное спокойствие моего люби-мого мужа." "А коли вин тоби с цим
хлопцем..." "Слушай, Тарас Осипович, давай все-таки по-русски. Ты бы хотел,
чтобы Миша с тобой говорил по-еврейски, а ты морщил лоб, как я с тобой,
чтобы понять." "Так и я ж о том же! Увезет он вас с Вовкой в свой Израиль.
Кем он там станет? Оккупантом?" "Человеком станет. Везде есть хорошие люди."
"Та що, таки вже собираетесь?" "Пока нет." "А ты-то там як? Ты ж така
русская, що як... эталон! Тебя ж за версту видать!" "И русские везде живут.
Но мы сейчас не обо мне, а о Володе. Так как? И тебе забот меньше. Все равно
ведь он даже и с матерью не ладит, с вами пока не живет. Так хоть пусть с
отцом будет. И в Ленинграде, а?"
"Ну... як ты так бажаешь... Погутарю с жинкой. Ты маешь рацию... то
есть ты права: та, нащо мени чужой пацан..." "Тем более от еврея, а?" "О,
так це ж... это же главное! Ты ж меня понимаешь?" "Предположим. Так отдадите
нам парня?" "Я постараюсь. Только не сразу." "Отлично, Тарас Остапович, --
перешла я на нужные рельсы. -- Очень на вас надеюсь. А мы как устроимся с
жильем, за ним и заскочим в Одессу, идет? Я сразу поняла, что на такого
козака можно положиться."
"Таня, ты ж чудо яка цмококо... Та заради тебя я ж в исполкоме сам все
и зроблю... сделаю. Только ты, это, ну... Фраимовичу моему..." "Могила. Так
парень через ме-сяц наш?" "Твой, твой, ты только обратно его не привози."
"Вот и спасибо."
Я рада была своему успеху и спешила на кухню, где бывшие голубки опять
вроде бы уединились. Вот возьмут вдруг и помирятся худо-бедно, как говорит
доктор Бергер! Этого мне еще не хватало!..
Но там разговор шел о том же и пока на совсем других тонах. Тарас тут
же обнял свою Г-халю и увел ее в спальню, где ее высокий голос постепенно
стал стихать под его ласковое ворчание. Расстались мы почти дружески.
"Ну, а тебе чего удалось добиться? -- нетерпеливо спросил Миша на улице.
-- Ведь ты говорила с ним? О Вове?" "А о чем же еще? Мне с ним целоваться
было не с руки... Он согласен. Обещал через месяц сам все по блату
оформить." "Правда? Танечка, ты не шутишь? Обещал? А мне категорически
отказано... И мне пока-залось, что вы там ссоритесь." "Не без этого.
Поссорились -- подружились. Не при-выкать. Только... чтоб эта твоя встреча с
Галей была последней! Вот уж к чему мне привыкать снова не хочется, так это
к изменам..." "Танечка! Да я придти в себя не могу от счастья, когда вижу
вас рядом -- а моя -- не она!.."
Мы вернулись к нашему южному отпуску. Купаться было уже холодно. По
утрам мы просто бродили по песку пустынного пляжа и грызли семечки.
А я, глядя на ровные морские волны, то вспоминала Севастополь и
свирепую конфронтацию в богатом доме моего несостоявшегося жениха, то жуткую
сцену моего последнего перед отлетом в Одессу визита уже к другому морю,
моему самому любимому до сих пор -- Японскому.
Я тогда рассказывала Мише все о моей жизни, показывала ему мои памятные
места во Владивостоке. Естественно, мы с ним оказались и на мысу Бурном. В
недобрый час! У нас на глазах разворачивалась трагедия целого сословия.
Городские власти, после бесчисленных и привычно проигнорированных
преду-преждений, как раз в этот день приступили к насильственному сносу
стихийно возникших здесь в незапамятные времена прибрежных гаражей для
моторок и ботов. Орала в мегафон милиция, блестели на солнце пожарные
машины, пылали подожженные гаражи, ревел бульдозер, ровнявший с песком пляжа
пепелища, метались и матерились несчастные рыбаки, для которых здесь годами
был един-ственный вид летнего досуга и добрая половина семейных съестных
припасов.
Половину улицы Мыс Бурный уже снесли. Наш дом сиротливо стоял среди
срубленного бульдозерами сада. Только сирень жалась еще к моим бывшим окнам
и тревожно шелестела пожухлыми листьями. Арина вышла к нам с каким-то
почерневшим лицом и впервые не ответила на мое приветствие своей
замечательной улыбкой.
"Что случилось, Арина Алексеевна? Где Коля, где Ольга? -- спросила я,
отметив, что бот "Таня" покачивается на своем месте. -- У вас все здоровы?"
"Не видишь? Нас сносят..." "Так ведь квартиру дают. С удобствами." "Нахер
мне эта квартира на Голубинке, у черта на рогах!" "А Коля-то где?" "Где,
где... Дома он. Не ходи. Пьяный он, пришибьет любого, кто заглянет. Бот его
вчера раскурочили..." "Как? Вон же он!" "Только корпус-то и остался.
Выпотрошили, гады, все. Даже дизель ухитрились выковырять! У Коленьки был
запой из-за всех этих событий, он и не уследил. А как на боте после погрома
побывал, вообще с ума сдвинулся. Ой, Танюшечка, ну прям оккупанты какие-то
эта наша проклятущая советская власть... Ни защитить, ни накормить, только
своего кровного лишить умеет. К нам в дом каждую ночь кто-нибудь да лезет,
думают, что нас уже нет. Так я боюсь, что Коля кого прибьет насмерть, с
топором ведь спит... И опять загремит лет на пять или больше..." "А Оля?"
"Ольга-то? С ним пьет и ему подливает, стерва... Появилась ты у меня, как
лучик надежды на один вечер, так и тот блядюга отняла. Ты-то как,
родненькая?" "Я уезжаю в аспирантуру, Арина Алексеевна." "А это кто с тобой?
Чего не подходит?" "Это мой Миша..." "А рада-то как! Ну и я за тебя рада...
Мне Бог счастья не дал такую невестку и внуков от нее с Коленькой, так хоть
кому-то счастье... Дай тебе, Бог, Танюша... Не поминай нас лихом." "Вот тут
мой ленин-градский адрес, Ариночка. Напишите мне, когда вы все это
переживете. Не печаль-тесь. Вы же мне сколько раз сами говорили: что Бог ни
даст, все к лучшему. До свидания."
Только не было у нас с ней больше свидания...
Таня:
А в Ленинграде в октябре мели мокрые метели.
Ни меня, как уже замужнюю, ни, тем более, моего иногороднего мужа на
мамины скудные метры не прописывали. По закону о прописке я больше
ленинградкой не считалась. Я была иногородней аспиранткой, наравне с
тысячами других студентов и аспирантов. Супругов граждан иного сорта,
временно впущенных в столичное святилище, не прописывали -- изменяйте друг
другу в своем друг от друга далеке, разводитесь -- но не претендуйте на наши
товары и услуги вне очереди. Ленинград не резиновый. Весь Союз на берега
Невы не вместишь. Что тут можно возразить? Впрочем, и с пропиской жить-то
нам с Мишей было негде.
Великий доктор Гельмут свое дело сделал. Его эксперимент с мелотерапией
удался на славу, хотя в отчете он приписал успех лечения никчемному методу
видного профессора. Так или иначе, папу из больницы выписали, он устроился
кочегаром в трех газовых котельных, относительно прилично зарабатывал,
вызволил маму из гастронома. Она выглядела помолодевшей и счастливой.
Мы спали с Мишей на полу за специально сдвинутым шкафом и целыми днями
бегали по маклерам. Вот так ему "повезло". Зря друзья завидовали -- на
ленин-градке женился... Такой теплый прием в родном городе все более наводил
меня на мысль вернуться во Владивосток или попытать такого же сомнительного
счастья в Одессе. Но Миша проявил неожиданную твердость: "Трудности, Таня,
худо-бедно, приходят и уходят, а такую карьеру сделать тебе больше никогда
не удастся. Если бы ты была одна, без меня, то спокойненько прописалась к
родителям и жила себе. Я все подпортил, мне и искать выход из положения,