Страница:
начала. Как, впрочем, и меня, да и любую красивую женщину. Говорили, что в
молодости его за занудство одна за другой бросили три жены.
Он сразу показал, что настроен противодействовать засилию. Всех нас
ожидали худшие времена.
Начал он с того, что ликвидировал сектор Бергер. Дескать, тема идет в
отделе, а лишняя ставка -- удар по экономическим устоям страны. "Миледи"
стала обычным старшим научным сотрудником и больше мне не начальницей.
Впрочем, я уже дав-но вела свою тему без ее помощи. Я вполне грамотный
теоретик в области прочно-сти подводных лодок.
Потом начались проблемы и с проектом.
ЦКБ настояли на внедрении своего варианта. Без Сан-Дмича надавить где
надо было некому. Наши диссертации потеряли актуальность. Я устроила папе,
уже от-ставному адмиралу и профессору Корабелки, сцену. Тот что-то где-то
переиграл, но машина уже закрутилась и все пошло, как говорится, ноздря в
ноздрю.
И тут Танька, со свойственной ей звериной решительностью, но для пользы
дела, пишет личное письмо генсеку, который фотографию, говорят, чуть не под
стеклом на письменном столе держит. Так что все вернулось. Мы утроили
усилия, и через три года все защитились, а мальчики даже получили Госпремию.
Почему не Танька, которая все это придумала и протолкнула? Да потому,
что нарущила правила игры! Думала, что если у нее такая стать, формы, цвет
глаз и волос, то она неприкосновенная цаца... Вот как это было.
Элла:
"Эллочка, -- растолкал меня утром бледный и потный Гена. -- Случилось
непопра-вимое..." "Что? -- вскочила я. -- С папой?.."
"Они громят Израиль! Евреи устроили по всей стране выходной, когда
нельзя не только есть и пить, но и воевать! "Им кипер", кажется..." "Йом
Кипур? -- догада-лась я, иногда слушавшая "голос Израиля". -- И что?
Религиозный праздник. При чем тут танки и самолеты?" "Ими управляют солдаты,
а они там, судя по всему, все религиозные... Короче, арабы устроили Израилю
такой же разгром, как наши им в 1967 году!" "Не может быть! Это ты из
московского радио услышал?" "Если бы! И Америка, и "Свобода" все кричат в
один голос, что нам крышка! Сирийцы уже вернули себе Голаны, а египтяне
Синай..." "Геночка, -- стала я лихорадочно одеваться на работу. -- А как же
теперь мы? Без Израиля..."
"Не говори! Все что угодно может теперь быть с нами со всеми...
Запомни, Эллочка... Сейчас главное -- не высовываться! Умоляю! Кто бы и что
ни говорил -- полное равнодушие. Никаких личных разговоров! Ни с кем. В такие
дни никому нельзя доверять. И даже самому себе нельзя дать себя настроить. У
них там своя страна, а у нас тут -- своя! Нас все это -- не касается? Ты
поняла? Ни-ко-му!"
Легко сказать...
Все наши были такие пришибленные, что и рта не решались раскрыть, а
меня не-выносимо распирало от впечатлений. С кем же еще я могла поделиться,
если не с бесстрашной "миледи", стоявшей, как обычно, у своего кульмана.
"Вы уже знаете, Татьяна Алексеевна?.." -- замирая от собственной
храбрости, прошептала я.
Танька не спеша сняла тонкие очки, которые недавно стала носить и
которые, если откровенно, очень ей шли, и безо всякого удивления
благожелательно прищу-рилась.
"Наших разбили..." -- угадал меня черт сказать такое гойке с еврейской
фамилией. "Не разбили, -- тихо ответила умная и пуганная уже девка, стрельнув
своими сини-ми стрелами по сторонам, -- а потрепали немного, чтобы не слишком
задавались. Иногда это очень полезно. А вы, Элла Юрьевна, -- добавила она
строго и громко, -- спросили бы об этом не у меня, а у Шиманского! Зачем у
вас на столе его спра-вочник? -- И добавила еще тише: -- А вот арабам теперь
мало не будет. В такой день на нас нельзя нападать безнаказанно. Будет им
Пурим досрочно!"
"Это вам ваш муж объяснил?" -- растерянно кивнула я, втягиваясь я в
личный разговор с оборотнем в облике неестественно белокурой еврейки.
"Глупые вы все, -- ласково коснулась Таня моей руки. -- Как в любой
нормальной еврейской семье, именно я храню традиции. А Миша им только не
очень охотно следует. Работай спокойно, Эллочка. Пока мы тут с тобой
разговариваем, наши уже побеждают, я уверена..."
Мне не верилось, что все это наяву произнесла Смирнова! Да еще с такой
теплотой в своих сияющих глазах, какой я никогда и не предполагала. Словно
прирученный волк вдруг залился радостным лаем.
"Гена, -- понеслась я к мужу. -- Таня сказала, что наши уже побеждают..."
"Ты с ума сошла!.. -- произнес он после короткого оцепенения. -- Да за
такие раз-говоры в военное время... И кто же вообще об этом говорит с гоями?
А если "миледи" шепнет своему особисту Петру Ивановичу, что ты беспокоишься
об Израиле? Хотя бы для того, чтобы реабилитировать себя за то выступление
во Владивостоке?" "А вот я уверена, что Таня меня не выдаст! -- не узнавала я
себя. "Таня", надо же! -- Вот с Феликсом я бы не откровеничала." "Мы живем,
под собою не чуя страны, -- продекламировал он. -- Наши речи за десять шагов
не слыш-ны... Ты можешь обсуждать подобные события только со мной, причем
укрыв-шись с головой одеялом..."
На митинге "Руки прочь от Каира!" Валера выступал без энтузиазма, хотя
парторг делал ему страшные глаза. Я велела Гене тоже что-нибудь вякнуть. Он
послушно поднял руку, но парторга интересовало другое.
"Татьяна Алексеевна, -- сощурил он глаза. -- Что вы думаете об очередной
агрессии сионистов против свободолюбивых арабских народов?"
"Что я думаю? -- хрипло сказала поумневшая за шесть лет "миледи". -- Я,
знаете ли... с утра так на дочку наорала, что, вот видите, голос сорвала...
Эта мерзавка мне на плакаты к конференции написала. Как я теперь их буду
развешивать? Мало того, что без голоса... Да еще плакаты... подписанные..."
В наэлектризованном зале раздался облегченный смех.
"Спасибо. Вы хотите высказаться, Игорь? Прошу!"
После митинга мне случилось в обед сидеть прямо позади Таньки. За ее
столом устроился один из ее откровенных обожателей. Я расслышала из того,
что он там говорил, только слова "жиды" и "давно пора". А эта дура вдруг
почти громко сказала "еще не вечер".
Не знаю, где она провела этот вечер, но наутро ее на рабочем месте не
было. Все решили, что она лечит дома свою хрипоту.
Феликс самоустранился с таким видом, словно сейчас на него обрушится
потолок. Валера позвонил в Никольское. Положительный Миша промычал нечто
невнят-ное, но уже по его тону мы поняли все. Кто-то вспомнил, что после
работы Таню отозвал в сторонку незнакомый молодой человек в сером плаще и с
улыбкой уса-дил в черную "волгу". Впрочем, ее часто на улице окликали и
усаживали в машину разные незнакомцы... Никого не боялась!
Но ее не было и назавтра, когда эйфория победных маршей по радио
сменилась сухими сводками с фронтов, а потом начались двусмысленные
комментарии о за-тяжных боях на правом берегу Суэцкого канала. Где у него
какой берег, мы не знали, но раз говорят о канале и таким тоном, то там
происходит нечто крайне для Египта нехорошее. Того и гляди, наши, назло
всем, Каир возьмут. А если и пере-думают то потому, что одних каирцев
вчетверо больше, чем всех израильтян. Что наши арабам снова накостыляли
стало ясно, когда дорогие коллеги стали мне снова улыбаться вместо
пристальных взглядов и каменных лиц.
"Голоса" восторженно вопили о непобедимом ЦАХАЛе.
А Тани все не было...
И я решила проявить свой характер!
Сгибаясь в дугу от внутренней дрожи, как некогда на пути к туалету к
ней же на заклание, я пошла спасать мою врагиню в кабинет начальника Первого
отдела. Я решила соврать, что сама пыталась разговорить (термин из шпионских
фильмов) Смирнову-Бергер, а та мне сказала будто бы то-то -- из передовицы
"Правды".
Петр Иванович был мрачнее тучи.
"Вас просто не узнать, Коганская, -- пожевал он губами. -- Три дня назад
был траурный вид, а теперь глазки так и сияют. Ну что вам-то, дочери
советского адмирала, героя войны, до этого Израиля, а?"
"Петр Иванович, -- вся дрожа от страха начала я. -- Может быть вы знаете,
где Татьяна Алексеевна? Мы думали, что болеет, звонили к ней в Никольское,
но муж отвечает так уклончиво... Ее... арестовали?"
"А если и так? -- с болью закричал он. -- Не вы ли меня сами
предупреждали, что славянская внешность этой Бергер -- только удобная маска,
за которой скрывается грязная сионистская душонка. Я, казалось бы, стреляный
воробей, вам тогда не поверил. И -- вот! Вот!!"
"Но она же только отказалась выступить на митинге, -- ненавидела я себя
за бол-товню с опаснейшим человеком. -- За это и в тридцать седьмом не
хватали. А мне она, когда я ее разговорила..."
"Вы? -- почти с ужасом вытаращился на меня особист. -- Вы ее разговорили?
Так вы?.." Я ничего не поняла, но пальцы моих ног так поджались, что чуть не
слетели туфли. "Она, -- залепетала я, -- сказала, что ждет не дождется
решительной победы советского оружия в чистых руках наших арабских
союзников..."
И я рухнула чуть не мимо стула от истерики.
"Эллочка, -- ласково отпаивал меня водой добрый ветеран. -- Ну что ты
играешь со мной в чужие игры... очень даже опасные игры. Разговорили без
тебя вашу бедную Танечку. Она и высказалась!.. Без всяких митингов. А на
допросах такую свою сионистскую суть проявила, что может запросто загреметь
под суд. Ее уже лишили формы секретности." "Но это же... увольнение, Петр
Иванович! У нас не работают без допуска!" "И не надо! -- чуть не плакал он от
обиды за свою любимицу. -- Не надо нам таких инженеров и ученых, которые
только и думают об Израиле... Тем более русских! Если бы ты, Элла Юрьевна,
сбесилась в этом плане, я бы удивился, конечно, но хоть как-то понял. Но --
Смирнова!.."
Я вышла и тотчас столкнулась с самой Таней. Она направлялась в тот же
кабинет. Лицо ее побледнело и осунулось, под глазами набрякли мешки. Даже
волосы пере-стали естественно виться и висели, как белый флаг. Увидев меня,
она криво улыб-нулась и сделала попытку брезгливо меня обойти.
"Танечка, -- схватила я ее за руки. -- Это не я, клянусь! Я даже только
что спе-циально пошла к Петру Ивановичу, чтобы выяснть, что с тобой там..."
"Вот в это я охотно верю, -- треснутым голосом сказала она, чуть
шевельнув бальными плечами и качнув грудью. -- Это тебя и должно было
интересовать боль-ше всего на свете, не правда ли? И что бы ты предпочла
услышать, подруга? -- пронзили меня синие искры из измученных глаз. -- Плетью
по ребрам или иголки под маникюр? Я тебя разочарую. Не били, не пытали.
Спать только не давали, на многочасовые ночные допросы таскали. Запугивали.
Самые идиотские намерения понавыдумывали. Это у них профилактикой
называется. Вторичной. Первичную я уже прошла во Владивостоке. Поэтому и не
очень страшно-то было. Только про-тивно, что орут и пялятся так, словно
вот-вот... Но лапать так и не решились. Ты ведь, как минимум, об этом для
меня мечтала, так?"
"Да ничего подобного, -- защищалась я. -- Как раз я, единственная,
пыталась тут тебя выгородить. Я же не знала, что тебя вынудили во всем
признаться..."
"Никто меня ни к чему не вынудил и не мог вынудить, даже если бы они и
переш-ли на свой гестаповский язык. Мне не в чем признаваться, а вот их
идиотские фантазии так меня разозлили, что я им высказала все, что думаю о
соотношении сил на Ближнем Востоке о своей родине-уродине, о репутации моего
народа в гла-зах всего мира и о той швали, что на меня пялится! Все. Пусти,
мне тут документы не выдают, а работать надо." "Он... сказал, что тебя
лишили формы..."
"Во-от как! Сбылась-таки твоя мечта?.."
Спасибо хоть не добавила "говноедочка ты моя". Так мне и надо!
Расчувствова-лась! Простить захотелось, благородство проявить, идиотка! Меня
словно снова мордой в унитаз сунули.
А поверженная наконец-то "миледи" прошла к своему пустому столу, потом
стала к пустому кульману, подвигала машиной. Все не сводили с нее глаз,
кроме Фели-кса, который лихорадочно что-то писал за своим столом.
"Зайдите ко мне, Татьяна Алексеевна," -- окликнул ее "Мертвая голова",
открыв дверь кабинета. Пока она своей неизменно величественной походкой шла
к нему, он впервые на моей памяти скорчил на своей роже подобие улыбки. У
меня сердце просто разрывалось, а этот сучий Феликс даже не обернулся на
свою "миледи". Нужна она ему -- по дороге-то на Соловки или куда там они
ссылают лучших лю-дей страны после своей оттепели!..
В висках моих начало твориться черт знает что, как всегда в
предчувствии беды... Я поняла, что просто должна немедленно дать этому
подонку по его красивой физиономии! У нее на глазах...
"Элла, -- прошипело у меня в ухе, -- не рискни... Я тебя умоляю... -- Гена
повис у меня за спиной, вдавливая мои плечи в спинку стула. -- Вспомни, как
она тебя беспощадно унижала!.. Вспомни о нашем сыне... Опомнись, все теперь
смотрят на нас! Давай скорее уйдем..."
Таня стремительно вышла из кабинета начальника отделения, скользнула
взгдядом по единственной спине -- все повернулись к ней, кроме Феликса. Потом
ярко улыб-нулась, обдав меня горячими синими брызгами, и звонко прокричала:
"Чао, кол-леги! Отходной не будет. До встречи в бассейне. Я вас там всех
победю..." И ар-тистически подняла сцепленные руки над головой.
В жизни своей не видела красивее женщины... Тут ни убавить, ни
прибавить.
Все в зале облегченно заулыбались, а кто-то даже зааплодировал. Она
постояла, чего-то ожидая, но Феликс так и сидел, съежившись, не обернулся к
ней. Хорошо все-таки, что я не за него замуж вышла, -- благодарно сжала я
руку своего нека-зистого Гены...
Феликса с Геной и Валерой срочно вызвали в министерство, проверить их
способ-ность заменить ушедшую к рыбакам ренегатку. "Миледи" и тут сплоховала
-- выло-жила им все, что знала и так натаскала, что Родина запросто обошлась
далее без перерожденки славянского происхождения, но зато с тремя евреями,
верными делу арабского освобождения Палестины. Да и я уже была вполне в
курсе дела. Когда проект внедрили, то Госпремию честно поделили между тремя
соавторами уни-кальной идеи.
Феликс с Диночкой машину купили, мы с Геночкой -- кооперативную
квартиру, а Валера под страшным секретом сообщил, что начал копить деньги на
отъезд из проклятой страны. От нас такой раздел пряников никак не зависел,
никого мы не обокрали, а я, кстати, вообще в число соавторов не попала в
последний момент. И Гена был убежден, что меня исключили только из-за моего
дурацкого похода к Петру Ивановичу...
Я вовсе не хочу этим сказать, что я был активной или даже скрытой
сионисткой-антисоветчицей. К тому же, мой папа мне устраивал скандалы, когда
я включала "Голос Израиля". Он искренне считал Советский Союз, за который он
воевал до самого похода катеров на Берлин, своей единственной и самой
справедливой в мире Родиной.
Без "миледи" настали рутинные будни. Мы ковали щит и меч коммунизма в
меру своих сил и способностей. За это страна платила нам умеренную зарплату
и предоставляла все свои удивительные льготы, о которых нам сейчас, в
Израиле, и мечтать не приходится.
Чтобы уже совсем закруглиться, я замечу, что мы цеплялись за Родину
дольше других и поспели в Израиль, когда все пироги и пышки были давно
поделены и переделены. Зато синяков и шишек здесь всегда хватало на всех...
Таня:
"Что им физические страдания, -- сказал как-то о своих пациентах-психах
доктор Миша Бергер, -- по сравнению с теми, которые им причиняет наизлечимо
больная душа!.."
Я часто вспоминала эти его слова спустя долгие двадцать лет после
описанных событий, когда мы оказались в эмиграции.
Нечеловеческая сила живое сдвинула с земли... Первым тихо,
культурненько и бес-проблемно слинял в свою Германию наш лучший в Никольском
друг -- доктор Гельмут. Как это практиковалось в те годы -- с концами. Ни
переписки, ни звонков -- чтобы нас не подвести. Потом у Миши, уже давно не
хирурга, а психиатра, нача-лись служебные неприятности, и он стал всерьез
думать об эмиграции.
Я не особенно возражала, но моя диссертация и короткий последующий опыт
работы в моем НИИ послужили причиной, по которой нас не выпускали из
стра-ны, хотя я пятнадцать лет и не слышала про государственные подводные
лодки. Но мне все не могли простить бывшей первой формы секретности. А, быть
может, знали, что я, для души, разрабатываю свою субмарину, которую сама от
всех засек-ретила, но за полтора десятилетия довела ее чуть ли не до
рабочего проекта...
Как меня вытурили, Элла уже рассказала. Подвернулась очередная
"израильская агрессия", я снова что-то ляпнула, а в КГБ мне тут же
припомнили и 1967 год, и новую фамилию. На этот раз милейшего Андрея
Сергеевича я среди моих дозна-вателей не разглядела. Ребята они были,
однако, достаточно культурные, не били, даже не особенно нагличали, но чуть
не упекли меня в родной сумасшедший дом. Справка эмигранта Гельмута была,
как вы понимаете, уже недействительна. А свидетелей, если надо, моего
душевного нездоровья не убавилось. Спасло то, что бывший "тюремный хирург"
Моисей Абрамович Бергер, ставший к тому времени видным психиатром, кое-что
знал о проделках своих коллег и пригрозил поведать подробности всему свету,
если с меня не слезут.
Конечно, по своей воле я бы из НИИ ни за что не ушла. Активной
сионисткой-антисоветчицей я так и не стала -- не всем такое дано после
гэбэшной профилак-тики. И Миша мой был настолько занят добычей хлеба
насущного и воспитанием Вовы плюс двух наших общих с ним девочек, что о
политических играх и не вспо-минал. Мой арест, однако, научил нас с ним
держаться от политики как можно дальше. Даже когда все прочие обалдели от
гласности и вместо работы слушали откровения переродившихся отчего-то
коммунистов на их съездах народных депу-татов, мы ни с кем ничего не
обсуждали. Это те же люди, -- сказал Миша. -- Сегод-ня их потянуло на
гласность, а завтра, когда все выговорятся, -- на лагеря.
Зато после лучшего ЦНИИ меня в непрестижное рыбное ЦКБ взяли охотно.
Мне нравилась моя работа и там, а какое это невероятное счастье -- с
нетерпением ожи-дать каждого нового рабочего дня -- я поняла только в
Израиле, где это счастье по-теряла сразу и навсегда...
Так что во Владивосток я ездила довольно часто -- куда же еще!
Когда спустя десять лет после описанных событий я впервые попала на
знакомую вам сцену, от улицы Мыс Бурный и следа не осталось. Там
наслаждались красивой жизнью совсем другие люди -- в роскошной гостинице на
месте нашего дома. Арина к тому времени уже умерла, как и Гаврилыч, а
Николай плотно сидел за разбой -- пришиб все-таки какого-то гада. Ольга не
менее плотно жила с приятелем Николая и встретила меня как родную. С ними я
с горя оттянулась по-русски -- так напилась от тоски в проклятый туман, что
меня едва откачали.
У рыбаков я придумала с десяток новых приспособлений и ходила в главных
конструкторах до самого краха советской власти и распахнутых в Израиль
дверей.
Таня:
Наше тут существование так ярко и яростно описали обманутые в самых
светлых своих надеждах настоящие писатели, что где уж мне, слабой женщине,
тягаться с несгибаемыми членами Союза! Совершенно незаменимыми, по их
взаимному мне-нию, и там, и тут. Мои воспоминания, навеянные случайной
встречей с первой любовью через тридцать лет, как и монологи моих
друзей-врагов, скомпонованные нашим милым составителем, -- совсем не
израильская современная русскоязычная литература, Боже упаси! Куда мне до
корифеев пера, инженеров и техников еврей-ских душ, в их специфическом
понимании последних?..
Но под занавес положено сказать хоть пару слов.
Когда мы тут порадовали Сохнут своим появлением, Мише было уже за
пятьдесят, но он исхитрился проработать в приемном покое госпиталя около
года. Атмосфера взаимного подсиживания, интриг, ежедневные скандалы
истеричных агрессивных родственников больных и постоянная угроза увольнения
в первую очередь "рус-ских", в которые тут, на правах "извергов в белых
халатах" попали наши вечно и везде нежелательные евреи, медленно, но верно
вели его к депрессии.
В конце концов, он плюнул, купил в кредит грузовичок и занялся частным
из-возом. Моему "братишке" Коле и его собутыльникам из порта и не снилось
носить на спине такие холодильники и прочие грузы, что доставляют без
каких-либо меха-нических приспособлений на любой этаж наши дипломированные
евреи в своей высокоразвитой свободной стране! Зато никаких тебе арабских
врачей в еврейском госпитале, которые после Мишиного дежурства принимают
больных на своем язы-ке у арабской медсестры, специально, чтобы унизить
"русского". И никакого исте-ричного профессора, ежемесячно занятого
"ротацией" "русских".
Меня же вообще тут никто не принимал всерьез. В Технионе, куда я было
суну-лась, удивились, что я выдаю себя за доктора наук, да еще за бывшего
главного конструктора. Тем более, когда я заикнулась, что располагаю тайком
вывезенным личным проектом подводной лодки для израильского флота. Одна
дама, облечен-ная доверием официальных абсорбантов и имевшая некогда
косвенное отношение к военно-морскому флоту, так и села на... Личный проект?
Лодки? Вы имеете хоть отдаленное представление, любезная, что это вообще
такое -- подводная лодка? Я бы еще поняла, если бы вы располагали личным
проектом какого-то клапана вентиляции для лодки. Никогда никому больше не
говорите, что у вас "проект субмарины в целом".
У нас уже иммунитет на такие внушительные биографии, гэверет -- госпожа,
не надо нам ля-ля -- заливать... -- сказало другое официальное лицо уже
мужского рода, один бодрый старикашка. -- Главный конструктор!.. Надо же...
Будто мы не знаем, что таких биографий у женщин не бывает. Я могу еще
поверить, -- добавил он, игриво на меня поглядывая, -- что при следах такой
былой красоты некоторые регалии вы получили определенным способом. Что, в
принципе, не поздно попро-бовать и в Израиле.
И очень удивился, когда я ему дала точный адрес на нашем с ним родном
языке...
Так что о моих гениальных открытиях в области проектирования прочных
корпу-сов подводных лодок я и не заикалась. Во-первых, "русских" военных
инженеров приехали тысячи и тысячи. И каждый указывал в биографии о своих
строго за-секреченных, а потому тут недоказуемых крупных проектах и
патентах. Во-вторых, своих военных инженеров невпроворот, а рабочих мест для
них втрое меньше. Наконец, в-третьих, тут и своих чекистов дохера, и все
оберегают собственные секреты, им не до наших стратегических тайн, что так
самозабвенно охранял черт знает от кого милейший Петр Иванович.
Ибо единственной страшной тайной, интересующей общество в Израиле, как
и в любой другой стране благословенного свободного мира, являются не
подводные лодки, а то, какие именно кораллы украл очередной
высокопоставленный Карл, и с кем, где и, главное, каким именно образом ему
изменила его Клара... Все смакуют подробности, называя разнополые органы
своими именами. Это вам не Владивос-ток шестидесятых, где за вполне
приличный, не up less, купальник могли запросто из комсомола выгнать...
Теперь о моих семитских знакомых.
Марик Альтшулер тихонько уехал в Израиль еще с волной 1979 года. Я его
тут сдуру долго разыскивала и -- сподобилась удостоиться. Он стал совершенно
неуз-наваемым. С нами разговаривал покровительственно и раздраженно.
Гордился, что работал какое-то время по специальности -- на судоремонтном
заводе. Когда выг-нали, пенсию сносную дали. Он стал еще вальяжнее,
надменный такой, снисходи-тельный. Мой Миша поставил Альтшулеру единственно
верный диагноз -- сытый говноед... Неизлечимо до конца жизни в Израиле.
Трахтенберг же, слинявший с ним одновременно, напротив, сам меня здесь
разыс-кал и поздравил, что я на родине, наконец. Он теперь активист солидной
левой партии и чуть ли не в кнессет собирается баллотироваться, голова!
Дружен со все-ми сильными мира израилева, чешет на иврите не хуже своего
высоколобого бос-са. Для него и впрямь Родина вокруг, с чем он всех прочих
не упускает случая поздравить. А кто его таким сделал, читатель? Кто его
вообще в Израиль коман-дировал? То-то... На твою голову...
Только врет он все, милейший мой Иосиф Аронович. Не было у меня никогда
Родины с большой буквы, нет и уже никогда не будет. Богатая и благородная
де-мократическая Россия Февраля исторически так и не состоялась. Родилась я,
как и мы все, там где никто не чует под собой страны. Советский Союз
великого октяб-ря дышал мне с детства прямо с помойки в затхлом
дворе-колодце в окно един-ственной коммунальной комнаты. И досмердился до
платного лишения меня со-ветского гражданства -- это за все-то мои для его
агрессий и обороны проекты!
А что до Израиля, то не только я, "гойка и пятая колонна", но и мой
чистокровный доктор Бергер, как и многие прочие наши порядочные евреи, от
которых я себя давным давно не отделяю, тут вряд ли чувствуют себя на
Родине. Еще более они тут лишние, еще более откровенное бельмо на глазу
титульной нации, чем в наш-ем так называемом галуте.
Только не цепляйтесь, пожалуйста, к словам. Боже меня упаси обобщать! Я
же сказала -- "многие прочие", а не "все". Что же касается "всех", то, как
известно, в Израиле не повезло только ленивым, бездарным и безынициативным.
То есть не достойным называться евреями вообще. Не верите -- спросите хоть у
молодости его за занудство одна за другой бросили три жены.
Он сразу показал, что настроен противодействовать засилию. Всех нас
ожидали худшие времена.
Начал он с того, что ликвидировал сектор Бергер. Дескать, тема идет в
отделе, а лишняя ставка -- удар по экономическим устоям страны. "Миледи"
стала обычным старшим научным сотрудником и больше мне не начальницей.
Впрочем, я уже дав-но вела свою тему без ее помощи. Я вполне грамотный
теоретик в области прочно-сти подводных лодок.
Потом начались проблемы и с проектом.
ЦКБ настояли на внедрении своего варианта. Без Сан-Дмича надавить где
надо было некому. Наши диссертации потеряли актуальность. Я устроила папе,
уже от-ставному адмиралу и профессору Корабелки, сцену. Тот что-то где-то
переиграл, но машина уже закрутилась и все пошло, как говорится, ноздря в
ноздрю.
И тут Танька, со свойственной ей звериной решительностью, но для пользы
дела, пишет личное письмо генсеку, который фотографию, говорят, чуть не под
стеклом на письменном столе держит. Так что все вернулось. Мы утроили
усилия, и через три года все защитились, а мальчики даже получили Госпремию.
Почему не Танька, которая все это придумала и протолкнула? Да потому,
что нарущила правила игры! Думала, что если у нее такая стать, формы, цвет
глаз и волос, то она неприкосновенная цаца... Вот как это было.
Элла:
"Эллочка, -- растолкал меня утром бледный и потный Гена. -- Случилось
непопра-вимое..." "Что? -- вскочила я. -- С папой?.."
"Они громят Израиль! Евреи устроили по всей стране выходной, когда
нельзя не только есть и пить, но и воевать! "Им кипер", кажется..." "Йом
Кипур? -- догада-лась я, иногда слушавшая "голос Израиля". -- И что?
Религиозный праздник. При чем тут танки и самолеты?" "Ими управляют солдаты,
а они там, судя по всему, все религиозные... Короче, арабы устроили Израилю
такой же разгром, как наши им в 1967 году!" "Не может быть! Это ты из
московского радио услышал?" "Если бы! И Америка, и "Свобода" все кричат в
один голос, что нам крышка! Сирийцы уже вернули себе Голаны, а египтяне
Синай..." "Геночка, -- стала я лихорадочно одеваться на работу. -- А как же
теперь мы? Без Израиля..."
"Не говори! Все что угодно может теперь быть с нами со всеми...
Запомни, Эллочка... Сейчас главное -- не высовываться! Умоляю! Кто бы и что
ни говорил -- полное равнодушие. Никаких личных разговоров! Ни с кем. В такие
дни никому нельзя доверять. И даже самому себе нельзя дать себя настроить. У
них там своя страна, а у нас тут -- своя! Нас все это -- не касается? Ты
поняла? Ни-ко-му!"
Легко сказать...
Все наши были такие пришибленные, что и рта не решались раскрыть, а
меня не-выносимо распирало от впечатлений. С кем же еще я могла поделиться,
если не с бесстрашной "миледи", стоявшей, как обычно, у своего кульмана.
"Вы уже знаете, Татьяна Алексеевна?.." -- замирая от собственной
храбрости, прошептала я.
Танька не спеша сняла тонкие очки, которые недавно стала носить и
которые, если откровенно, очень ей шли, и безо всякого удивления
благожелательно прищу-рилась.
"Наших разбили..." -- угадал меня черт сказать такое гойке с еврейской
фамилией. "Не разбили, -- тихо ответила умная и пуганная уже девка, стрельнув
своими сини-ми стрелами по сторонам, -- а потрепали немного, чтобы не слишком
задавались. Иногда это очень полезно. А вы, Элла Юрьевна, -- добавила она
строго и громко, -- спросили бы об этом не у меня, а у Шиманского! Зачем у
вас на столе его спра-вочник? -- И добавила еще тише: -- А вот арабам теперь
мало не будет. В такой день на нас нельзя нападать безнаказанно. Будет им
Пурим досрочно!"
"Это вам ваш муж объяснил?" -- растерянно кивнула я, втягиваясь я в
личный разговор с оборотнем в облике неестественно белокурой еврейки.
"Глупые вы все, -- ласково коснулась Таня моей руки. -- Как в любой
нормальной еврейской семье, именно я храню традиции. А Миша им только не
очень охотно следует. Работай спокойно, Эллочка. Пока мы тут с тобой
разговариваем, наши уже побеждают, я уверена..."
Мне не верилось, что все это наяву произнесла Смирнова! Да еще с такой
теплотой в своих сияющих глазах, какой я никогда и не предполагала. Словно
прирученный волк вдруг залился радостным лаем.
"Гена, -- понеслась я к мужу. -- Таня сказала, что наши уже побеждают..."
"Ты с ума сошла!.. -- произнес он после короткого оцепенения. -- Да за
такие раз-говоры в военное время... И кто же вообще об этом говорит с гоями?
А если "миледи" шепнет своему особисту Петру Ивановичу, что ты беспокоишься
об Израиле? Хотя бы для того, чтобы реабилитировать себя за то выступление
во Владивостоке?" "А вот я уверена, что Таня меня не выдаст! -- не узнавала я
себя. "Таня", надо же! -- Вот с Феликсом я бы не откровеничала." "Мы живем,
под собою не чуя страны, -- продекламировал он. -- Наши речи за десять шагов
не слыш-ны... Ты можешь обсуждать подобные события только со мной, причем
укрыв-шись с головой одеялом..."
На митинге "Руки прочь от Каира!" Валера выступал без энтузиазма, хотя
парторг делал ему страшные глаза. Я велела Гене тоже что-нибудь вякнуть. Он
послушно поднял руку, но парторга интересовало другое.
"Татьяна Алексеевна, -- сощурил он глаза. -- Что вы думаете об очередной
агрессии сионистов против свободолюбивых арабских народов?"
"Что я думаю? -- хрипло сказала поумневшая за шесть лет "миледи". -- Я,
знаете ли... с утра так на дочку наорала, что, вот видите, голос сорвала...
Эта мерзавка мне на плакаты к конференции написала. Как я теперь их буду
развешивать? Мало того, что без голоса... Да еще плакаты... подписанные..."
В наэлектризованном зале раздался облегченный смех.
"Спасибо. Вы хотите высказаться, Игорь? Прошу!"
После митинга мне случилось в обед сидеть прямо позади Таньки. За ее
столом устроился один из ее откровенных обожателей. Я расслышала из того,
что он там говорил, только слова "жиды" и "давно пора". А эта дура вдруг
почти громко сказала "еще не вечер".
Не знаю, где она провела этот вечер, но наутро ее на рабочем месте не
было. Все решили, что она лечит дома свою хрипоту.
Феликс самоустранился с таким видом, словно сейчас на него обрушится
потолок. Валера позвонил в Никольское. Положительный Миша промычал нечто
невнят-ное, но уже по его тону мы поняли все. Кто-то вспомнил, что после
работы Таню отозвал в сторонку незнакомый молодой человек в сером плаще и с
улыбкой уса-дил в черную "волгу". Впрочем, ее часто на улице окликали и
усаживали в машину разные незнакомцы... Никого не боялась!
Но ее не было и назавтра, когда эйфория победных маршей по радио
сменилась сухими сводками с фронтов, а потом начались двусмысленные
комментарии о за-тяжных боях на правом берегу Суэцкого канала. Где у него
какой берег, мы не знали, но раз говорят о канале и таким тоном, то там
происходит нечто крайне для Египта нехорошее. Того и гляди, наши, назло
всем, Каир возьмут. А если и пере-думают то потому, что одних каирцев
вчетверо больше, чем всех израильтян. Что наши арабам снова накостыляли
стало ясно, когда дорогие коллеги стали мне снова улыбаться вместо
пристальных взглядов и каменных лиц.
"Голоса" восторженно вопили о непобедимом ЦАХАЛе.
А Тани все не было...
И я решила проявить свой характер!
Сгибаясь в дугу от внутренней дрожи, как некогда на пути к туалету к
ней же на заклание, я пошла спасать мою врагиню в кабинет начальника Первого
отдела. Я решила соврать, что сама пыталась разговорить (термин из шпионских
фильмов) Смирнову-Бергер, а та мне сказала будто бы то-то -- из передовицы
"Правды".
Петр Иванович был мрачнее тучи.
"Вас просто не узнать, Коганская, -- пожевал он губами. -- Три дня назад
был траурный вид, а теперь глазки так и сияют. Ну что вам-то, дочери
советского адмирала, героя войны, до этого Израиля, а?"
"Петр Иванович, -- вся дрожа от страха начала я. -- Может быть вы знаете,
где Татьяна Алексеевна? Мы думали, что болеет, звонили к ней в Никольское,
но муж отвечает так уклончиво... Ее... арестовали?"
"А если и так? -- с болью закричал он. -- Не вы ли меня сами
предупреждали, что славянская внешность этой Бергер -- только удобная маска,
за которой скрывается грязная сионистская душонка. Я, казалось бы, стреляный
воробей, вам тогда не поверил. И -- вот! Вот!!"
"Но она же только отказалась выступить на митинге, -- ненавидела я себя
за бол-товню с опаснейшим человеком. -- За это и в тридцать седьмом не
хватали. А мне она, когда я ее разговорила..."
"Вы? -- почти с ужасом вытаращился на меня особист. -- Вы ее разговорили?
Так вы?.." Я ничего не поняла, но пальцы моих ног так поджались, что чуть не
слетели туфли. "Она, -- залепетала я, -- сказала, что ждет не дождется
решительной победы советского оружия в чистых руках наших арабских
союзников..."
И я рухнула чуть не мимо стула от истерики.
"Эллочка, -- ласково отпаивал меня водой добрый ветеран. -- Ну что ты
играешь со мной в чужие игры... очень даже опасные игры. Разговорили без
тебя вашу бедную Танечку. Она и высказалась!.. Без всяких митингов. А на
допросах такую свою сионистскую суть проявила, что может запросто загреметь
под суд. Ее уже лишили формы секретности." "Но это же... увольнение, Петр
Иванович! У нас не работают без допуска!" "И не надо! -- чуть не плакал он от
обиды за свою любимицу. -- Не надо нам таких инженеров и ученых, которые
только и думают об Израиле... Тем более русских! Если бы ты, Элла Юрьевна,
сбесилась в этом плане, я бы удивился, конечно, но хоть как-то понял. Но --
Смирнова!.."
Я вышла и тотчас столкнулась с самой Таней. Она направлялась в тот же
кабинет. Лицо ее побледнело и осунулось, под глазами набрякли мешки. Даже
волосы пере-стали естественно виться и висели, как белый флаг. Увидев меня,
она криво улыб-нулась и сделала попытку брезгливо меня обойти.
"Танечка, -- схватила я ее за руки. -- Это не я, клянусь! Я даже только
что спе-циально пошла к Петру Ивановичу, чтобы выяснть, что с тобой там..."
"Вот в это я охотно верю, -- треснутым голосом сказала она, чуть
шевельнув бальными плечами и качнув грудью. -- Это тебя и должно было
интересовать боль-ше всего на свете, не правда ли? И что бы ты предпочла
услышать, подруга? -- пронзили меня синие искры из измученных глаз. -- Плетью
по ребрам или иголки под маникюр? Я тебя разочарую. Не били, не пытали.
Спать только не давали, на многочасовые ночные допросы таскали. Запугивали.
Самые идиотские намерения понавыдумывали. Это у них профилактикой
называется. Вторичной. Первичную я уже прошла во Владивостоке. Поэтому и не
очень страшно-то было. Только про-тивно, что орут и пялятся так, словно
вот-вот... Но лапать так и не решились. Ты ведь, как минимум, об этом для
меня мечтала, так?"
"Да ничего подобного, -- защищалась я. -- Как раз я, единственная,
пыталась тут тебя выгородить. Я же не знала, что тебя вынудили во всем
признаться..."
"Никто меня ни к чему не вынудил и не мог вынудить, даже если бы они и
переш-ли на свой гестаповский язык. Мне не в чем признаваться, а вот их
идиотские фантазии так меня разозлили, что я им высказала все, что думаю о
соотношении сил на Ближнем Востоке о своей родине-уродине, о репутации моего
народа в гла-зах всего мира и о той швали, что на меня пялится! Все. Пусти,
мне тут документы не выдают, а работать надо." "Он... сказал, что тебя
лишили формы..."
"Во-от как! Сбылась-таки твоя мечта?.."
Спасибо хоть не добавила "говноедочка ты моя". Так мне и надо!
Расчувствова-лась! Простить захотелось, благородство проявить, идиотка! Меня
словно снова мордой в унитаз сунули.
А поверженная наконец-то "миледи" прошла к своему пустому столу, потом
стала к пустому кульману, подвигала машиной. Все не сводили с нее глаз,
кроме Фели-кса, который лихорадочно что-то писал за своим столом.
"Зайдите ко мне, Татьяна Алексеевна," -- окликнул ее "Мертвая голова",
открыв дверь кабинета. Пока она своей неизменно величественной походкой шла
к нему, он впервые на моей памяти скорчил на своей роже подобие улыбки. У
меня сердце просто разрывалось, а этот сучий Феликс даже не обернулся на
свою "миледи". Нужна она ему -- по дороге-то на Соловки или куда там они
ссылают лучших лю-дей страны после своей оттепели!..
В висках моих начало твориться черт знает что, как всегда в
предчувствии беды... Я поняла, что просто должна немедленно дать этому
подонку по его красивой физиономии! У нее на глазах...
"Элла, -- прошипело у меня в ухе, -- не рискни... Я тебя умоляю... -- Гена
повис у меня за спиной, вдавливая мои плечи в спинку стула. -- Вспомни, как
она тебя беспощадно унижала!.. Вспомни о нашем сыне... Опомнись, все теперь
смотрят на нас! Давай скорее уйдем..."
Таня стремительно вышла из кабинета начальника отделения, скользнула
взгдядом по единственной спине -- все повернулись к ней, кроме Феликса. Потом
ярко улыб-нулась, обдав меня горячими синими брызгами, и звонко прокричала:
"Чао, кол-леги! Отходной не будет. До встречи в бассейне. Я вас там всех
победю..." И ар-тистически подняла сцепленные руки над головой.
В жизни своей не видела красивее женщины... Тут ни убавить, ни
прибавить.
Все в зале облегченно заулыбались, а кто-то даже зааплодировал. Она
постояла, чего-то ожидая, но Феликс так и сидел, съежившись, не обернулся к
ней. Хорошо все-таки, что я не за него замуж вышла, -- благодарно сжала я
руку своего нека-зистого Гены...
Феликса с Геной и Валерой срочно вызвали в министерство, проверить их
способ-ность заменить ушедшую к рыбакам ренегатку. "Миледи" и тут сплоховала
-- выло-жила им все, что знала и так натаскала, что Родина запросто обошлась
далее без перерожденки славянского происхождения, но зато с тремя евреями,
верными делу арабского освобождения Палестины. Да и я уже была вполне в
курсе дела. Когда проект внедрили, то Госпремию честно поделили между тремя
соавторами уни-кальной идеи.
Феликс с Диночкой машину купили, мы с Геночкой -- кооперативную
квартиру, а Валера под страшным секретом сообщил, что начал копить деньги на
отъезд из проклятой страны. От нас такой раздел пряников никак не зависел,
никого мы не обокрали, а я, кстати, вообще в число соавторов не попала в
последний момент. И Гена был убежден, что меня исключили только из-за моего
дурацкого похода к Петру Ивановичу...
Я вовсе не хочу этим сказать, что я был активной или даже скрытой
сионисткой-антисоветчицей. К тому же, мой папа мне устраивал скандалы, когда
я включала "Голос Израиля". Он искренне считал Советский Союз, за который он
воевал до самого похода катеров на Берлин, своей единственной и самой
справедливой в мире Родиной.
Без "миледи" настали рутинные будни. Мы ковали щит и меч коммунизма в
меру своих сил и способностей. За это страна платила нам умеренную зарплату
и предоставляла все свои удивительные льготы, о которых нам сейчас, в
Израиле, и мечтать не приходится.
Чтобы уже совсем закруглиться, я замечу, что мы цеплялись за Родину
дольше других и поспели в Израиль, когда все пироги и пышки были давно
поделены и переделены. Зато синяков и шишек здесь всегда хватало на всех...
Таня:
"Что им физические страдания, -- сказал как-то о своих пациентах-психах
доктор Миша Бергер, -- по сравнению с теми, которые им причиняет наизлечимо
больная душа!.."
Я часто вспоминала эти его слова спустя долгие двадцать лет после
описанных событий, когда мы оказались в эмиграции.
Нечеловеческая сила живое сдвинула с земли... Первым тихо,
культурненько и бес-проблемно слинял в свою Германию наш лучший в Никольском
друг -- доктор Гельмут. Как это практиковалось в те годы -- с концами. Ни
переписки, ни звонков -- чтобы нас не подвести. Потом у Миши, уже давно не
хирурга, а психиатра, нача-лись служебные неприятности, и он стал всерьез
думать об эмиграции.
Я не особенно возражала, но моя диссертация и короткий последующий опыт
работы в моем НИИ послужили причиной, по которой нас не выпускали из
стра-ны, хотя я пятнадцать лет и не слышала про государственные подводные
лодки. Но мне все не могли простить бывшей первой формы секретности. А, быть
может, знали, что я, для души, разрабатываю свою субмарину, которую сама от
всех засек-ретила, но за полтора десятилетия довела ее чуть ли не до
рабочего проекта...
Как меня вытурили, Элла уже рассказала. Подвернулась очередная
"израильская агрессия", я снова что-то ляпнула, а в КГБ мне тут же
припомнили и 1967 год, и новую фамилию. На этот раз милейшего Андрея
Сергеевича я среди моих дозна-вателей не разглядела. Ребята они были,
однако, достаточно культурные, не били, даже не особенно нагличали, но чуть
не упекли меня в родной сумасшедший дом. Справка эмигранта Гельмута была,
как вы понимаете, уже недействительна. А свидетелей, если надо, моего
душевного нездоровья не убавилось. Спасло то, что бывший "тюремный хирург"
Моисей Абрамович Бергер, ставший к тому времени видным психиатром, кое-что
знал о проделках своих коллег и пригрозил поведать подробности всему свету,
если с меня не слезут.
Конечно, по своей воле я бы из НИИ ни за что не ушла. Активной
сионисткой-антисоветчицей я так и не стала -- не всем такое дано после
гэбэшной профилак-тики. И Миша мой был настолько занят добычей хлеба
насущного и воспитанием Вовы плюс двух наших общих с ним девочек, что о
политических играх и не вспо-минал. Мой арест, однако, научил нас с ним
держаться от политики как можно дальше. Даже когда все прочие обалдели от
гласности и вместо работы слушали откровения переродившихся отчего-то
коммунистов на их съездах народных депу-татов, мы ни с кем ничего не
обсуждали. Это те же люди, -- сказал Миша. -- Сегод-ня их потянуло на
гласность, а завтра, когда все выговорятся, -- на лагеря.
Зато после лучшего ЦНИИ меня в непрестижное рыбное ЦКБ взяли охотно.
Мне нравилась моя работа и там, а какое это невероятное счастье -- с
нетерпением ожи-дать каждого нового рабочего дня -- я поняла только в
Израиле, где это счастье по-теряла сразу и навсегда...
Так что во Владивосток я ездила довольно часто -- куда же еще!
Когда спустя десять лет после описанных событий я впервые попала на
знакомую вам сцену, от улицы Мыс Бурный и следа не осталось. Там
наслаждались красивой жизнью совсем другие люди -- в роскошной гостинице на
месте нашего дома. Арина к тому времени уже умерла, как и Гаврилыч, а
Николай плотно сидел за разбой -- пришиб все-таки какого-то гада. Ольга не
менее плотно жила с приятелем Николая и встретила меня как родную. С ними я
с горя оттянулась по-русски -- так напилась от тоски в проклятый туман, что
меня едва откачали.
У рыбаков я придумала с десяток новых приспособлений и ходила в главных
конструкторах до самого краха советской власти и распахнутых в Израиль
дверей.
Таня:
Наше тут существование так ярко и яростно описали обманутые в самых
светлых своих надеждах настоящие писатели, что где уж мне, слабой женщине,
тягаться с несгибаемыми членами Союза! Совершенно незаменимыми, по их
взаимному мне-нию, и там, и тут. Мои воспоминания, навеянные случайной
встречей с первой любовью через тридцать лет, как и монологи моих
друзей-врагов, скомпонованные нашим милым составителем, -- совсем не
израильская современная русскоязычная литература, Боже упаси! Куда мне до
корифеев пера, инженеров и техников еврей-ских душ, в их специфическом
понимании последних?..
Но под занавес положено сказать хоть пару слов.
Когда мы тут порадовали Сохнут своим появлением, Мише было уже за
пятьдесят, но он исхитрился проработать в приемном покое госпиталя около
года. Атмосфера взаимного подсиживания, интриг, ежедневные скандалы
истеричных агрессивных родственников больных и постоянная угроза увольнения
в первую очередь "рус-ских", в которые тут, на правах "извергов в белых
халатах" попали наши вечно и везде нежелательные евреи, медленно, но верно
вели его к депрессии.
В конце концов, он плюнул, купил в кредит грузовичок и занялся частным
из-возом. Моему "братишке" Коле и его собутыльникам из порта и не снилось
носить на спине такие холодильники и прочие грузы, что доставляют без
каких-либо меха-нических приспособлений на любой этаж наши дипломированные
евреи в своей высокоразвитой свободной стране! Зато никаких тебе арабских
врачей в еврейском госпитале, которые после Мишиного дежурства принимают
больных на своем язы-ке у арабской медсестры, специально, чтобы унизить
"русского". И никакого исте-ричного профессора, ежемесячно занятого
"ротацией" "русских".
Меня же вообще тут никто не принимал всерьез. В Технионе, куда я было
суну-лась, удивились, что я выдаю себя за доктора наук, да еще за бывшего
главного конструктора. Тем более, когда я заикнулась, что располагаю тайком
вывезенным личным проектом подводной лодки для израильского флота. Одна
дама, облечен-ная доверием официальных абсорбантов и имевшая некогда
косвенное отношение к военно-морскому флоту, так и села на... Личный проект?
Лодки? Вы имеете хоть отдаленное представление, любезная, что это вообще
такое -- подводная лодка? Я бы еще поняла, если бы вы располагали личным
проектом какого-то клапана вентиляции для лодки. Никогда никому больше не
говорите, что у вас "проект субмарины в целом".
У нас уже иммунитет на такие внушительные биографии, гэверет -- госпожа,
не надо нам ля-ля -- заливать... -- сказало другое официальное лицо уже
мужского рода, один бодрый старикашка. -- Главный конструктор!.. Надо же...
Будто мы не знаем, что таких биографий у женщин не бывает. Я могу еще
поверить, -- добавил он, игриво на меня поглядывая, -- что при следах такой
былой красоты некоторые регалии вы получили определенным способом. Что, в
принципе, не поздно попро-бовать и в Израиле.
И очень удивился, когда я ему дала точный адрес на нашем с ним родном
языке...
Так что о моих гениальных открытиях в области проектирования прочных
корпу-сов подводных лодок я и не заикалась. Во-первых, "русских" военных
инженеров приехали тысячи и тысячи. И каждый указывал в биографии о своих
строго за-секреченных, а потому тут недоказуемых крупных проектах и
патентах. Во-вторых, своих военных инженеров невпроворот, а рабочих мест для
них втрое меньше. Наконец, в-третьих, тут и своих чекистов дохера, и все
оберегают собственные секреты, им не до наших стратегических тайн, что так
самозабвенно охранял черт знает от кого милейший Петр Иванович.
Ибо единственной страшной тайной, интересующей общество в Израиле, как
и в любой другой стране благословенного свободного мира, являются не
подводные лодки, а то, какие именно кораллы украл очередной
высокопоставленный Карл, и с кем, где и, главное, каким именно образом ему
изменила его Клара... Все смакуют подробности, называя разнополые органы
своими именами. Это вам не Владивос-ток шестидесятых, где за вполне
приличный, не up less, купальник могли запросто из комсомола выгнать...
Теперь о моих семитских знакомых.
Марик Альтшулер тихонько уехал в Израиль еще с волной 1979 года. Я его
тут сдуру долго разыскивала и -- сподобилась удостоиться. Он стал совершенно
неуз-наваемым. С нами разговаривал покровительственно и раздраженно.
Гордился, что работал какое-то время по специальности -- на судоремонтном
заводе. Когда выг-нали, пенсию сносную дали. Он стал еще вальяжнее,
надменный такой, снисходи-тельный. Мой Миша поставил Альтшулеру единственно
верный диагноз -- сытый говноед... Неизлечимо до конца жизни в Израиле.
Трахтенберг же, слинявший с ним одновременно, напротив, сам меня здесь
разыс-кал и поздравил, что я на родине, наконец. Он теперь активист солидной
левой партии и чуть ли не в кнессет собирается баллотироваться, голова!
Дружен со все-ми сильными мира израилева, чешет на иврите не хуже своего
высоколобого бос-са. Для него и впрямь Родина вокруг, с чем он всех прочих
не упускает случая поздравить. А кто его таким сделал, читатель? Кто его
вообще в Израиль коман-дировал? То-то... На твою голову...
Только врет он все, милейший мой Иосиф Аронович. Не было у меня никогда
Родины с большой буквы, нет и уже никогда не будет. Богатая и благородная
де-мократическая Россия Февраля исторически так и не состоялась. Родилась я,
как и мы все, там где никто не чует под собой страны. Советский Союз
великого октяб-ря дышал мне с детства прямо с помойки в затхлом
дворе-колодце в окно един-ственной коммунальной комнаты. И досмердился до
платного лишения меня со-ветского гражданства -- это за все-то мои для его
агрессий и обороны проекты!
А что до Израиля, то не только я, "гойка и пятая колонна", но и мой
чистокровный доктор Бергер, как и многие прочие наши порядочные евреи, от
которых я себя давным давно не отделяю, тут вряд ли чувствуют себя на
Родине. Еще более они тут лишние, еще более откровенное бельмо на глазу
титульной нации, чем в наш-ем так называемом галуте.
Только не цепляйтесь, пожалуйста, к словам. Боже меня упаси обобщать! Я
же сказала -- "многие прочие", а не "все". Что же касается "всех", то, как
известно, в Израиле не повезло только ленивым, бездарным и безынициативным.
То есть не достойным называться евреями вообще. Не верите -- спросите хоть у