Симонов Константин Михайлович. Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)

   - Меня не смущает. Не в носильщики беру. Он, кстати, с этой своей рукой, оказывается, даже машину водит.
   - Евстигнеев сильно переживает?
   - Сам за него переживаю. Ну-ка, случись, убьют! Сноха по второму разу вдова, внучка по второму разу сирота... А что делать?
   - Авось минует его чаша сия, - сказал Захаров. - Потери, надо надеяться, будут не те, что раньше. Ехали с тобой сюда утром, и опять едем, и ни разу еще на небо не взглянули. А помнишь, как было? Сколько раз за это время из машины бы выскакивали...
   Справа к дороге спускалась опушка ельника, впереди виднелась развилка, у которой надо было разъезжаться.
   - Возьмите в сторону, Гудков! - приказал Серпилин. - Тут сухо.
   Машина съехала с дороги и остановилась. Серпилин и Захаров пошли к опушке.
   - Товарищ командующий, может, плащ-палатки дать? - крикнул вдогонку Гудков.
   Серпилин оглянулся:
   - Боязно: ляжешь да заснешь... Недоспал сегодня... Ладно, давайте.
   Гудков принес им две плащ-палатки и разостлал под елкой. Серпилин лег, облокотившись на руку, а Захаров ложиться не стал, сел на посеревший от дождей, старый, но еще крепкий пенек и, улыбаясь, сделал вид, что подсек и тянет из воды рыбу. Показал так похоже, что Серпилин тоже улыбнулся.
   - Уже и не помню, когда рыбачил, - сказал Захаров. - Вот до чего война людей доводит. Совсем в каменный век отбросила - рыбу гранатами глушим, как какие-нибудь пещерные люди - камнями.
   Он с удовольствием отвлекся в сторону, потому что догадывался, о чем его сейчас спросит Серпилин, и был не рад этому.
   - Когда получил в Архангельском твое письмо, - сказал Серпилин, понял: обстановка требует как можно скорей вернуться. А теперь вижу: что не просто обстановка требовала, а тучи над головой были, а может, и остались.
   - О чем разговор, о каких тучах?
   Серпилин посмотрел на Захарова и с уверенностью подумал, что тот пусть из благих целей, но лукавит. Бывает с ним и так.
   - Вчера Григорий Герасимович Бойко при всем его неразговорчивом нраве все же нашел нужным сказать мне, что десять дней назад Львов пригласил его зайти и час расспрашивал, какой я есть и какое мое состояние здоровья, а также духа.
   - Спросил и спросил. Такое его дело - знать кадры. Я бы, например, этому большого значения не придал.
   - Ты бы не придал, а Бойко придал, и правильно сделал. И нашел нужным мне сказать, и тоже правильно сделал. А сегодня выясняется, что командующий фронтом, как видно, все тому же Львову объяснял, что я еще способен армией командовать, не дышу на ладан. Теперь я и твое письмо задним числом по-другому читаю. В письме не мог написать, согласен. Но почему, когда я приехал, не выложил всего, что знаешь?
   "Эх, Федор Федорович, слишком много ты от меня захотел! - подумал Захаров, глядя на Серпилина и вспоминая свой разговор со Львовым. Слишком многое пришлось бы рассказать, если все подряд. А тебе надо к наступлению готовиться, а через две или три недели сто тысяч человек в бои вводить. И не время отвлекаться от всего этого на воспоминания о товарище Львове и о тучах над головой".
   Подумал, но вслух спросил только одно!
   - Веришь мне?
   - Дурацкий вопрос, извини.
   - Извиняю. Но раз дурацкий, скажу тебе коротко: тучи над головой если и были - их нет. А вся наша жизнь - там. - Он махнул рукой в сторону передовой. - А что Бойко даже из лучших побуждений этим мусором с тобой делился, не вижу ничего хорошего. Лучше б со мной поделился. Дальше меня не пошло бы.
   - А что в прятки-то играть?
   - А я, когда надо дело делать, в прятки не играю, - сказал Захаров. - А когда закончено, не возвращаюсь. И если меня кто не любит, но при всем желании сделать со мной ничего не может, мне от этого жить веселей! Чего и тебе желаю!
   - Ладно. Проведем операцию, после нее, живы будем, поговорим.
   - А еще бы лучше - после Берлина, - усмехнулся Захаров.
   Серпилин ничего не ответил, поднялся с плащ-палатки и прислушался к тишине: где-то далеко-далеко полз не то танк, не то гусеничный трактор.
   - А все-таки лето пришло в полном смысле этого слова, - сказал Серпилин и, подразумевая войну, добавил: - Считай, уже четвертое...
   Гудков подошел, забрал плащ-палатки и понес их к машине.
   - Как ты Батюка нашел? - спросил Захаров.
   Серпилин ответил не сразу, вспомнил не только сегодняшний разговор с Батюком, а еще тот, первый, в Архангельском, заставивший почувствовать в Батюке что-то новое, раньше незнакомое, выросшее в нем на войне и вместе с войной.
   - Думаю, трудно ему сейчас. Но стремится быть на высоте своего нового положения.
   - Невыдержанный он все же мужик, - сказал Захаров. - Боюсь, как бы срываться не начал, если что не так пойдет.
   - Поживем - увидим. Тем более что и от нас зависит, как все пойдет.
   Серпилин уехал первым, а Захаров с минуту постоял у своего "виллиса", не садясь и продолжая глядеть вслед Серпилину.
   "Запал ему теперь в память Львов! Разозлился, что я не посвятил его во все подробности. А зачем его посвящать? Вот начальника Политуправления фронта по старой дружбе посвятить в свой разговор со Львовым - это надо! И самому просветиться: чего мне в дальнейшем ждать, раз принял огонь на себя... Не много ли мнит товарищ Львов о собственной личности? Наверное, в душе считает, что после того, как там, в Москве, в ПУРе уже не он главный, все политработники по всей армии уже не те! Все без него стали хуже работать! Все теперь не так, как при нем!"
   Мысль была, может, и не до конца справедливая по отношению к Львову, но Захаров был слишком сильно задет им. Не только недоверием к себе, но и недоверием к Серпилину, к человеку, за которого он, старый армейский политработник, лично отвечал и готов отвечать до конца войны! Обида за Серпилина была для Захарова частью личной обиды; но в его негодовании против Львова присутствовало что-то еще, самое главное, более глубокое, чем личная обида: уж больно не ко времени и не к месту все это затеяно Львовым! Не об этом люди думают, не этого хотят, не этого ждут сейчас, готовясь к наступлению. Не об этом их мысли! Не за это они умирают и не для этого жить остаются.
   "И мы с ним - тоже!" - подумал Захаров о себе и о Серпилине.
   Его взяла такая досада, что он даже заколебался, ехать ли сейчас к начальнику Политуправления фронта, говорить обо всем этом или отложить до другого раза, вернуться прямо в армию, где и без Львова дел полон рот.
   Но, пересилив себя, решил, что все-таки нужно поехать и рассказать, и сел в "виллис". Машина разворачивалась, скользя по склону, вдавливая в землю молодую траву.
   "Еще сыровато по этому времени года. Хорошо бы, к началу наступления как следует просохло", - подумал Захаров, глядя на следы от колес.
   Захаров был прав. Серпилину действительно запала в память забота Львова о его состоянии здоровья. Но хотя и запала - думать об этом было совершенно некогда до самой ночи!
   Встреча с соседом вместе с дорогой туда и назад отняла почти пять часов. Сосед поначалу с долею горечи пошутил, обозвал "захватчиком". "Сперва на целый корпус в твою пользу ограбили, а теперь еще территориальные требования ко мне предъявляешь!" Но потом согласился с целесообразностью этой передвижки разграничительной линии между их армиями и обещал в таком духе доложить командующему фронтом.
   Вернувшись в середине дня, Серпилин сразу же сел работать вместе с Бойко, по ходу дела вызывая всех, кто требовался, а требовались многие. Раз полоса наступления армии расширялась на два километра вправо - это касалось почти всех. Но особенно много нового вносилось в артиллерийское и инженерное обеспечение операции. Планировались и новые секторы огня, и новые колонные пути для движения войск, и новые переправы. Серпилин, как и все трудившиеся вместе с ним, хотел завтра, к приезду командующего фронтом, показать, как далеко зашла их работа. Убедить, что эти коррективы при всей их трудоемкости не вызовут проволочек и не отразятся на сроках готовности армии к наступлению.
   Еще вчера, поделившись возникшим у него предложением, Серпилин почувствовал, что для Бойко это была не такая уж неожиданность. А сегодня, пока весь день до ночи вместе работали, окончательно убедился, что начальник штаба и раньше думал об этом - в слишком уж готовом виде выскакивали из него разные предложения. Голова у Бойко была хорошая, но и при самой хорошей голове - одно дело мысли, которые только сейчас явились, а другое дело те, которые давно в ней ворочаются.
   - Слушай, Григорий Герасимович, - сказал Серпилин, когда они, закончив работу и отпустив всех, остались вдвоем. - Сдается мне, что я вчера велосипед выдумал. Ты и до меня держал такой план в голове?
   - Держал.
   - А почему не доложил?
   - Думал доложить после того, как вы своими глазами весь передний край увидите. А вы едва вернулись - сами с этого начали.
   - Положим, так. А почему все же не сказал, что моя идея для тебя не новая? На мозоль, что ли, мне боялся наступить? Зря! Второй год знакомы.
   - Была бы идея. А в чьей голове зрела - не суть важно. - В словах Бойко была та скромность паче гордости, без которой нет настоящего штабного работника.
   Сам побывав в роли начальника штаба, Серпилин знал: на войне все идеи в конечном итоге под одну крышу подведены: "Командующий решил...", "По замыслу командующего...". А сколько и чьих мыслей и усилий вложено в этот замысел - поди потом разберись. Всякий раз по-разному! И не всегда сами об этом помним. Даже в приказах Верховного только недавно стали вслед за командующими начальников штабов называть. А до этого словно их и не было...
   Разговор с Бойко так и закончился на этих его словах - "не суть важно". Ничего к ним не добавив, он простился и ушел к себе.
   А Серпилин, прихватив с собой полковника Гущина - армейского разведчика, поехал глядя на ночь в шестьдесят второй корпус, в полосе которого, на участке будущего прорыва, уже имелся неплохо оборудованный армейский наблюдательный пункт. Намерение было обернуться до приезда Батюка; переночевать поблизости от передовой, в полку, и с рассвета понаблюдать еще раз, как все это выглядит там, на переднем крае, - и в пять утра, и в шесть, и в семь. Понаблюдать и подумать. А попутно и поговорить. Когда приезжаешь без свиты, такие разговоры больше дают, лучше уясняешь себе не только действительное настроение солдат, но и их собственное мнение о противнике, сложившееся в трехстах метрах от него, на расстоянии голоса.
   Серпилин ехал, и у него не выходил из головы разговор с Бойко. Почему Бойко, выносив ту же идею, что и ты, не сделал этого предложения фронту раньше, пока исполнял твои обязанности?
   Самый простой ответ - не хотел рисковать, можно и по носу получить!
   Но, зная его, верней предположить другое: боялся рискнуть не собой, а идеей. Если что-нибудь по первому разу отвергнут, пойди-ка выдвинь по второму! Может, и хотел бы выдвинуть как лично свою, но удержался, поберег идею, чтоб провести ее в жизнь общими усилиями.
   Поднеся в темноте руку к глазам, Серпилин посмотрел на подаренные Барановой часы и подумал, что через несколько минут будет двое суток, как он снова в армии. Пока ехал из Москвы, беспокоился за себя - не за дух, а за плоть, - как выдержит, не будет ли с отвычки уставать сверх обычного. И вот двое суток, в которые и спал по четыре часа и работал почти по двадцать, а ничего не болит, не ноет, не ломит, не напоминает о себе - ни голова, ни ключица, ни прежние раны. И усталости нет, наоборот, такое чувство, что горы сворочу!
   Он вспомнил слова Барановой, что ее существование на свете должно помогать, а не мешать ему на войне.
   Наверное, так и есть. Только как бы ни хотелось ее видеть, а раз есть война, должно быть и расстояние. Он попробовал представить себе ее где-то здесь, рядом с собой, досягаемой не только в мыслях. И не смог. Ей не было здесь места.
   Серпилин полуобернулся на сиденье и чуть было по привычке не окликнул: "Евстигнеев!" - хотя знал, что там, сзади, в "виллисе" сидит уже не Евстигнеев, а Синцов.
   - Как ты там, не спишь?
   - Не сплю, товарищ командующий.
   - Забыл днем спросить - жену свою встретил?
   - Нет, видно, еще не добралась до армии, в дороге...
   - Когда доберется - доложишь.
   - Слушаюсь, товарищ командующий.
   - Может, должность полегче ей подыщем, если еще слаба здоровьем. Нас, мужиков, в армии вон сколько, а таких женщин, как твоя жена...
   Серпилин не договорил: с нахлынувшей в душу теплотой вспомнил, как тогда, в окружении, после смерти Зайчикова шел, опираясь на ее плечо.
   - С наблюдательного пункта на рассвет тот брод через реку Проню увидишь, где в сорок первом году переходили с первого на второе августа, в ночь. Дни стояли сухие, и воды было мало. Сейчас намного больше. Будем вместе смотреть - проверю, какая у тебя зрительная память.
   Гудков сбавил скорость.
   - Правильно делаете, - повернулся к нему Серпилин. - Сейчас поворот будет. Во второй раз не проскочите, как вчера днем проскочили!
   17
   Отпуск для свидания с женой Синцов получил, когда уже и не надеялся, почти в канун наступления.
   Они возвращались с Серпилиным вечером из поездки в войска. Моросил дождик. Серпилин, как выехал с передовой, за всю дорогу не сказал ни слова. Сидел впереди и думал; и Синцов незаметно для себя задремал на заднем сиденье "виллиса", держась здоровой рукой за перекладину тента. Две недели непривычной адъютантской службы измотали его сверх ожидания. Он и сквозь сон сознавал, что они продолжают ехать, и что-то путаное, отрывочное неслось в мыслях вместе с дорогой.
   - Как жена? Неужто все еще не прибыла? - раздался с переднего сиденья голос Серпилина.
   - Прибыла, - вздрогнув и проснувшись, сказал Синцов.
   - Когда же? Помнится, неделю назад тебя спрашивал.
   - На другой день после этого прибыла.
   - Долго добиралась. Говорил, что самолетом обещала.
   Синцову пришлось объяснить, что Тане не удалось улететь из Ташкента самолетом. Ехала поездом до Москвы, потом до Смоленска, потом на попутных автомашинах до штаба фронта, оттуда в армию.
   - Обязан доложить, что жена явилась.
   - Не до моих докладов вам было, товарищ командующий.
   - Повидались хоть за эти дни?
   Вопрос лишний. Синцов всякий день, с подъема до отбоя, был безотлучно с ним, но и ночью не позволил бы себе отлучиться без доклада. Но кто знает, может, Серпилин подумал иначе.
   - Пока нет, - сказал Синцов. - Только по телефону.
   - А где она теперь?
   - Как и раньше, в эвакоотделении. Ездит по госпиталям, готовится к приему раненых.
   - Хотя и ездит, но ночевать-то куда-то возвращается? Как только принесешь мне метеосводку, бери запасной "виллис" и съезди повидайся. Потом времени действительно не будет. Разрешаю отсутствовать до девяти ровно.
   Последнюю метеосводку полагалось приносить в двадцать три часа. Значит, отпуск на целых десять часов!
   Но Синцов, хотя и огорошенный такой щедростью, все же напомнил:
   - Вы завтра на пять тридцать наметили выезд в войска.
   - Что я себе наметил - мое дело, - сказал Серпилин. - Потребуется выехать - выеду и без тебя.
   Когда в двадцать три Синцов принес метеосводку и, вытянувшись перед Серпилиным, спросил: "Разрешите отбыть?" - Серпилин, подняв на него глаза от карты, несколько секунд молча смотрел так, словно бы вдруг позавидовал ему, и, ничего не сказав, махнул рукой - отпустил.
   Синцов сел в уже стоявший наготове "виллис" и поехал.
   Ехать было недалеко. Санотдел армии вместе с другими отделами штаба тыла перешел трое суток назад туда, где раньше стоял штаб армии. Синцов не только знал, куда ехать, но и знал, где там искать Таню. Санотдел разместился в деревне, в ближайших к лесу домах - раньше там, неподалеку от своего закопанного на опушке узла связи, жили связисты.
   Где Таня, было известно, а когда удастся увидеть ее, до сегодняшней ночи так и не знал.
   Сначала она через своего начальника дозвонилась до дежурного по оперативному отделу, передала, что приехала. Потом Синцов через двое суток - раньше не удалось, - вернувшись ночью с передовой, вызвонил ее там, в санитарном отделе, ждал, прижав трубку к уху, пока сходят, разбудят, приведут к телефону, и боялся, как бы кто не прервал, не занял линию. Потом пришла от нее с Оказией записка. Писала, что туда, где теперь находится он, ее, видимо, не пустят, и как трудно вырваться ему к ней, тоже понимает...
   Когда женщина понимает, что ты через минное поле перебежал бы - только б ее увидеть, но все равно не можешь, потому что служба не дает, - такое понимание на войне уже само по себе половина счастья. А когда ты все же вырываешься к ней, к этой женщине, и считаешь оставшиеся до встречи минуты, то какого тебе еще надо счастья?
   Сколько бы ни думал раньше Синцов о случившейся с Таней беде, боясь тех внешних и внутренних перемен, которые могли с ней произойти, сейчас у него все это вылетело из головы, и он ехал к ней совершенно счастливый.
   Он считал, что проскочит эти пятнадцать километров за тридцать минут, в крайнем случае за сорок. Но дорога заняла час. В одном месте ждали, пока пройдут танки, в другом пришлось делать объезд, потому что на этом участке, еще с прошлой ночи, установили одностороннее движение в сторону фронта. Он знал об этом, но, занятый своими мыслями, забыл предупредить водителя.
   Доехав до Аверовки, бывшей штабной деревни, и оставив "виллис" у шлагбаума, - штаб тыла тоже установил здесь свой шлагбаум, - Синцов пошел к третьему с края дому. Здесь, не то в самой хате, не то в пристройке, судя по ее записке, жила теперь Таня.
   Подумал: куда тыкаться? Но повезло! Из темноты, с крыльца, его окликнул женский голос:
   - Синцов, что ли?
   - Я, - отозвался Синцов, вглядываясь в темноту.
   На ступеньках крыльца сидела Зинаида Сергеевна, или просто Зинаида, с которой Таня всегда старалась жить вместе, в любом закуте, но вдвоем, ценя ее мужской товарищеский характер и готовность, если надо, выручить, уйти безо всякого.
   - Сразу увидела тебя, - сказала Зинаида. - Длинный, тебя не спутаешь. Садись, покурим...
   Синцов сел рядом с ней и в темноте пожал ее жесткую и широкую мужскую руку.
   - Где Таня? - спросил он, уже понимая, что Тани здесь нет; иначе Зинаида не сказала бы ему: "Садись, покурим". И тревожно подумал: вдруг, как назло, как раз сегодня заночевала в госпитале...
   - Здесь она, - сказала Зинаида. - Дежурит по отделу. В двадцать четыре сменится - придет.
   - Уже двадцать четыре.
   - Подождешь. Ты дольше к ней не являлся.
   Зинаида давно привыкла и к Тане, и к Синцову, и к тому, что должна помогать им своим отсутствием. Синцова она звала на "ты" и говорила с ним покровительственно, как старшая, хотя была моложе его.
   - Бросил курить или табака нет?
   - Есть. - Синцов вынул из планшета папиросу и прикурил.
   Зинаида перед тем, как дать ему прикурить, затянулась папиросой, и при свете этой затяжки он различил ее лицо с крупными красивыми губами и немного приплюснутым носом. Зинаида была русская, но Таня за этот приплюснутый нос звала ее калмычкой.
   - Почему не являлся? - спросила Зинаида. - Мы, женщины, этого не любим. Тем более после родов... Как только узнал, что вернулась, должен был на карачках приползти!
   - Если бы мог, приполз бы.
   Синцов не сердился на Зинаиду за ее слова: знал, как бы она ни ругалась, все равно всегда все готова сделать для него, раз он с Таней. А была бы Таня не с ним, а с кем-то другим, сделала бы все для другого...
   - Я ей так и объяснила, - сказала Зинаида, - хорошо, если не врешь.
   - Как Таня?
   - Придет - увидишь. Сколько терпел, еще потерпи. Движок у нас после двадцати трех только штабу энергию дает. А свечка есть. При свечке увидишь какая.
   - Пойду водителя отпущу, - подымаясь, сказал Синцов.
   - Переночевать можешь?
   - Могу. Сегодня разрешили.
   - До скольких?
   - В девять должен вернуться.
   - Смотри-ка! - Зинаида вздохнула. - А у Татьяны подъем в шесть: в семь за нами уже машина будет, поедем в эвакогоспиталь.
   - Учту.
   Сказав водителю, чтобы ехал ночевать к себе в автороту и был здесь завтра к семи, Синцов вернулся, но Зинаиды на крыльце уже не застал.
   "Наверное, ушла в хату, соображает, как оставить нас вдвоем", - с благодарностью подумал он о Зинаиде, которая сама была мужняя жена, но, по словам Тани, сердилась за неверность на своего мужа, начальника госпиталя где-то на другом фронте, и, хотя продолжала любить его, от времени до времени назло ему крутила несчастливые романы. Свидетелем этих романов Синцов не был, а что все они несчастливые, слышал от Тани - ей лучше знать.
   Он сидел на скамейке и прислушивался. Внутри в хате стояла тишина. И на дороге, там, откуда должна была прийти Таня, тоже ничего не было слышно, лишь вдали стучал движок.
   Ему захотелось пойти туда, навстречу ей, но он удержал себя. После дежурства могли выйти гурьбой, а ему хотелось увидеть Таню одну. Он был рад, что Зинаида не сидит здесь и не курит рядом с ним на крыльце, а ушла в хату.
   Как подошла Таня, он не увидел, а услышал. И даже сам не понял, что услышал: то ли особенную легкость именно ее шагов по прибитой дождем пыли, то ли именно ее быстрое дыхание на ходу. Неизвестно, как все это можно отличить издали, но он отличил. И когда она подошла ближе, заранее знал, что это она.
   Подняв руки, крепко и больно обхватив его за шею, она повисла на нем всей своей легкой тяжестью, знакомой и в то же время забытой. Сначала повисла, оторвав ноги от земли, а потом, стоя на носках, тянулась к нему и, нагнув к себе его голову, долго целовала в губы. Наконец сказала первое за все время слово - "сядем" и стала толкать его в грудь, чтобы он сел. А когда он сел, сама села рядом, не прикасаясь к нему и зажав лицо руками, вдруг так жалобно заплакала, что у него все перевернулось.
   Но когда он обнял ее, сбросила его руку и опять, схватясь за лицо, продолжала плакать. Потом всхлипнула, перестала плакать и, найдя в темноте своей рукой его руку, крепко сжала и сказала: "Не сердись".
   Он не сердился и не мог сердиться. Он просто не знал, что делать с ней, потому что она никогда при нем не плакала, только раз, очень давно.
   Продолжая крепко держать его за руку, она шмыгнула носом и вдруг сказала другим, счастливым голосом, словно она и не плакала только что:
   - Какая радость, что ты на всю ночь! Мне Зинаида сказала. Она мне навстречу пошла. Увидела у нее одеяло через плечо - и сразу поняла, что ты приехал.
   Он сидел и ждал, вдруг она все-таки спросит: что же не приехал к ней раньше? Вдали от нее, там, у них на КП, можно было это объяснить и себе и ей. А здесь нельзя было. Но она, наверно, сама понимала это и сидела молча, продолжая держать его за руку. А потом сказала не о нем, а о себе:
   - Я понимаю, ты сердишься на меня, что так долго ничего не сообщала, так долго тебя мучила...
   Он хотел перебить ее, сказать, что не сердится, но она не дала ему ничего сказать, продолжала сама:
   - Я просто не могла написать тебе про это, не было сил, так верила, что она будет жива, что все обойдется... Мне врачи обещали. Обещали-обещали, обманывали, потом стали говорить, что какая-то инфекция у нее, поэтому нельзя принести ко мне... А я все не догадывалась, что они меня обманывают, только потом поняла, что боятся за меня и поэтому лгут. Ты не сердись, я сама долго не знала. А потом, когда узнала, вдруг стало такое равнодушие - подумала: уже не вернусь к тебе! Зачем? А потом самой сделалось плохо, чуть не умерла. А когда осталась жить, так захотелось тебя увидеть и объяснить, как все было. Пусть даже ты рассердишься, что не писала, пусть хоть побьешь меня, только бы самой увидеть и все сказать...
   Он снова попытался остановить ее, начал говорить, что все понимает... Но она опять не позволила, перебила:
   - А потом, когда самолет не улетел, я даже маме не сообщила, так и сидела там на аэродроме, ждала еще пять дней. Сначала погоды не было, потом народу много - так и не взяли. Пока ехала на поезде, так хотела тебя видеть, что даже перехотела где-то по дороге и опять захотела...
   Она в темноте улыбнулась, еще крепче сжала пальцами его руку и тихонько потянула:
   - Пойдем туда, к нам...
   И они пошли туда, к ним. Через сени, через комнату, где спали и дышали во сне, в какой-то летний чуланчик на другой стороне избы, похожий на те, какие пристраивают иногда в крестьянских домах для дачников. Это он увидел, уже когда она зажгла ту самую свечку, про которую говорила Зинаида.
   Чуланчик был крохотный, дощатый, в щелях, с занавешенным мешком окном и щелястой дверью наружу. Он так и не понял, почему Таня повела его через дом, мимо спящих женщин, а не впустила через эту другую дверь.
   На полу лежали вещевые мешки и стояли один на другом два знакомых чемодана - Танин и Зинаидин. На чемоданах стояло зеркальце - вот и все женское богатство.
   У стены стоял на скорую руку сбитый топчан, и на нем - сенник, наполовину накрытый одеялом, а наполовину ничем не накрытый, - наверное, там лежало одеяло, которое унесла с собой Зинаида. Значит, они спали обе вместе на этом сеннике.
   Не поворачиваясь к Синцову, глядя в зеркало и поправляя волосы, Таня виновато сказала:
   - Извини, что такой свинюшник, у нас никогда такого не было. Три дня, как приехали, - с утра до ночи, с утра до ночи... Только спали тут. Даже ничего не прибрали.
   Все еще не поворачиваясь к Синцову, она подошла к топчану, откинула с сенника одеяло, выпростала из-под него простыню и взбила подушку. Словно все это непременно надо было сделать, прежде чем повернуться к нему.
   - Совсем на себя рукой махнули, - сказала она, наконец повернувшись к Синцову.
   Сказала про их неприбранный чулан, а не про себя, но вышло так печально, как будто и про себя тоже.
   - Я уже примирилась, что не увижу тебя за эти дни. Нет, неправда. Просто боялась об этом думать, не хотела готовиться, чтоб не сглазить. Поэтому все так...