Симонов Константин Михайлович. Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)

   - Ясно, что взял на себя ответственность за это. Сделаем все вовремя, согласно своим расчетам.
   Батюк сердито посмотрел на Серпилина, наверно, хотел другого ответа, но сдержался. То ли так устал за эти дни, что не было сил сердиться, то ли копил гнев на завтра. Как бы хорошо ни пошли дела, а для гнева в течение дня боя поводы все равно будут.
   - Приглашаем отобедать, товарищ командующий, - сказал Серпилин.
   - Сколько займет? - спросил Батюк.
   - Тридцать минут, если спешите.
   - Раз так, согласны. Хотели бы не спешить, но спешим. Где у вас руки помыть?
   Начальнику столовой Военного совета было приказано поставить к приборам стаканы, а на стол кроме обычного хлебного кваса, который всегда был у него, - бутылку коньяка. Командующий фронтом обычно не пил за обедом ни дома, ни в гостях, но если уж пил, то коньяк.
   - Это как понимать? - сказал Батюк, первым садясь за стол и показывая на коньяк. - Предлагается выпить? А за что? Пока ничем не отличились. Ни вы, ни мы с членом Военного совета, - кивнул он на Львова.
   - Можем убрать, чтобы глаза не мозолил, - сказал Серпилин.
   - Раз уж поставил, поздно убирать, - сказал Батюк. - Что впереди - там увидим, кому и какие будут салюты. А позади, как ни считай, три года войны. Как бы за это время ни костили друг друга - сверху вниз - вслух, а снизу вверх - про себя, а все же три года провоевали, блицкриг-то у немцев длинный вышел. Есть причина выпить. Тем более отсырел сегодня. Места все же болотистые, и лето сырое. Только уж пить, так всем, - повернулся он к Львову.
   Тот молча кивнул, потянулся к бутылке, налил себе четверть стакана и передал бутылку Батюку.
   - А вы, я вижу, вовсе больной нынче, - сказал Батюк так, словно ему доставляло удовольствие вспоминать о нездоровье Львова.
   Серпилин посмотрел на Львова. Его худое треугольное лицо с темными мешками под глазами было истомлено усталостью и действительно имело нездоровый вид. Еще более нездоровый, чем обычно.
   Пока остальные вслед за Львовым и Батюком разливали себе коньяк, а подавальщица Фрося ставила на стол закуску - селедку с винегретом, Батюк, держа в руке стакан с коньяком, налитый чуть повыше, чем у Львова, заговорил о том, что вчера на севере перешел в наступление еще один фронт. И первая оперативная сводка хорошая.
   Фронт, о котором заговорил Батюк, был тот самый, где он почти год пробыл заместителем командующего, прежде чем его перебросили на юг командовать гвардейской армией.
   - Застоялся там народ. Пока я там был, если не считать частных операций, почти все время стояли. Как в такой обстановке себя проявишь, при всем своем желании? Ну что? Кто три года отвоевал и жив - тем и дальше желаю. А кто не жив - земля пухом! - сказал Батюк и, оглядев всех, выпил.
   Львов тоже выпил, равнодушно, как лекарство. Выпили и остальные.
   - Кто его знал, что первой границей, на которую обратно выйдем, против ожиданий окажется румынская, а второй - финская? Сперва на юге, теперь на севере... - сказал Батюк и сделал паузу.
   Договорил он до конца то, что было на уме, оставалось сказать: теперь дело за нами. Но он промолчал, не захотел вслух говорить о том, что им всем предстояло и что существовало в их сознании так неотвратимо и близко, что даже время отсчитывалось уже спереди назад: считали, сколько его еще осталось до того условного момента "Ч", когда все начнется.
   - Считаем до этого и после этого, как до и после рождества Христова, пошутил на днях Серпилин.
   Подавальщица Фрося принесла и поставила перед каждым дополна налитые тарелки с вермишелевым супом и кусками курицы в нем.
   - А чего после этого? - спросил Батюк, подняв на нее глаза.
   - Что пожелаете - котлеты или бефстроганов.
   - Ничего больше не пожелаем. Суп твой съедим, куру погрызем, кого чем оделила, и поедем. А чаю у соседа выпьем, чтоб не обижался. Как? повернулся Батюк к Львову.
   Тот кивнул.
   Серпилин вспомнил, как прошлый раз Львов приказал во время обеда своему порученцу принести что-то из машины, и как тот принес и отдал ему сверток в пергаментной бумаге, и как Львов доставал оттуда какие-то свои диетические капустные котлетки; ел сам и предлагал другим. Сейчас он никого не позвал, котлетки на столе не появились. Ел то же, что и другие.
   - Маскировка у вас неплохо поставлена. До конца додержали порядок, сказал Батюк во время супа. - И дисциплина движения на дорогах на высоте. Это соратник Фрунзе тут строгость такую навел? - кивнул Батюк на Кузьмича, обращаясь к Серпилину.
   - Да, Иван Васильевич приложил много усилий, - сказал Серпилин, радуясь, что совместная поездка с Батюком, видимо, не вышла Кузьмичу боком.
   - Строгости большие, - усмехнулся Батюк и снова кивнул на Кузьмича: Хотел было нас с членом Военного совета в одну машину сселить. А как нас сселить? Я дышать люблю, со всех сторон открытый езжу. А Илья Борисович, как в машину - сразу на все стекла закручивается. Как нам вместе? А с другой стороны, у вас приказ по армии - вблизи передовой не больше двух машин вместе. Ничего не оставалось, как только генерала Кузьмича к себе взять. Раз обещаете хорошо воевать, приходится соглашаться на ваши условия.
   - Обещаем, товарищ командующий, - сказал Бойко, хотя и негромко, но так серьезно, что все невольно обратили внимание.
   - А мы сегодня с товарищем Львовым доискалися, - обращаясь к Серпилину, сказал Кузьмич, обрадованный общим" хорошим настроением за столом, - что здесь, на Западном фронте, в двадцатом году соседи с ним были. Я Двадцать девятым имени Московского пролетариата полком у начдива-семь, у Сергеева, командовал, а он, - повел Кузьмич головой в сторону Львова, - левей нас шел, комиссаром Четырнадцатой Железной бригады. Почти до самой Варшавы, можно сказать, рядом шли. И обратно, правда, больше ста верст катилися. Чего на войне не бывает!
   - Если бы не Тухачевский, не катились бы, - коротко и зло сказал Львов. Сказал, как выстрелил.
   За столом наступила тишина. Казалось, Львов скажет сейчас что-то еще, такое же холодное и резкое, но он ничего больше не сказал, а, придерживая левой рукой куриную ножку, обернув ее кончик кусочком линованной бумаги, по случаю гостей нарезанной из тетрадок вместо салфеток, счищал с нее мясо вынутым из кармана маленьким перочинным ножом.
   С середины 1937 года Тухачевский считался предателем, и к этому уже привыкли. Но чем дальше шла война, тем меньше в армии любили говорить на эти темы. Они все дальше отодвигались куда-то не то в прошлое, не то в сторону. И от внезапных слов Львова всем стало не по себе.
   - А ты где был тогда? Помнится, на Перекопе? - нарушив молчание, обратился Батюк к Серпилину.
   - В северной Таврии и на Перекопе, полком командовал, - сказал Серпилин.
   Ему показалось, что, хорошо зная, где он в то время был, Батюк нарочно задал этот вопрос после слов Львова.
   Он посмотрел на Львова - все еще держит бумажкой, чтоб к пальцам не прилипло, и стругает своим перочинным ножом курицу...
   - Я тогда в тифу лежал, - сказал Батюк. - Первая конная с Западного Буга на Каховку пошла, а я как дурак - в тифу.
   Он встал, так и не дав Львову достругать свою курицу.
   - Если вопросов нет, поехали. - Батюк застегнул верхний крючок на кителе и разгладил пальцами усы.
   - Товарищ командующий, есть срочный вопрос, - сказал Серпилин; он помнил, что вопрос надо задать как можно скорей, но ждал, когда кончится обед.
   - Какой?
   - Может, пройдем к начальнику штаба? Хотел бы на карте...
   - Давай здесь, - сказал Батюк. - Я твою карту наизусть помню. Слушаю.
   Серпилин начал с того, что авиаторы сегодня еще раз подтвердили пункт расположения штаба немецкого армейского корпуса.
   - Тебе еще раз подтвердили, а мне еще не докладывали, - ревниво сказал Батюк.
   - Это в моей полосе, - сказал Серпилин. - А вас на месте не было.
   - Ладно, - усмехнулся Батюк. - Вернемся - разберемся, почему такие вещи тебе раньше меня докладывают. В чем твой вопрос? Хочешь, чтоб ударили по этому штабу?
   - Да.
   - Ударим.
   По выражению его лица было видно, что он настроен сейчас же ехать. Но Серпилину еще предстояло самое трудное.
   - У нас есть предложение и просьба, - сказал он.
   - Просьба?
   На недовольном лице Батюка можно было прочесть тот упрек, которого Серпилин заранее ждал: "Сколько тебе дали, всех соседей раздели, чтобы тебе дать! Себя самих раздели, фронтовых резервов в обрез оставили - все тебе! Какие еще у тебя просьбы?"
   Но Серпилин все равно сказал то, что собирался: о прибывшем в распоряжение фронта дальнобойном артиллерийском полке и о необходимости временно подчинить его армии для удара по штабу немецкого армейского корпуса.
   Пока Серпилин говорил все это, Батюк медленно багровел. Сдерживал себя, но не сдержал.
   - Не дам! - отрезал он и, надев на голову фуражку, которую до этого держал в руках, дернул ее за козырек, надвинув на лоб.
   - Товарищ командующий, разрешите... - начал было Серпилин.
   - Не разрешу! Совсем обнаглели. Думаете, одна ваша армия на весь фронт? Слали им, слали, - как в ненасытную прорву, чего только не дали! А ему еще надо! Полк, понимаешь, ко мне вчера пришел! Вчера пришел, а сегодня уже тебе его отдай? А откуда вам известно, что к нам этот полк пришел? Кто вам эти сведения сообщил? Ты, что ли, Ланской, сообщил им? - спросил Батюк, повернувшись к стоявшему позади него полковнику.
   - Оперативное управление ничего никому не сообщало, товарищ командующий, - сказал полковник. - Прибытие резервов из Ставки Главного командования по положению строго секретно.
   - Для кого секретно, а для кого и нет! Для них, выходит, не секретно. Батюк уже пошел к машине, но на ходу повернулся и сказал: - По делу надо бы еще спросить - откуда об этом знаете?
   - А может, и в самом деле надо спросить, - сухо сказал молчавший до того Львов.
   - Надо бы, да неохота, - махнул рукой Батюк. - Все равно начальники сухими из воды выйдут, а какой-нибудь стрелочник виноват окажется. Не хочу мараться перед самым наступлением, а то бы спросил. А полка не дам, и не думай! - еще раз повторил он.
   И когда повторил это "не дам" во второй раз, Серпилин подумал: Батюку все же запала в голову мысль, что полк просят для дела. Но в том состоянии гнева и даже обиды на Серпилина, в каком он сейчас находился, не мог дать хода этой здравой мысли.
   - За хлеб-соль спасибо, - сказал Батюк, садясь в машину. - Думал, даром нас похарчили, оказывается, не даром! Завтра на НП встретимся. - Он приложил руку к фуражке.
   - Товарищ командующий фронтом, - подал голос стоявший у самой машины Кузьмин, - разрешите вас проводить до границы армии?
   - Провожайте, коли вам больше делать нечего, - сказал Батюк, - только на своей, - и махнул водителю: - Давай!
   Львов сухо и не спеша простился за руку с Серпилиным и Бойко и сел в свою "эмку". По выражению его лица Серпилин понял, что он все же выяснит, откуда у них в армии сведения об этом полке из резерва Главного командования.
   Кузьмин насмешливо мотнул головой, крякнул по-стариковски и полез в свой "виллис", запасливо оказавшийся тут же рядом, у столовой...
   - Ты, Федор Федорович, не слыхал еще в ту мировую войну рассказ: что есть субординация?
   - Не слыхал, - сказал Серпилин.
   - Вернусь доложить, как сопроводил, расскажу.
   Машина Кузьмича развернулась и ушла вслед за двумя первыми. Серпилин и Бойко остались вдвоем.
   - Чего вы расстроились, Федор Федорович? - спросил Бойко, глядя на Серпилина. - Плюньте.
   - На форму плюнуть могу. А на содержание - не вправе. Пусть бы хоть обматюкал, но полк дал. Не хочу с этим мириться, что не внял голосу рассудка. Конечно, отсюда, из армии, не все видно, но убежден, что этот полк завтра нигде с большей пользой не задействует, чем там, где мы предложили! Вот вроде меняется человек на твоих глазах к лучшему, а потом вдруг наткнешься и видишь: в одном изменился, а в другом какой был, такой и есть.
   - Пойдемте поработаем, - предложил Бойко.
   - А что же еще делать? Слезы лить? Пошли.
   Они проработали минут тридцать. Раздался звонок, и Бойко взял трубку.
   - Бойко слушает. Да, здесь. А ты бы после позвонил, не отрывал сейчас. Работает командующий, не до тебя, - сказал Бойко с той властной повадкой, которая замечалась у него и раньше, а после того, как исполнял обязанности командарма, еще усилилась. - Никитин звонит. - Бойко повернулся к Серпилину, держа трубку в руке. - Говорит, всего на минуту вас оторвет.
   Серпилин взял трубку, подумав, что начальник особого отдела армии Никитин, скорее всего, звонит в связи с неутверждением приговора над тем сержантом. Но Никитин звонил совсем о другом.
   - Извините, товарищ командующий, что оторвал, - быстро сказал он в трубку. - Ко мне временно прибыл один человек. Уверен - вы его увидеть захотите. Прошу назначить время, когда могу с ним зайти.
   Серпилин чуть не поддался первому желанию спросить, что это за человек, имя и должность которого почему-то не назвал Никитин, но удержался и, сказав, чтобы Никитин зашел в двадцать один час, добавил:
   - Сперва один. - Когда клал трубку, заметил скользнувшее по лицу Бойко выражение любопытства и мимолетно улыбнулся: - Секреты разводит. Видимо, лично, а не по телефону доложить хочет.
   Они проработали еще полчаса, когда раздался второй звонок. Бойко снова взял трубку и сразу передал ее Серпилину:
   - Командующий фронтом!
   - Принимай то хозяйство, о котором просил, - с места в карьер, не называя Серпилина ни по фамилии, ни по имени и отчеству, сказал Батюк. Уже приказал, чтоб отдали завтра до конца дня в твое распоряжение. Но на дальнейшее не рассчитывай, отберу. - Батюк ничего не добавил и, не прощаясь, положил трубку.
   "Нелегко ему далось пересилить себя, а все же, пока доехал до соседа, пересилил!" - подумал Серпилин и весело сказал Бойко, чтоб тот звонил Маргиани - пусть начинает действовать по плану.
   - Даже "спасибо" не успел сказать командующему фронтом. Сразу трубку бросил!
   Бойко позвонил Маргиани и, переговорив с ним, озабоченно сказал Серпилину:
   - Помяните мое слово, как только займем эту рощу, командующий фронтом сразу же пошлет лично от себя проверять, что там стояло и как мы ударили в яблочко или нет.
   - Ну и правильно, что пошлет, - сказал Серпилин. - Не задарма же давать такое хозяйство!
   Они радовались, что получили артиллерийский полк, который ударит по штабу немецкого корпуса, и в то же время заранее беспокоились: что покажет проверка после того, как мы займем этот нынешний пункт расположения немецкого штаба.
   И в том, как они запросто говорили об этом сейчас, накануне наступления, незаметно для них самих сказывались все те перемены, которые произошли в армии к четвертому году войны.
   - Разрешите, товарищ командующий? - входя в палатку, спросил Кузьмич.
   В принципе, когда Серпилин думал не о себе лично, а вообще, он осуждал привычку "тыкать" подчиненным, но избавиться от нее уже не мог. Да и не очень задумывался над этим.
   В первые годы после гражданской войны навсегда воспитал в себе правило, в то время строго соблюдавшееся, обращаться на "вы" к красноармейцам "товарищ боец" и к младшим командирам - "товарищ младший командир". Даже когда и рявкал, рявкал на "вы": "Как стоите?!"
   В обращении же между командирами повседневное товарищество приучало вне службы почти всегда говорить друг другу "ты". Но на службе это "ты" как-то незаметно превратилось и у него и у других в "ты" сверху и "вы" - снизу. Так и осталось, хотя по закону не положено и, если вдуматься, неправильно. Но уж так!
   Кузьмич - исключение: ты ему "ты", и он тебе "ты". В годах человек. Только если, как сейчас, обращается к тебе официально по занимаемой должности, тогда, конечно, на "вы". Придерживается.
   Кузьмич присел к столу и сказал, усмехаясь:
   - Проводил командующего фронтом. Поостыл немного по дороге, поручкался со мной с одним за вас за всех и сказал на прощание: "Берегите здоровье, чтобы опять подставки не подвели". Вспомнил мне Сталинград, ту историю, Кузьмич подмигнул Серпилину. - Весь день на "вы" меня звал.
   - А чем плохо? - сказал Серпилин. - И всем бы нам так! Сами не заметили, как разучились.
   - Конечно, неплохо, - согласился Кузьмич. - Если из уважения, от души. А скорей всего просто решил: ладно, буду звать на "вы", пока тебя, старого хрыча, еще ноги носят! А между прочим, член Военного совета фронта не моложе меня, мы с ним одногодки, с восемьдесят шестого.
   Услышав это, Бойко с недоверием взглянул на Кузьмича: как так ровесники с членом Военного совета фронта! Кузьмич в ощущении Бойко был старик; из-за своего маленького росточка даже старичок. А Львов - совсем другое. И хотя тоже немолодой, но про него нельзя было сказать ни "старичок", ни "старик". Было в нем что-то противопоказанное этому. Может быть, та привычка к власти, которая и зримо и незримо исходила от него и мешала другим людям воспринимать как старика этого уже давно не молодого человека.
   - Какие у тебя планы, Иван Васильевич? - спросил Серпилин, знавший, что при всей исполнительности Кузьмича за ним водился стариковский грешок: наработавшись до отказа и чувствуя себя вправе немного отдохнуть, он бывал словоохотлив, не глядя на то, расположены или нет к этому его собеседники.
   - План мой простой. Чаю выпью, на три часа глаза смежу, а потом, глядя на ночь, поеду по дорогам, чтобы нигде беспорядку не было. А то славяне как? До последнего часа соблюдают, стараются, а потом кто-нибудь возьмет и в остатние минуты всю обедню испортит. Пойду, - сказал он и, уже надев фуражку, вспомнил: - Все думаю, чего ж я недосказал? Что есть субординация, обещал вам объяснить.
   - Ну, ну, - улыбнулся Серпилин.
   - Это еще в старой армии ходило. Фельдфебель новобранца учит, говорит ему - запомни, что есть субординация: я начальник - ты дурак, ты начальник - я дурак!
   Серпилин и Бойко даже рассмеялись от неожиданности.
   - Неужто ни разу не слыхали?
   - Слыхал - не забыл бы, - сказал Серпилин. - Формулировка диалектическая, есть что запомнить.
   - Ну вот и ладно! А я пойду.
   Кузьмич уже вышел, когда Бойко вдруг досадливо махнул рукой.
   - Забыли его обрадовать, что хозяйство это получили...
   - Завтра узнает, - сказал Серпилин, привычно не придавая особого значения тому, что его заместитель не в полном курсе всех дел.
   И в этой привычности сказывалось само положение, которое занимал Кузьмич в их армии, а в других армиях многие другие, такие же, как он, заместители командующих. Так уж чаще всего выходило, что на этих должностях задерживались люди, которые командовать армиями не станут и в начальники штаба не пойдут - далеки от штабной работы. На дивизию их тоже не пошлешь - уже откомандовали там свое, а если открылась вакансия командира корпуса - на нее обычно стремятся лучшего из командиров дивизий выдвинуть.
   До Кузьмича у Серпилина было два заместителя. Один, оставшийся после Батюка, человек хороший, но в военном отношении отсталый, честно сложил свою голову, выполняя очередное поручение, как и всегда на самой передовой, под огнем.
   Вместо него после ранения из госпиталя прислали заместителем молодого генерала. Рвался скорей на фронт, на любую должность и, пробыв три месяца, показал себя с самой лучшей стороны. В это время один из корпусов остался без командира: увезли прямо с поля боя с прободением язвы - скрывал свою болезнь до последнего. Командиры дивизий, по мнению Серпилина, до командования корпусом тогда еще не дозрели, а заместитель Кирпичников был под руками, и Серпилин предложил назначить его, предпочел остаться без заместителя, чем без командира корпуса.
   А тут как раз Кузьмич прислал письмо. Получил после Сталинграда и госпиталя звание генерал-лейтенанта и сам напросился на эту должность. И Серпилин взял. Верней, не взял, а дал понять, что будет согласен. И когда запросили - подтвердил. И не каялся в этом. Кузьмич был человек беззаветный и добросовестный. В чем возникала необходимость, то и делал. А в общем, строго говоря, был в штабе армии генералом для поручений, хотя такой должности нет и не положено.
   Когда Серпилин временно выбыл из строя, ни у кого не возникало мысли, что командовать за него армией может Кузьмич. Кандидатура была одна Бойко. Даже и вопроса ни о ком другом не стояло.
   И сам Бойко, чувствуя свою молодость, силу и способности и понимая, что только он и есть и будет первым заместителем командующего, относился к Кузьмичу, даже при своем крутом характере, можно считать, бережно. Не обижая старика, сумел поставить себя с ним правильно не только в присутствии Серпилина, но и в его отсутствие, пока исполнял обязанности командарма. Об этом сам Кузьмич, по своей прирожденной справедливости, поспешил сказать Серпилину в первые же дни после приезда.
   - Что-то Захаров о себе знать не дает, - вспомнил Серпилин после ухода Кузьмича. - С утра в войсках и ни разу не позвонил.
   - Бродит там где-нибудь по переднему краю и еще не знает, что Львов уже уехал, - сказал Бойко. - Как узнает - вернется. А я, - добавил он, помолчав, - хотя о нем разное говорят, все равно уважаю Львова. Довелось и с начальником штаба фронта об этом говорить, и с начальником штаба тыла Львов ни одному эшелону не дал мимо носа к соседям проехать. Что нам - то нам, никому не отдал! А охотники оттяпать были. Сидел на снабжении фронта дни и ночи. И что мы сейчас столько заправок и боекомплектов и суточных дач имеем, если хотите знать, Львова заслуга.
   Серпилин промолчал. Вспомнил сегодняшнее истомленное лицо Львова и подумал: конечно, и его заслуга, и немалая, наверное. Нравится или не нравится тебе человек, а надо быть к нему справедливым, тем более на войне.
   Проработав с Бойко еще около часа и сказав ему, что вернется в двадцать два тридцать, Серпилин пошел к себе.
   Рабочий день начался рано - с пяти утра - и продолжался больше четырнадцати часов, но дел оставалось еще много. Он приказал соединить себя с двумя командирами корпусов, чтобы доложили об исправлении недоделок, которые были им замечены сегодня во время поездки. Потом выслушал вызванного за этим же начальника инженерной службы армии, или, как это по-старому называлось, начальника инженеров полковника Соловьева. Соловьев был военным инженером еще в первую мировую войну и не принадлежал к числу тех, кто спешит доложить, что у него все в порядке. Все, что было запланировано сделать к началу наступления, он сделал; сделал и сверх этого, по своей инициативе. И недоделки, на которые обратил его внимание Серпилин, тоже исправил, Но сам все еще оставался недоволен инженерным обеспечением предстоящей операции и после доклада, уже уходя, не удержался, сказал:
   - Нам бы еще трое суток, товарищ командующий... Или хотя бы двое.
   - Ишь чего захотел, - усмехнулся Серпилин. - Теперь нам не трех суток, а трех часов сам господь бог не добавит.
   После начальника инженеров явился начальник разведотдела. Что ночью в тылу у немцев было отмечено много взрывов, сообщала и артиллерийская звукометрическая разведка и авиаторы-ночники, засекшие свыше десятка пожаров. Но сейчас начальник разведотдела пришел с картой, на которой он, согласно последним данным, поступившим из штаба партизанского движения, пометил в полосе будущего наступления армии все пункты, где за минувшую ночь были произведены диверсии на железных дорогах в тылу у немцев.
   - Надрезали им уже вены, - сказал начальник разведотдела, человек молодой и любивший образные выражения. - А нынешней ночью разрубят им все движение - ни взад, ни вперед!
   - Ну, все не все, - сказал Серпилин. - На войне ведь так: один рубит, другой чинит. Так у нас, так и у немцев. Но если таким путем сократят у них хотя бы на треть пропускную способность железных дорог - огромное дело сделают! Даже затрудняюсь назвать меру нашей благодарности товарищам партизанам!
   Отпуская разведчика, посмотрел на него медленным взглядом. Так уж оно обычно бывает перед началом операции - в последний раз смотрят таким взглядом разные начальники, каждый на своего разведчика, и думают: сколько процентов его предсказаний исполнится и сколько нет? И с какими допусками ты на них положился? Какой была мера твоей веры и неверия в том окончательном сплаве расчета и риска, который заложен в плане всякой операции?
   Разведчик выдержал медленный взгляд Серпилина и не стал вдруг высказывать всякие дополнительные соображения, на которые тянет в таких случаях не уверенных в себе людей. Выдержал взгляд и, продолжая радоваться тому, что узнал от партизан, поднялся с места и встряхнулся, как утка, молодой, толстенький и веселый.
   Отпустив его, Серпилин позвонил командующему воздушной армией, с которым когда-то учился на командном факультете Академии Фрунзе.
   - Как, тезка, - спросил Серпилин по телефону (командующего воздушной армией тоже звали Федором), - что слышно у Костина? Не переменил он своих намерении?
   "Костин" по разработанной для наступления кодовой таблице был псевдоним командующего дальней бомбардировочной авиацией.
   - Не переменил. И навряд ли уже переменит. Будет работать, - ответил командующий воздушной армией.
   - И у тебя все здоровы, никто не заболел?
   - У меня все здоровы, болеть не привыкли, - усмехнулся авиатор. - До скорого свидания...
   Уже позвонив, Серпилин мысленно обругал себя за это.
   Звонок авиаторам - лишний звонок, а все же не удержался, позвонил! Ничего не попишешь. Чем ближе к делу, тем сильней беспокоишься. И как ни держи себя в руках, все равно это внутреннее беспокойство найдет действительный выход только завтра, в самом сражении.
   Серпилин посмотрел на часы. Захаров все еще не звонил. Наверно, был в дороге. До прихода Никитина оставалось несколько минут.
   Серпилин оглядел рабочий стол. Как ни странно, на нем ничего не оставалось. Все, что к этому времени было намечено сделать, было уже сделано.