Симонов Константин Михайлович. Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)

   В конце второго письма была полевая почта... "Отвечай сюда. Послезавтра еду". Раз послезавтра еду, значит, пока письмо шло, она уже там, в госпитале, на соседнем справа фронте. Сделала, как собиралась.
   Читая письмо, вспоминал ее слова; "Как, возьмете меня к себе в армию?" И свой ответ: "Не возьму". И нестерпимо захотелось, чтобы она была здесь, а не там.
   Еще никогда, кажется, он не работал с таким напряжением, как в эти семнадцать суток после возвращения в армию.
   Как и всякому командиру, ему всю войну хотелось иметь в своем распоряжении больше сил и средств, чем у него было. На войне никогда не считаешь, что у тебя чего-нибудь в избытке. И все же он не мог скрыть от себя - от других скрыть сумел - того волнения, которое испытал, когда, вернувшись в армию, принял ее заново во вдвое большем составе, чем была. Таким хозяйством он еще не командовал. У него только один раз было восемь дивизий - на Курской дуге. Бывало и шесть и пять. Но тринадцати дивизий еще не бывало. Поддерживать наступление к нему пришло двенадцать тяжелых артиллерийских полков, артиллерийская дивизия прорыва, несколько бригад гвардейских минометов, две противотанковые бригады. Хотя армии и не придали мехкорпуса, но все же в ее составе теперь оказалось кроме своих штатных танков еще три танковые бригады и два полка самоходок. А прибытие саперных батальонов, понтонных и других инженерных частей снова и снова напоминало о водных преградах, которые предстояло преодолеть.
   Армейское хозяйство в канун наступления... Как представить себе, что это такое? И с чем это сравнить, не на войне, а где-нибудь в мирной обстановке? Наверно, не с чем сравнивать. Потому что нет такого вида ответственности, которая бы не лежала на человеке, стоящем во главе этого хозяйства.
   И для людей, которые были над Серпилиным, командовали им, и для людей, которыми командовал он, сейчас, перед началом операции, не имела значения его собственная личность вне того дела, которое ему предстояло сделать. Сейчас для всех них имело значение лишь одно: способен или не способен ты сделать то, что от тебя требуется? И при этом, строго выполняя все, что требуется, способен ли уберечь какое-то количество человеческих жизней вопреки ожидавшимся потерям или потерять еще кого-то сверх ожидавшихся потерь?
   И он считал справедливым такой взгляд на себя, потому что сам точно так же смотрел на других. И все, что у него было за душой, все нажитое опытом и воспитанное жизнью, все приобретенное в строю, в академиях и в боях за тридцать лет службы, все пережитое и перетерпленное, все самое хорошее и сильное, что было в нем, включая его веру в людей, - все это без остатка он вкладывал сейчас в подготовку операции. Все взятое из войны снова вкладывал в войну.
   Что значит хорошо подготовиться к будущему наступлению? Прорвать немецкие позиции, разбить немцев, форсировать четыре реки, взять Могилев, уложиться при этом в сроки, которые даны? Да, так. Но это еще не все. При этом требуется выполнить приказ с наименьшими потерями в людях и технике. Прийти в Могилев не при последнем издыхании, а готовым к дальнейшим действиям. Обойтись без напрасных потерь - общие слова, а в бою все конкретно: в одном случае те же самые потери напрасные, а в другом - не напрасные. За этими словами должна присутствовать мысль и работа. Не просто требовать от подчиненных: берегите людей. Такое требование на войне, если оно ничем другим не подкреплено, - сотрясение воздуха! Скажи, пожалуйста, какие слова генерал говорит: берегите людей! От таких слов, если за ними дело не стоит, только дурака слеза прошибет. Какой же начальник скажет: не берегите людей? Такого во всей армии не найдешь. А вот сделать так, чтоб добиться победы и действительно сберечь людей, - это и есть военное искусство.
   Действительная забота о людях в то же время есть и забота о деле: если сегодня в этом наступлении потеряешь людей больше, чем строго необходимо, завтра с кем воевать будешь? Если армия снабжена к началу наступления всем, чем только возможно было ее снабдить, - это и есть начало заботы о людях. И то, что за их спиной на участке прорыва двести орудий на километр будут молотить по немцам, - забота о людях. И что танки на участке прорыва вместе с пехотой пойдут - тоже значит, что этим людей сохраним. И что со снарядами голодать не придется - забота о людях, лишних потерь не понесем. И что, не считая фронтовых госпиталей, в самой армии, как сегодня доложили, семь тысяч шестьсот коек подготовлено - тоже имеет отношение к потерям: значит, сумеем всех, кто ранен, сразу на койку! И где передовые медицинские пункты разместим, от этого жизнь людей зависит. А не только от того, скольких из них осколками зацепило. Скольких зацепило, стольких зацепило. А вот через сколько минут и часов после этого он на стол попал вот в чем вопрос! Чтобы самому прочувствовать, как подготовилась медицина, сегодня ранним утром, в последний день перед наступлением, еще раз вызвал к себе начсанарма для личного доклада. Слушали его вдвоем с Захаровым и внесли несколько поправок в планы эвакуации раненых, так же как за три дня до этого - в планы инженерного обеспечения.
   За сколько времени проходы в немецких заграждениях и минных полях сделаем, вручную будем их рвать или закатим туда подрывные заряды на тележках, а потом ударим по всей минной полосе так, чтобы от детонации рвануло эти заряды и расчистило проходы, - от этого тоже зависит и сколько саперов потеряем, и как быстро через проходы пройдем. То же самое и с переправами: какие средства для них заготовлены и в каком количестве? Чем быстрее перелезем, тем дешевле за это заплатим!
   И наконец подготовка самой пехоты к наступлению, вся та учеба, которой полтора месяца занимались у себя в тылу с теми, кому завтра наступать. Как их подготовили? От этого зависит, как пойдут. Если впритык за огневым валом, больших потерь не понесут. А если отстанут, залягут - упустишь время и потом головы не подымешь! Хотя при учебном форсировании водных преград и движении за огневым валом своей артиллерии в условиях, приближенных к боевым, потеряли из-за недолетов четырех человек убитыми и двадцать ранеными; как ни горько, но даже и эти потери ради того, чтобы потом не понесли несравнимо больших.
   И прав был Батюк, когда позавчера, во время рекогносцировки на участке прорыва, послал по матери того подхалима, который, рассчитывая польстить, стал говорить ему, что командующий фронтом слишком мало бережет свою жизнь, что при всей его храбрости не вправе ползать по переднему краю. Правильно оборвал его Батюк, почувствовал фальшь. Надо или не надо - в таких случаях самому решать. Если чувство такое, что тянет еще раз своими глазами примериться на местности, где твои люди в рост встанут и пойдут в атаку, - как можно отказать себе в этом?
   Жизнь командующего фронтом или армией, конечно, дорога. Если убьют, вместо него другого из хлебного мякиша враз не слепишь. А все же как отказаться от того, чтобы еще раз посмотреть своими глазами передний край противника, когда еще в твоей власти что-то учесть или исправить? Как пренебречь этим? Рисковать жизнью никому не охота, но как вообще воевать, если раз навсегда не заставить себя считать этот риск второстепенным делом? Что значит быть храбрей других? Без колебания оружие поднять и убить? Но разве не считаем храбрым того, кто сам первым вызовется расстрелять дезертира? Разве он храбрый? Храбрый - это не тот, кто убить способен, а тот, кто убитым быть не боится. Верней, хотя и боится, но не остановится перед тем, чтобы быть убитым, выполняя то, что должен.
   А дезертир - за что его под расстрел ставят и изменником родины называют? За то, что он изменить хотел? Или немцам добра хотел, а нам беды? Чаще всего не так. И немцам добра не желал и нам беды не кликал, а просто жить хотел больше, чем другие. Другие пусть вместо него умрут, а он пусть вместо них жив будет. Вот и все. И за это расстрел. И нельзя иначе. И как самое малое - штрафная рота; иди искупай кровью, будь храбрым поневоле.
   А такие, что любят на людях храбрость начальства подчеркнуть, укорить его, что мало бережет свою драгоценную жизнь, - чаще всего сами трусы. Потому что храбрый и заботливый не станет напрасных слов говорить, а молча рядом пойдет и молча телом закроет.
   Подготовка к армейской операции, изнурившая всех, кто ею занимался в штабе армии, в политотделе, в штабах родов войск, в штабе тыла, и занявшая почти два месяца, была, в общем, закончена. Все войска уже стояли на позициях, артиллерия - тоже; оставалось только завтра утром, уже под грохот артподготовки, перебросить часть танков и самоходок с выжидательных позиций на исходные.
   До последнего времени на участке прорыва занимала оборону 111-я дивизия - бывшая дивизия Серпилина. Теперь ее вывели в тыл, в третий эшелон, а на ее место выдвинули войска четырех стрелковых дивизий.
   Головные батальоны полков, которым предстояло наступать в этом первом эшелоне, сели на передний край в окопы, занятые раньше сравнительно редкой цепочкой частей 111-й дивизии. Смена войск шла в течение двух ночей. Были приняты все предосторожности, чтобы эта смена происходила в тишине, незаметно для немцев. Вновь прибывшие части, вчера и сегодня, ничем не обнаруживая своего присутствия, старательно наблюдали за немцами.
   Командиры дивизий и полков, да и большинство командиров батальонов, уже бывали здесь на рекогносцировках. Но командиры рот и взводов, сержанты и солдаты пришли сюда, на этот передний край, впервые; а именно им предстояло первыми подниматься завтра в атаку, и они тоже должны были освоиться и привыкнуть к тому, что лежало перед ними.
   Вслед за дивизиями первого эшелона, в затылок им, были придвинуты, за эти же две ночи, дивизии второго эшелона.
   Чтобы все это произошло точно в назначенные сроки, быстро и тихо, потребовалось особенно большое напряжение в работе всех штабных и тыловых служб.
   Серпилин провел в войсках целый день вчера и все утро сегодня и возвращался оттуда с ощущением, что машина войны на участке его армии отлажена, заправлена, смазана, теперь только остается пустить ее в ход.
   Несмотря на то что за эти полтора дня пришлось дать несколько разгонов по поводу разного масштаба погрешностей - без этого не обошлось, возвращаясь, он испытывал чувство благодарности к людям. В общем-то, глядя правде в глаза, без самоотверженных стараний тысяч людей, которые, каждый на своем месте, делают свое дело, ты один, сам по себе, ничто, ты бессилен. Хотя этому трезвому признанию, казалось бы, и мешает твоя должность командующего армией и связанная с этой должностью и необходимая для дела привычка говорить и писать "я приказал", "я решил".
   Сделав крюк, Серпилин заехал на полчаса в прежнее расположение штаба, куда теперь передвинулся штаб тыла.
   Поговорив со своим заместителем по тылу, он отдал несколько распоряжений, связанных с тем, что видел за эти дни на передовой, и посмотрел последнюю сводку материальных средств на сегодняшнее утро - 22 июня.
   Сводка, за редкими исключениями, соответствовала тому, что запланировано иметь. Особенно хорошо - и это порадовало Серпилина обстояло дело со снарядами для дивизионной и тяжелой артиллерии. От трех с половиной до девяти боекомплектов на каждое орудие! Бензина было четыре с половиной заправки, а это опять-таки обещало своевременный подвоз снарядов в ходе наступления. Были овес и ячмень для лошадей на семнадцать суток. Значит, и на конной тяге двигаться можно. Лошадка на себе пока что многое тащит, без нее по белорусским хлябям далеко не уедешь, особенно если дожди.
   Поблагодарив заместителя по тылу, которому всегда в такое время достается больше всех и которого столько понукали, что он даже удивленно прищурился в ответ на неожиданную благодарность, - Серпилин поехал в штаб своей бывшей 111-й дивизии; после вывода с передовой она стояла тут же неподалеку.
   И командир дивизии Артемьев и начальник штаба Туманян были на месте. Две ночи не спали, выводя с переднего края свои части, а сейчас, наверно только встав, сидели и завтракали вдвоем у командира дивизии.
   Серпилин от завтрака отказался, но стакан чая сказал, чтоб дали.
   Лица у обоих - у командира и у начальника штаба - были недовольные. Уже давно понимали, что, раз столько времени сидят на широком фронте в обороне, значит, перед началом наступления их сменят, выведут в резерв, чтоб люди передохнули. Но понимание пониманием, а когда сдаешь свой участок другим и знаешь, что завтра-послезавтра они пойдут в бой и первыми ворвутся в те самые немецкие траншеи, до которых тебе два месяца было рукой подать, - радости мало.
   - Вижу, в обиде на командование армии?
   Туманян промолчал, а Артемьев признался:
   - Так точно, в обиде, товарищ командующий.
   - Вон как, даже "так точно", - усмехнулся Серпилин. - И надолго ваша обида?
   - Пока в деле не окажемся.
   - Коли так, значит, ненадолго.
   - Ненадолго, товарищ командующий? - спросил Артемьев. За вопросом была надежда, что Серпилин уже заранее прикинул, когда будет вводить в бой их дивизию.
   Ответить на такой вопрос непросто. Как бы ни хотел командир дивизии скорей принять участие в наступлении, у командующего армией - надежда обратная. Чем позже придется пустить в дело оставленные в резерве дивизии, тем лучше. На каком рубеже их введешь, на ближнем или на дальнем, с нетронутыми резервами дойдешь до этого дальнего рубежа или уже растрясешь их - большая разница!
   Про себя Серпилин рассчитывал, что хорошо бы использовать дивизии третьего эшелона попозже, после Днепра. Чтобы форсировать Днепр за чужой спиной свеженькими, а задействовать их - так выражаются военные люди только при захвате Могилева, или, еще лучше, преследуя противника уже за Могилевом.
   Эти его надежды разделяли и Бойко и Захаров, но объяснять заранее командиру и начальнику штаба дивизии, что как можно дольше постараешься их не задействовать, лишнее.
   - Что вам по старому знакомству сказать? - Серпилин перевел взгляд с Артемьева на Туманяна. - Как вы какой-нибудь свой батальон хотите подольше в кулаке подержать, так и я. Не дурей вас. Но сражение, как над с вами в академиях учили, складывается не из одного нашего хотения, а еще и из усилий противника воспрепятствовать нам при осуществлении наших хотений. Чего я хочу, знаю, но противник-то обратного хочет - вот ведь какое дело! Отсюда вывод: быть ко всему готовыми, как и всегда на войне.
   - Это понимаем, - сказал молчавший до этого Туманян. - Сегодня дали дневку, отдых, а на завтра уже назначили занятия.
   - Какие? - спросил Серпилин.
   - Те, которых не имели возможности провести в условиях передовой, сказал Туманян. - Наступление батальона за огневым валом...
   - Это правильно, - одобрил Серпилин. И помрачнел от воспоминания.
   Шесть дней назад в другой дивизии во время как раз вот таких батальонных учений был убит осколком мины старейший командир полка полковник Цветков, недавно взятый отсюда, из сто одиннадцатой, заместителем командира дивизии.
   - Осторожней только, - хмуро сказал Серпилин.
   - Приказ читали, товарищ командующий, - сказал Туманян. - Учтем.
   В дивизии, как и всюду в армии, знали об этом случае.
   Серпилин кивнул все с тем же мрачным выражением лица. То, что учтут, понятно. А что Цветкова уже не вернешь, это все равно остается.
   - Тем, кто последнее время без смены на переднем крае был, все же не одни, а двое суток полного отдыха дайте! - помолчав, приказал Серпилин. Вам самим можно, конечно, и без отдыха. Сколько бы по переднему краю ни лазили, а все же у себя в штабе на коечках спали. А солдаты в окопах. Устали и недоспали за это время.
   Серпилин снова замолчал. Если бы высказал свою мысль вслух до конца, сказал бы, что и те, из минометного расчета, который, ударив с недолетом, убил Цветкова, тоже были и уставшие и недоспавшие.
   - Скажи-ка мне лучше вот какую вещь, командир дивизии, - после молчания обратился Серпилин к Артемьеву. - И ты, начальник штаба, - повернулся он к Туманяну. - Вот вы два месяца в четыре своих глаза за немцем смотрели. Что он, по-вашему, сейчас из себя представляет? Что вы за ним заметили?
   - Все, что замечали, доносили, товарищ командующий, - с недоумением сказал Туманян.
   - Все, что доносили, - читали. Или я, или Бойко. Вы о том, чего не доносили, скажите. Перед зимним наступлением вы тоже полтора месяца стояли на переднем крае. И теперь стояли. Какой он сейчас, немец? Одинаковый с тем, осенним, или нет?
   - "Языки" сообщали... - начал было Туманян, но Серпилин прервал его:
   - Что "языки" сообщали, тоже знаю. Имеет, конечно, значение. Но все же приходится поправку на плен делать. Когда - мешок на голову и к русским на допрос приволокли, у него одно настроение. А пока он там, у себя, другое. Как они службу несут, по вашим двухмесячным наблюдениям? Какой порядок, дисциплина? Все так же по часам, как раньше?
   - "Языков" взяли больше, чем осенью, - сказал Артемьев. - И легче брали. Нелегко, но все же легче.
   - Это, согласен, показатель, - сказал Серпилин. - А в остальном?
   У Туманяна лицо стало озабоченным. Видимо, перебирал в памяти все, что было за эти два месяца, чтобы как можно точней ответить на неожиданные вопросы командующего.
   - Не старайся, Степан Авакович, не вспоминай подробностей. Ответь, что сразу на ум пришло.
   - Меньше маскировочной дисциплины стало, - сказал Туманян. - И огневой тоже. В режиме огня нарушения отмечались. А раньше это у них как часы. С подвозом пищи тоже засекали опоздания.
   - А я бы добавил, что они теперь больше нервов тратить стали по мелким поводам, - сказал Артемьев.
   - Что значит: больше нервов?
   - Острей на все реагируют. "Языка" заберем - стрельба не только там, где взяли, а по всему фронту полка. Ночной поиск сделаем, они потом много ночей подряд психуют - чувствуется, нервы натянуты.
   - А нервы отчего? - спросил Серпилин. - Оттого, что наступления нашего ждут?
   - И оттого, что наступления ждут, и вообще, думаю, устали.
   "А мы не устали?" - мысленно спросил себя Серпилин, в то же время подумав, что в словах Артемьева есть важная для будущего наступления истина. Хотя устали и мы и немцы, но усталость эта разная. Мы-устали от перенесенного, от всего того самого страшного, что было у нас уже позади. И эта уверенность, что самое страшное уже позади, при самых разных настроениях у самых разных людей все-таки в конце концов была у всех у нас. А поэтому и усталость у нас была совсем другая, чем у немцев.
   У немцев, конечно, тоже накопилась за годы войны усталость, но вдобавок к ней у них была еще и усталость от ожидания будущего. У них-то не было чувства, что самое страшное позади...
   Насчет нервов слова командира дивизии верные. Нервы у них натянуты. И это хорошо.
   - Сегодня на рассвете три года войны кончились, - вдруг сказал Артемьев.
   - Где война застала? Помнится, на Дальнем Востоке? - спросил Серпилин.
   - В Забайкалье. А начал, надо считать, в декабре под Москвой.
   - Ту встречу помню. - Серпилин и в самом деле отчетливо вспомнил, как ехал тогда ночью по заметенной дороге принимать дивизию и встретил Артемьева, расшивавшего на подъеме пробку.
   По глазам было видно, что Артемьев рад этому воспоминанию, но в ответ промолчал, не сказал того, что другой поспешил бы сказать командующему: "Как же, и я вас помню и век не забуду!"
   Самолюбивый. Мельтешить перед начальством не любит. Недавно проверено. Пять дней назад маршал Жуков приезжал в армию, заслушивал доклады о подготовке к операции, в том числе доклады нескольких командиров дивизий, среди них Артемьева. После доклада давал вводные, усложнял обстановку, спрашивал, как поступите в этой обстановке, как в той. И, довольный докладами, нашел потом время побеседовать с Командирами дивизий и корпусов, как говорится, в положении "вольно". А когда перед самым отъездом Жуков пил чай в столовой Военного совета, вдруг выяснилось, что он лично знает Артемьева. Захаров в ответ на вопрос, кто у них самый молодой по возрасту командир дивизии, назвал Артемьева: "С двенадцатого года. Но начал воевать раньше других, еще на Халхин-Голе".
   Жуков, услышав это, наморщил лоб: "Вспомнил его теперь... Когда докладывал, мелькнула мысль: не он ли в разведотделе там у меня был?"
   Воткнуться с воспоминаниями о том, как он служил под началом у Жукова на Халхин-Голе, Артемьев возможность имел. Но не воткнулся. И Серпилин, исходя из собственных воззрений, поставил ему это в плюс.
   - А ты, Степан Авакович, по-моему, с первого дня?
   Туманян кивнул:
   - На этом же направлении. Строго на запад. Недалеко от станции Сокулька штаб нашего полка стоял, пятьдесят километров юго-западней Гродно.
   - Что ты в первый день войны начал, - помнил, а что на этом направлении, не знал.
   - Договариваемся с командиром дивизии, - без улыбки сказал редко шутивший Туманян, - просить командование, как ближе подойдем, нас под Гродно послать. Я там первый бой принимал. И у него причина есть.
   Серпилин поднял глаза на Артемьева.
   - У меня мать осталась в Гродно, в первый день войны, - сказал Артемьев. - Вместе с племянницей. Вам ваш адъютант Синцов не говорил? Это его дочь там осталась. Он до войны на моей покойной сестре был женат.
   - Я говорил комдиву: будем вместе искать! Как так - свою мать потерять? - сказал Туманян с какой-то особенно горькой и цепкой силой привязанности к своему роду, которая в крови у армян.
   Артемьев промолчал, и Серпилин тоже ничего не ответил. Разве скажешь кто теперь жив и кто умер там, за немецкой линией фронта, которую завтра утром будем наконец проламывать!
   Не ответив Туманяну, сказал о себе:
   - А мое первое поле боя - теперь рукой подать, на окраине Могилева...
   И, сказав это, подумал о том, как много людей в его армии начинали войну здесь, в Белоруссии. И Туманян, оказывается, начинал под Гродно. И начальник штаба Бойко рассказывал о себе, что принял тогда полк после гибели командира под Домачево, южней Бреста. И командующий артиллерией Маргиани вспоминал, как подрывал тогда свои стодвадцатидвухмиллиметровые гаубицы под Слонимом, не мог переправить их через реку Щара. И Синцов был под Могилевом. И докторша его тоже была...
   "Да, - с внезапно вспыхнувшей злобой на немцев подумал Серпилин о завтрашнем наступлении, - считали тогда, что уже нет нас: стерли в порошок, проехали по нас - и нет нас! А мы - вот они!"
   - Пора к себе. - Он поставил на блюдечко второй, недопитый стакан чая. И, уже встав, спросил Туманяна: - Как тут у вас Евстигнеев себя показал?
   - Как докладывал вам, в оперативное отделение зачислили. Может, хотите его увидеть? Он здесь рядом, за пять минут найдем!
   - Не за этим спросил. - Серпилину не понравилась готовность Туманяна искать Евстигнеева. - Как показал себя? Не жалеете, что согласились взять?
   - Показать себя не успел, - сказал Артемьев. - Случая не было. По мнению начальника штаба, служит исправно. А я пока не сталкивался.
   - Сразу как прибыл, просил меня в полковую разведку его направить, выжидательно сказал Туманян.
   - Ну и что? - спросил Серпилин.
   - Пока вакансий нет, но просил. - Сказано было в ожидании, что Серпилин сам даст понять, как поступить с его бывшим адъютантом.
   Но Серпилин словно бы и не услышал этой интонации в голосе Туманяна. Пожал обоим руки и уехал.
   По дороге из сто одиннадцатой Серпилин продолжал думать о людях, с которыми только что расстался.
   Туманян, при своей плохой привычке слишком поспешно говорить начальству "есть", слов на ветер не бросал: то, что обещал, непоколебимо исполнял. И хотя был самолюбив и неравнодушен к поощрениям, зарабатывал их честно, докладывал без преувеличений. И с должности начальника штаба, учитывая его упрямство и волю, по мнению Серпилина, со временем мог быть выдвинут на командира дивизии.
   В Артемьеве Серпилин ценил опыт, соединенный с молодостью. Много успел. За плечами и академия, и штабная работа, и полк, и уже второй год дивизией командует. А лет всего - тридцать два! По возрасту может еще двадцать пять лет служить и продвигаться. Война, - хотя Ольга Ивановна и считает, что грех об этом каркать, - все же навряд ли последняя. А раз так, надо почаще думать о тех, у кого побольше лет впереди!
   Оказывается, Синцов был женат до войны на его сестре. Артемьев сказал "покойной", - значит, или умерла, или погибла уже во время войны. Синцов никогда не говорил об этом. Уже давно, со Сталинграда, считаются в армии со своей докторшей мужем и женой.
   "Да, - подумал Серпилин не о Синцове и его покойной жене, а о себе самом, - так и бывает: сперва считаешь - век не забуду, а потом оказывается по-другому".
   Дорога шла через лес, потом выходила на открытое место. На выезде из леса, у шлагбаума, стоял "виллис"; из него выскочил офицер и, размахивая руками, препирался с автоматчиком. Режим передвижения по дорогам был строго регламентирован. Каждой части выдали жестко ограниченное количество пропусков на машины. Пропуска были разные: для одних дорог одни, для других - другие, чтобы нигде не происходило заметного немцам скопления.
   В светлое время по всей полосе армии должно было передвигаться не больше машин, чем два месяца назад, а все остальные - только ночью! Кузьмич, надо отдать ему должное, мотался по дорогам с утра до вечера и порядок навел образцовый.
   Подъехав поближе к шлагбауму, Серпилин приказал водителю Гудкову затормозить и, искоса взглянув направо в лес, заметил, что под деревьями уже стоят загнанные туда машины - чей-то штабной автобус и две "эмки".
   - Подойдите ко мне! - высунувшись из "виллиса", крикнул Серпилин офицеру. Тот, все еще не заметив начальства, яростно ругал сержанта, упрямо стоявшего перед ним с автоматом наизготовку. - Подойдите сюда, слышите, что вам говорят?