Симонов Константин Михайлович. Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)

   Ничего не ответив на его слова про подножку, только сказав глазами, что никуда они оба не соскочат, она заговорила о делах. Сегодня - она знала это от начальника санатория - в Москву звонили по ВЧ из штаба фронта и нетерпеливо интересовались здоровьем Серпилина. Говорить ему об этом она не хотела, чтобы зря не волновать его, но некоторые меры считала нужным принять.
   - На днях у нас здесь будет на консультациях главный терапевт армии, я вас к нему приведу, а вы уж потрудитесь произвести на него хорошее впечатление своим состоянием здоровья и видом, чтобы вдруг не застрять потом на комиссии. Не хочу, чтоб комиссия закончилась не так, как вы ждете. Если вас задержат, все равно душой будете уже не здесь, а там... А нам таких не надо.
   Она улыбнулась, а он подумал, что раз зашла речь о его лечении, наверное, пора подниматься.
   - Идите, вам и правда пора, - сказала она, встретив его выжидающий взгляд.
   Сказала так потому, что сейчас, после всего уже сказанного ими обоими, ей осталось только одно из двух: или это, или "останьтесь".
   4
   В тот день, когда Серпилин с Батюком вдали от фронта, в Архангельском, вспоминали о члене Военного совета фронта генерал-лейтенанте Львове, Львов тоже вспомнил о Серпилине и, позвонив члену Военного совета армии Захарову, вызвал его к себе.
   - Когда прибыть? - спросил Захаров.
   - Сейчас, - тоном ответа Львов подчеркнул неуместность вопроса. Сколько вам надо на дорогу?
   - Два часа.
   - Жду вас.
   Тому, что вызывал глядя на ночь, даже не спросив при этом - можете ли сейчас выехать? - удивляться не приходилось. У Львова свой распорядок дня - любит работать по ночам, а какой распорядок у других и когда они успевают спать, его не интересует.
   Чертыхнувшись, Захаров надел шинель и, прежде чем ехать, зашел к исполняющему обязанности командарма, начальнику штаба Бойко.
   - Поужинаем? - спросил Бойко.
   Обычно они - так это было заведено еще Серпилиным, - закончив все дела и подписав все бумаги, намечали планы на будущий день и вместе ужинали.
   - Не могу, - сказал Захаров. - Зачем-то понадобился товарищу Львову.
   - Сейчас?
   - Лично, срочно! Даже поинтересовался, за сколько доеду. Чего-либо особого в штабе фронта сегодня не почувствовал?
   - Наоборот. За весь день всего два раза звонили.
   - Значит, он в сегодняшнем номере нашей армейской газеты что-нибудь на ночь глядя обнаружил. Или передовая не такая, или сверстали не так. Или свежая идея пришла, с которой подождать до завтра сил нет... Мог бы и по телефону, но, наверно, решил лишний раз поднять по тревоге, проверить мою боевую готовность!.. Бывай здоров.
   - А как же с поездкой в семьдесят первый корпус? - спросил Бойко.
   - Поедем в семь, как условились. Как встанешь - позвони, разбуди. А если надолго задержит, прямо там и съедемся, в дороге посплю.
   Захаров вздохнул, устало погладил круглую седую голову и вышел.
   Водитель дремал, навалясь на руль.
   - Поехали, Николай, - сказал Захаров, толкая его в плечо и садясь рядом. - Если засну, учти: за час пятьдесят минут должен довезти до места.
   Но, несмотря на усталость, против ожидания спать не потянуло.
   - Товарищ генерал, - заметив, что Захаров не спит, спросил водитель, ездивший с ним еще до войны, когда Захаров служил в Московском военном округе, - не слыхали, когда командующий армией вернется?
   - Кто его знает. Писал, что поправляется, но последнее слово не за ним, а за медиками. Почему спросил? Так просто или солдатская почта что-нибудь на хвосте принесла?
   - Так просто. Вижу, вы без него скучаете...
   Захаров действительно скучал по Серпилину, хотя скучать времени не было. Армия пополнялась людьми и техникой, готовилась к боям и к форсированию водных преград. Каждый день то учения и тренировки, то сборы командного и политического состава, то поверки. Считается затишьем, а на деле ни сна, ни отдыха.
   "Скучать" - это слова! Это проще всего. А суть дела - чтобы и без Серпилина все шло своим чередом.
   "Бойко молодой, еще год назад - полковник, а тут - един в двух лицах; на плечах и то, что сам раньше тянул, и то, что - Серпилин. Разрывается, но делает, и даже нельзя сказать про него, что разрывается. Весь в поту, а мыла не видно", - с уважением вспомнил о Бойко Захаров, не любивший людей, которые везут свой воз кряхтя, всем напоказ.
   "Зачем он меня вызвал?" - думал Захаров о Львове.
   В прошлый раз вот так же глядя на ночь вызвал и приказал сделать в армейской газете полосу об опыте снайперского движения и целый час объяснял, как именно надо составить эту полосу. Объяснял со знанием дела, но непонятно: почему ночью? И почему вызвал тебя?
   При всей важности такой полосы в газете все же не члену Военного совета ее верстать, а тому, кому положено, - редактору. За все сразу хвататься можно и главного не успеть!
   Правда, есть и другая постановка вопроса; как же так? Я, член Военного совета фронта, во все вхожу, все успеваю, а у тебя, у члена Военного совета армии, времени на это нет?
   Казалось бы, что возразишь? Но возразить можно. Все, что я упустил или не успел, - это тебе сверху видно, или считается, что видно, и если тебе там, наверху, ударило в голову встрять самому в какую-нибудь мелочь, то я, конечно, должен от этого в восторг прийти! Это ясно! А вот не упустил ли ты сам там, наверху, за всеми этими мелочами чего-нибудь поважней - об этом мне спрашивать не положено. Хотя вполне возможно, что так оно и есть. И спи ты хоть по два часа в сутки, всего на свете все равно сам не переделаешь. А раз так - значит, все же надо делить: одно делаешь сам, а другое - другие. Если они, конечно, на своих местах сидят. А сделать так, чтобы они на своих местах сидели, - это и есть самое главное, без чего, в какие бы мелочи ни влезал, далеко не уедешь.
   "Интересно, зачем все же вызвал? - еще раз подумал Захаров. - Может, после того как знакомился с армией, надумал кого-нибудь, кто понравился, к себе в Политуправление фронта забрать?.. Хорошо бы Бастрюкова от меня забрал. Кажется, понравился ему, два часа ночью на беседе у него сидел. И вышел такой довольный, словно яичко снес. Отдам - не охну..."
   Он даже рассмеялся от мысли, какой подарок, сам того не подозревая, сделал бы ему Львов, забрав наконец от него Бастрюкова.
   - Что, товарищ генерал? - спросил водитель.
   - Анекдот вспомнил. Как фрицы начальника военторга в плен взяли. Командующему доложили и спрашивают: "Прикажете отбить?" А командующий говорит: "Не надо, мы с ним уже два года мучаемся, пускай теперь они помучаются..." Подумал про одного работничка. И вспомнил. Не слыхал?
   - Слыхал. Вы один раз рассказывали.
   - А чего ж ты по второму разу смеешься? Значит, память у меня уже не та, не смеяться, а плакать в пору...
   Приехали в штаб фронта и остановились у избы, которую занимал Львов, без опоздания, ровно в час ночи.
   Захаров скинул шинель и бросил ее на сиденье "виллиса".
   - Будешь спать - накройся.
   Он потер левой рукой правую, озябшую, пока всю дорогу на ветру держался за переднюю стойку "виллиса", предъявил документы автоматчику, поднялся на крыльцо и открыл дверь.
   За столом, привалясь к стене, подложив под толстую щеку толстую руку, спал толстый полковник, уже давно состоявший при Львове одновременно и адъютантом и офицером для поручений и, как хвост, ездивший за ним с фронта на фронт.
   "И как он только сохраняется такой рыхлый при таком беспокойном начальстве? Другой бы на его месте давно последний вес потерял", - подумал Захаров о спящем полковнике и озорно гаркнул так, что тот подпрыгнул на стуле:
   - Явился по приказанию генерал-лейтенанта! Прошу доложить...
   Подпрыгнув на стуле и проснувшись, полковник неохотно встал и, моргая, сказал недовольным голосом, что товарищ Львов еще не вернулся от командующего. Сказал, называя своего начальника не по званию и не по должности, как принято в армии, а именно "товарищ Львов", по привычке вкладывая в эти слова свой особый смысл: то, что его начальник был сейчас генерал-лейтенантом, имело меньшее значение, чем то, что он был и оставался "товарищем Львовым".
   Полковник постоял несколько секунд за столом напротив Захарова и наконец, словно делая ему одолжение, кивнул на дверь:
   - Пройдите, подождите там.
   Захаров прошел в соседнюю комнату, оставив дверь открытой. Его заставило сделать это какое-то едва уловимое колебание в тоне полковника.
   Он оглядел комнату. В прошлый раз Львов принимал его не здесь, а в соседней деревне, в Политуправлении фронта: там, где вдруг вспомнил про эту полосу в газете, туда и вызвал.
   Комната была довольно большая, с бревенчатыми, чистыми, может быть, даже специально вымытыми, стенами. На стенах ничего не висело: ни старого, оставшегося от хозяев, ни нового.
   Один угол комнаты был завешен от пола до потолка сшитыми в два ряда плащ-палатками, а на всем остальном пространстве стояли только стол со стулом, несгораемый ящик и еще четыре стула напротив стола, по другой стене. Больше ничего.
   На столе лежали: большой чистый блокнот, толстый карандаш - с одного конца синий, с другого - красный - и очечник. Ни бумаг, ни карт - ничего.
   Правда, стол был канцелярский, с ящиками, и, наверное, и бумаги и карты - все, без чего не обойтись, лежало там и в несгораемом ящике. Но сейчас, когда в комнате не было хозяина, ничего этого на виду тоже не было.
   Захаров прошелся по комнате, сел и вдруг почувствовал себя не членом Военного совета армии, а сидевшим на стуле у стены посетителем.
   Стул был жесткий, желтый, крашеный, канцелярский. Такой же, как четыре других стула - еще три у стены и один там, с той стороны, за столом. И стол был такой же точно - желтый, крашеный.
   Захаров подумал, что, наверно, все это возилось с собой - с фронта на фронт. О Львове было известно, что он до сих пор подолгу нигде не задерживался.
   И эту занавеску на кольцах, сшитую из шести плащ-палаток, скорей всего тоже возили с собой. Что там - за ней? Наверное, всего-навсего складная койка да один чемодан.
   Почему-то при мысли о Львове казалось, что он может возить за собой этот канцелярский стол и стулья, но что у него больше одного чемодана, в голову не приходило. Да и этот свой чемодан и койку он отгородил занавеской от чужих взглядов, чтобы, не дай бог, не подумали, что и он, как все люди, и спит на койке и чистое белье в чемодане держит.
   Комната была такая, что даже не требовалось надписи: сделал свое дело уходи. И так не засидишься!
   Сидя на стуле у стены и почему-то даже не закинув по привычке ногу на ногу, Захаров думал о Львове и о том не до конца еще понятном ему самому впечатлении, которое производил на него этот человек.
   Слышал о нем больше чем достаточно и даже один раз был у него пятнадцать минут по вызову на Дальнем Востоке. Но та встреча не в счет, другие обстоятельства. По сути, знакомство состоялось здесь, на фронте, и больше всего за те три дня, что Львов недавно пробыл у них в армии.
   Разное было за эти три дня: и понятное и малопонятное. Были вызовы и разговоры по ночам, когда только что заснувшие и не ожидавшие вызова люди хлопали, не выспавшись, глазами и чувствовали себя виноватыми перед лицом бессонного начальства. Хотя, наверное, если взять на круг, они не меньше его трудились и не больше его спали.
   Один Бастрюков, как видно загодя разузнав привычки Львова и благополучно выспавшись днем - он это умел, - глядя на ночь был как огурчик.
   Конечно, строго говоря, на войне ночи нет. Должен быть как штык - в любое время суток. Если действительно необходимо. Но Львов, как показалось Захарову, любил держать людей в напряжении - надо или не надо. Как будто им этого и так не хватает на войне!
   На передовой Львов много лазил по переднему краю, и это в разных случаях вызывало в Захарове разные чувства. В одном полку Львов не только по всему переднему краю прошел, но и в ячейки боевого охранения залез, в переднюю яму к переднему солдату. И оказалось потом - не просто так, а имел сигнал, что по двое суток горячей пищи туда не доставляют, люди сидят даже без сухого пайка. И полез сам и докопался, и в одной роте оказалось верно, так и было. И пришлось старшину роты под трибунал. И замполиту полка влетело, и замполиту дивизии, и самому Захарову пришлось краснеть...
   Но в других местах Львов лазил по переднему краю непонятно зачем. Лазил так, словно хотел выбрать участок для прорыва, оценить передний край противника. А на самом деле и не выбирал, и не оценивал, и не задавал вопросов, которые бы имели к этому отношение. Просто лазил, таская за собой без необходимости целую свиту: от замполита корпуса до замполита полка, заставляя их белеть от страха не столько за свою, сколько за его жизнь. Лазил, словно хотел уязвить их, что они без него там не бывали, а вот он приехал - и им пришлось! А они и без него там бывали, когда требовалось.
   Говорил там, в окопах, со многими, иногда подолгу, особенно когда немцы, заметив шевеление, открывали огонь; как бы испытывал этим окружающих. Узнал, что у солдат махорка крошится по карманам: не в чем держать, - и приказал тыловикам немедленно пошить кисе-" ты. А в то же время ни одного теплого человеческого слова так никому и не сказал, не запомнилось.
   Были и обижавшие людей мелочи. Что ночевал все три ночи у них там, в армии, и одну из этих ночей на передовой, - хорошо. А вот что с собой, оказывается, возил закатанный в валик тюфячок, тощенький, как подстилка, и этот тюфячок, и свои простыни, и одеяло приказывал класть поверх постеленного, это уже ни к чему. Вшей, что ли, боялся или думал, что ему в армии чистого белья не найдут и не постелят... И водки ни разу ни с кем ни глотка не выпил, как бы отодвигая людей от себя. И главное, этот его Шлеев, полковник, за ним не только термос, но и отдельный стакан возил, и в пергамент завернутые какие-то диетические котлетки, и что-то там еще, тоже свое, отдельное. А при всем этом был способен днем, на брюхе, в грязь доползти до боевого охранения...
   Захаров, посмотрев на часы - он ждал уже тридцать минут, - еще раз оглядел комнату Львова, которая, казалось, говорила о своем хозяине, что ничего, кроме порученного ему дела, в его жизни не было и не будет, и вдруг вспомнил рассказ своего однокашника по Толмачевке, начальника Политуправления фронта Гаврилина, о жене Львова: жена его, уже немолодая, даже пожилая женщина, оказывается, работала начальником аптеки в одном из фронтовых госпиталей и за это время несколько раз приезжала к мужу. От этого госпиталя до штаба фронта километров сорок, и Гаврилин узнал стороной, что жена Львова в первый раз приехала и уехала на перекладных, на попутных машинах. Он при случае спросил Львова: как же так вышло? Если у него машина была занята, нашли бы другую! А Львов ответил: "Я для нее особых условий создавать не буду. Пусть добирается, как все другие люди". "Выход из положения, конечно, нашли, - посмеиваясь, сказал Гаврилин. Пришлось мне после этого разговора - сердце не камень! - в другие разы посылать за ней свою машину". А Захаров, услышав это, подумал тогда и снова подумал сейчас, что в такой сверхщепетильности Львова есть что-то показное, обдуманное, дающее ему возможность с высоты своей принципиальности беспощадно обрушиваться на других людей за всякую мелочь...
   - Здравствуйте, товарищ Захаров, - сказал за спиной Захарова голос Львова.
   Львов вошел, закрыл за собой дверь и, наскоро подав руку поднявшемуся со стула Захарову, прошел за стол и сел.
   - Берите стул. Поговорим.
   Захаров взял стул и сел к столу, напротив Львова.
   - Вспомнил сегодня, что мы встречались с вами в Хабаровске, - сказал Львов.
   "Три дня был у нас в армии и не вспомнил, а сейчас вдруг вспомнил, подумал Захаров. - Не иначе как моим личным делом интересовался".
   И он покосился на несгораемый ящик в углу, как будто его личное дело должно было лежать именно там, в этом ящике.
   - Был у вас в Хабаровске по вашему вызову в мае тысяча девятьсот тридцать восьмого года, - сказал Захаров. - Вы многих из нас тогда вызывали. Думал - забыли.
   - Нет, не забыл. Вопрос о вашей судьбе стоял тогда достаточно остро.
   Захаров ничего не ответил.
   "К чему и для чего такое начало разговора? - подумал он. - Напомнить, что давно знакомы, можно бы и по" другому. Или хочет подчеркнуть, что от него тогда зависела моя судьба? Вроде бы как по молчаливому согласию стараемся пореже вспоминать то, что болит. А он, видишь ли, вспомнил. У него, видно, не болит".
   - Чаю хотите? - спросил Львов.
   - Спасибо, с дороги неплохо бы.
   - Шлеев! - своим высоким, резким голосом громко через дверь крикнул Львов.
   И сейчас же в открывшейся двери появился его толстый полковник, с невыспавшимся белым лицом.
   - Нужно чаю, - сказал Львов.
   Полковник исчез, закрыв за собой дверь.
   Львов придвинул к себе блокнот и, взяв со стола карандаш, поставил в блокноте синюю цифру "один" и за ней скобку, но больше ничего не написал.
   Лицо у него было худое, треугольное: узкий подбородок и широкий лоб, а над ним густая шапка черных, жестких, курчавых волос.
   Сейчас, когда он сидел, глядя на блокнот, опустив тяжелые веки, и по этим векам и по морщинам у глаз было видно, что он человек немолодой и усталый.
   "На двенадцать лет старше меня, но я давно седой, а он все еще черный. - Захаров поглядел на аккуратно, наверное, только сегодня подстриженные парикмахером виски Львова, в которых едва заметно пробивалась седина. - Ну так что же будет во-первых?"
   Львов поднял глаза от блокнота и посмотрел на Захарова, словно сам еще не решил, что же будет во-первых и что во-вторых.
   Теперь, когда он поднял глаза, он опять казался моложе своих пятидесяти восьми. Глаза его смотрели не прямо в глаза Захарову, а чуть повыше, в лоб. Как будто ему были интересны не настроение сидевшего перед ним человека, не выражение его лица и глаз, а те мысли, которые спрятаны там, за лбом, и которые надо знать.
   - Черненко, - сказал Львов своим отрывистым голосом. Ничего не добавив, опустил глаза на блокнот, написал сипим карандашом вслед за цифрой "один" и скобкой "Черненко" и лишь после этого, подняв глаза, спросил: - Какого вы о нем мнения?
   Бригадный комиссар, а теперь полковник, Черненко был на глазах у Захарова уже два года подряд, со дня своего прибытия в армию. В сорок втором, во время отступления, заменил убитого начальника политотдела, на второй день сам был ранен навылет в шею, но остался в строю и потом еще два раза за эти два года опять оставался в строю, получив еще два, правда, уже более легких ранения.
   Захаров знал Черненко как облупленного, со всеми его достоинствами и недостатками, с храбростью, грубостью, горячностью, с его ненавистью к писанине, с его способностью самыми простыми словами поднять людей на подвиг и с его неспособностью планомерно внедрять в их сознание какую-нибудь мудреную директиву. Черненко был неутомим в боях, ленив в дни затишья и имел привычку спасаться от начальства на передовой.
   Захаров считал, что Черненко - золотой человек с крупными недостатками. Такого человека легко отстранить, но трудно заменить.
   Будь перед Захаровым не Львов, а кто-то другой, способный понять, как это может сочетаться в человеке - что он и такой золотой и такой трудный, Захаров, на свой характер, выложил бы все, что думал о Черненко. Но Львов, по мнению Захарова, понять этого не мог, и поэтому Захаров насторожился и сухо ответил, что Черненко занимаемой должности соответствует.
   - Вполне ли? - спросил Львов.
   И стал перечислять прегрешения Черненко: не обращает внимания на то, как ведется в их армии газета, не понимает ее значения; слишком многое переваливает на плечи заместителя, даже последнее совещание политработников по приказу 512 проводил не сам: поручил заму, а сам в это время болтался где-то в тылах армии. С политдонесениями поступает как бог на душу положит - то подмахивает не читая, то вымарывает из них отрицательные факты, которые, по его мнению, малосущественны, а на самом деле показательны.
   Слушая все это, Захаров подумал, что тогда, ночью, просидев два часа у Львова, Бастрюков времени не терял: не только перечислил ему грехи своего начальника, но и успел познакомить его со своими простынями - с черновиками политдонесений, которые потом сокращал Черненко.
   - Насчет недочетов в работе - правильно, товарищ генерал-лейтенант, сказал Захаров, хорошо знавший, что Львов любит, когда его называют не генерал-лейтенантом, а "товарищем Львовым", но не желавший доставлять ему этого удовольствия. - А насчет болтания по тылам - не точно: не болтался по тылам, а с ведома Военного совета присутствовал на учениях, когда мы людей в тылу танками обкатывали. И сам с ними в окопах сидел, показывал, что не так это страшно... Остаюсь при своем мнении. О недостатках в его работе буду иметь с ним беседу, а в целом считаю - должности соответствует.
   - Оставаться при своем мнении - это хорошо, - сказал Львов. - Людей, быстро меняющих свои мнения, не уважаю. Но мнение должно основываться не на упрямстве, а на фактах. А из приведенных фактов вы пока оспорили только один.
   - Есть и другие факты, товарищ генерал-лейтенант. Три ордена Красного Знамени, три ранения, не выходя из строя. Если до сих пор не Герой Советского Союза - только потому, что политработникам не густо дают, сами знаете. А то был бы! Армия представляла. В боевой обстановке всегда в частях, на самых опасных участках. Факты говорят за него.
   Сказал все это, считая, что Львову, который ценит личную храбрость и не терпит трусов, будет трудно возразить. Но Львов возразил:
   - Бывает и так, товарищ Захаров, что, казалось бы, все факты за человека, а должности он все же не соответствует. И те же самые факты будут иметь другую цену, если переместить его на другую должность. Вот и подумайте: может, правильней переместить Черненко на должность замполита корпуса? Будет и поближе к передовой и подальше от той сферы деятельности, с которой в полном объеме не справляется. А на его место другого выдвинем. Или мы вам дадим, или у вас поищем - найдем.
   Насчет "дадим" - это так, слова. А насчет "у вас поищем - найдем" было понятно и где поищем, и кого найдем. Поищем и найдем Бастрюкова.
   Конечно, если Черненко переместить на замполита корпуса, он от этого не заплачет. И хорошо воевать будет и в душе ничего не затаит. Но вот Бастрюкова взамен него на политотдел - на это рука не подымается!
   "Чего-чего, а этого не будет! - решил Захаров. - Костьми лягу, а не дам! Ишь ты, успел, наскрипел!" - вспомнил он ровный, скрипучий голос Бастрюкова и сказал вслух:
   - Товарищ генерал-лейтенант, заместителей командиров корпусов у нас два, и оба на своем месте. И начальник политотдела армии, как я считаю, на своем месте. Перемещать не вижу оснований.
   Говоря это, хорошо понимал, что обостряет отношения, понимал, что, если бы Львов мог сейчас сместить начальника политотдела армии, не спрашивая твоего мнения, если бы у Черненко были не просто недостатки, а какой-то такой факт обнаружился, после которого можно - раз! - и за жабры, тогда и разговор был бы другой. Но пока этого нет! Если бы ты был согласен, можно и сместить. А раз ты, член Военного совета армии, не только не согласен, а, наоборот, возражаешь, наверху могут не понять и не поддержать Львова. А должность у Львова не прежняя, не та, что когда-то была, и он вынужден с этим считаться!
   "А хотя кто его знает, может, и напролом пойдет!" - подумал Захаров, глядя в глаза Львову, по-прежнему смотревшему поверх его глаз, в лоб.
   - Хорошо, пока отложим, - сказал Львов ровным голосом, таким, словно не придавал всему этому разговору особого значения. - Хотя думаю, что вы потом раскаетесь.
   И, повысив голос, снова через дверь крикнул:
   - Шлеев!
   В дверях появился полковник.
   - Как чай?
   - Готов. - Шлеев, не закрывая двери, снова исчез.
   Было слышно, как в той комнате наливают чай, и Захаров ждал, что сейчас с этим чаем войдет ординарец, но вошел опять-таки Шлеев, неся на блюдечках два стакана.
   Вошел, поставил на стол и вышел, закрыв за собой дверь.
   "Лицо-то у него отечное, - наверное, такой рыхлый оттого, что сердце больное. А спать не дают!" - с внезапным сочувствием подумал о нем Захаров.
   - Пейте, - Львов взял с блюдца ложечку, стал размешивать в стакане сахар.
   И Захаров так и не понял, почему надо было второй раз кричать "Шлеев!" после того, как уже было сказано, чтоб принесли чай.
   Может быть, тут заведен такой порядок, чтоб без вызова никому не появляться, даже с чаем?
   Шел уже третий час ночи.
   "Раз пьем чай, значит, еще что-то услышим", - подумал Захаров.
   Львов хотя и мелкими глотками, но очень быстро выпил свой чай, вынул из кармана бриджей белый носовой платок, так тщательно вытер им губы, как будто не чай пил, а ел кашу, и сказал в упор, без предисловий:
   - Ваша армия почти месяц без командарма. Я сегодня звонил в Москву и справлялся. Не берут на себя дать точный ответ, через сколько дней он прибудет обратно к месту службы. Зависит от медицинских показаний. Это создает нетерпимое положение. Начальник штаба армии в период предстоящей операции, не имея достаточного командного опыта, на должность командарма выдвинут быть не может. События надвигаются, а командарм неизвестно когда вернется. Но если и успеет вернуться, - все так же жестко продолжал Львов, - здоровье его еще до войны подорвано, и в начале войны перенес тяжелое ранение, а теперь, после аварии, имел сотрясение мозга... Если и будет возвращен в строй врачами, еще вопрос, сможет ли такой болезненный человек командовать армией в полную силу. Возникает вопрос: не лучше ли использовать его на другой работе?