Страница:
Это смирение, казалось, не возымело никакого действия и только поощрило их дерзость. Они поклялись, что о его вымогательстве будет доложено коменданту города, который, наказав его примерно, научит других трактирщиков, как следует себя держать с людьми чести; и угрожали ему с такой самоуверенностью и наглостью, что злосчастный хозяин харчевни в самых униженных выражениях стал молить о прощении, упрашивая и уговаривая, чтобы ему доставили удовольствие взять расходы на себя. Этой милости он добился с великим трудом; они сурово попрекнули его за плутовство, посоветовали больше заботиться о собственной совести, а также об удобствах гостей, и в особенности королевских офицеров, после чего вскочили на коней и отбыли весьма торжественно, оставив трактирщика крайне обрадованного тем, что он столь успешно умиротворил гнев двух офицеров, которые не имели ни желания, ни возможности заплатить по счету; опыт научил его опасаться тех путешественников, которые обычно налагают дань на хозяина харчевни в наказание за чрезмерные его требования даже после того, как он изъявил готовность принять их условия расплаты.
ГЛАВА L
Перигрин беседует об их поведении, которое доктор осуждает, а гувернер оправдывает. - Они благополучно прибывают в Лилль. - Обедают за общим столом. - Осматривают цитадели. - Врач ссорится с северным бриттом, которого сажают под арест
Когда эти почтенные искатели приключений отбыли, Перигрин, присутствовавший при этой сцене, узнал все подробности из уст самого трактирщика, который призывал в свидетели бога и святых, что он все равно потерял бы на таких клиентах, даже если бы они заплатили по счету, ибо, опасаясь их возражений, он назначал на все слишком низкие цены; но столь велик авторитет офицеров во Франции, что он ни в чем не смел прекословить их воле, так как городские власти, узнав об этом деле, расправились бы с ним, ибо правительство всегда подстрекает армию притеснять жителей; вдобавок он рисковал бы навлечь на себя гнев офицеров, а этого было бы достаточно, чтобы окончательно его погубить.
Наш герой воспылал негодованием по поводу такой несправедливости и тирании и, обратившись к своему гувернеру, спросил, считает ли он это доказательством того благополучия, каким наслаждается французский народ. Джолтер отвечал, что любая человеческая конституция не может не быть в какой-то мере несовершенной, и признал, что в этом королевстве дворяне пользуются большей поддержкой, чем простолюдины, ибо следует предположить, что их понятие о чести и высокие их заслуги дают им право на такое предпочтение, которое объясняется также воспоминанием о доблести их предков, благодаря коей эти последние были возведены в дворянское звание. Но он утверждал, что трактирщик оклеветал магистратуру, которая во Франции неизменно карает за явные проступки и злоупотребления, не потворствуя знатным особам.
Живописец отозвался одобрительно о мудрости французского правительства, обуздывающего наглость черни, от которой, по его словам, он сам частенько страдал: его не раз забрызгивали грязью кучера наемных карет, толкали возчики и носильщики и осыпали гнуснейшими ругательствами лодочники в Лондоне, где он потерял однажды свой кошелек от парика и немалое количество волос, срезанных каким-то негодяем, когда он проходил через Лудгейт во время шествия лорда-мэра. Со своей стороны, доктор с большим жаром доказывал, что этих офицеров следует приговорить к смерти или хотя бы к изгнанию за то, что они грабят народ с бесстыдством и наглостью, свидетельствующими об их уверенности в полной безнаказанности, и утверждал, что они не в первый раз совершают такого рода преступления. Он заявил, что в Афинах даже самый прославленный человек был бы обречен на вечное изгнание, а имущество его конфисковано в пользу народа, если бы он осмелился столь непристойно нарушить права согражданина; а что касается до мелких оскорблений, которым может подвергнуться человек со стороны рассерженной толпы, то он видит в них славное проявление вольнолюбивого духа, каковой не следует подавлять, и был бы в восторге, если бы его самого столкнул в канаву какой-нибудь дерзкий сын свободы, хотя бы это падение стоило ему руки или ноги. Он добавил в виде примера, что испытал величайшее удовольствие, увидев, как мусорщик умышленно опрокинул карету джентльмена, причем две леди получили ушибы и даже их жизнь подвергалась опасности. Пелит, возмущенный этим удивительным признанием, воскликнул:
- В таком случае я хочу, чтобы вам все кости переломал первый же возчик, которого вы встретите на улицах Лондона!
Когда этот вопрос был обсужден и по счету уплатили без всякой скидки, хотя трактирщик, проставляя цены, не забыл о недавней потере, они выехали из Арраса и около двух часов пополудни прибыли в Лилль.
Едва они успели занять помещение в большой гостинице на Grande Place {Большая площадь (франц.).}, содержатель ее известил их, что за общим столом внизу обычно собираются английские джентльмены, проживающие в этом городе, и что обед уже подан. Перигрин, который всегда искал случая наблюдать новые типы, уговорил своих спутников пообедать в компании, и их проводили в комнату, где они увидели шотландских и голландских офицеров, приехавших из Голландии, чтобы изучить свою профессию в академии, и джентльменов французской армии, которые несли гарнизонную службу в цитадели. Среди этих последних находился человек лет пятидесяти, отличавшийся аристократической внешностью и учтивым обхождением, пожалованный мальтийским крестом и глубоко почитаемый всеми, кто его знал. Услыхав, что Пикль и его друзья путешественники, он обратился к юноше на английском языке, на котором говорил довольно свободно, и, так как они были иностранцами, предложил показать им все, что заслуживает внимания в Лилле. Наш герой поблагодарил его за учтивость, каковая, по его словам, свойственна французам, и, восхищенный его привлекательной внешностью, старательно искал беседы с ним, во время которой узнал, что этот шевалье - человек большого ума и опыта, что он объездил большую часть Европы, прожил несколько лет в Англии и имеет ясное понятие о государственном устройстве и духе этого народа.
Пообедав и выпив за здоровье английского и французского королей, они наняли два фиакра; в первом поместились рыцарь с одним из своих приятелей, гувернер и Перигрин, тогда как второй заняли врач, Пелит и два шотландских офицера, которые вызвались сопровождать их в этой поездке. Первым делом они посетили цитадель и обошли крепостной вал, руководимые рыцарем, который с большою точностью объяснял назначение каждого укрепления этой, по-видимому неприступной, крепости; а когда любопытство их было удовлетворено, они снова уселись в экипаж, намереваясь осмотреть арсенал, находящийся в другой части города. Но в тот момент, когда карета Пикля пересекла променаду, он услышал, что живописец орет во всю глотку, окликая его по имени, и, приказав фиакру остановиться, увидел Пелита, до половины высунувшегося из окна другой кареты и восклицающего с испуганным видом:
- Мистер Пикль, мистер Пикль! Ради господа бога остановитесь и предотвратите кровопролитие, в противном случае здесь будет бойня и резня!
Перигрин, удивленный этим возгласом, тотчас вышел и, приблизившись к экипажу, увидел, что один из их спутников офицеров стоит по другую сторону кареты с обнаженной шпагой и взбешенной физиономией, а доктор с дрожащими губами и вне себя от волнения борется со вторым офицером, который вмешался в ссору и старался его удержать.
Наш молодой джентльмен, произведя расследование, узнал, что причиной враждебных действий послужил спор, разгоревшийся на крепостном валу касательно неприступности цитадели, которую доктор по своему обыкновению недооценил, ибо она была возведена в новейшие времена, и заявил что с помощью военных машин, коими пользовались древние, и нескольких тысяч солдат он взялся бы завладеть ею в течение десяти дней с начала осады. Северный бритт, такой же великий педант, как и врач, знал фортификацию и изучил "Комментарии" Цезаря, равно как Полибия с примечаниями Фоляра, возразил, что все методы осады, применявшиеся в древности, оказались бы недействительными при осаде такой крепости, как Лилль, и начал сравнивать vineae, aggeres, arietes, scorpiones и catapultae {Vineae - навесы; aggeres - валы; scorpiones - камнеметы; catapultae - метательные машины (лат.).} римлян с траншеями, минами, батареями и мортирами, принятыми современным военным искусством. Республиканец, видя, что на него нападают с той стороны, которую он почитал у себя сильнейшей, призвал на помощь все свои познания и, описывая знаменитую осаду Платеи, случайно сделал ошибку в цитате из Фукидида, каковую исправил его противник, который ранее готовился принять духовный сан и был также знатоком греческого языка. Доктор, раздраженный тем, что его обличили в промахе при Пелите, который, как он знал, огласит его позор, надменно заявил офицеру, что возражение его не заслуживает внимания и лучше рассуждать об этих предметах с тем, кто изучил их с величайшей тщательностью. Его противник, уязвленный этой высокомерной фразой, отвечал с большим жаром, что, быть может, доктор и весьма опытный аптекарь, но что касается военного искусства и знания греческого языка, то он невежественный хвастун. Это обвинение вызвало ответ, исполненный злобы и бросающий тень на родину офицера, и спор перешел в обмен ругательствами, покуда его не прервали увещания двух остальных, которые их умоляли не срамиться в чужой стране и держать себя, как подобает соотечественникам и друзьям. Тогда они перестали поносить друг друга и, казалось, размолвка была забыта; но как только они снова уселись в карету, живописец, к несчастью, осведомился о значении слова "черепаха", которое, как он слышал, они упоминали, говоря о военном снаряжении римлян. На этот вопрос ответил врач, чье описание сего предмета столь не понравилось офицеру, что он решительно против него восстал; это обстоятельство до такой степени рассердило республиканца, что в слепом гневе он вымолвил слова "дерзкий наглец"; шотландец ударил его по носу и, выскочив из кареты, остановился, поджидая его на дороге, тогда как доктор делал слабые попытки покинуть карету, чему без труда помешал другой офицер.
Наш герой старался уладить ссору, доказывая шотландцу, что тот уже получил удовлетворение за обиду, и убеждая доктора, что он заслужил наказание, которому его подвергли. Но офицер, подстрекаемый, быть может, растерянностью своего противника, настаивал на том, чтобы тот попросил прощения; а доктор, полагаясь на защиту своего друга Пикля, не соглашался на уступки и дышал злобой и мщением. Кончилось тем, что шевалье, с целью предотвратить беду, арестовал офицера и отправил его на квартиру под присмотром французского джентльмена и его собственного приятеля; их сопровождал также мистер Джолтер, который уже видел все достопримечательности Лилля и охотно уступил свое место врачу.
ГЛАВА LI
Пикль ведет с мальтийским рыцарем разговор об английской сцене, после чего следует трактат доктора о театре у древних
Остальная компания отправилась в арсенал, который обозрела наряду с несколькими замечательными церквами, после чего на обратном пути заглянула в театр комедии и смотрела корнелевского "Сида" в удовлетворительном исполнении. По случаю этого представления разговор за ужином шел о драматическом искусстве, и были обсуждены и разобраны все возражения де Скюдери против виденной ими пьесы, равно как и мнение Французской академии. Рыцарь был человек образованный, сведущий в искусстве и прекрасно знакомый с английским театром; поэтому, когда живописец смело вынес приговор французской манере игры, опираясь на то, что посещал Ковент-Гарденский клуб критиков и часто проникал благодаря бесплатным пропускам в последние ряды партера, собеседники начали сравнивать не драматургов, но актеров обеих наций, о которых шевалье и Перигрин имели понятие. Наш герой, как истый англичанин, не постеснялся отдать предпочтение актерам своей родины, которые, доказывал он, повинуются голосу природы, изображая страсти человеческой души, и столь горячо входят в дух некоторых своих ролей, что часто воображают, будто они - те самые герои, коих представляют, тогда как игра парижских актеров, даже в интереснейших ролях, обычно отличается такими удивительными интонациями и жестами, какие можно наблюдать только на сцене. Желая иллюстрировать эти слова примером, он воспользовался своим талантом и стал передразнивать манеры и голос всех славных актеров Французской комедии, как мужчин, так и женщин, приведя в восторг шевалье, который, похвалив его замечательный дар подражания, позволил себе не согласиться с некоторыми пунктами выдвинутого им положения.
- Было бы нечестно и нелепо отрицать, - сказал он, - что у вас в Англии есть хорошие актеры; ваш театр украшает одна женщина, наделенная таким гибким и мелодическим голосом, какого я никогда не слыхал на других сценах; кроме того, у нее изящная фигура и выразительные черты лица, благодаря чему она удивительно подходит к роли самых обаятельных героинь ваших лучших пьес; и признаюсь откровенно, что я был так же страстно восхищен и так же страстно растроган Монимией и Бельвидерой в Лондоне, как Корнелией и Клеопатрой в Париже. Ваш любимый актер удивительно одарен. Вдобавок вы можете похвалиться несколькими комическими актерами, подлинными мастерами плутовства и кривлянья, хотя, говоря откровенно, мне кажется, что в этой области вас превосходят актеры Амстердама. Однако одним из ваших graciosos {Комический актер, шут (исп.).} я не могу восхищаться во всех его ролях. Его декламация всегда монотонна, как пенье вечерних гимнов, а его игра напоминает погрузку балласта в трюм корабля. Что до манеры себя держать, то он как будто смешивает понятия о благородной и наглой осанке; изображает лукавого хладнокровного коварного Крукбека таким же, как крикливый, пустой, хвастливый Гектор; в роли кроткого патриота Брута он забывает о всякой сдержанности и благопристойности; да, столь нелепо поведение его и Кассия при свидании, что, стоя друг против друга, нога к ноге, и скаля зубы, как два взбешенных сапожника, они несколько раз толкают друг друга в левый бок, чтобы рукоятки их мечей бряцали для увеселения зрителей, словно это два скомороха на подмостках во время Варфоломеевской ярмарки, старающиеся рассмешить чернь. Отчаяние великого человека, который падает жертвой гнусных козней хитрого предателя, пользующегося его доверием, сей английский Эзоп изображает, колотя себя по лбу и ревя, как бык; и чуть ли не во всех знаменательных сценах он так странно трясет головой и делает такие дурацкие жесты, что, увидав его впервые, я вообразил, будто бедняга страдает тем нервным расстройством, которое носит название пляски святого Витта. Короче, ему как будто чужды более тонкие движения души; поэтому игра его груба, и он часто не может подняться до идеи поэта; он изображает фальшивое возбуждение, которое производит впечатление на неразборчивого зрителя, но для человека со вкусом разоблачает в нем простого комедианта, коего ваш прославленный Шекспир справедливо сравнивает с поденщиком природы, разрывающим страсть в клочья. Однако этот человек, несмотря на все его нелепости, - великолепный Фальстаф, прекрасно исполняет роль Генриха VIII, он заслуживает похвал в "Прямодушном", превосходен в роли сэра Джона Брута и мог бы справиться с различными юмористическими сценами в легкой комедии, за которые гордость не позволяет ему браться. Я бы не был столь строг к этому актеру, если бы не слыхал, как его поклонники осыпали его самыми нелепыми и грубыми похвалами даже в тех случаях, когда, как я уже упоминал, он терпел неудачу.
Пикль, сильно раздосадованный тем, что качества этого знаменитого английского актера обсуждаются столь непринужденно и непочтительно, возразил не без раздражения, что шевалье, как настоящий критик, с большим усердием отмечает промахи, чем признает достоинства тех, кого подвергает критике.
Не следовало предполагать, что актер может одинаково блистать во всех ролях, и хотя наблюдения шевалье были, несомненно, весьма добросовестны, однако он лично недоумевает, почему некоторые промахи всегда ускользали от его внимания, хотя он, Пикль, был усердным посетителем театра.
- Упомянутый актер, - сказал он, - бывает, по вашему мнению, очень хорош в ролях комических; что же касается манер великих героев в трагедии и развития сильных душевных страстей, то, полагаю, их можно изображать различно, в зависимости от характера и воспитания разных людей. Так, например, испанец, движимый тою же страстью, что и француз, выразит ее совсем иначе; и то, что один считает грациозной живостью и ловкостью, другой назовет наглостью и фатовством. Мало того, и ваша манера себя держать столь отлична от манеры некоторых других народов, что один из ваших же соотечественников, повествуя о своих путешествиях, сообщает, будто при виде человека, делающего ненужные жесты, персы и по сей день говорят: это либо сумасшедший, либо француз. Итак, нет правил поведения, общих для всех; турок, мавр, индеец или житель какой-нибудь другой страны, чьи обычаи и костюм резко отличаются от ваших, обладает, быть может, всем благородством человеческого сердца и воодушевлен самой великой страстью, волнующей душу, и, однако, у европейского зрителя он вызовет скорее смех, чем уважение. Когда я впервые увидел знаменитую героиню вашей парижской сцены в одной из главных ее ролей, позы ее казались такими необычайными, и она с такой стремительностью размахивала руками, что мне вспомнилась ветряная мельница под напором сильного ветра, тогда как ее голос и черты лица создавали яркое представление о сварливой англичанке. Игра вашего любимого актера была, по моему мнению, столь же неестественна; он выступал с напыщенным видом учителя танцев; в самые патетические моменты, когда решалась его судьба, он воздевал руки над головой, словно акробат перед прыжком, и говорил так, как будто в горле у него застряла щетка. Однако, когда я сравнивал их манеры с манерами тех, перед кем они играли, и принял во внимание преувеличения, которые мы привыкли видеть на всех театрах, я постепенно примирился с их игрой и обнаружил много достоинств, скрывавшихся под странной внешностью.
Шевалье, видя, что Перигрин слегка раздражен его словами, просил извинить ту развязность, с какою он порицал английских актеров, уверяя его, что он питает величайшее почтение к британской науке, гению и вкусу, каковые были столь по заслугам отмечены в мире искусства, и, несмотря на суровую критику, он считает, что в Лондонском театре актеры лучше, чем в Парижском. Молодой джентльмен поблагодарил его за любезную уступку, восхитившую Пелита, который сказал, покачивая головой: "Я тоже так думаю, мсье", а врач, раздосадованный диспутом, в коем не принимал никакого участия, заметил с высокомерным видом, что современная сцена вовсе, не заслуживает внимания того, кто имеет представление о превосходстве и игре древних; что пьесы следует ставить на счет государства, как это делали афиняне с трагедиями Софокла, и что должны быть особые судьи, принимающие или отвергающие все представления, какие предлагаются публике.
Далее он описал театр в Риме, вмещавший восемьдесят тысяч зрителей, прочел научную лекцию о природе persona, или маски, надеваемой римскими актерами, каковая, по его словам, являлась приспособлением, покрывавшим всю голову, и была снабжена внутри медным рупором, который, отражая звук, исходивший изо рта, усиливал голос, дабы он был слышен такой огромной аудитории. Он объяснил разницу между saltator и declamator, из которых первый играл, а второй декламировал роль; затем, воспользовавшись случаем, упомянул о достоинствах мимов, которые достигли такого совершенства в своем искусстве, что некий монарх с Понта, находясь при дворе Нерона и видя, как один из них разыгрывает пантомиму, стал выпрашивать его у императора, дабы он служил ему толмачом у диких народов, языка коих он не понимал. Мало того, многие философы-циники, осуждавшие это зрелище, не видя его, случайно узрели их исключительное умение и пожалели о том, что столь продолжительное время лишали себя такого разумного развлечения.
Однако он не согласился с мнением Перигрина, который, доказывая превосходство английских актеров, заявил, что кое-кто из них олицетворял себя с изображаемым героем, но передал рассказ Лукиана о некоем знаменитом миме, который, играя роль Аякса, в неистовстве своем был поражен припадком настоящего безумия, на протяжении коего разорвал в клочья одежду актера, шествовавшего перед ним, оглушительно стучал железными подошвами, чтобы усилить шум, и, выхватив инструмент из рук одного из музыкантов, разбил его об голову того, кто представлял Улисса, а затем, подбежав к консульской скамье, принял двух сенаторов за овец, подлежащих закланию. Зрители превозносили его до небес, но мим, вновь обретя рассудок, так глубоко почувствовал свое сумасбродство, что всерьез заболел от огорчения; а впоследствии, когда пожелали, чтобы он вновь участвовал в этом представлении, он наотрез отказался от исполнения подобных ролей, заявив, что наилучшим является кратковременное сумасшествие и что хватит с него быть безумцем один раз в жизни.
ГЛАВА LII
Пайпс принимает участие в приключении, в результате которого он уволен со службы Перигрином. - Вся компания отправляется дилижансом в Гент. - В этой карете наш герой пленен некоей леди. - Располагает в свою пользу ее духовного наставника
Доктор, будучи весьма увлечен древними, разглагольствовал бы без передышки бог весть сколько времени, если бы его не прервал приход мистера Джолтера, который в великом смятении сообщил им, что Пайпс оскорбил солдата, был затем окружен на улице и несомненно будет предан смерти, если какая-нибудь значительная особа тотчас же за него не вступится.
Как только Перигрин узнал об опасности, грозившей его верному оруженосцу, он схватил шпагу и сбежал с лестницы, а за ним следовал шевалье, убеждавший его предоставить это дело ему. В десяти ярдах от двери они увидели Тома, стоявшего спиной к стене и мужественно отражавшего шваброй атаку трех-четырех солдат, которые при виде Мальтийского креста отказались от нападения и были взяты под стражу. Один из нападавших, ирландец, настойчиво упрашивал, чтобы его выслушали, прежде чем отправлять на гауптвахту, и по ходатайству Пикля его ввели в гостиницу вместе с его товарищами, причем у всех троих головы и физиономии были украшены явными доказательствами доблести и ловкости их противника. Ирландец в присутствии Пайпса доложил компании, что, встретившись случайно с мистером Пайпсом, к которому он отнесся, как к соотечественнику, хотя фортуна предписала им быть на разных службах, он предложил ему выпить стакан вина и повел его в трактир, где представил своим товарищам; но в разгар беседы, когда речь зашла о могуществе и величин королей Франции и Англии, мистер Пайпс позволил себе отозваться весьма неуважительно о его наихристианнейшем величестве, а когда он, хозяин пирушки, дружески попенял ему за неучтивое поведение, заявив, что, состоя на французской службе, вынужден будет ответить на оскорбление, если мистер Пайпс не положит этому конец прежде, чем другие джентльмены за столом уразумеют его слова, тот бросил вызов всем троим, в особенности же оскорбил его самого позорной кличкой "изменника своему королю и отечеству" и даже провозгласил на ломаном французском языке тост за погибель Льюиса и всех его приверженцев; что, побуждаемый этим возмутительным поступком, он, как человек, который ввел его в компанию, должен был, оправдывая свою собственную репутацию, вызвать на дуэль преступника, а тот, под предлогом, будто хочет принести шпагу, отправился к себе домой, откуда вдруг выскочил со шваброй, которою начал колотить их всех без разбора, так что они должны были обнажить шпаги для самозащиты.
На вопрос своего господина, правдив ли этот рассказ, Пайпс признал все обстоятельства дела изложенными правильно и заявил, что клочка пакли не дал бы за их шпаги, и если бы не вмешался джентльмен, он бы их так обработал, что не осталось бы у них ни одной здоровой реи. Перигрин сделал ему строгий выговор за грубое поведение и потребовал, чтобы он немедленно попросил прощения у тех, кого оскорбил. Но никакими доводами нельзя было добиться такой уступки; услыхав это приказание, Пайпс остался глух и нем, а новые угрозы его господина не произвели никакого впечатления, словно обращены были к мраморной статуе. Наконец, наш герой, взбешенный его упрямством, вскочил и готов был прибегнуть к кулачной расправе, не помешай ему шевалье, который нашел средство умерить его негодование, так что Перигрин ограничился увольнением виновника и, добившись освобождения арестованных, дал им луидор в виде вознаграждения за бесчестье и понесенный ими ущерб.
Рыцарь, видя, что наш молодой джентльмен чрезвычайно взволнован этим происшествием, и поразмыслив об удивительных манерах и внешности его лакея, чьи волосы к тому времени приняли сероватый оттенок, предположил, что это какой-нибудь любимый домашний слуга, поседевший на службе у семьи своего господина, и что Перигрин, стало быть, огорчен принесенной жертвой. Побуждаемый этим соображением, он упорно за него ходатайствовал, но ничего не мог добиться, кроме обещания, что Пайпс снова войдет в милость на условиях, уже предложенных, или в крайнем случае если он извинится перед шевалье за непочтительность и неуважение к французскому монарху.
ГЛАВА L
Перигрин беседует об их поведении, которое доктор осуждает, а гувернер оправдывает. - Они благополучно прибывают в Лилль. - Обедают за общим столом. - Осматривают цитадели. - Врач ссорится с северным бриттом, которого сажают под арест
Когда эти почтенные искатели приключений отбыли, Перигрин, присутствовавший при этой сцене, узнал все подробности из уст самого трактирщика, который призывал в свидетели бога и святых, что он все равно потерял бы на таких клиентах, даже если бы они заплатили по счету, ибо, опасаясь их возражений, он назначал на все слишком низкие цены; но столь велик авторитет офицеров во Франции, что он ни в чем не смел прекословить их воле, так как городские власти, узнав об этом деле, расправились бы с ним, ибо правительство всегда подстрекает армию притеснять жителей; вдобавок он рисковал бы навлечь на себя гнев офицеров, а этого было бы достаточно, чтобы окончательно его погубить.
Наш герой воспылал негодованием по поводу такой несправедливости и тирании и, обратившись к своему гувернеру, спросил, считает ли он это доказательством того благополучия, каким наслаждается французский народ. Джолтер отвечал, что любая человеческая конституция не может не быть в какой-то мере несовершенной, и признал, что в этом королевстве дворяне пользуются большей поддержкой, чем простолюдины, ибо следует предположить, что их понятие о чести и высокие их заслуги дают им право на такое предпочтение, которое объясняется также воспоминанием о доблести их предков, благодаря коей эти последние были возведены в дворянское звание. Но он утверждал, что трактирщик оклеветал магистратуру, которая во Франции неизменно карает за явные проступки и злоупотребления, не потворствуя знатным особам.
Живописец отозвался одобрительно о мудрости французского правительства, обуздывающего наглость черни, от которой, по его словам, он сам частенько страдал: его не раз забрызгивали грязью кучера наемных карет, толкали возчики и носильщики и осыпали гнуснейшими ругательствами лодочники в Лондоне, где он потерял однажды свой кошелек от парика и немалое количество волос, срезанных каким-то негодяем, когда он проходил через Лудгейт во время шествия лорда-мэра. Со своей стороны, доктор с большим жаром доказывал, что этих офицеров следует приговорить к смерти или хотя бы к изгнанию за то, что они грабят народ с бесстыдством и наглостью, свидетельствующими об их уверенности в полной безнаказанности, и утверждал, что они не в первый раз совершают такого рода преступления. Он заявил, что в Афинах даже самый прославленный человек был бы обречен на вечное изгнание, а имущество его конфисковано в пользу народа, если бы он осмелился столь непристойно нарушить права согражданина; а что касается до мелких оскорблений, которым может подвергнуться человек со стороны рассерженной толпы, то он видит в них славное проявление вольнолюбивого духа, каковой не следует подавлять, и был бы в восторге, если бы его самого столкнул в канаву какой-нибудь дерзкий сын свободы, хотя бы это падение стоило ему руки или ноги. Он добавил в виде примера, что испытал величайшее удовольствие, увидев, как мусорщик умышленно опрокинул карету джентльмена, причем две леди получили ушибы и даже их жизнь подвергалась опасности. Пелит, возмущенный этим удивительным признанием, воскликнул:
- В таком случае я хочу, чтобы вам все кости переломал первый же возчик, которого вы встретите на улицах Лондона!
Когда этот вопрос был обсужден и по счету уплатили без всякой скидки, хотя трактирщик, проставляя цены, не забыл о недавней потере, они выехали из Арраса и около двух часов пополудни прибыли в Лилль.
Едва они успели занять помещение в большой гостинице на Grande Place {Большая площадь (франц.).}, содержатель ее известил их, что за общим столом внизу обычно собираются английские джентльмены, проживающие в этом городе, и что обед уже подан. Перигрин, который всегда искал случая наблюдать новые типы, уговорил своих спутников пообедать в компании, и их проводили в комнату, где они увидели шотландских и голландских офицеров, приехавших из Голландии, чтобы изучить свою профессию в академии, и джентльменов французской армии, которые несли гарнизонную службу в цитадели. Среди этих последних находился человек лет пятидесяти, отличавшийся аристократической внешностью и учтивым обхождением, пожалованный мальтийским крестом и глубоко почитаемый всеми, кто его знал. Услыхав, что Пикль и его друзья путешественники, он обратился к юноше на английском языке, на котором говорил довольно свободно, и, так как они были иностранцами, предложил показать им все, что заслуживает внимания в Лилле. Наш герой поблагодарил его за учтивость, каковая, по его словам, свойственна французам, и, восхищенный его привлекательной внешностью, старательно искал беседы с ним, во время которой узнал, что этот шевалье - человек большого ума и опыта, что он объездил большую часть Европы, прожил несколько лет в Англии и имеет ясное понятие о государственном устройстве и духе этого народа.
Пообедав и выпив за здоровье английского и французского королей, они наняли два фиакра; в первом поместились рыцарь с одним из своих приятелей, гувернер и Перигрин, тогда как второй заняли врач, Пелит и два шотландских офицера, которые вызвались сопровождать их в этой поездке. Первым делом они посетили цитадель и обошли крепостной вал, руководимые рыцарем, который с большою точностью объяснял назначение каждого укрепления этой, по-видимому неприступной, крепости; а когда любопытство их было удовлетворено, они снова уселись в экипаж, намереваясь осмотреть арсенал, находящийся в другой части города. Но в тот момент, когда карета Пикля пересекла променаду, он услышал, что живописец орет во всю глотку, окликая его по имени, и, приказав фиакру остановиться, увидел Пелита, до половины высунувшегося из окна другой кареты и восклицающего с испуганным видом:
- Мистер Пикль, мистер Пикль! Ради господа бога остановитесь и предотвратите кровопролитие, в противном случае здесь будет бойня и резня!
Перигрин, удивленный этим возгласом, тотчас вышел и, приблизившись к экипажу, увидел, что один из их спутников офицеров стоит по другую сторону кареты с обнаженной шпагой и взбешенной физиономией, а доктор с дрожащими губами и вне себя от волнения борется со вторым офицером, который вмешался в ссору и старался его удержать.
Наш молодой джентльмен, произведя расследование, узнал, что причиной враждебных действий послужил спор, разгоревшийся на крепостном валу касательно неприступности цитадели, которую доктор по своему обыкновению недооценил, ибо она была возведена в новейшие времена, и заявил что с помощью военных машин, коими пользовались древние, и нескольких тысяч солдат он взялся бы завладеть ею в течение десяти дней с начала осады. Северный бритт, такой же великий педант, как и врач, знал фортификацию и изучил "Комментарии" Цезаря, равно как Полибия с примечаниями Фоляра, возразил, что все методы осады, применявшиеся в древности, оказались бы недействительными при осаде такой крепости, как Лилль, и начал сравнивать vineae, aggeres, arietes, scorpiones и catapultae {Vineae - навесы; aggeres - валы; scorpiones - камнеметы; catapultae - метательные машины (лат.).} римлян с траншеями, минами, батареями и мортирами, принятыми современным военным искусством. Республиканец, видя, что на него нападают с той стороны, которую он почитал у себя сильнейшей, призвал на помощь все свои познания и, описывая знаменитую осаду Платеи, случайно сделал ошибку в цитате из Фукидида, каковую исправил его противник, который ранее готовился принять духовный сан и был также знатоком греческого языка. Доктор, раздраженный тем, что его обличили в промахе при Пелите, который, как он знал, огласит его позор, надменно заявил офицеру, что возражение его не заслуживает внимания и лучше рассуждать об этих предметах с тем, кто изучил их с величайшей тщательностью. Его противник, уязвленный этой высокомерной фразой, отвечал с большим жаром, что, быть может, доктор и весьма опытный аптекарь, но что касается военного искусства и знания греческого языка, то он невежественный хвастун. Это обвинение вызвало ответ, исполненный злобы и бросающий тень на родину офицера, и спор перешел в обмен ругательствами, покуда его не прервали увещания двух остальных, которые их умоляли не срамиться в чужой стране и держать себя, как подобает соотечественникам и друзьям. Тогда они перестали поносить друг друга и, казалось, размолвка была забыта; но как только они снова уселись в карету, живописец, к несчастью, осведомился о значении слова "черепаха", которое, как он слышал, они упоминали, говоря о военном снаряжении римлян. На этот вопрос ответил врач, чье описание сего предмета столь не понравилось офицеру, что он решительно против него восстал; это обстоятельство до такой степени рассердило республиканца, что в слепом гневе он вымолвил слова "дерзкий наглец"; шотландец ударил его по носу и, выскочив из кареты, остановился, поджидая его на дороге, тогда как доктор делал слабые попытки покинуть карету, чему без труда помешал другой офицер.
Наш герой старался уладить ссору, доказывая шотландцу, что тот уже получил удовлетворение за обиду, и убеждая доктора, что он заслужил наказание, которому его подвергли. Но офицер, подстрекаемый, быть может, растерянностью своего противника, настаивал на том, чтобы тот попросил прощения; а доктор, полагаясь на защиту своего друга Пикля, не соглашался на уступки и дышал злобой и мщением. Кончилось тем, что шевалье, с целью предотвратить беду, арестовал офицера и отправил его на квартиру под присмотром французского джентльмена и его собственного приятеля; их сопровождал также мистер Джолтер, который уже видел все достопримечательности Лилля и охотно уступил свое место врачу.
ГЛАВА LI
Пикль ведет с мальтийским рыцарем разговор об английской сцене, после чего следует трактат доктора о театре у древних
Остальная компания отправилась в арсенал, который обозрела наряду с несколькими замечательными церквами, после чего на обратном пути заглянула в театр комедии и смотрела корнелевского "Сида" в удовлетворительном исполнении. По случаю этого представления разговор за ужином шел о драматическом искусстве, и были обсуждены и разобраны все возражения де Скюдери против виденной ими пьесы, равно как и мнение Французской академии. Рыцарь был человек образованный, сведущий в искусстве и прекрасно знакомый с английским театром; поэтому, когда живописец смело вынес приговор французской манере игры, опираясь на то, что посещал Ковент-Гарденский клуб критиков и часто проникал благодаря бесплатным пропускам в последние ряды партера, собеседники начали сравнивать не драматургов, но актеров обеих наций, о которых шевалье и Перигрин имели понятие. Наш герой, как истый англичанин, не постеснялся отдать предпочтение актерам своей родины, которые, доказывал он, повинуются голосу природы, изображая страсти человеческой души, и столь горячо входят в дух некоторых своих ролей, что часто воображают, будто они - те самые герои, коих представляют, тогда как игра парижских актеров, даже в интереснейших ролях, обычно отличается такими удивительными интонациями и жестами, какие можно наблюдать только на сцене. Желая иллюстрировать эти слова примером, он воспользовался своим талантом и стал передразнивать манеры и голос всех славных актеров Французской комедии, как мужчин, так и женщин, приведя в восторг шевалье, который, похвалив его замечательный дар подражания, позволил себе не согласиться с некоторыми пунктами выдвинутого им положения.
- Было бы нечестно и нелепо отрицать, - сказал он, - что у вас в Англии есть хорошие актеры; ваш театр украшает одна женщина, наделенная таким гибким и мелодическим голосом, какого я никогда не слыхал на других сценах; кроме того, у нее изящная фигура и выразительные черты лица, благодаря чему она удивительно подходит к роли самых обаятельных героинь ваших лучших пьес; и признаюсь откровенно, что я был так же страстно восхищен и так же страстно растроган Монимией и Бельвидерой в Лондоне, как Корнелией и Клеопатрой в Париже. Ваш любимый актер удивительно одарен. Вдобавок вы можете похвалиться несколькими комическими актерами, подлинными мастерами плутовства и кривлянья, хотя, говоря откровенно, мне кажется, что в этой области вас превосходят актеры Амстердама. Однако одним из ваших graciosos {Комический актер, шут (исп.).} я не могу восхищаться во всех его ролях. Его декламация всегда монотонна, как пенье вечерних гимнов, а его игра напоминает погрузку балласта в трюм корабля. Что до манеры себя держать, то он как будто смешивает понятия о благородной и наглой осанке; изображает лукавого хладнокровного коварного Крукбека таким же, как крикливый, пустой, хвастливый Гектор; в роли кроткого патриота Брута он забывает о всякой сдержанности и благопристойности; да, столь нелепо поведение его и Кассия при свидании, что, стоя друг против друга, нога к ноге, и скаля зубы, как два взбешенных сапожника, они несколько раз толкают друг друга в левый бок, чтобы рукоятки их мечей бряцали для увеселения зрителей, словно это два скомороха на подмостках во время Варфоломеевской ярмарки, старающиеся рассмешить чернь. Отчаяние великого человека, который падает жертвой гнусных козней хитрого предателя, пользующегося его доверием, сей английский Эзоп изображает, колотя себя по лбу и ревя, как бык; и чуть ли не во всех знаменательных сценах он так странно трясет головой и делает такие дурацкие жесты, что, увидав его впервые, я вообразил, будто бедняга страдает тем нервным расстройством, которое носит название пляски святого Витта. Короче, ему как будто чужды более тонкие движения души; поэтому игра его груба, и он часто не может подняться до идеи поэта; он изображает фальшивое возбуждение, которое производит впечатление на неразборчивого зрителя, но для человека со вкусом разоблачает в нем простого комедианта, коего ваш прославленный Шекспир справедливо сравнивает с поденщиком природы, разрывающим страсть в клочья. Однако этот человек, несмотря на все его нелепости, - великолепный Фальстаф, прекрасно исполняет роль Генриха VIII, он заслуживает похвал в "Прямодушном", превосходен в роли сэра Джона Брута и мог бы справиться с различными юмористическими сценами в легкой комедии, за которые гордость не позволяет ему браться. Я бы не был столь строг к этому актеру, если бы не слыхал, как его поклонники осыпали его самыми нелепыми и грубыми похвалами даже в тех случаях, когда, как я уже упоминал, он терпел неудачу.
Пикль, сильно раздосадованный тем, что качества этого знаменитого английского актера обсуждаются столь непринужденно и непочтительно, возразил не без раздражения, что шевалье, как настоящий критик, с большим усердием отмечает промахи, чем признает достоинства тех, кого подвергает критике.
Не следовало предполагать, что актер может одинаково блистать во всех ролях, и хотя наблюдения шевалье были, несомненно, весьма добросовестны, однако он лично недоумевает, почему некоторые промахи всегда ускользали от его внимания, хотя он, Пикль, был усердным посетителем театра.
- Упомянутый актер, - сказал он, - бывает, по вашему мнению, очень хорош в ролях комических; что же касается манер великих героев в трагедии и развития сильных душевных страстей, то, полагаю, их можно изображать различно, в зависимости от характера и воспитания разных людей. Так, например, испанец, движимый тою же страстью, что и француз, выразит ее совсем иначе; и то, что один считает грациозной живостью и ловкостью, другой назовет наглостью и фатовством. Мало того, и ваша манера себя держать столь отлична от манеры некоторых других народов, что один из ваших же соотечественников, повествуя о своих путешествиях, сообщает, будто при виде человека, делающего ненужные жесты, персы и по сей день говорят: это либо сумасшедший, либо француз. Итак, нет правил поведения, общих для всех; турок, мавр, индеец или житель какой-нибудь другой страны, чьи обычаи и костюм резко отличаются от ваших, обладает, быть может, всем благородством человеческого сердца и воодушевлен самой великой страстью, волнующей душу, и, однако, у европейского зрителя он вызовет скорее смех, чем уважение. Когда я впервые увидел знаменитую героиню вашей парижской сцены в одной из главных ее ролей, позы ее казались такими необычайными, и она с такой стремительностью размахивала руками, что мне вспомнилась ветряная мельница под напором сильного ветра, тогда как ее голос и черты лица создавали яркое представление о сварливой англичанке. Игра вашего любимого актера была, по моему мнению, столь же неестественна; он выступал с напыщенным видом учителя танцев; в самые патетические моменты, когда решалась его судьба, он воздевал руки над головой, словно акробат перед прыжком, и говорил так, как будто в горле у него застряла щетка. Однако, когда я сравнивал их манеры с манерами тех, перед кем они играли, и принял во внимание преувеличения, которые мы привыкли видеть на всех театрах, я постепенно примирился с их игрой и обнаружил много достоинств, скрывавшихся под странной внешностью.
Шевалье, видя, что Перигрин слегка раздражен его словами, просил извинить ту развязность, с какою он порицал английских актеров, уверяя его, что он питает величайшее почтение к британской науке, гению и вкусу, каковые были столь по заслугам отмечены в мире искусства, и, несмотря на суровую критику, он считает, что в Лондонском театре актеры лучше, чем в Парижском. Молодой джентльмен поблагодарил его за любезную уступку, восхитившую Пелита, который сказал, покачивая головой: "Я тоже так думаю, мсье", а врач, раздосадованный диспутом, в коем не принимал никакого участия, заметил с высокомерным видом, что современная сцена вовсе, не заслуживает внимания того, кто имеет представление о превосходстве и игре древних; что пьесы следует ставить на счет государства, как это делали афиняне с трагедиями Софокла, и что должны быть особые судьи, принимающие или отвергающие все представления, какие предлагаются публике.
Далее он описал театр в Риме, вмещавший восемьдесят тысяч зрителей, прочел научную лекцию о природе persona, или маски, надеваемой римскими актерами, каковая, по его словам, являлась приспособлением, покрывавшим всю голову, и была снабжена внутри медным рупором, который, отражая звук, исходивший изо рта, усиливал голос, дабы он был слышен такой огромной аудитории. Он объяснил разницу между saltator и declamator, из которых первый играл, а второй декламировал роль; затем, воспользовавшись случаем, упомянул о достоинствах мимов, которые достигли такого совершенства в своем искусстве, что некий монарх с Понта, находясь при дворе Нерона и видя, как один из них разыгрывает пантомиму, стал выпрашивать его у императора, дабы он служил ему толмачом у диких народов, языка коих он не понимал. Мало того, многие философы-циники, осуждавшие это зрелище, не видя его, случайно узрели их исключительное умение и пожалели о том, что столь продолжительное время лишали себя такого разумного развлечения.
Однако он не согласился с мнением Перигрина, который, доказывая превосходство английских актеров, заявил, что кое-кто из них олицетворял себя с изображаемым героем, но передал рассказ Лукиана о некоем знаменитом миме, который, играя роль Аякса, в неистовстве своем был поражен припадком настоящего безумия, на протяжении коего разорвал в клочья одежду актера, шествовавшего перед ним, оглушительно стучал железными подошвами, чтобы усилить шум, и, выхватив инструмент из рук одного из музыкантов, разбил его об голову того, кто представлял Улисса, а затем, подбежав к консульской скамье, принял двух сенаторов за овец, подлежащих закланию. Зрители превозносили его до небес, но мим, вновь обретя рассудок, так глубоко почувствовал свое сумасбродство, что всерьез заболел от огорчения; а впоследствии, когда пожелали, чтобы он вновь участвовал в этом представлении, он наотрез отказался от исполнения подобных ролей, заявив, что наилучшим является кратковременное сумасшествие и что хватит с него быть безумцем один раз в жизни.
ГЛАВА LII
Пайпс принимает участие в приключении, в результате которого он уволен со службы Перигрином. - Вся компания отправляется дилижансом в Гент. - В этой карете наш герой пленен некоей леди. - Располагает в свою пользу ее духовного наставника
Доктор, будучи весьма увлечен древними, разглагольствовал бы без передышки бог весть сколько времени, если бы его не прервал приход мистера Джолтера, который в великом смятении сообщил им, что Пайпс оскорбил солдата, был затем окружен на улице и несомненно будет предан смерти, если какая-нибудь значительная особа тотчас же за него не вступится.
Как только Перигрин узнал об опасности, грозившей его верному оруженосцу, он схватил шпагу и сбежал с лестницы, а за ним следовал шевалье, убеждавший его предоставить это дело ему. В десяти ярдах от двери они увидели Тома, стоявшего спиной к стене и мужественно отражавшего шваброй атаку трех-четырех солдат, которые при виде Мальтийского креста отказались от нападения и были взяты под стражу. Один из нападавших, ирландец, настойчиво упрашивал, чтобы его выслушали, прежде чем отправлять на гауптвахту, и по ходатайству Пикля его ввели в гостиницу вместе с его товарищами, причем у всех троих головы и физиономии были украшены явными доказательствами доблести и ловкости их противника. Ирландец в присутствии Пайпса доложил компании, что, встретившись случайно с мистером Пайпсом, к которому он отнесся, как к соотечественнику, хотя фортуна предписала им быть на разных службах, он предложил ему выпить стакан вина и повел его в трактир, где представил своим товарищам; но в разгар беседы, когда речь зашла о могуществе и величин королей Франции и Англии, мистер Пайпс позволил себе отозваться весьма неуважительно о его наихристианнейшем величестве, а когда он, хозяин пирушки, дружески попенял ему за неучтивое поведение, заявив, что, состоя на французской службе, вынужден будет ответить на оскорбление, если мистер Пайпс не положит этому конец прежде, чем другие джентльмены за столом уразумеют его слова, тот бросил вызов всем троим, в особенности же оскорбил его самого позорной кличкой "изменника своему королю и отечеству" и даже провозгласил на ломаном французском языке тост за погибель Льюиса и всех его приверженцев; что, побуждаемый этим возмутительным поступком, он, как человек, который ввел его в компанию, должен был, оправдывая свою собственную репутацию, вызвать на дуэль преступника, а тот, под предлогом, будто хочет принести шпагу, отправился к себе домой, откуда вдруг выскочил со шваброй, которою начал колотить их всех без разбора, так что они должны были обнажить шпаги для самозащиты.
На вопрос своего господина, правдив ли этот рассказ, Пайпс признал все обстоятельства дела изложенными правильно и заявил, что клочка пакли не дал бы за их шпаги, и если бы не вмешался джентльмен, он бы их так обработал, что не осталось бы у них ни одной здоровой реи. Перигрин сделал ему строгий выговор за грубое поведение и потребовал, чтобы он немедленно попросил прощения у тех, кого оскорбил. Но никакими доводами нельзя было добиться такой уступки; услыхав это приказание, Пайпс остался глух и нем, а новые угрозы его господина не произвели никакого впечатления, словно обращены были к мраморной статуе. Наконец, наш герой, взбешенный его упрямством, вскочил и готов был прибегнуть к кулачной расправе, не помешай ему шевалье, который нашел средство умерить его негодование, так что Перигрин ограничился увольнением виновника и, добившись освобождения арестованных, дал им луидор в виде вознаграждения за бесчестье и понесенный ими ущерб.
Рыцарь, видя, что наш молодой джентльмен чрезвычайно взволнован этим происшествием, и поразмыслив об удивительных манерах и внешности его лакея, чьи волосы к тому времени приняли сероватый оттенок, предположил, что это какой-нибудь любимый домашний слуга, поседевший на службе у семьи своего господина, и что Перигрин, стало быть, огорчен принесенной жертвой. Побуждаемый этим соображением, он упорно за него ходатайствовал, но ничего не мог добиться, кроме обещания, что Пайпс снова войдет в милость на условиях, уже предложенных, или в крайнем случае если он извинится перед шевалье за непочтительность и неуважение к французскому монарху.