Страница:
Эти соображения, излагаемые у двери живописца, могли затянуться до завтрака, если бы Джолтер не напомнил ему его же собственного правила: Venienti occurrite morbo, после чего тот немедленно повернул ключ, и они потихоньку подошли к кровати, на которой пациент, вытянувшись во весь рост, покоился в объятиях сна. Врач обратил внимание на тяжелое его дыхание и раскрытый рот и, исходя из этих симптомов, заявил, что с liquidum nervosum {Нервная жидкость (лат.)} дело обстоит плохо, a saliva {Слюна (лат.)} насыщена едкими частицами virus {Яд (лат.)}, каким-то образом в нее проникшего. Этот диагноз подтверждался и пульсом, полным и замедленным, свидетельствовавшим о затрудненном кровообращении, так как артерии утратили эластичность. Доктор предложил подвергнуть его немедленно вторичному обливанию, которое должно не только споспешествовать выздоровлению, но и рассеять все их сомнения касательно природы недуга, ибо его отношение к этому способу лечения ясно покажет, является ли его боязнь воды настоящей гидрофобией. Мистер Джолтер, следуя этому совету, начал выливать в таз воду из бутылки, которую нашел в комнате, но его остановил врач, предложивший воспользоваться содержимым ночного горшка, которое, будучи насыщено солью, подействует сильнее, чем чистая вода. Сообразуясь с этими указаниями, гувернер взял сосуд, наполненный целебной жидкостью, и одним движением руки выплеснул ее на злополучного пациента, который, в ужасе проснувшись, отчаянно заревел как раз в тот момент, когда Перигрин склонил свою возлюбленную к переговорам и возымел надежду проникнуть в ее спальню.
Устрашенная этим воплем, она тотчас прервала разговор, умоляя его отойти от двери, ибо ее честь пострадает, если его присутствие здесь будет обнаружено, а он еще не настолько потерял голову, чтобы не признать необходимости повиноваться. Подчиняясь ее приказу, он отступил в состоянии, близком к умопомешательству и почти убежденный в том, что многочисленные неудачи следует приписать какой-то сверхъестественной силе, тогда как идиот Пелит только случайное ее орудие.
Тем временем доктор определил болезнь пациента, чьи вопли, прерываемые всхлипываниями и вздохами, были им приняты за лай собаки, и, не имея больше соленой воды под рукой, решил повторить обливания, пользуясь тою жидкостью, какую можно было достать. Он уже схватил бутылку и таз, но к тому времени живописец пришел в себя и угадал его намерение; вскочив, как буйный помешанный, он бросился к своей шпаге, изрыгая ужасные проклятия и грозя убить немедленно обоих, хотя бы за это он был повешен еще до полудня. Они не стали ждать последствий угрозы, но отступили с такой стремительностью, что врач чуть не вывихнул себе плечо, налетев на дверной косяк. Джолтер, захлопнув дверь и повернув ключ, обратился в бегство, громко взывая о помощи. Его коллега, убедившись, что дверь заперта, возгордился своей стойкостью и заклинал его вернуться, говоря, что сам он страшится не столько шпаги, сколько зубов помешанного, и упрашивая гувернера снова войти в комнату и совершить то, что они не успели сделать.
- Войдите безбоязненно, - сказал он, - а если придется вам пострадать либо от его слюны, либо от его шпаги, я помогу вам своим советом; занимая эту позицию, я могу преподать его с большим хладнокровием и ясностью, чем в том случае, если бы мысли мои были в беспорядке или внимание мое поглощено заботами о себе самом.
Джолтер, которому нечего было возразить против справедливости такого заключения, откровенно признался, что не имеет желания проделать этот опыт,и заявил, что самосохранение является первым законом природы; что знакомство его с несчастным безумцем было поверхностным и что не следует ждать от него, чтобы он пошел на такой риск ради помощи, оказать которую уклоняется тот, кто, находясь в приятельских отношениях с больным, выехал вместе с ним из Англии. Это замечание привело к диспуту о природе милосердия и о нравственном чувстве, каковое, как утверждал республиканец, существует независимо от каких бы то ни было личных соображений и не подвержено влиянию привходящих обстоятельств, обусловленных временем и случаем; тогда как гувернер, гнушавшийся его принципами, возражал с великой злобой, говоря о долге и высоких достоинствах дружбы.
В разгар перепалки к ним присоединился капуцин, который удивился, застав их ругающимися у двери и слыша вопли живописца в спальне, и заклинал их господом богом объяснить ему причину этой суматохи, которая добрую половину ночи не давала покоя никому из обитателей дома и, казалось, вызвана была дьяволом и слугами его. Когда гувернер уведомил его, что Пелит одержим злым духом, он забормотал молитву святого Антония Падуанского и взялся исцелить живописца при условии, если ему дадут возможность, не подвергая опасности себя самого, сжечь у него под носом частицу реликвии, которая, по его уверениям, наделена была такою же чудодейственной силой, как кольцо Елеазара. Они полюбопытствовали узнать, что это за сокровище, и монах согласился сообщить им под секретом, что это обрезки ногтей тех двух бесноватых, из коих Иисус изгнал легион демонов, которые вошли затем в свиней. С этими словами он извлек из одного из своих карманов коробочку, заключавшую в себе около унции обрезков с лошадиного копыта, при виде которых гувернер невольно улыбнулся грубости подделки. Доктор спросил, были ли эти маниаки, исцеленные Иисусом, каурой масти или серые в яблоках, ибо, основываясь на качестве обрезков, он берется доказать, что первоначальные их владельцы были четвероногие и вдобавок отличались тем, что ноги их были снабжены железными подковами.
Монах, который был озлоблен против этого сына Эскулапа еще с той поры, когда тот столь дерзко говорил о католической религии, отвечал весьма язвительно, что с таким негодяем, как он, ни одному христианину не подобает общаться; что кара небесная рано или поздно обрушится на него за кощунство и что сердце его подковано металлом более стойким, чем железо, и этот металл расплавить не может ничто, кроме адского пламени.
Было уже совсем светло, и все слуги в доме проснулись. Перигрин убедился в невозможности вознаградить себя за потерянное время, а смятение духа препятствовало ему насладиться отдыхом, которому вдобавок мешали вопли Пелита и его лекарей; тогда он оделся и в чрезвычайно скверном расположении духа явился туда, где сей триумвират рассуждал о способах обуздать бесновавшегося живописца, который все еще изрыгал ругательства и проклятья и делал попытки взломать дверь. Как ни был опечален наш герой, он не мог не рассмеяться, узнав о методе лечения, примененном к пациенту; гнев его уступил место состраданию, и он окликнул живописца сквозь замочную скважину, осведомляясь о причине буйного его поведения. Пелит, узнав его по голосу, тотчас заговорил плаксивым тоном.
- Дорогой мой друг, - сказал он, - наконец-то я разоблачил негодяев, которые так долго меня преследовали. Я поймал их в тот момент, когда они окатывали меня холодной водой, и клянусь небом, я отомщу, или пусть я не доживу до того дня, когда окончу мою Клеопатру. Ради господа бога отоприте дверь, и я проучу этого самодовольного язычника, этого самозванца-знатока, этого лживого приверженца древних, который отравляет людей сялякакабиями и чертовым навозом, - проучу, говорю я, так, что он вечно будет помнить о моем гневе и предостерегать всех мошенников и обманщиков-врачей. А что касается до этого тупоголового наглого педанта, его сообщника, который вылил на меня, покуда я спал, содержимое моего собственного ночного горшка, то лучше бы ему быть в его возлюбленном Париже и расстраивать планы его друга претендента, чем навлекать на себя мое негодование. Тысяча чертей! Я сверну ему шею, прежде чем это сделает палач после второго мятежа!
Пикль сказал ему, что сумасбродное его поведение внушило всей компании уверенность в том, что он действительно лишился рассудка; исходя из этого предположения, мистер Джолтер и доктор поступили по-дружески, сделав то, что, по их мнению, наиболее способствовало его выздоровлению, а стало быть, старания их заслуживают его благодарности, но отнюдь не диких угроз; что он, Перигрин, первый признает его окончательно рехнувшимся и распорядится, чтобы с ним обращались, как с помешанным, если он тотчас не докажет своего здравомыслия тем, что отложит в сторону шпагу, успокоится и поблагодарит своих обиженных друзей за их заботу об его особе.
Это сообщение мгновенно положило конец его бешенству; он был устрашен перспективой прослыть сумасшедшим, ибо и сам сомневался, в здравом ли он уме, но, с другой стороны, чувствовал такое отвращение и антипатию к своим мучителям, что, отнюдь не считая себя облагодетельствованным ими, не мог даже думать о них без злобы и омерзения. Посему он самым спокойным тоном, на какой только был способен, заявил, что никогда еще не рассуждал более здраво, чем теперь, но не знает, долго ли удастся ему сохранить рассудок, если его будут почитать помешанным. Дабы доказать, что он пребывает compos mentis {В здравом уме (лат.).}, он готов подавить праведный гнев, направленный против тех, кто по злобе своей навлек на него эту беду. Но, опасаясь, что неопровержимым доказательством безумия они сочтут благодарность за зло, ими содеянное, он просит не требовать от него подобных уступок и клянется, что готов претерпеть что угодно, только бы не быть повинным в столь гнусном тупоумии.
Услыхав такие слова, Перигрин стал совещаться с гувернером и врачом, которые энергически протестовали против соглашения с маньяком и предлагали схватить его, связать и заключить в темную комнату, где можно было бы лечить его по всем правилам науки. Но капуцин, уразумев суть дела, взялся вернуть его в первоначальное состояние, не прибегая к насильственным мерам. Перигрин, являвшийся в данном случае лучшим судьей, чем кто бы то ни было из присутствующих, не колеблясь распахнул дверь и увидел бедного живописца, который с горестным видом стоял дрожащий, в одной рубахе, такой мокрый, словно его окунули в Дендер. Зрелище это показалось столь оскорбительным целомудренным взорам любовницы еврея, которая к тому времени присоединилась к компании, что она отвернулась и ушла в свою комнату, возмущаясь поведением мужчин.
При виде нашего молодого джентльмена Пелит бросился к нему, схватил его за руку и, называя лучшим своим другом, заявил, что он спас его от тех, кто покушался на его жизнь. Монах хотел было достать свои обрезки и сунуть их ему под нос, но его остановил Пикль, который посоветовал пациенту снять рубашку и одеться. Когда тот разумно и спокойно последовал этому совету, мистер Джолтер, который вместе с доктором осторожно держался поодаль, ожидая увидеть какие-либо странные симптомы сумасшествия, начал подумывать, что сделал промах, и обвинять врача, который сбил его с толку неправильным диагнозом.
Однако доктор все еще настаивал на первоначальном своем определении, уверяя его, что, хотя Пелит и наслаждается в настоящее время передышкой, приступ сумасшествия не замедлит повториться, если они не поспешат воспользоваться этим преходящим успокоением и не прикажут сделать ему кровопускание, приложить пластырь и очистить желудок.
Несмотря на это предостережение, гувернер подошел к пострадавшему и попросил прощения за свое участие в причиненных ему неприятностях. С самым торжественным видом он заявил, что преследовал одну лишь цель способствовать его благополучию, и что поступки его были согласованы с предписаниями врача, которые, по уверению этого последнего, были совершенно необходимы для восстановления его здоровья.
Живописец, чей нрав отнюдь не отличался желчностью, удовлетворился этим извинением; но возмущение его, направленное доселе против двоих, ныне вспыхнуло с сугубой силой против первого дорожного его спутника, коего он почитал виновником всех бед и на которого обратил свою жажду мести. Однако врата примирения не были закрыты перед доктором, который мог с полным правом перенести бремя вины на Перигрина, несомненно являвшегося причиной злоключений живописца. Но в таком случае надлежало ему признать свою ошибку в области медицины, а он считал дружбу Пелита не столь существенной, чтобы она могла вознаградить за подобную уступку. Итак, он решил окончательно им пренебречь и мало-помалу забыл о своей связи с тем, кого почитал столь недостойным своего внимания.
ГЛАВА LVIII
Перигрин, едва не сойдя с ума от своих неудач, вымаливает и прекрасной фламандки разрешение навестить ее в Брюсселе. - Она ускользает от его преследования
Когда дело было, таким образом, улажено, все оделись и в пять часов утра позавтракали, а менее чем через час уже сидели в дилижансе, где царило глубокое молчание. Перигрин, слывший душой общества, был чрезвычайно задумчив и меланхоличен вследствие своей неудачи, израильтянин и его дульцинея удручены своим позором, поэт поглощен возвышенными размышлениями, а живописец - планами мести, тогда как Джолтер, убаюканный движением дилижанса, вознаграждал себя за бессонную ночь, а монах со своей прекрасной спутницей заразились мрачностью нашего юноши, разочарованию которого они оба, хотя и по разным причинам, сочувствовали. Утомление и вынужденное бездействие расположило их вкусить сладость сна, и через полчаса после отъезда заснули все, кроме нашего героя и его возлюбленной, если только капуцин не вздумал притвориться спящим, дабы наш молодой джентльмен имел возможность побеседовать наедине с его красивой питомицей.
Перигрин не пренебрег этим случаем, но, напротив, тотчас воспользовался им и шепотом стал сетовать на свое несчастье, сделавшее его игрушкой судьбы. Он сказал ей с большой искренностью, что самые печальные происшествия в его жизни не стоили ему и половины тех, мук и того раздражения, какие он претерпел прошлой ночью, и что теперь, когда ему предстоит разлука с ней, он впадет в мрачную тоску, если она не возымеет к нему сострадания и не предоставит возможности вздыхать у ее ног в Брюсселе в течение тех немногих дней, какие он, сообразуясь со своими делами, может провести в этом городе.
Молодая леди с грустью выразила сожаление по поводу того, что явилась невольной причиной его страданий; сказала, что события прошлой ночи должны послужить предостережением для их душ, ибо она убеждена в том, что добродетель ее не пострадала благодаря вмешательству неба; что, как бы ни повлияло это вмешательство на него, ей оно помогло не изменить долгу, от коего страсть начала ее отвлекать; и, умоляя забыть ее ради его же спокойствия, она дала ему понять, что план поведения, ею намеченный, а также ее честь не позволяют ей согласиться на его посещения и поддерживать с ним какие-либо сношения, покуда она связана супружеским обетом.
Эти слова произвели такое впечатление на ее поклонника, что на несколько минут он лишился дара речи; вновь обретя его, он отдался самым необузданным порывам страсти. Он обвинил ее в жестокости и равнодушии; сказал ей, что она похитила у него рассудок и душевное спокойствие; что он последует за ней на край света и умрет, но не перестанет ее любить; что он умертвит невинного дурака, который явился причиной всех этих волнений, и убьет всякого, кто, по его мнению, будет препятствовать его намерениям. Одним словом, страсть его, достигшая крайних пределов, а также потребность в отдыхе, который умиротворяет и успокаивает смятенный дух, привели его в состояние, близкое к подлинному сумасшествию. В то время как он произносилэти безумные речи, слезы струились по его щекам, и он пришел в такое волнение, что нежное сердце прекрасной фламандки было тронуто его положением, и ее лицо также было орошено слезами сочувствия, когда она умоляла его ради господа бога успокоиться и обещала смягчить для него суровое свое решение. Утешенный этими ласковыми словами, он опомнился и, взяв карандаш, записал ей свой адрес, после того как она посулила ему, что он получит от нее весть не позже чем через двадцать четыре часа после разлуки с ней.
Успокоившись, он вновь обрел власть над собой и понемногу пришел в безмятежное расположение духа. Но не так обстояло дело с его Амандой, которая, познакомившись с его нравом, устрашилась юношеской его стремительности и отнюдь не была склонна завязывать такие отношения, при которых ее спокойствие и репутация могли пострадать от буйных порывов столь неукротимого духа. Хотя она и была очарована его внешностью и талантами, у нее хватило ума понять, что чем дольше будет она потакать его страсти, тем глубже будет затронуто ее сердце, и постоянная тревога нарушит спокойствие ее жизни. Посему она приняла во внимание эти соображения и чувство религиозного долга, которые помогли ей противостоять влечению, и решила утешать своего возлюбленного несбыточными надеждами, пока ей не представится возможность прервать общение с ним, не рискуя пострадать от необдуманных выходок, вызванных его любовью. Из этих соображений она пожелала, чтобы он не провожал ее до дома ее матери, когда дилижанс прибыл в Брюссель; а он, успокоенный ее уловками, церемонно распрощался с ней, так же как и другие путешественники, и остановился в гостинице, указанной ему и его спутникам, нетерпеливо ожидая получить от нее добрую весть до истечения назначенного срока.
С целью отвлечься от своих мыслей он пошел посмотреть ратушу, парк и арсенал, заглянул к книготорговцу, в кунсткамеру и провел вечер в итальянской опере, приглашенной для увеселения принца Карла Лотарингского, бывшего в ту пору губернатором Нидерландов. Короче говоря, назначенный срок уже истекал, когда Перигрин получил письмо такого содержания:
"Сэр, если бы вы знали, какое насилие я совершаю над своим сердцем, отказываясь навсегда от вашего внимания, вы, конечно, воздали бы должное той жертве, какую я приношу добродетели, и постарались подражать этому примеру самоотречения. Да, сэр, небо даровало мне силы бороться с моей преступной страстью и отныне избегать опасной встречи с тем, кто ее внушил. Посему я заклинаю вас нашим вечным блаженством о коем надлежит вам печься, а также уважением и привязанностью, о которых вы открыто заявляете, бороться снепокорной вашей страстью и воздержаться от всех усилий изменить похвальное решение, мною принятое. Не пытайтесь смутить спокойствие той, кто вас любит, нарушить мир семьи, не сделавшей вам никакого зла, и оторвать слабую женщину от достойного человека, который имеет священнейшее право нераздельно владеть ее сердцем".
Эта записка, без числа и подписи, лишила нашего героя последних остатков благоразумия; в припадке умопомешательства он бросился к хозяину гостиницы и потребовал, чтобы к нему привели человека, доставившего письмо, грозя заколоть шпагой все семейство хозяина. Последний, устрашенный его видом и угрозами, упал на колени и поклялся пред лицом неба, что ничего не ведает и ни в каком оскорблении, ему нанесенном, не повинен и что записка была доставлена человеком, ему неизвестным, который удалился немедленно, сказав, что никакого ответа не нужно.
Тогда Перигрин дал исход своему бешенству в тысяче проклятий и ругательств, направленных против той, кто написала письмо; он оскорбил ее наименованием кокетки, обманщицы, авантюристки, выманившей у него деньги с помощью сводника монаха. Он грозил мщением капуцину, которого клялся уничтожить, если тот когда-нибудь попадется ему на глаза. Живописца, на беду свою появившегося во время этого приступа бешенства, он схватил за горло, крича, что тот погубил его своим дурацким поведением; и, по всей вероятности, бедняга Пелит был бы задушен, не вступись за него Джолтер, который умолял своего питомца сжалиться над несчастным и с великим беспокойством пытался узнать причину этого яростного нападения. Он не получил никакого ответа, если не считать ответом невразумительные ругательства. Когда же живописец призвал бога в свидетели того, что не совершил никакого поступка, противоречившего его желаниям, гувернер начал всерьез подумывать о том, что необузданность Перигрина перешла в подлинное безумие, да и сам едва не рехнулся от такого предположения. Желая с большей уверенностью судить о том, какое лечение следует применить, он воспользовался своим авторитетом и прибег к дару красноречия с целью узнать непосредственную причину безумия Перигрина. Он не поскупился на самые патетические мольбы и даже пролил слезы, взывая к нему; как только пронесся первый порыв урагана, Пикль устыдился своего безрассудства и ушел к себе в комнату, чтобы собраться с мыслями. Он запер дверь на ключ и, еще раз прочтя роковое послание, начал колебаться в своей оценке характера и намерений особы, написавшей ему. Иной раз он готов был считать ее одной из тех нимф, которые, под маской невинности и простодушия, охотятся за сердцами и кошельками неосмотрительных и неопытных юнцов. Эта догадка была ему внушена злобой, порожденной разочарованием; но, припомнив все ее поступки и воскресив в памяти ее прелести, он смягчил свой суровый приговор, и сердце его высказалось в защиту ее искренности. Однако это соображение только усилило горечь утраты, и ему грозила опасность снова впасть в отчаяние, если бы волнение его не утихло благодаря надежде вновь увидеться с ней либо случайно, либо в результате усердных и настойчивых поисков, которые он решил предпринять немедленно. У него были основания полагать, что сердце ее склонится к нему вопреки ее добродетельному решению, и он рассчитывал встретить капуцина, зная, что в любое время может воспользоваться его услугами. Он утешился этими рассуждениями, и душевное его смятение улеглось. Не прошло и двух часов, как он, уже овладев собой, присоединился к обществу и попросил прощения у живописца за допущенную с ним вольность, причину которой обещал открыть позднее. Пелит готов был на любых условиях примириться с тем, кто помогал ему сохранять равновесие в борьбе с его врагом доктором, а мистер Джолтер был безмерно обрадован выздоровлением своего питомца.
ГЛАВА LIX
Перигрин встречает миссис Хорнбек и утешается в своей потере. - Его камердинер ссорится с ее дуэньей, но находит средство ее умиротворить
Когда все вошло, таким образом, в свое русло, они вместе пообедали в полном спокойствии. Под вечер Перигрин притворился, будто остается дома, чтобы писать письма, а спутники его ушли в кофейню, после чего он приказал нанять карету и вместе со своим камердинером, единственным человеком, посвященным в нынешние его планы, поехал на променаду, куда в летнюю пору отправляются по вечерам все великосветские леди и где он надеялся увидеть и свою беглянку.
Сделав круг по аллее и пристально вглядевшись во всех находившихся здесь женщин, он заметил вдали ливрею Хорнбека на лакее, стоявшем на запятках кареты. Тогда он приказал своему слуге навести справки касательно упомянутого экипажа, а сам поднял стекло своей кареты, чтобы остаться неузнанным, покуда не получит сведений, коими можно руководствоваться при этой неожиданной встрече, которая уже начинала занимать его наряду с первоначальной целью его прогулки, хотя и не могла отвлечь от мыслей о прекрасной незнакомке.
Его Меркурий, вернувшись с разведки, доложил, что в карете находятся только миссис Хорнбек и пожилая женщина, весьма похожая на дуэнью, и что лакей уже не тот, который служил у них во Франции. Ободренный этим сообщением, наш герой приказал подъехать вплотную к их карете с той стороны, где сидела бывшая его любовница, и обратился к ней с приветствием. Как только эта леди увидела своего кавалера, румянец на ее щеках вспыхнул ярче, и она воскликнула:
_ Дорогой брат! Как я рада вас видеть! Пожалуйста, пересядьте в нашу карету.
Он тотчас понял намек, исполнил ее просьбу и с большой нежностью поцеловал новообретенную сестру.
Видя, что ее спутница крайне удивлена и встревожена этой неожиданной встречей, миссис Хорнбек, с целью рассеять ее подозрения и в то же время дать указания своему любовнику, сообщила ему, что его брат (она имела в виду своего супруга) по случаю недомогания уехал на несколько недель в Спа по совету врачей и что из последнего его письма она с радостью узнала, что здоровье его поправляется. Молодой джентльмен выразил свое удовольствие по поводу этой новости, заметив с родственной заботливостью, что если бы брат щадил свое здоровье, его друзьям в Англии не пришлось бы сетовать на его отсутствие и болезнь, которая заставила его покинуть отечество и родню. Затем он с притворным изумлением спросил, почему она не отправилась вместе со своим супругом, и узнал, что нежная любовь помешала ему подвергнуть ее тяготам путешествия, ибо дорога пролегала среди скал, почти неприступных.
Когда сомнения дуэньи были рассеяны этими вступительными фразами, он завел речь об увеселительных местах в этом городе и, между прочим, осведомился, была ли она в "Версале". Так называется таверна на канале, на расстоянии примерно двух миль от города, при которой есть приличный сад для гулянья. Получив отрицательный ответ, он вызвался проводить ее туда немедленно, но компаньонка, которая до сей поры сидела молча, восстала против этого предложения, сказав им на ломаном английском языке, что, так как леди находится на ее попечении, она провинится перед мистером Хорнбеком, если разрешит ей посетить такое подозрительное место.
Устрашенная этим воплем, она тотчас прервала разговор, умоляя его отойти от двери, ибо ее честь пострадает, если его присутствие здесь будет обнаружено, а он еще не настолько потерял голову, чтобы не признать необходимости повиноваться. Подчиняясь ее приказу, он отступил в состоянии, близком к умопомешательству и почти убежденный в том, что многочисленные неудачи следует приписать какой-то сверхъестественной силе, тогда как идиот Пелит только случайное ее орудие.
Тем временем доктор определил болезнь пациента, чьи вопли, прерываемые всхлипываниями и вздохами, были им приняты за лай собаки, и, не имея больше соленой воды под рукой, решил повторить обливания, пользуясь тою жидкостью, какую можно было достать. Он уже схватил бутылку и таз, но к тому времени живописец пришел в себя и угадал его намерение; вскочив, как буйный помешанный, он бросился к своей шпаге, изрыгая ужасные проклятия и грозя убить немедленно обоих, хотя бы за это он был повешен еще до полудня. Они не стали ждать последствий угрозы, но отступили с такой стремительностью, что врач чуть не вывихнул себе плечо, налетев на дверной косяк. Джолтер, захлопнув дверь и повернув ключ, обратился в бегство, громко взывая о помощи. Его коллега, убедившись, что дверь заперта, возгордился своей стойкостью и заклинал его вернуться, говоря, что сам он страшится не столько шпаги, сколько зубов помешанного, и упрашивая гувернера снова войти в комнату и совершить то, что они не успели сделать.
- Войдите безбоязненно, - сказал он, - а если придется вам пострадать либо от его слюны, либо от его шпаги, я помогу вам своим советом; занимая эту позицию, я могу преподать его с большим хладнокровием и ясностью, чем в том случае, если бы мысли мои были в беспорядке или внимание мое поглощено заботами о себе самом.
Джолтер, которому нечего было возразить против справедливости такого заключения, откровенно признался, что не имеет желания проделать этот опыт,и заявил, что самосохранение является первым законом природы; что знакомство его с несчастным безумцем было поверхностным и что не следует ждать от него, чтобы он пошел на такой риск ради помощи, оказать которую уклоняется тот, кто, находясь в приятельских отношениях с больным, выехал вместе с ним из Англии. Это замечание привело к диспуту о природе милосердия и о нравственном чувстве, каковое, как утверждал республиканец, существует независимо от каких бы то ни было личных соображений и не подвержено влиянию привходящих обстоятельств, обусловленных временем и случаем; тогда как гувернер, гнушавшийся его принципами, возражал с великой злобой, говоря о долге и высоких достоинствах дружбы.
В разгар перепалки к ним присоединился капуцин, который удивился, застав их ругающимися у двери и слыша вопли живописца в спальне, и заклинал их господом богом объяснить ему причину этой суматохи, которая добрую половину ночи не давала покоя никому из обитателей дома и, казалось, вызвана была дьяволом и слугами его. Когда гувернер уведомил его, что Пелит одержим злым духом, он забормотал молитву святого Антония Падуанского и взялся исцелить живописца при условии, если ему дадут возможность, не подвергая опасности себя самого, сжечь у него под носом частицу реликвии, которая, по его уверениям, наделена была такою же чудодейственной силой, как кольцо Елеазара. Они полюбопытствовали узнать, что это за сокровище, и монах согласился сообщить им под секретом, что это обрезки ногтей тех двух бесноватых, из коих Иисус изгнал легион демонов, которые вошли затем в свиней. С этими словами он извлек из одного из своих карманов коробочку, заключавшую в себе около унции обрезков с лошадиного копыта, при виде которых гувернер невольно улыбнулся грубости подделки. Доктор спросил, были ли эти маниаки, исцеленные Иисусом, каурой масти или серые в яблоках, ибо, основываясь на качестве обрезков, он берется доказать, что первоначальные их владельцы были четвероногие и вдобавок отличались тем, что ноги их были снабжены железными подковами.
Монах, который был озлоблен против этого сына Эскулапа еще с той поры, когда тот столь дерзко говорил о католической религии, отвечал весьма язвительно, что с таким негодяем, как он, ни одному христианину не подобает общаться; что кара небесная рано или поздно обрушится на него за кощунство и что сердце его подковано металлом более стойким, чем железо, и этот металл расплавить не может ничто, кроме адского пламени.
Было уже совсем светло, и все слуги в доме проснулись. Перигрин убедился в невозможности вознаградить себя за потерянное время, а смятение духа препятствовало ему насладиться отдыхом, которому вдобавок мешали вопли Пелита и его лекарей; тогда он оделся и в чрезвычайно скверном расположении духа явился туда, где сей триумвират рассуждал о способах обуздать бесновавшегося живописца, который все еще изрыгал ругательства и проклятья и делал попытки взломать дверь. Как ни был опечален наш герой, он не мог не рассмеяться, узнав о методе лечения, примененном к пациенту; гнев его уступил место состраданию, и он окликнул живописца сквозь замочную скважину, осведомляясь о причине буйного его поведения. Пелит, узнав его по голосу, тотчас заговорил плаксивым тоном.
- Дорогой мой друг, - сказал он, - наконец-то я разоблачил негодяев, которые так долго меня преследовали. Я поймал их в тот момент, когда они окатывали меня холодной водой, и клянусь небом, я отомщу, или пусть я не доживу до того дня, когда окончу мою Клеопатру. Ради господа бога отоприте дверь, и я проучу этого самодовольного язычника, этого самозванца-знатока, этого лживого приверженца древних, который отравляет людей сялякакабиями и чертовым навозом, - проучу, говорю я, так, что он вечно будет помнить о моем гневе и предостерегать всех мошенников и обманщиков-врачей. А что касается до этого тупоголового наглого педанта, его сообщника, который вылил на меня, покуда я спал, содержимое моего собственного ночного горшка, то лучше бы ему быть в его возлюбленном Париже и расстраивать планы его друга претендента, чем навлекать на себя мое негодование. Тысяча чертей! Я сверну ему шею, прежде чем это сделает палач после второго мятежа!
Пикль сказал ему, что сумасбродное его поведение внушило всей компании уверенность в том, что он действительно лишился рассудка; исходя из этого предположения, мистер Джолтер и доктор поступили по-дружески, сделав то, что, по их мнению, наиболее способствовало его выздоровлению, а стало быть, старания их заслуживают его благодарности, но отнюдь не диких угроз; что он, Перигрин, первый признает его окончательно рехнувшимся и распорядится, чтобы с ним обращались, как с помешанным, если он тотчас не докажет своего здравомыслия тем, что отложит в сторону шпагу, успокоится и поблагодарит своих обиженных друзей за их заботу об его особе.
Это сообщение мгновенно положило конец его бешенству; он был устрашен перспективой прослыть сумасшедшим, ибо и сам сомневался, в здравом ли он уме, но, с другой стороны, чувствовал такое отвращение и антипатию к своим мучителям, что, отнюдь не считая себя облагодетельствованным ими, не мог даже думать о них без злобы и омерзения. Посему он самым спокойным тоном, на какой только был способен, заявил, что никогда еще не рассуждал более здраво, чем теперь, но не знает, долго ли удастся ему сохранить рассудок, если его будут почитать помешанным. Дабы доказать, что он пребывает compos mentis {В здравом уме (лат.).}, он готов подавить праведный гнев, направленный против тех, кто по злобе своей навлек на него эту беду. Но, опасаясь, что неопровержимым доказательством безумия они сочтут благодарность за зло, ими содеянное, он просит не требовать от него подобных уступок и клянется, что готов претерпеть что угодно, только бы не быть повинным в столь гнусном тупоумии.
Услыхав такие слова, Перигрин стал совещаться с гувернером и врачом, которые энергически протестовали против соглашения с маньяком и предлагали схватить его, связать и заключить в темную комнату, где можно было бы лечить его по всем правилам науки. Но капуцин, уразумев суть дела, взялся вернуть его в первоначальное состояние, не прибегая к насильственным мерам. Перигрин, являвшийся в данном случае лучшим судьей, чем кто бы то ни было из присутствующих, не колеблясь распахнул дверь и увидел бедного живописца, который с горестным видом стоял дрожащий, в одной рубахе, такой мокрый, словно его окунули в Дендер. Зрелище это показалось столь оскорбительным целомудренным взорам любовницы еврея, которая к тому времени присоединилась к компании, что она отвернулась и ушла в свою комнату, возмущаясь поведением мужчин.
При виде нашего молодого джентльмена Пелит бросился к нему, схватил его за руку и, называя лучшим своим другом, заявил, что он спас его от тех, кто покушался на его жизнь. Монах хотел было достать свои обрезки и сунуть их ему под нос, но его остановил Пикль, который посоветовал пациенту снять рубашку и одеться. Когда тот разумно и спокойно последовал этому совету, мистер Джолтер, который вместе с доктором осторожно держался поодаль, ожидая увидеть какие-либо странные симптомы сумасшествия, начал подумывать, что сделал промах, и обвинять врача, который сбил его с толку неправильным диагнозом.
Однако доктор все еще настаивал на первоначальном своем определении, уверяя его, что, хотя Пелит и наслаждается в настоящее время передышкой, приступ сумасшествия не замедлит повториться, если они не поспешат воспользоваться этим преходящим успокоением и не прикажут сделать ему кровопускание, приложить пластырь и очистить желудок.
Несмотря на это предостережение, гувернер подошел к пострадавшему и попросил прощения за свое участие в причиненных ему неприятностях. С самым торжественным видом он заявил, что преследовал одну лишь цель способствовать его благополучию, и что поступки его были согласованы с предписаниями врача, которые, по уверению этого последнего, были совершенно необходимы для восстановления его здоровья.
Живописец, чей нрав отнюдь не отличался желчностью, удовлетворился этим извинением; но возмущение его, направленное доселе против двоих, ныне вспыхнуло с сугубой силой против первого дорожного его спутника, коего он почитал виновником всех бед и на которого обратил свою жажду мести. Однако врата примирения не были закрыты перед доктором, который мог с полным правом перенести бремя вины на Перигрина, несомненно являвшегося причиной злоключений живописца. Но в таком случае надлежало ему признать свою ошибку в области медицины, а он считал дружбу Пелита не столь существенной, чтобы она могла вознаградить за подобную уступку. Итак, он решил окончательно им пренебречь и мало-помалу забыл о своей связи с тем, кого почитал столь недостойным своего внимания.
ГЛАВА LVIII
Перигрин, едва не сойдя с ума от своих неудач, вымаливает и прекрасной фламандки разрешение навестить ее в Брюсселе. - Она ускользает от его преследования
Когда дело было, таким образом, улажено, все оделись и в пять часов утра позавтракали, а менее чем через час уже сидели в дилижансе, где царило глубокое молчание. Перигрин, слывший душой общества, был чрезвычайно задумчив и меланхоличен вследствие своей неудачи, израильтянин и его дульцинея удручены своим позором, поэт поглощен возвышенными размышлениями, а живописец - планами мести, тогда как Джолтер, убаюканный движением дилижанса, вознаграждал себя за бессонную ночь, а монах со своей прекрасной спутницей заразились мрачностью нашего юноши, разочарованию которого они оба, хотя и по разным причинам, сочувствовали. Утомление и вынужденное бездействие расположило их вкусить сладость сна, и через полчаса после отъезда заснули все, кроме нашего героя и его возлюбленной, если только капуцин не вздумал притвориться спящим, дабы наш молодой джентльмен имел возможность побеседовать наедине с его красивой питомицей.
Перигрин не пренебрег этим случаем, но, напротив, тотчас воспользовался им и шепотом стал сетовать на свое несчастье, сделавшее его игрушкой судьбы. Он сказал ей с большой искренностью, что самые печальные происшествия в его жизни не стоили ему и половины тех, мук и того раздражения, какие он претерпел прошлой ночью, и что теперь, когда ему предстоит разлука с ней, он впадет в мрачную тоску, если она не возымеет к нему сострадания и не предоставит возможности вздыхать у ее ног в Брюсселе в течение тех немногих дней, какие он, сообразуясь со своими делами, может провести в этом городе.
Молодая леди с грустью выразила сожаление по поводу того, что явилась невольной причиной его страданий; сказала, что события прошлой ночи должны послужить предостережением для их душ, ибо она убеждена в том, что добродетель ее не пострадала благодаря вмешательству неба; что, как бы ни повлияло это вмешательство на него, ей оно помогло не изменить долгу, от коего страсть начала ее отвлекать; и, умоляя забыть ее ради его же спокойствия, она дала ему понять, что план поведения, ею намеченный, а также ее честь не позволяют ей согласиться на его посещения и поддерживать с ним какие-либо сношения, покуда она связана супружеским обетом.
Эти слова произвели такое впечатление на ее поклонника, что на несколько минут он лишился дара речи; вновь обретя его, он отдался самым необузданным порывам страсти. Он обвинил ее в жестокости и равнодушии; сказал ей, что она похитила у него рассудок и душевное спокойствие; что он последует за ней на край света и умрет, но не перестанет ее любить; что он умертвит невинного дурака, который явился причиной всех этих волнений, и убьет всякого, кто, по его мнению, будет препятствовать его намерениям. Одним словом, страсть его, достигшая крайних пределов, а также потребность в отдыхе, который умиротворяет и успокаивает смятенный дух, привели его в состояние, близкое к подлинному сумасшествию. В то время как он произносилэти безумные речи, слезы струились по его щекам, и он пришел в такое волнение, что нежное сердце прекрасной фламандки было тронуто его положением, и ее лицо также было орошено слезами сочувствия, когда она умоляла его ради господа бога успокоиться и обещала смягчить для него суровое свое решение. Утешенный этими ласковыми словами, он опомнился и, взяв карандаш, записал ей свой адрес, после того как она посулила ему, что он получит от нее весть не позже чем через двадцать четыре часа после разлуки с ней.
Успокоившись, он вновь обрел власть над собой и понемногу пришел в безмятежное расположение духа. Но не так обстояло дело с его Амандой, которая, познакомившись с его нравом, устрашилась юношеской его стремительности и отнюдь не была склонна завязывать такие отношения, при которых ее спокойствие и репутация могли пострадать от буйных порывов столь неукротимого духа. Хотя она и была очарована его внешностью и талантами, у нее хватило ума понять, что чем дольше будет она потакать его страсти, тем глубже будет затронуто ее сердце, и постоянная тревога нарушит спокойствие ее жизни. Посему она приняла во внимание эти соображения и чувство религиозного долга, которые помогли ей противостоять влечению, и решила утешать своего возлюбленного несбыточными надеждами, пока ей не представится возможность прервать общение с ним, не рискуя пострадать от необдуманных выходок, вызванных его любовью. Из этих соображений она пожелала, чтобы он не провожал ее до дома ее матери, когда дилижанс прибыл в Брюссель; а он, успокоенный ее уловками, церемонно распрощался с ней, так же как и другие путешественники, и остановился в гостинице, указанной ему и его спутникам, нетерпеливо ожидая получить от нее добрую весть до истечения назначенного срока.
С целью отвлечься от своих мыслей он пошел посмотреть ратушу, парк и арсенал, заглянул к книготорговцу, в кунсткамеру и провел вечер в итальянской опере, приглашенной для увеселения принца Карла Лотарингского, бывшего в ту пору губернатором Нидерландов. Короче говоря, назначенный срок уже истекал, когда Перигрин получил письмо такого содержания:
"Сэр, если бы вы знали, какое насилие я совершаю над своим сердцем, отказываясь навсегда от вашего внимания, вы, конечно, воздали бы должное той жертве, какую я приношу добродетели, и постарались подражать этому примеру самоотречения. Да, сэр, небо даровало мне силы бороться с моей преступной страстью и отныне избегать опасной встречи с тем, кто ее внушил. Посему я заклинаю вас нашим вечным блаженством о коем надлежит вам печься, а также уважением и привязанностью, о которых вы открыто заявляете, бороться снепокорной вашей страстью и воздержаться от всех усилий изменить похвальное решение, мною принятое. Не пытайтесь смутить спокойствие той, кто вас любит, нарушить мир семьи, не сделавшей вам никакого зла, и оторвать слабую женщину от достойного человека, который имеет священнейшее право нераздельно владеть ее сердцем".
Эта записка, без числа и подписи, лишила нашего героя последних остатков благоразумия; в припадке умопомешательства он бросился к хозяину гостиницы и потребовал, чтобы к нему привели человека, доставившего письмо, грозя заколоть шпагой все семейство хозяина. Последний, устрашенный его видом и угрозами, упал на колени и поклялся пред лицом неба, что ничего не ведает и ни в каком оскорблении, ему нанесенном, не повинен и что записка была доставлена человеком, ему неизвестным, который удалился немедленно, сказав, что никакого ответа не нужно.
Тогда Перигрин дал исход своему бешенству в тысяче проклятий и ругательств, направленных против той, кто написала письмо; он оскорбил ее наименованием кокетки, обманщицы, авантюристки, выманившей у него деньги с помощью сводника монаха. Он грозил мщением капуцину, которого клялся уничтожить, если тот когда-нибудь попадется ему на глаза. Живописца, на беду свою появившегося во время этого приступа бешенства, он схватил за горло, крича, что тот погубил его своим дурацким поведением; и, по всей вероятности, бедняга Пелит был бы задушен, не вступись за него Джолтер, который умолял своего питомца сжалиться над несчастным и с великим беспокойством пытался узнать причину этого яростного нападения. Он не получил никакого ответа, если не считать ответом невразумительные ругательства. Когда же живописец призвал бога в свидетели того, что не совершил никакого поступка, противоречившего его желаниям, гувернер начал всерьез подумывать о том, что необузданность Перигрина перешла в подлинное безумие, да и сам едва не рехнулся от такого предположения. Желая с большей уверенностью судить о том, какое лечение следует применить, он воспользовался своим авторитетом и прибег к дару красноречия с целью узнать непосредственную причину безумия Перигрина. Он не поскупился на самые патетические мольбы и даже пролил слезы, взывая к нему; как только пронесся первый порыв урагана, Пикль устыдился своего безрассудства и ушел к себе в комнату, чтобы собраться с мыслями. Он запер дверь на ключ и, еще раз прочтя роковое послание, начал колебаться в своей оценке характера и намерений особы, написавшей ему. Иной раз он готов был считать ее одной из тех нимф, которые, под маской невинности и простодушия, охотятся за сердцами и кошельками неосмотрительных и неопытных юнцов. Эта догадка была ему внушена злобой, порожденной разочарованием; но, припомнив все ее поступки и воскресив в памяти ее прелести, он смягчил свой суровый приговор, и сердце его высказалось в защиту ее искренности. Однако это соображение только усилило горечь утраты, и ему грозила опасность снова впасть в отчаяние, если бы волнение его не утихло благодаря надежде вновь увидеться с ней либо случайно, либо в результате усердных и настойчивых поисков, которые он решил предпринять немедленно. У него были основания полагать, что сердце ее склонится к нему вопреки ее добродетельному решению, и он рассчитывал встретить капуцина, зная, что в любое время может воспользоваться его услугами. Он утешился этими рассуждениями, и душевное его смятение улеглось. Не прошло и двух часов, как он, уже овладев собой, присоединился к обществу и попросил прощения у живописца за допущенную с ним вольность, причину которой обещал открыть позднее. Пелит готов был на любых условиях примириться с тем, кто помогал ему сохранять равновесие в борьбе с его врагом доктором, а мистер Джолтер был безмерно обрадован выздоровлением своего питомца.
ГЛАВА LIX
Перигрин встречает миссис Хорнбек и утешается в своей потере. - Его камердинер ссорится с ее дуэньей, но находит средство ее умиротворить
Когда все вошло, таким образом, в свое русло, они вместе пообедали в полном спокойствии. Под вечер Перигрин притворился, будто остается дома, чтобы писать письма, а спутники его ушли в кофейню, после чего он приказал нанять карету и вместе со своим камердинером, единственным человеком, посвященным в нынешние его планы, поехал на променаду, куда в летнюю пору отправляются по вечерам все великосветские леди и где он надеялся увидеть и свою беглянку.
Сделав круг по аллее и пристально вглядевшись во всех находившихся здесь женщин, он заметил вдали ливрею Хорнбека на лакее, стоявшем на запятках кареты. Тогда он приказал своему слуге навести справки касательно упомянутого экипажа, а сам поднял стекло своей кареты, чтобы остаться неузнанным, покуда не получит сведений, коими можно руководствоваться при этой неожиданной встрече, которая уже начинала занимать его наряду с первоначальной целью его прогулки, хотя и не могла отвлечь от мыслей о прекрасной незнакомке.
Его Меркурий, вернувшись с разведки, доложил, что в карете находятся только миссис Хорнбек и пожилая женщина, весьма похожая на дуэнью, и что лакей уже не тот, который служил у них во Франции. Ободренный этим сообщением, наш герой приказал подъехать вплотную к их карете с той стороны, где сидела бывшая его любовница, и обратился к ней с приветствием. Как только эта леди увидела своего кавалера, румянец на ее щеках вспыхнул ярче, и она воскликнула:
_ Дорогой брат! Как я рада вас видеть! Пожалуйста, пересядьте в нашу карету.
Он тотчас понял намек, исполнил ее просьбу и с большой нежностью поцеловал новообретенную сестру.
Видя, что ее спутница крайне удивлена и встревожена этой неожиданной встречей, миссис Хорнбек, с целью рассеять ее подозрения и в то же время дать указания своему любовнику, сообщила ему, что его брат (она имела в виду своего супруга) по случаю недомогания уехал на несколько недель в Спа по совету врачей и что из последнего его письма она с радостью узнала, что здоровье его поправляется. Молодой джентльмен выразил свое удовольствие по поводу этой новости, заметив с родственной заботливостью, что если бы брат щадил свое здоровье, его друзьям в Англии не пришлось бы сетовать на его отсутствие и болезнь, которая заставила его покинуть отечество и родню. Затем он с притворным изумлением спросил, почему она не отправилась вместе со своим супругом, и узнал, что нежная любовь помешала ему подвергнуть ее тяготам путешествия, ибо дорога пролегала среди скал, почти неприступных.
Когда сомнения дуэньи были рассеяны этими вступительными фразами, он завел речь об увеселительных местах в этом городе и, между прочим, осведомился, была ли она в "Версале". Так называется таверна на канале, на расстоянии примерно двух миль от города, при которой есть приличный сад для гулянья. Получив отрицательный ответ, он вызвался проводить ее туда немедленно, но компаньонка, которая до сей поры сидела молча, восстала против этого предложения, сказав им на ломаном английском языке, что, так как леди находится на ее попечении, она провинится перед мистером Хорнбеком, если разрешит ей посетить такое подозрительное место.