После такой уступки виновный был призван наверх и осведомлен о смягчении своей участи, однако он заявил, что готов всецело подчиниться своему господину, но будь он проклят, если попросит прощенья у какого бы то ни было француза во всем христианском мире. Пикль, взбешенный этими грубыми словами, приказал ему убираться вон и больше никогда не показываться ему на глаза, тогда как офицер тщетно обращался к своему влиянию и красноречию с целью утишить его гнев и около полуночи распрощался, явно огорченный неудачей.
   На следующий день компания сговорилась ехать через Фландрию в дилижансе, по совету Перигрина, который питал надежду на какое-нибудь приключение или увеселение при поездке в этой карете, а Джолтер позаботился обеспечить места для всех; было решено, что камердинер и слуга доктора поедут верхом, а что касается несчастного Пайпса, то ему предоставлено было пожинать плоды собственного упрямства, несмотря на дружные усилия всего триумвирата, старавшегося вымолить ему прощение.
   Были сделаны, таким образом, все приготовления, и они выехали из Лилля около шести утра и очутились в обществе одной авантюристки, а также очень красивой молодой леди, капуцина и роттердамского еврея. Наш молодой джентльмен, войдя в дилижанс первым, внимательно рассматривал незнакомцев и уселся как раз за спиной прекрасной дамы, которая тотчас привлекла его внимание. Пелит, видя, что у другой леди нет спутников, подражая своему другу, занял место по соседству с ней; врач поместился подле духовной особы, а Джолтер уселся рядом с евреем.
   Дилижанс не проехал и нескольких сот ярдов, когда Пикль, обращаясь к прекрасной незнакомке, поздравил себя с выпавшим на его долю счастьем быть спутником столь очаровательной леди. Та, без всякого стеснения и жеманства, поблагодарила его за любезность и отвечала с усмешкой, что раз они пустились в плаванье на одном судне, то должны соединить свои усилия, чтобы развлекать друг друга, насколько это возможно в их положении. Поощренный этим откровенным замечанием и очарованный ее прекрасными черными глазами и непринужденными манерами, он в ту же минуту пленился ею, и очень скоро разговор стал столь интимным, что капуцин счел нужным вмешаться в беседу, тоном своим давая понять юноше, что он находится здесь с целью надзирать за поведением леди. Пикль был вдвойне обрадован этим открытием, ибо надеялся преуспеть в своем ухаживании как благодаря надзору, стеснявшему молодую леди, - а сие неизменно способствует интересам влюбленного, - так и благодаря возможности подкупить ее опекуна, которого он твердо рассчитывал расположить в свою пользу. Воодушевленный этими надеждами, он проявил необычайную любезность по отношению к капуцину, который был очарован его приветливым обхождением и, уповая на его щедрость, ослабил свою бдительность в такой мере, что наш герой продолжал свое ухаживание без всяких помех, в то время как живописец, с помощью знаков и громких взрывов смеха, объяснялся со своей дульцинеей, которая прекрасно понимала такое бесхитростное выражение удовольствия и уже ухитрилась повести опасную атаку на его сердце.
   Да и гувернер с врачом не сидели без дела, пока их друзья развлекались столь приятным образом. Джолтер, признав в голландце еврея, тотчас пустился в рассуждения о древнееврейском языке, а доктор напал на монаха, заговорив о нелепом уставе его ордена и вообще о плутнях духовенства, каковые, по его словам, были весьма распространены среди тех, кто исповедовал римско-католическую религию.
   Разбившись, таким образом, на пары, все наслаждались беседой, не страшась никаких помех, и были столь увлечены предметом разговора, что сделали всего лишь маленький перерыв, чтобы взглянуть на пустынный Менен, когда проезжали мимо этой разрушенной пограничной крепости. К полудню они прибыли в Куртрэ, где всегда меняют лошадей, а путешественники делают привал на час, чтобы отдохнуть. Здесь Перигрин проводил свою прелестницу в комнату, где к ней присоединилась другая леди, и, под предлогом осмотра церквей в городе, выбрал себе в руководители капуцина, от коего узнал, что молодая леди - жена французского джентльмена, замужем около года, теперь едет навестить свою мать, которая живет в Брюсселе, страдает тяжелой болезнью и, по всей вероятности, должна скоро сойти в могилу. Затем капуцин начал расхваливать добродетели и супружескую верность ее дочери и, наконец, сообщил, что он - ее духовник и что его выбрал в проводники через Фландрию ее муж, который, равно как и его жена, питает величайшее доверие к его благоразумию и честности.
   Пикль без труда разгадал смысл этого сообщения и воспользовался намеком. Он польстил тщеславию монаха, расточая неумеренные похвалы бескорыстию членов его ордена, который чужд всему мирскому и всецело предан делу спасения человечества. Он восхищался их терпением, смирением и ученостью и превозносил до небес их проповеднический дар, каковой, по его словам, не раз оказывал на него столь могущественное действие, что, не будь он связан некоторыми соображениями, коими не может пренебрегать, он хотел бы принять их догматы и добиться вступления в их братство. Но так как в настоящее время обстоятельства не позволяют ему сделать этот спасительный шаг, он умоляет доброго отца принять ничтожный знак его любви и уважения для блага монастыря, куда тот входит. С этими словами он извлек кошелек с десятью гинеями, при виде которого капуцин отвернулся в другую сторону и, подняв руку, показал карман, начинавшийся чуть ли не от ключицы, куда и были опущены деньги.
   Сие доказательство преданности ордену мгновенно произвело удивительное впечатление на монаха. В пылу усердия он стиснул руку этого полуобращенного, призвал тысячу благословений на его голову и со слезами на глазах заклинал завершить великое дело, начатое в его сердце перстом божиим; а вдоказательство своей заботы о спасении его бессмертной души благочестивый брат обещал энергически ходатайствовать для него о набожном руководстве молодой женщины, находившейся на его попечении, которая была поистине святой на земле и отличалась исключительным даром смягчать сердца закоснелых грешников.
   - О отец! - вскричал лицемерный юноша, видя, что деньги его не пропали даром. - Если бы я удостоился хотя бы получасовой поучительной беседы наедине с этой вдохновенной молитвенницей, сердце мое вещает, что заблудшая овца была бы возвращена в стадо, и я нашел бы путь к небесным вратам. Есть нечто сверхъестественное в ее облике; я не могу не взирать на нее с самым набожным восторгом, и вся душа моя трепещет, обуянная надеждой и отчаянием!
   После такой речи, произнесенной с волнением, наполовину искренним, наполовину притворным, монах объявил ему, что таково воздействие святого духа, коему не следует противиться, утешал его надеждой на блаженное свидание, о котором мечтал Перигрин, и уверял, что, поскольку это зависит от его влияния, Пикль удовлетворит свое желание в тот же вечер. Любезный ученик поблагодарил его за благосклонное участие, которое, поклялся он, не будет оказано неблагодарному, а когда остальная компания прервала их разговор, они вернулись в харчевню, где пообедали все вместе, и леди, вняв уговорам, согласилась в конце концов воспользоваться гостеприимством нашего героя.
   Так как темы, затронутые до обеда, не были исчерпаны, каждая пара возобновила беседу, когда они снова уселись в дилижанс. Возлюбленная живописца завершила свою победу, пользуясь своими познаниями в искусстве делать глазки, а также чарующими вздохами и нежными французскими песнями, которые она исполняла с такой патетической выразительностью, что основательно поколебала стойкость Пелита и завладела его расположением. А он, дабы убедить ее в значении одержанной победы, показал образец своих талантов, угостив ее той знаменитой английской песенкой, припев которой начинается так: "Свиньи лежат с голыми ж...ами".
   ГЛАВА LIII
   Он небезуспешно добивается ее расположения. - Его прерывает спор между Джолтером и евреем. - Умиротворяет гнев капуцина, который обеспечивает ему свидание с его повелительницей, каковое завершается для него разочарованием
   Тем временем Перигрин прибег ко всей своей вкрадчивости и ловкости, завоевывая сердце прекрасной питомицы капуцина. Давно уже он заявил о своей страсти, не в легкомысленном тоне французского кавалера, но со всем пылом энтузиаста. Он вздыхал, клялся, льстил, украдкой целовал ей руку и не имел оснований жаловаться на прием. Хотя человек с менее сангвиническим темпераментом счел бы ее чрезвычайную снисходительность сомнительной и, быть может, приписал бы ее французскому воспитанию и природной живости, Перигрин объяснял это своими личными достоинствами и, пребывая в этой уверенности, вел атаку с таким неослабевающим рвением, что заставил ее принять кольцо, которое он презентовал в знак своего уважения. И все шло наилучшим образом, но тут их потревожили гувернер и израильтянин, которые в пылу спора повысили голос и разразились таким потоком гортанных звуков, что у нашего героя заныли зубы. Так как беседовали они на языке, которого никто из ехавших в дилижансе не понимал, кроме них самих, и смотрели друг на друга с враждой и затаенной злобой, Перигрин пожелал узнать причину их раздора. Тогда Джолтер воскликнул с бешенством:
   - Этот просвещенный левит имеет дерзость говорить, что я не понимаю древнееврейского языка, и утверждает, что слово "бенони" означает "дитя радости", тогда как я могу доказать и в сущности сказал уже достаточно, чтобы убедить всякого разумного человека в том, что в греческом тексте оно переведено правильно, как "сын скорби".
   Дав такое объяснение своему воспитаннику, он повернулся к монаху, намереваясь прибегнуть к его суду, но еврей нетерпеливо дернул его за рукав и прошептал:
   - Ради господа бога успокойтесь! Капуцин обнаружит, кто мы такие!
   Джолтер, оскорбленный этим упоминанием о них обоих, повторил весьма выразительно: "Кто мы такие!" - а затем, произнеся: "Nos poma natamus" {Как яблоки, мы держимся на воде (лат.).}, спросил иронически, к которому из колен принадлежит он, Джолтер, по мнению еврея. Левит, возмущенный этим сравнением его с лошадиным навозом, отвечал с многозначительной усмешкой: "К колену Иссахара". Джолтер, зная, как тот не хочет, чтобы его разоблачил монах, и желая наказать его за дерзость, отвечал по-французски, что гнев божий продолжает преследовать всех евреев, проявляясь не только в том, что они пребывают изгнанными из родной страны, но и в злобе их сердец и порочности нравов, которые свидетельствуют о том, что они - прямые потомки тех, кто распял спасителя мира.
   Однако он обманулся в своих надеждах: монах был слишком занят, чтобы прислушиваться к спорам окружающих. Врач, с высокомерием и нахальством ученого, взялся доказать нелепость христианской веры, предварительно опровергнув, как он предполагал, возражения капуцина касательно тех догматов, которые отличают католиков от остального мира. Но не довольствуясь воображаемой победой, им одержанной, он начал потрясать основы религии, а монах с удивительной снисходительностью переносил его неуважительное отношение к догмату троичности. Когда же он направил острие своих насмешек против непорочного зачатия пресвятой девы, добряк потерял терпение, глаза его сверкнули негодованием, он задрожал всем телом и произнес громким голосом:
   - Вы - гнусный... Нет, я не назову тебя еретиком, ибо ты, если это только возможно, хуже еврея, вы заслуживаете быть ввергнутым в печь, семь раз раскаленную; и я весьма склоняюсь к тому, чтобы донести на вас губернатору Рента, и пусть вас арестуют и покарают как нечестивого богохульника!
   Эта угроза подействовала на всех присутствующих, как заклятье. Доктор растерялся, гувернер испугался, у левита зубы застучали, живописец был изумлен всеобщим смятением, причину коего не мог понять, а Пикль, тоже не на шутку встревоженный, должен был использовать все свое влияние и настойчивость, чтобы умиротворить этого сына церкви, который в конце концов из дружеских чувств, питаемых им к молодому джентльмену, согласился забыть о происшедшем, но наотрез отказался сидеть рядом с сим исчадием ада, которого послал враг рода человеческого отравлять умы слабых людей; итак, перекрестившись и пробормотав заклинания против злых духов, он настоял на том, чтобы доктор поменялся местом с евреем, который в мучительном страхе придвинулся к оскорбленному духовному лицу.
   Когда дело было, таким образом, улажено, разговор стал общим; и без дальнейших происшествий и поводов к раздору они прибыли в Гент около десяти часов вечера. Заказав ужин для всей компании, наш путешественник со своими друзьями вышел обозреть город, оставив новую свою возлюбленную прислушиваться к набожным увещаниям ее исповедника, чью поддержку, как мы упомянули, он уже обеспечил себе. Сей ревностный посредник с таким жаром расхваливал его и разжигал ее благочестивое рвение, что она не могла отказать в помощи великому делу его обращения и обещала дать свидание, которого он жаждал.
   Это приятное известие, сообщенное капуцином, вернувшемуся Перигрину, воодушевило его в такой мере, что за ужином он сверкал необычайным блеском в тысяче остроумных и любезных шуток, вызывая удивление и восторг всех присутствующих и в особенности прекрасной фламандки, которая, казалось, была совершенно очарована его особой и обхождением.
   Вечер провели ко всеобщему удовольствию, и все разошлись по своим комнатам, как вдруг наш влюбленный к несказанному своему огорчению узнал, что обе леди принуждены спать в одной комнате, ибо все остальные помещения в доме заняты. Когда он известил об этом затруднении монаха, сей сердобольный отец, весьма плодовитый на выдумки, заявил ему, что духовные его интересы не должны пострадать от столь незначительного препятствия, и, пользуясь своей прерогативой, вошел в спальню духовной дочери, когда та была уже полураздета, и увел ее к себе в комнату, якобы с целью снабдить спасительной пищей для души. Сведя, таким образом, этих двух духовных чад, он помолился за успех дела милосердия и оставил их для взаимных медитаций, предварительно повелев им самым торжественным тоном не допускать, чтобы какие-нибудь нечистые чувства или соблазны плоти препятствовали святой цели их свидания.
   Когда преподобный посредник удалился и дверь была заперта изнутри, псевдообращенный в порыве страсти бросился к ногам Аманды, взмолился, чтобы она избавила его от скучной церемонии ухаживания, которую условия их свидания не позволят ему соблюсти, и постарался со всей стремительностью влюбленного воспользоваться удобным случаем наилучшим образом. Но либо она осталась недовольна его дерзким и самонадеянным поведением, почитая себя заслуживающей большего внимания и уважения, либо была защищена целомудрием лучше, чем предполагал и он и его сводник, несомненно одно: она выразила неудовольствие и удивление по поводу его наглости и самоуверенности и упрекнула его за то, что он злоупотребил добротой монаха. Молодой джентльмен был изумлен этим отпором не меньше, чем, по-видимому, была изумлена она его декларацией, и страстно умолял ее подумать о том, сколь драгоценно каждое мгновение, и на сей раз пожертвовать пустой церемонией ради счастья того, кто пылает к ней такой любовью, что пламя это испепелит его, если она не удостоит подарить ему свою благосклонность. Несмотря на все его слезы, клятвы и мольбы, несмотря на все его достоинства и благоприятный момент, ему ничего не удалось добиться от нее, кроме признания, что он произвел на нее впечатление, которое, как она надеялась, веления долга помогут ей стереть. Эти слова он истолковал как деликатную уступку, и, повинуясь голосу любви, сжал ее в своих объятиях с целью завладеть тем, что она отказывалась дать. Тогда эта французская Лукреция, не имея возможности защитить иным способом свою добродетель, громко закричала, а капуцин, навалившись плечом на дверь, распахнул ее и вошел, притворяясь крайне изумленным. Он воздел руки и возвел глаза к небу и был, казалось, ошеломлен сделанным открытием; затем прерывающимся голосом он начал возмущаться греховными намерениями нашего героя, который скрывал столь пагубную цель под личиной благочестия. Короче, он исполнил свою роль с таким искусством, что леди, не сомневаясь в его искренности, просила его простить чужестранца, снисходя к его молодости и воспитанию, окрашенному еретическими заблуждениями; исходя из этих соображений, он согласился принять извинения нашего героя, который, несмотря на оскорбительный отпор, отнюдь не отказался от своих надежд и, полагаясь на свои способности и признание, сделанное его возлюбленной, решил повторить попытку, к которой не побуждало его ничто, кроме самого бурного и неукротимого желания.
   ГЛАВА LIV
   Он снова делает попытку, направленную к достижению желаемого, но эта попытка покуда не удается, вследствие странного происшествия
   Он приказал своему камердинеру, искусному своднику, поджечь солому во дворе, а затем пройти мимо двери ее комнаты, крича во все горло, что в доме пожар. Этот сигнал тревоги заставил обеих леди тотчас выбежать из спальни, а Перигрин, воспользовавшись тем, что они бросились к парадной двери, вошел в комнату и спрятался под большой стол, стоявший в темном углу. Дамы, узнав причину испуга его Меркурия, вернулись в спальню и, прочитав молитвы, разделись и улеглись. Это зрелище, наблюдаемое Пиклем, отнюдь не способствовало охлаждению его желаний, но, напротив, воспламенило его дотакой степени, что он едва мог сдерживать нетерпение, пока не убедился, судя по глубокому дыханию, что сожительница его Аманды заснула. Как только его слуха коснулся этот желанный звук, он подкрался к кровати своей прелестницы и, опустившись на колени, нежно взял ее белую руку и прижал к своим губам. Она только что начала смыкать глаза и наслаждаться приятной дремотой, когда была разбужена этим насилием, заставившим ее вздрогнуть и проговорить удивленным и испуганным голосом: "Боже мой! Кто это?" Влюбленный с вкрадчивым смирением умолял выслушать его, клянясь, что приблизился к ней таким образом отнюдь не для того, чтобы нарушить законы благопристойности или поступить вопреки тому несокрушимому уважению, какое она запечатлела в его сердце, но только для того, чтобы выразить отчаяние и раскаяние в нанесенной ей обиде, излить чувство, переполняющее его душу, и сказать ей, что он не может и не хочет пережить ее немилость. Эти и многие другие патетические уверения, сопровождавшиеся вздохами, слезами и другими знаками скорби, находившимися в распоряжении нашего героя, не могли не тронуть нежного сердца любезной фламандки, уже расположенной отнестись благосклонно к его совершенствам. Столь глубоко сочувствовала она его скорби, что в свою очередь заплакала, когда доказывала невозможность вознаградить его любовь; а он, воспользовавшись благоприятным моментом, повторил свои мольбы с такой упорной настойчивостью, что решимость ее поколебалась, дыхание стало прерывистым, она выразила опасение, как бы их не услышала другая леди, и, воскликнув: "О небо, я погибла!" - позволила ему после недолгой борьбы уместиться рядом на кровати. Однако честь ее в настоящий момент не пострадала, ибо в другом конце комнаты раздался какой-то странный стук в перегородку возле кровати, на которой спала авантюристка.
   Изумленная этим обстоятельством, леди попросила его, во имя господа бога, удалиться, ибо ее репутация может погибнуть. Но когда он возразил, что ей грозит более серьезная опасность, если он будет замечен при отступлении, она с великим трепетом согласилась, чтобы он остался, и оба молча ждали, что последует за стуком, их потревожившим. Стук этот объяснялся попыткой живописца разбудить свою дульцинею, с которой он договорился о свидании или, вернее, обменялся такими знаками, какие, по его мнению, были равносильны договору. Его нимфа, пробудившись от первого сна, поняла значение этого стука и, выполняя договор, встала, отперла дверь и впустила его, оставив дверь открытой, чтобы ему легче было уйти.
   Покуда сей счастливый кавалер освобождался от тех немногих принадлежностей туалета, какие были на нем надеты, капуцин, полагая, что Перигрин вновь попытается завладеть его питомицей, бесшумно прокрался к спальне с целью узнать, не достигнута ли цель без его ведома, каковое обстоятельство лишило бы его той выгоды, какую могли ему доставить его осведомленность и содействие. Найдя дверь незапертой, он утвердился в своем подозрении и не постеснялся пробраться в комнату на четвереньках; в это время живописец, который успел снять с себя все, кроме рубашки, и шарил вокруг, отыскивая постель своей дульцинеи, случайно положил руку на бритую макушку монаха, который стал кружиться на месте, так что голова его завертелась под рукой, словно шар в ямке, к изумлению и ужасу бедного Пелита; последний, не постигая причины этого явления и не решаясь оторвать руку от странного предмета, стоял в темноте, обливаясь потом и испуская весьма благочестивые восклицания. Монах, утомленный этим упражнением и неудобной позой, в которой находился, начал осторожно вставать с колен, поднимая при этом руку живописца, чей испуг и недоумение, вызванные столь необъяснимым движением, достигли такой степени, что рассудок готов был ему изменить; покуда он пребывал в великом страхе, рука его соскользнула на лоб монаха, а один из пальцев попал ему в рот и тотчас был зажат зубами капуцина с такой силой, словно его сдавили клещи кузнеца. Живописец был столь потрясен этим неожиданным укусом, причинявшим мучительную боль, что, забыв об осторожности, заорал во все горло:
   - Убивают! Пожар! Ловушка, ловушка! На помощь, христиане, ради милосердного бога, на помощь!
   Наш герой, смущенный этими возгласами, которые, как было ему известно, вскоре привлекут зрителей в комнату, и раздосадованный своею горькой неудачей, принужден был уйти с пира голодным и, приблизившись к виновнику своего несчастья как раз в тот момент, когда его мучитель счел своевременным освободить его палец, угостил живописца таким тумаком между лопаток, что тот с ужасным воем растянулся на полу; затем, юркнув незаметно в свою комнату, он одним из первых явился со свечой и притворился встревоженным воплями. Капуцин принял такую же предосторожность и вошел вслед за Перигрином, бормоча "Benedicite" и в великом изумлении осеняя себя крестным знамением. Врач и Джолтер появились одновременно и увидели злосчастного живописца, который лежал на полу голый, в крайнем ужасе и отчаянии, и дул на свою беспомощно свесившуюся левую руку. Присутствие его в этой комнате и унылая поза, которая была в высшей степени комической, вызвали улыбку на лице доктора и смягчили суровую физиономию гувернера, тогда как Пикль, притворяясь удивленным и озабоченным, поднял его с пола и осведомился о причине его странной позиции. Сначала тот старался припомнить и делал тщетные попытки заговорить, затем, обретя дар речи, сообщил им, что дом, несомненно, населен злыми духами, которые перенесли его, неведомо каким образом, в эту комнату и подвергли всем пыткам ада. Один из них дал ему почувствовать свое присутствие, приняв вид гладкого шара из плоти, который вертелся под его рукой, как астрономический глобус, а затем, поднявшись на большую высоту, превратился в машину, каковая, щелкнув, ухватила его за палец и пригвоздила к месту, заставив его терпеть в течение нескольких секунд невыразимые муки. Наконец, по его словам, машина словно растаяла, выпустив его палец, и он неожиданно получил удар в спину, казалось нанесенный рукой великана, который мгновенно поверг его на пол.
   Монах, выслушав этот странный рассказ, извлек из одного из своих карманов огарок освященной свечи и забормотал какие-то таинственные заклинания. Джолтер, заподозрив, что Пелит пьян, покачал головой, говоря, что, вероятно, никаких духов не было, кроме винного духа в его голове. Врач в кои веки раз удостоил пошутить и, бросив взгляд на одну из кроватей, заметил, что, по его мнению, живописец был сбит с толку не духом, а плотью. Прекрасная фламандка лежала в немом изумлении и испуге, а ее товарка по комнате, дабы снять с себя всякое подозрение, начала с удивительной стремительностью упрекать виновника этого переполоха, который, несомненно, спрятался в спальне с целью совершить гнусное покушение на ее добродетель и был наказан и удержан вмешательством самого неба. Итак, согласно ее желанию и настойчивым просьбам другой леди, живописца проводили до его кровати, и комната опустела, после чего леди заперли дверь, твердо решив этой ночью не впускать больше никаких посетителей. Меж тем Перигрин, взбешенный тем, что лакомый кусок был вырван у него чуть ли не изо рта, слонялся, как призрак, по коридору в надежде на благоприятный случай, чтобы снова войти, а когда начало светать, он принужден был удалиться в свою комнату, проклиная идиотскую выходку живописца, столь некстати прервавшую его утехи.
   ГЛАВА LV
   Они уезжают из Рента. - Наш герой вступает в политический диспут со своей возлюбленной, которую приводит в раздражение, а затем умиротворяет своей покорностью. - Он придумывает способ задержать дилижанс в Алосте и вновь заручается помощью монаха