Светов Феликс. Отверзи ми двери

   - Да, - сказал Лев Ильич, в нем уже радость поднималась, - так и было.
   - "Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче..." - читаем мы сейчас покаянную молитву, - продолжал Кирилл Сергеич. - Но эта работа неостановимая. Чем дальше вы будете в себя в этом истинном свете всматриваться, тем все больше станете видеть и понимать свои слабости, притаившуюся во мраке душевную леность, грех - и боль не пройдет, но этого не нужно пугаться, это свидетельство отвращения от греха, от его признания, желание от него избавиться... "Даруй ми зрети моя прегрешения..." - помните любимую молитву Пушкина?.. Так же вот и о других, когда мы принимаемся выстраивать о них свои мнения...
   Лев Ильич вздрогнул, хотел объяснить, но смолчал.
   - ...Тут мы очень часто, опять же по слабости, начинаем судить, а это опасный путь. Вот вы любите, скажем, кого-то и ничего плохого в нем не замечаете, а что случись, он действительно может совершить по отношению к вам, пусть даже нечто скверное, ну оскорбил вас, предал - и уж все забыто, и то, в том числе, что раньше вас в нем восхищало. Но коль вы сами видите свои слабости, знаете их, а все равно с ними живете - та же , быть может, борьба происходит и в том, вашем бывшем друге? Да и потом, так легко ошибиться какой он на самом деле? Если мы себя хорошо не знаем, что можем о ком-то сказать?.. Вы этим мучаетесь? - спросил он просто.
   - Да, - сказал Лев Ильич. - Но я к вам пришел не прощать, а, как вчера говорили, с корыстной целью - спастись.
   - То высокая корысть, - сказал Кирилл Сергеич. - Господь заповедал нам быть расчетливыми купцами, искать жемчужину спасения, складывать добродетели, грош к грошику. Ничего нет в мире выше того богатства... Только заповеди-то первые какие? Возлюби Господа своего, всем сердцем, всем разумением своим, и возлюби ближнего как самого себя. Это заповеди главные.
   - А я... еще не могу.
   - Молитесь, - сказал Кирилл Сергеич, - и вам непременно будет помощь. А сейчас мы вместе с вами об этом помолимся... Вы знаете, как возникает, какой непростой путь зарождения ненависти? Макарий Великий говорил: ненависть от гнева, гнев от гордости, гордость от неверия, неверие от жестокости, жестокость от лености, леность от ослабления, ослабление от презрительности, презрительность от уныния, уныние от малодушия, малодушие от сластолюбия... Тут уж непременно что-нибудь тебя да зацепит, о что-нибудь непременно приткнешься. Молитесь... И еще хотел бы вам сказать, я вижу, может быть, ничего у вас и не случилось, а мытарствуете, и не только от того, что увидели свою черноту - кругом вас нескладно, все словно бы закрыто - куда ткнуться? Вы раз, другой, третий попробовали - везде стена, отовсюду теснит. Ведь так?.. Но вот тут-то человеку и открывается, что есть и иной путь - вверх! Не мирской, где удача, признание, дружество, благополучие - это та же стена, один раньше в нее упрется, другой позже. А коль поймешь это - тогда небо откроется...
   - Я сегодня увидел небо, - улыбнулся Лев Ильич. - Небо и я был в нем. А больше ничего.
   - Вот видите! - обрадовался Кирилл Сергеич. - Все верно. И это хорошо, что вы мытарствуете, не пустые слова сказали, что Господь кого любит, того и наказует. Скорби наши - печать избранничества, говорят Отцы. Как же еще, если веришь, встречать всякого рода неожиданности и напасти, что словно бы без нашей воли и участия в них, а происходят с нами? То явный знак, что от Бога помнит он о вас! А если так, не роптать, а лишь радоваться надо. Но это, разумеется, великий подвиг, он у нас у всех впереди, ежели сил достанет. Вот вам напоследок, а то слышу, Дуся идет, слова еще одного святого - Аввы Дорофея: не желай, чтоб все так сделалось, как ты хочешь, но желай, чтоб оно было так, как будет...
   И верно, раскрылась дверь, вслед за Дусей вошла сияющая Маша, а за ней... Вера.
   Они, и правда, Лев Ильич сразу это почувствовал, это и потрясло его, были рады, счастливы за него, будто его решение, которому он и сейчас, будучи уже здесь, слушая Кирилла Сергеича, поражаясь, как он про него угадал, все еще смущался: старый он уже человек, а на рассвете, у них свои дела - ну что, подождать не мог, чтоб договориться в удобное им время, да и самому следовало, чтоб никого не беспокоить... Но, вот ведь для них, не для него - для них! это вдруг оказалось событием, праздником!
   И так все стремительно завертелось: женщины о чем-то вполголоса переговаривались, хлопали дверьми, Кирилл Сергеич на него уже не обращал внимания - занят был, потом Дуся вызвала его из комнаты, Лев Ильич слышал обрывки разговора не всегда понятного: "...Маша, найди свечки, да нет, не там - в шкафчике..." - это голос Дуси. "...У меня в коробочке возьми... Ну шнурочек какой-нибудь найдете..." - это Кирилл Сергеич. А потом голос Веры: "Я дам свою цепочку, вот у меня, а себе этот шнурок..." Он даже к окну отвернулся, застыдился слез.
   Вошла Дуся с тазом - белым, большим, звонким, поставила тяжелый кувшин, видно, полный - он об пол брякнулся.
   "Это еще зачем?" - испугался Лев Ильич.
   Но тут же следом в комнату вступил Кирилл Сергеич - в епитрахили, с большим, тяжелым крестом на груди. Он казался еще выше ростом, лицо торжественное, даже суровое, самоуглубленное. Он не глядел на Льва Ильича. За ним Маша - тоже строгая, кофточку надела другую - беленькую. И Вера сосредоточенная, но она с Льва Ильича не спускала глаз.
   Кирилл Сергеич взял со стола книгу. "Евангелие, что ли?" - подумал Лев Ильич. Тот на него взглянул первый раз, как вошел в комнату.
   - Вы разденьтесь, - сказал он.
   - Как? - оторопел Лев Ильич.
   - Ну... вы в трусах?.. Если уж такой стыдливый, рубашку снимите...
   Лев Ильич торопливо, презирая самого себя, уже окончательно стал раздеваться. На стул положил пиджак, свитер, рубашку стянул...
   - Ботинки, ботинки - здесь у нас тепло, - сказал Кирилл Сергеич, - и носки.
   Он снял ботинки, носки, застеснявшись своих ног, а оттого совсем обозлившись, и штаны стянул. И в жар его бросило: трусы были длинные, черные, еще велики ему на два номера.
   - Подойдите сюда, - сказал Кирилл Сергеич, когда тот закончил свою возню.
   Сам он стоял спиной к окну, в углу возле икон, Льва Ильича поставил лицом к себе, за спиной у Льва Ильича три женщины.
   Кирилл Сергеич надел очки и стал читать по книге.
   Лев Ильич ничего не слышал, мысли летели и сначала метались все вокруг его нелепых трусов. Знал бы, надел красивые, купальные... Ну да, окоротил он себя, на пляже ты на Черноморском, что ли? Потом о том, что помылся бы хоть - душ бы принял с дороги, - и опять промелькнуло: будто к врачу пришел за бюллетенем! Да нет, не о себе, вильнула мысль, им же, наверно, неприятно?..
   Он себя со стороны увидел: белого, уже чуть рыхловатого - хоть живота нет, спасибо! - на тонких ногах в венах, резко обозначенных, с грудью, поросшей седеющими волосами... Осенью бы, хоть загар еще не сошел, а то к весне... И он представил себе вдруг с ужасом, что где-то тут же стоят - да нет, сидят развалившись! - Иван с Вадиком Козицким, Феликс Борин и этот его новый знакомец - Митя, сидят и смотрят...
   Он поднял голову и уже осмысленно посмотрел перед собой... Кирилл Сергеич молился, повернувшись лицом к иконам, скоро, отчетливо выговаривая слова, попугай сидел тихонько, на Льва Ильича завороженно смотрел... И вдруг он все здесь увидел по-новому: эту комнату средь утренней Москвы - гремящей, бегущей, топочущей, брызгающей грязью, сверкающие машины, модных красивых женщин и деловых мужчин с большими желтыми портфелями... А здесь, в этом грязном дворе, в тихом закоулке, в комнате с попугаем - таз, в который - теперь он знал это для него налили воду, священника перед иконами, трех женщин, повторяющих вслед за священником слова молитвы, себя в длинных черных трусах - бледного, жалкого и не защищенного. И такая пронзительная печаль и умиление его сотрясли - ведь и Он так же стоял, шагал - оплеванный, избитый, сгибаясь под Крестом, падал, поднимался, и снова шел туда, где ждали Его гогочущие солдаты и дорвавшаяся до крови толпа. Так же и сегодня он шел бы по этим сверкающим - равнодушным и своим только занятым улицам, так же бы плевали в него, когда он - раздетый и жалкий пытался бы подняться и поднимался с крестом, сбившим ему плечи...
   Да ведь Он не шел бы, а идет, Он и сегодня идет все тем же своим путем, а мы так же смеемся и злорадно кричим ему: "Сойди с Креста!" - вздрогнул Лев Ильич своей мысли, такой ясной, будто не подумал, а увидел все это...
   - Отрицавши ли ся сатаны?.. - услышал он вопрос священника. - Говорите: отрицаюся.
   - Отрицаюся, - твердо повторил Лев Ильич, повернувшись к тем, что стояли за ним. И еще и еще раз повторил, - Отрицаюся...
   - Сочетаваеши ли ся Христу? - спросил священник. - Говорите: сочетаваюся.
   - Сочетаваюся, - с восторгом сказал Лев Ильич, повернувшись лицом к священнику. И еще и еще раз повторил следом за ним,- Сочетаваюся...
   - И веруешь ли ему?..
   - Верую ему, яко Царю и Богу, - ответил Лев Ильич и уже с радостью и счастьем услышал и повторял за священником фразу за фразой: "Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым... И во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, иже от Отца рожденного, прежде всех век..."
   Шло, длилось, как тысячи, сотни тысяч, миллионы раз до него, и сколько еще будет после, невыразимое и трогательное до слез таинство, и малая церковь из трех женщин стояла за его плечами, и сам он был не свидетелем, а как казалось ему, членом ее. И Он стоял среди них, знал это Лев Ильич, слышал Его дыхание...
   Священник набрал пригоршни воды из таза, вылил на голову Льва Ильича:
   - Крещается раб Божий Лев во Имя Отца! Аминь... И Сына! Аминь... И Святаго Духа! Аминь...
   - Крестик! - сказал священник.
   Маша протянула ему крестик на цепочке.
   - Поцелуйте крест, - сказал священник и надел цепочку на Льва Ильича. Перекреститесь...
   Он помазал ему лоб, грудь, руки, ноги...
   - Печать дара Духа Святаго. Аминь. Печать дара Духа Святаго. Аминь. Печать дара Духа Святаго. Аминь...
   Зажгли свечки.
   Он шел вслед за священником, оставляя мокрые следы на полу вокруг купели, а за ним шли три женщины со свечами, они тихонько пели, а Лев Ильич бормотал, повторяя за ними, угадывая слова: "...Во Христа креститеся, во Христа облекостеся..."
   - Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!..
   Его остановили.
   - Прочти, Маша, - сказал священник и передал ей раскрытую книгу.
   - "Братие, елице во Христа Иисуса крестихомся, в смерть Его крестихомся, услышал Лев Ильич за спиной спотыкающийся Машин голос. - Спогребохомся, убо Ему крещением в смерть: да яко же воста Христос от мертвых славою Отчею, тако и мы во обновлении жизни ходити начнем. Аще бо сообразни быхом подобию смерти Его, то и воскресению будем..."
   Губкой, смоченной водой, священник отер Льву Ильичу помазанные части тела:
   - Крестился еси, просветился еси, миропомазался еси, освятился еси, умылся еси. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.
   Священник отрезал у него прядь волос, склеил волосы воском, бросил в воду...
   - Ну вот, - сказал священник, он опять стоял у окна, возле икон, лицом к ним, - вы приняли сейчас Святое Крещение, крестились во Христа Иисуса, в его смерть. Нет уже ни иудея, ни эллина, ни язычника, ни раба, ни свободного, нет ни мужского пола, ни женского - ибо вы во Христа Иисуса облеклись... Помните, что разное дело - знать истину и жить по ней. Не забывайте, как силен дьявол, как он тщится пролезть в самую узкую щель, как велика ярость бесов на тех, кто начинает преуспевать в деле стяжания Духа Святаго, кто делает первые шаги к спасению. Они и ночью и днем не дадут вам покоя, прознают, через кого к вам подойти, зная ваши слабости, возбуждая в вас самые лютые искушения...
   Он говорил просто, спокойно, твердо глядя прямо в глаза Льву Ильичу.
   - ...Вы сделали свой выбор, добровольно надели на себя крест, никогда его не снимайте. Вы взяли его в трудное, быть может, переломное время для нас и нашего отечества. Быть может, и пострадать вам за то придется. Ну что ж, никто не может прожить без своей Гефсимании и Голгофы! Радуйтесь испытаниям, какие вам предстоят, ибо убегать от них, по словам Отцов, то же, что убегать от самого спасения. Это тот огонь, которым должна осолиться жизнь каждого, кто хочет наречься чадом Божиим. Поздравляю вас со Святым Крещением!..
   Лев Ильич увидел перед собой крест - как в росе, огнем сверкающий. Он поцеловал этот крест и руку священника, держащую крест...
   Дуся захватила таз, кувшин, все вышли за ней. Лев Ильич быстро оделся, руки у него дрожали.
   Маша вернулась, крепко, трижды поцеловала его в губы.
   - Поздравляю тебя, сынок!
   За ней Дуся:
   - Я говорила - какое счастье, что вы нас разыскали! - они поцеловались.
   Потом и Вера подошла, у нее слезы стояли в глазах, а может виделось так Льву Ильичу - перед ним все плавало как в тумане.
   Кирилл Сергеич уже без епитрахили, без креста, снял со стены икону, поцеловал ее и протянул Льву Ильичу:
   - Это ваша, - сказал он, - крещальная.
   Лев Ильич взял, но руки так дрожали, едва не уронил. На него из темной доски та же - все та же! - Божья Матерь глядела с младенцем.
   - Господи!.. - сказал он. - Отец Кирилл, это та самая - мамина икона!..
   - Ну вот, - улыбнулся Кирилл Сергеич, совсем другое у него было лицо, нет ничего случайного. Кто в случай верит - тот в Бога не верует.
   - Надо бы это, праздник наш, как-то... отметить, - сказала Дуся, - а мы, как на грех, уезжаем.
   - Ничего, - сказал Кирилл Сергеич, - вернемся через три дня, если до поста успеем, а то в Пасху у нас и будет праздник. Ну что ж делать.
   - Да, да, - заторопился Лев Ильич, прижимая икону к груди, - у вас совсем нет времени. Я пойду, спасибо вам за все...
   - Пусть их уезжают, - подала голос Маша, - а я сегодня с полдня домой вернусь. Вот у меня...
   - Я даже и не знаю... - начал было Лев Ильич.
   - Да, - вспомнил Кирилл Сергеич, - дайте я ваш телефон запишу, адрес, а то вернусь, надо будет нам сразу повидаться.
   - Понимаете... - Лев Ильич тут уж никак не мог промолчать. - Я сегодня ночью ушел из дома... Не знаю... совсем ушел. Так что, куда мне звонить - на работу если... Где я буду жить - трудно сказать.
   Кирилл Сергеич посмотрел на него.
   - Знаете что, - скзал он вдруг, - а живите пока у нас, все равно квартира пустует. За попугаем, за рыбками приглядите, что ж мы все Машу нагружаем... Вот здесь и живите - в этой комнате. Ключ будет у Маши, она вам все объяснит, где что...
   - Нет, мне...
   - Да, да, вот и договорились, верно, Дуся?
   - Конечно, я только буду рада, нам спокойнее... И потом попугай у нас, можно сказать, особенный, с характером, он один ночью не остается. Мы раз уезжали - заболел, еле отходили. Так что очень нас выручите, - Дуся улыбнулась. - А Маша все вам расскажет - где белье, где что... Вы не стесняйтесь, обязательно приходите!..
   - А вернемся - обо всем поговорим, - сказал Кирилл Сергеич. - Что ж сейчас наспех, да и верно, еще кой-что подкупить нужно, знаете как в деревне пусто...
   Лев Ильич с ним расцеловался, пошел было к двери, но вспомнил про икону, воротился, положил на стол.
   Кирилл Сергеич длинно, внимательно смотрел на него.
   "Какие у него глаза усталые..." - подумал вдруг Лев Ильич.
   9
   Он и этот день тоже много раз потом пытался вспомнить - то есть, тут все просто было, каждый шаг он ясно видел, представлял, да и ничего хитрого словно бы в этот день не случилось. Он находился в здравом уме, день был, а не ночь, и все его передвижения по городу, встречи, даже разговоры были на памяти. Даже свои настроения, ощущения запомнились - важный и дорогой это был для него день, как же его забудешь. Но здесь другое его томило, он каким-то иным странным чувством знал, что именно в этот самый день допустил какую-то промашку; да нет, не то слово, что-то он позволил себе, разрешил, чего никак нельзя было разрешать, а там - как с горы покатился. Но вот с чего это началось, да и потом, когда уже летел так, что и дух замирал, все не понимал, что катится и погибает, да и знал бы, все равно бы не удержался, да и останови его, он бы не услыхал, не зацепился...
   Но конечно, он все это потом осознал, падением нарек, но вот где, в чем, в какой момент это началось? Он долго еще потом не там - во вне искал, кого-то обвинял, да и себя не за то, будто кто тащил его, а не он сам шагнул навстречу. Почему?.. Вот в том-то и дело, что все здесь призрачно было, и когда уж сыростью потянуло, гнилью, и было взаправду, кабы не поздно, он и тогда не сразу это осознал и напугался.
   Ему даже не хорошо, не просто радостно было. Он и шел иначе, на знакомые улицы не так глядел, ему казалось, люди встречались словно бы те, что уже не раз он видел, примелькались в толпе, но они прежде совсем не так воспринимались, не тем останавливали его глаза. Ну вон женщина, что только что прошла мимо, определенно он ее прежде встречал - и глаза ее яркие, и как шла, плавно покачиваясь. Он еще двинулся за ней следом, уж очень складно она шла, и все так пригнано было - беленький полушубок, мужская шапка с опущенными ушами - пушистая и тоже белая. Эх, не умел Лев Ильич на улице знакомиться, робел, а хотелось, он только обогнал ее тогда, глянул под шапку, и она на него посмотрела: что ж, мол, и я не против, давайте поговорим... Но не решился... Да, так оно и было, - вспомнил он. А сегодня - ну конечно, она и шла навстречу! - тот же был полушубок и шапка, и глаза, что его потом долго преследовали. Но ему уже не нужно было засматривать ей в глаза, заговаривать он и так ее знал: и куда она идет, и откуда, что ее ждет, он с такой радостью пожелал ей счастья в той встрече, что сегодня ей предстоит, непременно предстоит и сбудется, и как она станет улыбаться, смеяться, как закроет глаза, влажные от счастья... А его не заметила, никогда не узнает, - что это он, встреченный ею нескладный прохожий в мешковатом пальто, устроил это ей сегодня, что надо бы оглянуться, хоть запомнить, - да не нужна ему ее благодарность! - но все-таки, пусть бы знала... Он и девчушке-дурнушке такой, с унылым еврейским носом, тащившей нотную тетрадь, да вдруг споткнувшейся на ровном месте, так что папка раскрылась, листы полетели по мостовой, помогая подбирать, пожелал найти и сегодня радость, а потом, когда подрастет, мужа, и он - красавец-спортсмен так станет гордиться ею, что вокруг все только рты и будут разевать от изумления и завидовать ее счастью. А она тоже никогда не вспомнит, не узнает, как ей повезло - не споткнись тогда, в тот весенний денек, не обрати на себя его внимания!..
   А день, и верно, славный выдался: солнце светило, чуть подмерзло, хрустело под каблуками, небо было высоким, бледным, но где-то там далеко угадывалась уже синева, которая потом, еще месяца через три все и затопит.
   Он здесь уже не случайным был - нелепым прохожим, муравьишкой, которого могли и смять ненароком, да и зачем он был тут, появился, куда уйдет - не все ли равно? Все иным здесь стало для него, наполнилось смыслом - не само по себе, а для него! Вот и улица открывается, и переходит в другую, а не будь его - тупиком бы заканчивалась. И у тех, кто попадались ему на пути, кого он одаривал, желая им счастья, и у них какой-то смысл появлялся в их муравьиной жизни - в связи их встречи с ним, а что иначе с ними могло быть! Вон к дверям казенного дома с высоким подъездом, двери тяжелые, обшитые медяшками - не откроешь, поднимается, небрежно покачивает портфелем такой хозяин жизни. Только что видел Лев Ильич, подкатила черная машина, тормознула, он дверцей так привычно отмахнулся - машина тут же отъехала, а он пошел себе, по сторонам и не глядит, несет себя, легко поднимаясь по широким ступеням, наперед все для себя решив. Тоже, между прочим, полагает, что все здесь заради него придумано... Да нет, у него главное страх, он пока достиг этой машины, портфеля, через столько в себе перешагнул, такого натерпелся, такое прознал про то, как этот портфель с машиной можно не только схватить, но и вырвать... Так что - нет, крепко он знает - не для него это - всего лишь для портфеля, для черной машины. А свято место и без него пусто не будет...
   А меня, получается, за меня самого наградили? - усмехнулся Лев Ильич. Усмехнуться-то усмехнулся, но все равно горячо стало, ноги ступали тверже, звонко он так шел, поглядывал вокруг совсем по-другому, не как всегда. Вот только Кирилл Сергеич вспомнился, что-то тревожило - откуда в нем внезапно такая усталость появилась? А может показалось, мало ли что - лег поздно, сборы, дела, он-то, Лев Ильич, здесь причем? Ну устал - отдохнет, в деревню съездит... А правда, как все не случайно: и его детство с нянькой, и мама, и юность, и потери - в них-то непременно знак! - и эти последние встречи, что два дня назад начались...
   Он о Верочке подумал с такой радостью - но тоже не так, как прежде, когда бежал к ней сломя голову, или третьего дня, только что-то смутно предчувствуя. Она стала совсем реальностью - и не так даже, как там, у Кирилла Сергеича, когда за спиной слышал ее дыхание и голос, повторявший молитвы, а вот только что, когда с полчаса посидели у Маши, договариваясь на вечер. Он ее и разглядел тогда впервые по-настоящему. Там, в поезде, в первый раз, так, смутность одна была. Остановила чем-то, а чем - Бог весть; вчера на улице и в столовой - слишком собой был занят, и у Кирилла Сергеича не до нее - все вокруг ошеломляло. Тут - сидела, ходила перед ним по комнате прелестная молодая женщина, стройная, плавная в поворотах, глаза не просто блестели добротой, в них глубина угадывалась, неясность томила, и рот, особенно губа нижняя, чуть запухшая... Он ведь сегодня вечером и пойдет к с е б е - весело иная так подумал - а она там!..
   Он уже недалеко был от редакции, когда вспомнил, что для Любы он в командировке, и так ему что-то жалко ее стало! Но и тут иная это была жалость, не та, что там, у двери, ночью его резанула, иная так сильно, что потом, когда на скамейке вспомнилась под утро, как ссадиной отозвалась. Чуть снисходительно он про нее подумал: конечно, жалко по-человечески, худо-плохо, что говорить, но все-таки вместе были, а тут одна со своим, с тем, что было у нее, с ней же и осталось... И того, что он теперь знал, у нее нет... А может? да нет, не может, а так вот оно и есть! - не зря ему эдак, а ей все то же, что и было... - легко он так про это думал - шуточка, семнадцать лет с плеч сбросил - и нет ничего, свобода!.. Да и вчерашние его ребята, давние друзья-приятели - они и не знают, не чувствуют, а как все у них жалко, ничтожно: и эти их разговоры, и злость, что всегда полагал очистительной - что ей чистить? Хоть до дыр отстирывай или перекрашивай, портками, панталонами, джинсами назови, срам-то прикроют - а что коли срам все равно никуда не денется! И мечты, надежды - вон как вчера определилось, может, и преувеличилось в разговоре, больше для красоты слога, но все равно вырвалось, сказалось. Ни ценностей настоящих единственных, ни представления о своей вине - так, на два шага вперед видимость, бредут себе, как в тумане, а больше на месте топчутся безо всякого смысла...
   А что ж ты, раз такой заботник обо всех, кого ни встретишь, что ж ты им кто тебе ближе всего, почему им не поможешь, результат, кстати, увидится, не то что так, на улице - поди потом проверь, сбудутся твои пожелания, нет!.. Что я "собес", что ли, какой? - отмахнулся от себя Лев Ильич.
   Хорошо он так шел, звонко, легкость в нем была, какой в себе и не помнил. Он даже на себя со стороны пытался посмотреть - в окна, в витрины - хорошо шел! И всегдашней усталости, такой, что хоть ложись другой раз посреди мостовой, кабы не милиция - лег бы, ноги вытянул, так уставал, - не было теперь и усталости. Он плечи распрямил, фуражку сдвинул на затылок, лед только позванивал. Он уже и на прохожих не глядел - Бог с ними, пусть себе о портфелях хлопочут, складывают денежки, торопятся - опоздать боятся. Каждому свое!..
   "Батюшки!" - сказал он себе, да так ясно подумал, что остановился на всем ходу, дух перевел. Вот она откуда легкость эта звонкая - он же совсем чист, все, что давило, тянуло к земле, в ногах и уж не знает он там, в чем отдавалось, - все с него сняли! Он теперь как цыпленочек желтенький, пушистенький - только родился, вылупился. Вот потому и солнце, и такая безотчетная радость, и не гнетет ничего... Он дальше даже не шагнул - полетел прямо... И верно полетел - оступился, что ли, поскользнулся - и брякнулся во всю длину. Да сильно что-то, спину зашиб, к нему уж мужик подходил, как на грех, нарочно с большущим желтым портфелем, руку протягивал помочь, фуражку его поднял - далеко отлетела. Но он обозлился, сам не знал на кого. Встал, счистил фуражкой грязь с пальто... Даже юмора не было - глупость какая-то. А ведь, бывало, смеялся, когда так вот падал. А случалось с ним, он давно, с юности запомнил, как пойдет вот эдак весело, размашисто, от чего-нибудь занесется: ну, там, похвалит его кто-то, девушка сама ему объяснилась в любви, или еще как-нибудь его выделили, тоже голову поднимет, распрямит плечи - так обязательно ему под ноги наледь ли, корка гнилая - он и брякнется. Смеялся, да его и останавливало всегда. А тут - удивительное дело! - такой ему знак подавали, предупреждали, а он всего лишь обозлился: и улицу не чистят столица мира, центр, прости Господи, цивилизации... Но уж так, со звоном идти не мог, в спине отдавало, прихрамывал.
   Нет, не увидел он знака, не захотел прислушаться, хоть и побаливала спина, напоминала - только морщился. Мысль ему сбили, радость пытались испортить - а я, мол, не поддамся!.. Он подумал о том, какой удивительной, не от него словно бы зависящей, самостоятельно живущей в нем оказалась память. Вот, невежда он был, читал вроде, и много, но без смысла и направления - такой интеллигентский набор. Да и все, что читал когда-то, надо бы заново перечесть, что он там понимал - сюжет и аромат остался, а главное - по незнанию, по другой устремленности - ускользало. То самое, ради чего и писались те великие книги, в культуру вошли, остались - что он про это знал? А как вдруг теперь вспомнилось! И та - Главная, о которой прежде никогда не приходило в голову подумать, давно, чуть не тридцать лет назад она ему как-то попалась... У его теток была домработница - молоденькая, а богомолка, он и взял у нее Новый Завет, хорошо прочел, а потому еще хорошо, что в ту пору учился в университете, все, что читал, ему для дела нужно было, ну какое дело экзамены сдать. И странная вещь, то, что читалось для экзамена, тут же и забывалось, как только, бывало, оценят его познания. А тут ни к чему ему было, а сохранилось, видно, в рост пошло - страницами вспоминал. Тоже ведь неспроста!