Светов Феликс. Отверзи ми двери

   - Зачем ты это все говоришь? - у Ивана в лице ничего не двинулось, только глаза вдруг прояснились искренним недоумением.
   - Мы, видно, разойдемся с Любой, - сказал Лев Ильич, - или уже разошлись. Я хочу понять, ты что, здесь жить собираешься?..
   - А ты подумал когда-нибудь - ну, когда "зазывал" или "уговаривал", когда за деревом стоял - время-то было, два часа, говоришь, размышлял, пока за топор схватился? Подумал, зачем я поддавался на твои зазывания, зачем давал себя уговорить - из любви к тебе, чтоб тебе приятное сделать?
   - Мне это в голову не приходило.
   - Ну да, тебе не до того было. Сначала надо было придумать, уговорить, а потом ненависть свою накормить досыта...
   Теперь Лев Ильич удивился: "Вот ты, оказывается, какой?"
   - А почему ты о том не подумал, что и у меня в глазах темнеет от одного твоего вида, от того, что твоя жалкая хитрость за версту видна - и вся твоя напусканая веселость, лживое гостеприимство... Ты что, меня всерьез за дурака принимал?
   - Зачем же ты... в таком случае?
   - Зачем?.. Ты ведь, когда на тебя, как сам же говоришь, в эти дни нашло такое просветление, что всю свою пакость увидел, да не свою, не верю я тебе, не зря проговорился - вообще про человека опять рассуждаешь, да и не "вообще" - про меня, небось, ну про Любу, кто там у тебя еще есть? Ты всего лишь свою ложь на других раскладываешь, говоришь, что сам лжешь, для того, чтоб другого обвинить и чтоб одновременно вышло это поинтеллигентней. Как же другому человеку такое сказать...
   - Ну а ты это... к чему?
   - Непонятно? Мыслитель... Ты что, вон ребята твои говорят, в церковь теперь ходишь, крестился, что ль?
   - Какие ребята?
   - Я тебя спрашиваю.
   - Крестился.
   - Значит, правда.
   - Ну правда, дальше что?
   - А что с Любой, с Надей из-за этого будет - ты подумал, ты вообще про них думаешь когда-то?
   - Я не пойму, а они тут при чем?
   - Да при том, что тебя завтра с работы попрут, а послезавтра в сумасшедший дом запрячут! - Иван даже покраснел от злости.
   - Ну а ты-то что забеспокоился - запрячут и хорошо. Место освободил.
   - Сволочь ты, между прочим. Я всегда знал, что ты сволочь, но думал, Люба меня уговаривала, что это все детство в тебе - перестарок такой. А теперь вижу - никакое не детство.
   Иван встал, пошарил по полкам, нашел чай, заварил и налил себе.
   Лев Ильич тоже встал и налил в чашку.
   - Ты очень благородно реагируешь, - сказал он. - И вообще на большой высоте. А я - сволочь. Только ты мне все время загадки задаешь, а я надеялся, что мы, наконец, темнить перестанем. Я с тобой откровенно, а ты...
   - А в чем твоя откровенность - что ты мне в любви признался? Так я без того про это знаю. Зачем я к тебе шестнадцать лет таскался? Да не к тебе я таскался, я тебя в упор все эти годы не видел и за человека не считал. Хватит с тебя такой откровенности?
   - Это уж ближе к делу.
   - Любит она тебя, а больше и нет тут ничего. А не было б того, я б с тобой еще давно рассчитался... - У Ивана из рук выскользнула чашка, кипяток плеснул по столу и, видно, ему на колени. Он матюгнулся, вскочил и в ярости крикнул, ты ж погубил бабу, и такую бабу! И девчонку. Вот девчонку я тебе никогда не прощу!
   "Ого! - подумал Лев Ильич, - а я любовался на его спокойные руки - опять, стало быть, осечка? И почему он так нервничает, а я так спокоен, может, он прав, во всем прав, а я, верно, просто сволочь?"
   - Ну хорошо, - сказал он, - про Любу не будем говорить, такой откровенности у меня нет права требовать. Да мне такая откровенность и не нужна. Теперь не нужна. А вот о девчонке какая у тебя печаль-забота? Ты-то тут при чем?
   Иван потух на глазах, съежился, сломался и сел к столу - прямо на мокрую табуретку.
   - Хватит, - сказал он, - давай это прекратим. Да и не к чему. Наговорились.
   - Нет уж постой! - Льву Ильичу отчего-то жарко стало, он вдруг вспомнил одну поразительную историю, никогда она ему до того не вспоминалась - а к чему бы? Наде тогда лет пять, что ли, было, у нее все живот болел, пришел врач и срочно вызвал машину - аппендицит. А у него - Льва Ильича, в тот вечер "встреча друзей" - "традиционный сбор" в университете. Они с Любой отвезли Надю, он и пошел на вечер. Пьянка была, как всегда, ночью вернулся, а утром вскинулся - что там у девочки? Ничего, Люба говорит, там Иван, он звонил уже поздно, после двенадцати, что еще ничего неизвестно. Лев Ильич бросился в больницу - еще не рассвело, темно, зима. И вот, вспомнил: в справочной, у окошка, как вошел с улицы, увидел Ивана - тот спал, сидел на стуле и спал, а шапка валялась у ног... - Погоди, - повторил Лев Ильич, - давай поговорим, второго такого разговора у нас не будет. Я его тоже не выдержу, да и верно, хватит. Какое тебе дело до Нади?
   - Отстань от меня, сам выясняй с Любой свои отношения, а с меня, говорю, хватит.
   - Нет, подожди, - начал распаляться Лев Ильич, - ты мне ответь... А впрочем, как знаете. Сниму квартиру, заберу девчонку - она-то уйдет со мной, а вы тут...
   - С тобой?! - вскричал Иван.
   Он встал, вцепился в край стола.
   - Ты девчонку не трожь... Она моя... Надя.
   - Как твоя? - почему-то шепотом спросил Лев Ильич и в глазах у него потемнело. - Твоя?
   - Вот так. И не трожь ее.
   - Ты что говоришь? - у него голос сорвался. - Ты о чем, Ваня?
   - О том самом, - Иван теперь смотрел ему прямо в глаза и лицо у него горело, он выпрямился, будто какую тяжесть сбросил, наконец, с плеч. - Ну и хватит. Надоело мне.
   - Ты... шутишь? Или так на меня обозлился? Ты прости меня, я ж ничего тебе никогда... Зачем ты так, Ваня...
   - Прости и ты меня, Лева, только сам же меня вынудил. Не твоя она - Надя.
   - Не моя?
   - Ты помнишь подвал в больнице - когда я тебя впервые увидел? Ты думал, я не видел тебя, а только ты нас?.. Да, в родильном доме...
   - Врешь, - очнулся Лев Ильич. - Врешь ты все, неправда это. Она моя.
   - Да уж правда, Лева.
   - А как... как ты докажешь?
   - Математически. У нас у всех, у троих, одна группа - первая. А у тебя вторая. Я знаю.
   - Какая... группа?
   - Крови, - сказал Иван. - Давай, хватит об этом.
   Лев Ильич попытался зачем-то встать, но ноги его не держали. И тут звонок ударил - он все время его ждал, знал, что вот-вот.
   Ваня пошел открывать.
   "Мама дома?.. Ой, дядя Ванечка, ты себе и представить не можешь, какой дурак этот твой 'претендент'!" - "Какой 'претендент'?.."
   Лев Ильич со страхом ждал, что они сейчас войдут, но отсюда, из кухни, не было другого выхода. "Кабы в окно..." - мелькнуло у него.
   "...Ну тот самый пижон из МИМО, - тараторила Надя, - сам же мне жениха приискал? Понимаешь, как он сказал, что будет дипломатом и поедет в Европу, Америку, я ему говорю: ой, говорю, давай фиктивно поженимся, мне нужно заграницу на недельку съездить, своего друга повидать. "А где он?" спрашивает. А я говорю: "В Израиле". Ты что, говорит, я с еврейскими изменниками родины не хочу знаться, да меня и из дипломатов попрут. И тебе, говорит, советую, забудь про таких. "А с нееврейскими изменниками как?" - это я спрашиваю. А я, говорю, дружбе не изменяю. И с карьеристами знаться не хочу". "Ой, Надя, Надя, - вздохнул Иван, - и чего ты все несешь, уши вянут". "А что, неправда, что ли? Если ему главное карьера..."
   - Ой, папа! Папа приехал! Из командировки?
   - Нет, - сказал Лев Ильич, - я еще в командировке... То есть, нет, но мне нужно...
   - Куда нужно? - Надя впилась в него глазами, потом глянула на Ивана. - Что это у вас?
   Иван взял тряпку и подтирал пол у стола. Надя забрала у него из рук тряпку.
   - Что тут случилось?
   - Да ничего не случилось, что ты пристала! - Иван в сердцах громыхнул чайником.
   Лев Ильич пошел из кухни, надел пальто и взял портфель.
   - Папа! - крикнула Надя. Он был уже на площадке.
   - Пап! - она вцепилась в его пальто. - Ты куда? Я не пущу тебя. Никуда не пущу.
   - Мне, правда, нужно, Наденька. Я и так опоздал. Заговорились. - Он пытался оторвать ее руки.
   Они прошли марш лестницы и остановились у окна.
   - Я знаю, - зашептала Надя, - вы с мамой ссоритесь. Вы разойдетесь, да? Разойдетесь?
   - Не знаю. Может быть. Но мы еще поговорим с тобой. Обязательно поговорим.
   Он оторвался от нее и быстро, через ступеньку побежал вниз.
   - Папа! - крикнула Надя, свесившись через перила. - Мне очень нужно с тобой поговорить! Прямо сегодня. Или завтра. Только обязательно!..
   - Хорошо, - сказал Лев Ильич, гулко так было на лестнице. - Поговорим.
   Он уже был внизу, и тут, открывая дверь в подъезде, вдруг замер.
   "Но почему вторая? Это ведь у нее - у Любы вторая, а у меня-то всегда была первая группа!.."
   - Господи, - сказал он вслух, - какой ужас...
   Сзади хлопнула, закрываясь, дверь. Он опять был на улице.
   8
   Он шел, никуда не сворачивая, шел и шел.
   "Если вот так идти все прямо, - подумалось ему, - только чтоб ни разу и никуда не свернуть..." И он уцепился за эту мысль и попытался развернуть перед собой карту города, в котором жил. И представил себя, как бы в карьере, и увидел обнажившиеся пласты ушедших вглубь, никогда уж не способных вернуться на поверхность пород - слежавшихся, уплотнившихся под тем, что тысячелетиями их давило. А здесь не тысячелетия, не века - десятилетия, вон, и его память услужливо подсказывает, выбрасывает ему облик улиц, которыми он сейчас шел - в пору его юности, детства, а что-то он еще читал и сейчас пытался вспомнить, что было тут до него и еще раньше того. И почему-то прежнее показалось ему куда ближе, душевней, будто раньше он мог бы звякнуть в колокольчик у ворот и ему б кинулись навстречу, провели б в дом, о нем доложили... "Ну так преувеличивать едва ли стоит, куда уж со свиным рылом да в калашный ряд!.." Ну пусть - пусть не так: не отворили бы ворот, но какое-то необъяснимое душевное волнение или боль ощутил Лев Ильич, думая об этом городе - о том, каким он был. А тут - мертвые, бешеные улицы, бессмысленно разрезавшие живое тело города, брызжущие грязью машины, дико летящие прямо сквозь будочки и особняки, и не приостановившись, проскакивающие кладбища - прямо по могилам, не вздрагивающие перед храмами и монастырями... "Сколько их тут было-то, Господи!.." Зато легко идти прямо, - усмехнулся он, - попробовал бы раньше, так бы и закружился в тех улочках да тупиках. А так шлепай себе и шлепай... Так куда ж меня вынесет, если прямо? И он представил себе одну улицу, другую, двинулся в третью, переходящую прямо в шоссе, а по обеим его сторонам, как бы и не сменяя друг друга, возвышались - даже и не дома! - темная, мертвая стена, и глаза у нее вспыхивали мертво, казенно, не тем огоньком, что светит в пути, не дает заблудиться, где ждут и всегда рады. Страшное механическое чудовище цепью держало его, позволяя до поры так вот шагать между домами, обманывая, якобы самостоятельностью и свободой передвижения, оно твердо знало о том, что далеко он не уйдет, что ему и податься некуда. И так - версты и версты. И прямая эта дорога, не заметишь как закружит тебя, швырнет обратно, и ты так вот будешь топтаться на одном месте, глядя на вспыхивающие, гаснущие и снова моргающие желтые, механические, слепые и всевидящие глаза...
   Такое отчаяние затопило его, безнадежность, он было усмехнулся, представив со стороны свою нелепую фигуру с портфелем, в чмокающих ботинках, который уж день шагающую по этим улицам, но что-то и сил не было усмехаться. И тут далеко-далеко услышал он, почувствовал, узнал начинающийся в нем хохот, знакомый визг, оставивший было его в последние дни запах сырости и тления. Они прошли стороной и исчезли тут же в нем, но Лев Ильич содрогнулся, все вспомнив. И тут что-то хихикнуло в нем - нет, совсем не так, как бывало всегда, не юмор, не ирония над собой, так всегда его встряхивавшая - в себя приводили и на место ставили, а чья-то злорадная усмешка услышалась ему, выскочила откуда-то, хохотнула в душе: "За что?.. А... занюнил! Не нравится?.." И уж это не он, твердо он это знал, что не он так себя спрашивал, не было у него сейчас сил на такую жестокость, хоть и верно все было. Но безо всякого сочувствия, безо всякого стремления помочь его спрашивали, со злорадством, издеваясь, подталкивали к яме, куда его несло - тут уж он это почувствовал, узнал - вон куда заведет его та прямая дорога!..
   - Можно вас на минутку, гражданин?..
   Лев Ильич дико посмотрел на стоявшего перед ним человека - невысокого, в солдатской шапке без звездочки, с опущенными ушами, в старенькой телогрейке, давно небритого и пьяноватого.
   - Позвольте, я вас спрошу - а там путь свободный, не опоздаете...
   Лев Ильич жадно всматривался в него. Они стояли возле двора, свет из залитой огнями витрины магазина освещал эту тоже ненужную здесь, лишнюю фигуру.
   - У меня дело такое... Вчера вернулся... Четыре года - будь, будь. А домой - да не могу я домой! Не примут - зачем я им сдался? Найдется у вас... хоть рублик...
   Лев Ильич все смотрел на него, не отрываясь.
   - Ну нет, рубль много, конечно, перебрал. Копеек тридцать, десять... или сигаретку?..
   Лев Ильич полез в карман, вытащил бумажки, все, что были у него: он разменял Танину десятку - пачку сигарет только и успел себе купить.
   - Возьми... - но тут же устыдился, полез в другой карман, выгреб всю мелочь, которая оставалась. - Возьми, возьми, худо тебе, брат?
   Они отошли под арку, от света, от бегущей, мчащейся мимо улицы.
   - Вон как! - сорвался мужичонка. - Вот не думал, что и здесь люди есть. Ты... я второй день тут - ну пропил что было. Там волки, а тут - почище. Там не боялся, а тут - боюсь! Ну даже не знаю, чего тебе сказать...
   - Ладно. О чем ты? Так вот я вернусь - может, тебя встречу.
   - Ты что! - вскричал мужичонка. - Там!.. Да не дай тебе того попробовать...
   - Да ладно, - спешил, летел Лев Ильич, - да ладно, от сумы да от...
   - Ты брось, ты не думай - эдак и говорить нельзя! Я, может, чудом и живой еще - волки там, не люди.
   - Ты знаешь, - все торопился Лев Ильич, - ты ступай домой, я задумал, поверил, тебя ждут дома. Ты мне поверь. Ты в магазин зайди, хочешь, вместе пойдем? Ты купи чего - дети-то у тебя есть?
   - Дети? Да какие там дети. Были дети. Баба уж третий год кобеля себе нашла.
   - Ну а мать - мать-то жива? - жадно спрашивал Лев Ильич.
   - Мать больная, куда ей на меня глядеть...
   - Вот-вот, ты увидишь! Давай зайдем, ей платок купим. Эх, денег у меня больше нет!
   - Знаешь что, - сказал мужичонка, - возьми-ка ты свои деньги. А мне рублевочку оставь, - он разжал ладонь и стал разбирать скомканные бумажки. Ты сам, я гляжу, плохой. Самому надо...
   - Ты что? - вскинулся Лев Ильич и бросился от него по улице прямо в толпу. - Спасибо тебе! - крикнул он, оборотясь на темную фигуру под аркой, шагнул на мостовую и двинулся через дорогу, не глядя на мчавшиеся мимо машины: "А! Не заденут!" - мелькнуло у него. Он знал теперь, куда идти.
   "Вот случай! - кричало в нем. - Знак!.." Рука, протянутая тебе, когда земля из-под ног уходит. Не забывай, помни, всегда знай, что твоя беда - три копейки цена, всегда есть люди, которым, верно, плохо, которым хоть в прорубь головой. А тебе-то что? Что у тебя?.. "Да ничего хорошего - даже и не знаю..." - не смог он себе ответить, поддержать того полета. Но уж какой-то в нем человеческий разговор начался, он и на себя со стороны поглядел, и длинноногой девчонке в брючках клеш, скользнувшей по нему глазами, подмигнул, так что она даже фыркнула у него за спиной... Отняли, что ли, у него чего? Ну и правильно, если можно отнять. А мы еще посмотрим - можно ли! Да уж, если всерьез разговаривать - не ему, не Льву Ильичу плохо, вот в Иванову шкуру он бы сейчас влезть не захотел. Вот кому худо. Он даже на мгновение подумал: не позвонить ли ему? - да рукой отмахнулся, он-то не в силах был помочь, с тем, что у того на душе, только самому разбираться. "Да не самому!" - кричало в нем. Много ль ты сам ("распутываешь, коль тебе не помогут, когда протянутую руку не различишь - так и потонешь, сгинешь в этом мертвом городе, посреди камня, железа да мертвых, моргающих глаз. А увидишь, обопрешься на нее - шагай спокойненько, звони - и тебе откроют, а там люди, у них своя беда-печаль, а значит и тебя поймут, для тебя найдется доброе слово. А машины - Бог с ними, от них тоже польза есть. Вот были б у него сейчас деньги, остановил бы машину - вон подмигивает зеленым огоньком, в два счета б долетел. Да ну, деньги! он и так добежит. Жалко только позвонить нет мелочи - да ладно, там ему всегда рады. А не рады - все равно хорошо будет.
   Ему и в голову не могло вскочить, что может прийти и не застать Сашу. Сколько он его не видел? лет пять уж наверно. Нет, как же, не так давно встретились, тот спешил, не поговорили, да ведь и он, Лев Ильич, торопился, но как-то, вроде бы, Саша ему в тот раз не понравился, чужим показался... А! это все ему что-то не так про других кажется. А может, у него - у Саши зубы болели или неудача какая, мог бы и позвонить потом, раз что-то показалось. Не позвонил ведь, все своими переживаниями был занят...
   Это самый-самый первый его товарищ. Еще в детстве они вместе жили на даче, на Клязьме, "Графа Монте-Кристо" читали, потом все не виделись, а встретились снова уже в университете, Саша - историк, они ровесники, а куда Льву Ильичу против него - тот и читал все на свете, и знал, хорошая у него всегда была голова, ясная, и такая эрудиция - не для показухи, знал человек много. Он и книги Льву Ильичу давал, записывал, правда, да в срок всегда просил уложиться, а срок любой - сам назначай. А библиотека у него была замечательная, еще отцовская, тоже был историк русский, да помер рано, вовремя помер, конечно, сидел бы, ясное дело. Саша рассказывал, они пришли за отцом через полгода, как его похоронили - накладочка вышла, бывало так-то - запутаешься! - не очень и засмущались: "А мать, мол, где?.." Ну а матери, к счастью, не было, уехала мать к родне в Ленинград. А Саше тогда и было-то лет десять - тоже не поживишься. Так и библиотека сохранилась, и квартира хорошая. И мать жива-здорова.
   Что-то, правда, было промеж них последние годы, потому и не виделись, а не только из-за Льва Ильича и всегдашней его суеты. Как-то стало его обижать покровительственность Саши, постоянная усмешка. Ну да он привык, смирился, тот, и верно, все на свете знает, а он - Лев Ильич - ничего. А что знал, то, вроде бы, у Саши все было записано, и выходило не так уж много, да и как-то беспорядочно проходил Лев Ильич свой собственный университет: исторические книжки у него таскал, вот тогда и Библию взял и держал чуть ли не год, пока Саша не рассердился, строго напомнил, и литературу вокруг христианского рассеяния... "А зачем тебе? - спросил раз Саша. - Ты ж, вроде, далеко по своей жизни от этих проблем?" Он и с этим был согласен - далеко. Но и все меньше охоты было приходить к нему. Других библиотек, что ль, нет? А хорошо там было: уютно, тихо, так мило, устойчиво; у него, у Льва Ильича, да и у всех его приятелей, которые сами кое-как выколачивали эти свои квартиры, дешевой ли, дорогой мебелью набивали, все равно чужой и случайной, никогда так прочно, укорененно ни у кого из них не было. Так, другой раз, сидишь, угреешься: настольная лампа - бронзовая, тяжелая, такой спокойный полумрак, золотые обрезы книг, мягкие кресла, а тут еще Ангелина Андревна пригласит к столу, у нее всегда домашнее печенье, серебряные ложечки, посуда... А жены у Саши не было, так и остался старым холостяком, всем на удивленье: "Наука - моя суженая", - отшучивался Саша, когда к нему приставали.
   Да Господи! - вспомнил Лев Ильич. - Что я так долго думал, мне кто-то говорил, что он не зря занимается русской древностью - он же верующий человек! Да уж несомненно, не зря Феликс Борин и Вадик Козицкий его поносили, узнав про нашу дружбу, чего только на него не наговаривали - не потому ль и он, Лев Ильич, к нему ходить перестал? А наверно и потому.
   Он уже входил в высокий подъезд, всего и осталось три, что ль, дома на Молчановке, окруженной, стиснутой, задавленной нелепыми коробками-небоскребами - тупыми и равнодушными, мертвыми.
   Саша открыл дверь. И будто вчера расстались - ничего в лице не двинулось. "Ого, лысеет, - отметил Лев Ильич, - красиво как, благородно, со лба..." Лицо у Саши спокойное, брови темные над светлыми глазами, румянец, как у девушки, во всю щеку. Был он в белой рубашке, в галстуке, а сверху теплая вязаная куртка мягкие штаны, домашние туфли - крупный солидный человек.
   - Здорово, профессор! - бросился к нему Лев Ильич. - Не ждал? Не рад?
   - Заходи, заходи, Лева... Жалко, не позвонил...
   - Ты что, уходишь?
   - Да нет, не то чтоб ухожу, ко мне тут один человек должен заглянуть.
   - Ну вот, я и есть тот человек.
   Лев Ильич уже раздевался, руки довольно потирал, таким сдобным теплом его охватило: "Никак печенье дадут?.."
   - Мама здорова?
   - Да, слава Богу. Спасибо. А что ты такой встрепанный да... - не нашел слова Саша.
   - Да не стесняйся - все так и еще похуже. Когда люди сто лет знакомы, а встречаются в десять лет раз - то уж, коль все хорошо, друг про дружку и не вспоминают...
   Они прошли уже в кабинет, ботинки Льва Ильича утонули в мягком ковре, уже он сидел в кресле, и все так же лампа мягко освещала стены в книжных шкафах, портреты на стенах... "Икон что-то не видно?.." Ну да, ведь студенты - он, и правда, профессор, ну доцент, наверно...
   Лев Ильич встал и протопал по ковру.
   - Что-то, я гляжу, у тебя портреты новые... Флоренский! Я такого не видел - такой молодой... А это не знаю - кто?.. Раньше у тебя, словно, Соловьев был?..
   - Был, - Саша неопределенно отмахнулся рукой. - Спасибо, Флоренского знаешь. А это - Розанов. Слышал? - привычно снисходительно обронил он.
   - Я прочел недавно "Столп", - сказал Лев Ильич, рассматривая портрет: Флоренский был без очков, щурил близорукие глаза под тяжелыми веками, с длинными до плеч волосами, с большим крестом на груди.
   - Ишь ты? Ну и как?
   - У меня не было в моей жизни большего потрясения.
   - Так что - понравился? - удивился Саша.
   - Ты не то слово употребляешь. "Понравился!.." Меня спасла эта книга, если хочешь знать.
   - От чего спасла?
   - Долго рассказывать, поверь - и все. То есть, может, и наверное, есть книги и повыше, да у тебя хоть я читал кое-что. Но там все далеко, почти абстракция, а здесь - все мое, со мной разговор - попадание в самую точку. Да ведь мы с тобой его встретить могли - детьми, то есть...
   - Странно, - буркнул Саша.
   - Да, кстати! - вспомнил Лев Ильич. - У меня тут был смешной разговор - да не смешной, грустный скорей, ну, что делать, есть и такие люди. Что вот, мол, Россия под татарами враз сникла, не только всю ее военную мощь и потенциал смяли, но и душой завяла, не просто дрогнула - внутренне сдалась, хотя татары, пройдя ее мечом и кровью, ушли к себе, так сказать, автономию предоставили. А князья в орде христарадничали, всю святыню отдали, о сопротивлении - сколько уж, двести лет и не помышляли. Я чувствую, знаю, что не так, но ведь и факты...
   - Детский разговор. Да и дети испорченные. Что хитрого, ясно кем и испорчены. Не знаю, какие тебе факты... А смерть князя Михаила Черниговского, не дрогнувшего пред Батыем, когда предложили идолу поклониться, не факт? А Роман Рязанский - перед Мангу-Тимуром, принявший смерть на костре, а великий князь Михаил Ярославич, убитый Узбеком, растерзанный татарами в этой самой орде?..
   - Вот-вот, - обрадовался Лев Ильич. - Я знал, что так, вот темнота моя! А то, понимаешь, разговор, что, мол, евреи перед Римом не дрогнули, пока их не истребили и Иерусалим не перепахали, но все равно еще через семьдесят лет у них Бар-Кохба объявился, а ведь великий Рим - не кочевники. А русские, мол, князья потянулись за ярлыком к этим самым кочевникам...
   - Вон оно что, - усмехнулся Саша. - Так бы и говорил, а я в таких дискуссиях не участвую, доказывать русское мужество перед еврейским хитроумием - не берусь. Уволь.
   Лев Ильич уже сидел в кресле, Саша за письменным столом, поигрывая ножом слоновой кости.
   - То есть, почему "хитроумие"? Бар-Кохба действительно был воин - ничего не скажешь.
   - Да уж и поговорили. Если б не Россия и добрались татары до Рима, хоть и в пору его величия, то ж сказал - кочевники! Ну да, нелепо и говорить.
   - Конечно! - все радовался Лев Ильич. - Да хоть Карамзина вспомнить, а ведь еще, кроме Батыя, - Тамерлан, страшная история, если б они до Европы добрались...
   - Да уж надо бы кой-кому мозги вправить, - Саша опять усмехнулся.
   - И все-таки что-то тут мне не ясно. Дело не в отдельных фактах мужества, пусть они и характерны - а если любишь, душу народа объясняют - но все-таки смириться внутренне, добровольно, ну не добровольно - из страха, забыв про реки крови и варварство, низость, идти за подачкой - а ведь не год, не десять, даже не сто лет. И ведь тысячи и тысячи людей. А какие пространства - где там Орда, за тридевять земель! А мы еще перед евреями недоумеваем - современными, я имею в виду, которые в немецкие печи шли, как стадо. Или это такое христианское смирение - не у евреев, а здесь, в России?..
   - Я тебе сказал, - резко оборвал Саша. - Я про эти параллели рассуждать не намерен. А что до того, что государственная катастрофа и народное бедствие, не сравнимое ни с чем - "погибель земли русской", как современник выражался, что это народ сломило - тут всего лишь твое невежество или, как сам же выразился, отсутствие любви - да откуда б она в тебе, любовь, я имею в виду? Для русской культуры татары не стали никаким переломом, никак ее не остановили, может быть, только переместилась к северу. Запустело то, что было уничтожено - из Киева на полудикий Северо-Восток, как историки говорили. Хотя какая там дикость, когда в самом страшном тринадцатом веке, кроме летописи, и Патерик Печерский начинался, Толковая Палея - вот, кстати, противоиудейская полемика. А литургические труды митрополита Киприана, а то, что в его время на Руси был установлен праздник Григория Паламы - это ль не свидетельство духовной мощи?.. Да тебе и не понять! А сколько рукописей, какой поток их хлынул, сколько переписывалось в монастырях, а творения Святых Отцов: аскетика Василия Великого, Исаак Сирии, "Лествица" Иоанна Лествичника, Максим Исповедник, отрывки творений Симеона Нового Богослова, творения об исихии... А ведь не токмо переписывалось - было кому читать! Да уж четырнадцатый-то век - век преподобного Сергия! А расцвет иконописи означает что-то? А спор между Москвой и Царь-градом, а эсхатологические ожидания, апокалиптические настроения, первая идея о "Третьем Риме"? Какое ж духовное оскудение, когда такая немыслимая в ту пору в Европе - духовная высота, напряженность? Вот что характерно, что народ объединило и спасло... Правда, зачем это тебе? - опять оборвал себя Саша. - Если ты про Бар-Кохбу...