Светов Феликс. Отверзи ми двери

   - Что вы, как же, раз ждут. Может, у вас еще когда будет время...
   - Нет, нет, - перебил Кирилл Сергеич. - И разговору про это нет... Вон, кстати, автоматы...
   Они пересекли бульвар, перешли улицу, остановились возле телефонных будок. Кирилл Сергеич вытащил записную книжку.
   - У вас нет монеток? - спросил Лев Ильич. - Я без гроша остался, на работу бы позвонил и Маше - кто меня там разыскивает?..
   Он набрал редакцию, машбюро.
   "Ой, как хорошо! - откликнулась Таня. - А к вам через час зайдет товарищ. Он уже второй раз звонит, я сказала, чтоб к концу дня."
   - Какой товарищ?
   "Говорит, Федя..."
   - Федя? Какой еще Федя?.. А? Фамилии не сказал?.. Ну пусть завтра, что ль, позвонит, а может я и сегодня успею, к самому концу или чуть попозже. Ты не задержишься?
   "Наверно. Не знаю еще. И Крон про вас спрашивал."
   - Ну и ладно. Пусть спрашивает. Скажи, звонил, что, мол, пишет. Да что хочешь, то и скажи. Как у тебя?
   "Ничего. Все так же. Опять вдвоем с Лидой. Ушел тот артист, как вы и сказали. А вы-то как, где?"
   - А нигде... Да, - вспомнил он, - я с отцом Кириллом сейчас, хочешь поговорю про тебя?
   "Ой! - испугалась Таня. - Даже не знаю... Спросите, можно к нему прийти? Хорошо?.."
   Он набрал номер Маши.
   "... Слава Тебе, Господи, объявился. Что с тобой? Позвонил бы хоть. А тебя Вера разыскивает."
   - Вера?
   "Очень нужен. И телефон оставила. Запиши."
   - Я запомню.
   "Ну как ты, что?.."
   - А знаешь, Маша, я с Игорем познакомился. С твоим Игорем. Я и подумать не мог, что у тебя такой парень...
   "Ну конечно, ты про меня чего только не думал. Парень как парень. Дурачок еще."
   - Я приду, Маша, обязательно. Я тут с отцом Кириллом.
   "А!.. Ну, слава Богу. Вы не у наших ли были? Как там?"
   - Плохо. Хоть мне-то и хорошо было. Но я все про себя...
   Кирилл Сергеич рядом все еще разговаривал. Лев Ильич подумал и набрал третий номер.
   "Алло? - услышал он. - Веру?.. Сейчас, будет вам Вера..."
   "Лев Ильич! Господи, как хорошо!.. - Странно как, мелькнуло у Льва Ильича, ну все мне рады, надо ж! - Ты мне очень, очень нужен..."
   - Прости меня... - начал было Лев Ильич. - Впрочем, это не оправдание, но я...
   "Перестань, какое прости! Я, понимаешь, я хочу тебя видеть. И хочу, и нужно, - повторила она. - Приходи сейчас."
   - Сейчас не могу.
   "А когда можешь?"
   - Попозже.
   "Записывай адрес... Я у подруги. И ночевать здесь буду. Приходи в любое время, хоть в двенадцать часов... Записал? Придешь?"
   - Приду, - сказал Лев Ильич и повесил трубку...
   - Поговорили? - смотрел на него Кирилл Сергеич.
   - Чудеса какие-то - всем я вдруг нужен оказался, все мне рады... А вам... надо идти?
   - Надо, - сказал Кирилл Сергеич. - Только я не пойду, или... видно будет. Двинулись?
   Они опять вышли на бульвары. Начинало смеркаться, чуть подмерзло, темнели следы на свежем снегу, Кирилл Сергеич так свободно шел - ну просто милый, добрый, такой близкий человек.
   - Я так и знал, что вы на этом споткнетесь, а ведь надо же, и не смог вас ничем упредить! Моя, моя в том вина... - повторил он. - Ну да уж чему положено случиться... Не велика, говорят, заслуга остаться в благочестии, когда ничто тебя от него не отвращает. А великие это искушения или малые - не нам судить, а малые еще посерьезней, это для того, быть может, чтоб учились не переоценивать себя, на себя не полагаться.
   - А на кого ж тогда, к вам каждый раз бежать?
   - На Бога. А больше у нас с вами никого нет... Ну, я вам про себя сейчас расскажу, почему я осмеливаюсь про это говорить, хотя бы так, как вам намереваюсь сказать. А то б и совсем права не было... Вы Федора Иваныча помните? А это как раз и случилось, вы только год-два как исчезли, тогда, одним словом, как меня Маша с Фермором разыскали. Это он верно сказал Алексей Михалыч, если б не Фермор, неизвестно, что б со мной и было - кто б меня взял в семинарию?.. Ну а время помните какое - еврейские дела начались, таким пахнуло ветерком... Вы в Москве были?
   - На Дальнем Востоке.
   - Да? - глянул на него Кирилл Сергеич. - Ну знаете, наверно, все равно. Но мне-то это что было, я уж потом все припомнил, оценил. А у Федора Иваныча всегда свои дела на кладбище, тоже фабрика, я вам скажу, а тут еще знаменитое кладбище, и не как Новодевичье - музей, там высшие сферы, а тут - самая коммерция. Все время какие-то дела с могилками, он хоть и последний человек по чиновной линии, а по сути, может, и первый - многое от него зависело. Тем более, он там всю жизнь, все на свете знал. Мрачный он был человек, никому, мне кажется, не открывался, мне иной раз думалось, большой грех у него на душе, страшный... И вот, раз приходит к нам, в ту самую комнатушку, женщина. Еврейка. Старая, жалкая, таких уж и нельзя не обидеть, особенно если кто к тому имеет пристрастие или склонность. Она знала Федора Иваныча, он много лет присматривал за ее могилкой. Прямо с порога начала плакать: что ж, мол, такое, прихожу, а там у меня люди, копать будут. Где, какие люди? - это Федор Иваныч, забыл он ее, что ли. Она объясняет. Я, говорит он, ничего не знаю и к этому участку отношения не имею. Да как же, когда всегда, мол, к вам приходила. Ну было ко мне, а теперь не так. Но вы ж человек, вы должны понять, там муж и сын похоронены. А фамилия? Эппель, Абрам и Михаил. Вот что, гражданин Абрам, это он говорит - Федор Иваныч, идите-ка отсюда, зачем ко мне домой пришли? Как зачем? - она все не понимает. - Я всегда к вам приходила. То, мол, всегда было, а теперь идите, пока я с вами по-доброму говорю... А я тут, как на грех, и оказался. Федор, мол, Иваныч, так это не те, что вчера приходили, место у вас просили и вы нашли забытую могилку? Наверно, ошиблись, какая ж забытая, когда вот она - живой человек... Он на меня вызверился: а ты чего лезешь? Тогда я ей говорю: идемте-ка, гражданка, в контору, мы все это выясним. Не смей, говорит, не лезь не в свое дело. Но я уж чувствую, не могу стерпеть. Я всегда перед ним робел и благодарность чувствовал, знал, что он не отец, подобрал меня, вырастил... Пошли мы с ней. Она совсем потеряная, плачет, все в толк не возьмет, что с Федором Иванычем случилось. А в конторе тоже концов не найти, да потом, чувствую, есть концы, но их специально прячут. Какое-то начальство надо было ублажить. Родственника чьего-то. Вижу, лгут ей в глаза. Идемте к могилке, говорю. Приходим. Действительно, люди, могильщика ждут - да не могильщика, а Федора Иваныча, кого ж, его участок. А могилка - верно - без оградки, без памятника, летом там, может, и цветочки, а тут весна - уж такая бедность, одна ржавая табличка, да и та валяется рядом. Она как увидела, схватила табличку, в голос зарыдала. Я им объясняю, так, мол, и так - ее могилка. А ты кто такой? - важные, в шляпах, из тех, что тогда в машинах ездили. Да и сейчас пешком не ходят. А тут Федор Иваныч идет, они к нему, резко, видно, сказали, как припечатали. Он кровью налился. Подошел к ней, вырвал табличку и сказал что-то. Что - я не слышал, но что-то, видно, страшное сказал - она как в столбняк впала. А вокруг пусто - ни души, это в дальнем углу кладбища, лес, черные деревья, да и дело под вечер. Потом он ко мне подошел, вплоть, я его лица тогдашнего вовек не забуду. И ударил меня... Я не сразу в себя пришел. А очухался - никого. Ни тех - в шляпах, ни Федора Иваныча, ни женщины. И таблички той нигде нет...
   Они остановились на перекрестке, впереди была площадь в развороченной грязи, пустая, но тут открылось движение и лавина машин, разбрызгивая жидкую кашу, хлынула мимо. Они переждали и перешли на следующий бульвар.
   - ...Больше я не был дома, - сказал Кирилл Сергеич, - а потом меня Маша нашла.
   - Страшно как... Как здесь жить страшно... - думал вслух Лев Ильич. - Вы говорите, любовь? Ведь и ее чем-то кормить нужно. Иначе она будет абстракцией, риторикой или... как вон я услышал, лакейством.
   - Страшно, - согласился Кирилл Сергеич. - Не знаю, правда, нужно ли кормить любовь. Чем? Доказательствами, объяснениями? Я с этого и начал наш разговор, что они ей - любви - не только не нужны, они не способны ее вместить. Или она есть, или ее нету, и ничего тут не поделаешь. Простите уж за резкость... Вот так... Хотите присесть? Не замерзли?..
   Они сели на скамейку, мимо шли люди, фонари уже зажглись. "Неужто и у каждого что-то такое? - подумал Лев Ильич. - Не у меня ж одного? Как они все живут с этим?.."
   - Серьезная жизнь, - сказал Кирилл Сергеич. - Или страшная. Это как вам угодно. Только ведь и обманывать себя нельзя. Но если сможешь преодолеть тогда свет увидишь, тот самый, который и во тьме светит... Какая луна сегодня, глядите!..
   Лев Ильич глянул: оказывается, и небо здесь было, и луна, действительно, полная взошла, и нужно было - куда денешься? - как-то со всем этим жить.
   - Я к тому это вам рассказал... А знаете, - перебил себя Кирилл Сергеич, я вам первому это рассказал. Сколько лет прошло, никогда не рассказывал. Даже Дусе. Самому страшно вспомнить... Чтоб вы поняли, что я могу, что у меня есть право про это думать... Ну хотите узнать, что и как я думаю?..
   Он помолчал. Лев Ильич закурил и вдруг успокоился. "Нужно ведь как-то со всем этим жить", - повторил он про себя.
   - Я священник, - начал Кирилл Сергеич, - мне приходится ежедневно говорить с десятками людей - и на исповеди, и так, по самым разным случаям. Чаще всего люди жалуются - то у них плохо, это не хорошо: и болезни, и обиды, и горести, и страсти, и падения - с радостью редко кто приходит в церковь. И о евреях, конечно, много разговоров. Живет, представьте, человек в коммунальной квартире, в комнатушке пять, а то и семь человек. Дети, родители, старики. А сосед - вдвоем с женой, в двух комнатах, - еврей. Приходит женщина в магазин, стоит в очереди - устала, раздражена, а тут из-под прилавка продавщица-еврейка "своему" что-то такое отпускает. А еще на работе - мастер-еврей прогрессивку не так вывел. А ведь вся жизнь из этого и складывается: дома, в магазине, на работе. Везде евреи! Они нас давят, они всюду продвигаются, от них житья нет мало их Гитлер поубивал!.. Вот вам самый элементарный и, заметьте, самый распространенный антисемитизм. Что тут объяснишь: что в соседней квартире, уж наверно, наоборот - русский живет в двух комнатах, что в соседнем магазине русская продавщица тоже самое выделывает, а к тому, что нашу жизнь сегодня пакостит, к власти, евреев и близко не подпускают? Разве объяснишь человеку, если весь его мир ограничен кухней, если все проблемы этим кончаются, если он голоден, живет в тесноте, болен, сын пьет - и он на весь свет раздражен? Что тут объяснишь человеку, когда корень этого всего - до омерзения к евреям включительно - даже не в социальном уродстве, а в том, что человек не утвержден в любви Божией, не знает, что все мы создания Божии - евреи ли, язычники, эллины, что тот, кто истинно верит, находится в такой радости, что и не способен не то чтоб кого-то осудить в своей беде, но всем желает одинаково добра, ибо знает, что все - язычники и евреи - так же точно Бога славят. Или, как говорил один замечательно духовный человек - Макарий Глухарев, современник Филарета Московского: нет народа, говорил он, в котором бы Господь не знал своих, нет той глубины невежества и омрачения, до которой Он бы не снисходил. Да кто, мол, он такой, чтоб судить о незрелости какого-то народа к вере во Христа, Который за всех человеков пролил Кровь Свою на Кресте... Это вот единственный уровень для такой темы, а на уровне кухонном мы эту проблему не разрешим, и тут даже говорить не интересно. То есть, говоря проще, антисемитизм непременно в неверии, а все остальные объяснения - исторические, социологические, до физиологии - это все лукавство, чтоб не сказать больше. А уж мне вам, тем более, незачем про это говорить, вы больше меня знаете. Но есть тут другая сторона - высшая, о которой мыслить важно, потому что в ней тайна, существенная для каждого христианина...
   Он опять замолчал, а Лев Ильич сейчас думал о том, какое ему счастье выпало встретиться с этим человеком и как ему повезло все-таки в жизни... Тут он портфель ощутил под боком и усмехнулся горько: "Действительно, везет, ничего не скажешь!"
   - Прежде всего, это правда, реальность, а потому и следует знать ее, не пугаясь здесь самых тяжких и соблазнительных антиномий, - сказал Кирилл Сергеич. - Я так думаю, что и русский шовинизм, и отвратительная еврейская исключительность здесь и коренятся - в робости мысли, чтоб не сказать трусости, в неспособности сказать самому себе правду... Это удивительная тайна, а меня всегда поражает в ней стройность, законченность замысла - ну как чуда какого-нибудь из постигнутых человеком законов природы - о движении звезд, о сохранении энергии или система элементов. Если говорить догматически, евреи внеисторический народ - это основной ствол человечества, его онтология Евангелие от Луки в обратной генеалогии возводит евреев к Адаму. Разумеется, если речь идет о родословии веры - не просто о крови, о тех, в ком сказался Промысел... Но если взять и историческую точку зрения - с Авраама, то и тут нет никакого противоречия, ибо нам дано Откровение о Боговоплощении Христа по человечеству иудея, Сына Давидова. История не знает другого народа, произошедшего от одного человека, от братьев, от одной плоти. Этот народ существует уже тысячи и тысячи лет, а где другие - греки, римляне или вавилоняне? Этот народ поклоняется Одному Богу, из рук Которого он получил Закон, сохранил Книгу, заключавшую в себе этот Закон, во всех превратностях своей истории. Как это произошло и стало возможным? Вам скажут: очень просто, Бог избрал народ, назвал Своим, спас, охранял, а потому сохранилось Слово. Но почему именно этот, не другой - всего лишь по произволу, прихоти, или потому что он лучше прочих?.. Да вы сами говорили мне о том, что задавались этим вопросом, и отвечаете: нет, не потому, а так - избранный, значит тот, который избран - и все. Но все-таки, что это такое, и можем ли мы в это проникнуть?.. Если вы будете внимательно читать Библию, то увидите одну странность - эта Книга, тысячелетиями сохраняемая с таким трудом и тщанием, которую евреи заключили в Ковчег Завета и так берегли, их же самих бесконечно обличает, причем с такой огненной яростью, что никакому антисемиту и не приснится. Да вы это сами заметили, только что мне рассказывали о своих разговорах? Им предсказаны в этой Книге самые страшные беды и испытания - и плен у вавилонян, и разрушение храма, и рассеяние, даже их духовная нищета и ослепление - и не просто как результат стихийных бедствий, но за их собственные пороки и преступления перед им же данным Законом. Об этом говорится беспощадно, страстно и подробно. Зачем же они хранили эту Книгу, выставившую их, мягко говоря, в таком явно неприглядном свете? А потому, что кроме проклятий и разоблачений там есть и другое, а именно непререкаемое свидетельство избранничества, о чудесах, сопровождавших их историю, об обещаниях неизменно выполняемых. Кроме того, Книга написана не просто, а вернее будет сказать, ее простота не всем доступна, так что желающий может прочитывать ее так, как он хочет, и коль он представил себе, что раз Господь избрал его народ и подтвердил это избрание бесчисленное число раз, рассеивая полчища врагов, осушая моря, осыпая их манной, то сбудется и все остальное. И в конце концов нет нужды соблюдать Закон - зачем? - ибо все равно сбудется, словно уж и не Бог их избрал для Своего Замысла, а они сами стали народом избранным, что только Бога связывают Его обязательства, народу же остается лишь дожидаться обещанного. Потому все страшные пророчества и сбылись, что народ не мог их услышать, ими пренебрег, Библия, как и было предсказано, осталась для евреев Книгой запечатанной. Но именно поэтому - слышите, поэтому! - они Ее и сохранили, потому как не смогли понять, а увидели в ней всего лишь Обетование о своей исключительности и понятое примитивно-земно предсказание о своем могуществе. И Господь, конечно, знал, что так именно и будет, что в силу своей чувственности, плотскости, страстей, мечты всего лишь об удовлетворении своей похоти они ничего другого и в чудесах, сопровождавших их историю, не увидят. Они так были в этом уверены, убеждены до сих пор, что не заметили Мессию, о Котором Господь через пророков их бесконечно предупреждал. Библия и сегодня для них запечатанная Книга, Бог потому их и избрал, что все про них Ему было известно, что это их непонимание главного и сохранит Завет, что и в рассеянии они останутся Ему верными, понесут Его всему человечеству, ожидая при этом для себя чуда только здесь - на земле...
   - То есть, обманул их? - с недоумением спросил Лев Ильич.
   - Почему обманул! Разве им не дан был Закон, который следовало всего лишь соблюдать, и разве не явлены чудеса, свидетельствующие о непреложности обещанного в случае исполнения этого Закона? Разве они избрали себе Бога, а не Он их? Я проходил мимо, говорит Господь через Иезекииля, и увидел тебя, дщерь Иерусалима, при рождении выброшенной на поле по презрению к жизни твоей, и не омытую водой для очищения, брошенную на попрание в кровях, и сказал тебе: "в кровях твоих живи!" Умножил тебя, ты выросла, а увидев наготу твою, простер воскрилия риз Моих и покрыл наготу и вступил в союз с тобой, и ты стала Моею, дал платья, украшения, золото и серебро, и ты достигла царственного величия, и слава о твоей красоте пронеслась по всем народам. Но ты понадеялась на красоту свою, воспользовавшись славой, стала блудить и расточала блудодейством и хлеб Мой, и сыновей, которых ты родила для Меня... Так говорил Господь через своего пророка: "вы будете Моим народом, а Я буду вашим Богом", - вот что сказал Господь. А потому следовало не требовать и ждать, а всего лишь исполнять Закон... Какой же обман - разве вы не видите здесь - надежду? Какой же обман, когда Он послал Сына Своего Единородного, о Котором предупреждал и в этой Книге бесконечно - и о месте рождения, и о Его проповеди, и о том, как Он будет предан, оклеветан, замучен, даже о том, что Ему дадут желчь и уксус, проколят копьем, что Он воскреснет в третий день, сядет одесную Отца и все народы Ему поклоняться. Разве это обман, а не Замысел, не пророчество, внутренний смысл которого они не могли или не захотели понять? Мессия, Которого они со всей своей невообразимой страстью ждали, был для них всего лишь тем, кто явится их наградить и распределить для них же блага, а не Тем, Кто возвестит через них Новый Завет всем, призвав сначала к покаянию и очищению. Но кроме того Замысел и в том, что если б столь страшный для них, а вернее - для их страстей и похоти - смысл им открылся, они б не хранили Слова, если б они поняли и полюбили Мессию, их свидетельство не было б столь ценным, абсолютным. А то, что они распяли Спасителя и по сю пору Его не признают, именно это и делает их свидетелями истинными, а пророчество безупречным.
   Лев Ильич был потрясен.
   - Но не кажется ли вам, - спросил он, - что такое толкование делает Израиль всего лишь каким-то... инструментом, что ли, средством, но не целью?
   - Не Израиль, - сказал Кирилл Сергеич, он как-то это устало сказал и потух даже. - Я, может быть, излишне горячо говорил, простите. Не Израиль, а евреев, не сумевших проникнуться духовным смыслом Обетования, стремящихся извлечь только выгоду из своей веры. Я бы гордился, будь я евреем, тем, что принадлежу народу, среди которого явился Спаситель, рожденный еврейкой. В этом и есть трагическая антиномия истории избранного народа, не похожая ни на одну другую - единственная в своем роде. В том, что в нем всегда были отпавшие и истинно верующие, праведники, те, кто сумел прочесть, услышал пророчества, не только обличавшие павших, но говорившие о необходимости шага дальше. "Вот наступают дни, когда Я заключу с Израилем Новый Завет, говорит Господь через Иеремию, не тот, что с отцами, когда выводил их из Египта, тот они нарушили, хотя Я оставался в союзе с ними, когда Я вложу Закон Мой в их внутренности и на сердцах напишу его". Следующий шаг, ставший возможным только благодаря Искуплению. Да, среди этого народа родились апостолы, понесшие благовестив всем языкам, но трагедия в том, что среди них всегда были гонимые, вплоть до погромов и газовых камер, и гонители - вплоть до воинствующего, ставшего властью, атеизма... Вы говорите средство не цель? Чем же была Смерть на Кресте - разве не средством спасти человечество, всех людей, человека, павшего еще в доисторические времена?.. Средство? Но разве Господь не дал избранному народу свободу в выборе меж добром и злом - дал им Закон, но они им пренебрегли, дал им пророчества о Сыне Человеческом, но они Его распяли! Сам образ, облик Того, Кто был Богом, Его жалкая жизнь и позорная смерть, путь, к которому Он звал, требующий оставить все, ради чего они жили и страдали - все это настолько противоречило тому, что им, как они полагали, было обещано, что тут и сомнений не оставалось: "Распни! Распни Его!.." Вы говорите, мое толкование? Это скорее весьма традиционное для христианина прочтение Откровения - и для католиков, и для современного православия...
   - В чем же тайна? - спросил Лев Ильич, ему и страшен и поразительно ясен становился путь, которым ему предстояло теперь идти.
   - А в том, что Обетование, данное Аврааму, сохраняет свою силу и по сей день, ибо родство евреев с Христом и Его Матерью, связь крови не может быть прервана - по слову апостола, если корень свят, то и ветви: "Неужели Бог отверг народ свой? Никак... Не отверг Бог народа своего, который Он наперед знал... Ожесточение произошло в Израиле отчасти, до времени..." Здесь самое важное непрерываемость избранничества, Израиль не только спасется, но спасется, потому что постоянно приходят евреи ко Христу. Это и есть тот святой остаток, те, кто несут на себе тяжесть двойного креста - распинаемые за Христа и со Христом. Израиль спасется, и это невероятный процесс, с которым связаны пророчества о конце времени. Это, конечно, долгий процесс, ибо он будет зрелым плодом, таинственно созревающим на корне маслины природной. Только "пока войдет полное число язычников", как говорит апостол, когда Израиль воскликнет: "Благословен Грядый во имя Господне!" Здесь тайна и здесь трагедия - помните Евангелие от Иоанна? "Бе Свет истинный, иже просвещает всякого человека грядущего в мир. В мире бе, и мир тем бысть, и мир Его не позна. Во своя прииде, и свои Его не прияша. Елице же прияша Его, даде им область чадом Божиим быти, верующим во имя Его: иже не от крови, ни от похоти плотския, ни от похоти мужеския, но от Бога родившася..."
   Лев Ильич поднял голову - это было поразительно: они сидели на бульваре, в центре города, страшную историю которого, как ему казалось, он теперь понимал, мимо торопливо шли по своим делам люди, над ними сияла луна, а в ушах звенели слова апостола: "В мире бе, и мир тем бысть, и мир Его не позна..."
   Он схватил руку Кирилла Сергеича и крепко, благодарно сжал ее.
   - Был такой в прошлом веке у нас в России человек, - сказал Кирилл Сергеич, мягко ответив на его движение, - Дрейзин. В самом конце века умер. Служил казенным раввином чуть ли не в Бердичеве, а потом, за три года до смерти, крестился и стал епархиальным миссионером. У него была молитва - я ее запомнил: "Господи! сними с моего народа проклятье гордости, высокомерия и самомнения, проклятия слепоты и ожесточения, чтобы они сделались способными постигнуть святость Твою и истину о Тебе! Открой мои уста, о Господи, чтобы слова, которые я им говорю, были бы Твоими, чтобы они вошли в их сердца, как огненные стрелы и как жало скорпиона в их совесть, чтобы Израиль одумался бы, наконец, и нашел бы спасение в Тебе..." Вот какое сердце, какая боль и какая вера. А что до Флоренского, вам, как я понял, приводили вырванные цитаты, намеренно вне контекста. Мысль, конечно, искажена. Но, как я понимаю, эти его заметки результат какого-то трагически-безрадостного прочтения Писания. А ведь Благая весть - весть о спасении, прежде всего. Почему ж надрыв в этой мысли о неотвратимости подчинения Израилю?.. Но что делать, и у такого человека могли быть заблуждения, или минута такая?..
   - Что ж мне, как быть? - задохнулся Лев Ильич, мысль и решение готовы были уже сказаться в нем.
   - Есть тут одна страшная сторона, коль мы о нашей сегодняшней жизни думаем, ее и произнести-то боязно... Не было обетования о создании еврейского государства - было только о рассеянии. Эта осуществившаяся сегодня вековая мечта дело рук не Божиих, а человека, а потому и сохраниться оно может только человеческими руками. Можно ли тут на чудеса рассчитывать? И потому, знаете, я вам сейчас странную вещь скажу, а вы ее сразу забудьте. Но когда я про это думаю, то был бы евреем, а не священником - уехал бы туда и взял в руки автомат. А ведь я русский - из русских русский... Вот вам еще одна маленькая антиномия. Но разумеется, слабость моя, несовершенство. И за эту мысль мне каяться и каяться, - и он первый раз за весь разговор как-то прямо по-мальчишески широко, хоть и невесело, улыбнулся.