Светов Феликс. Отверзи ми двери

   Вторая сестра Льва Ильича - Рита, невысокая толстушка, курносая и розовощекая, взяла мать под руку и вывела на дорожку. Ира продолжала возмущаться, теперь она обращалась к даме в пенсне. Остальные стояли молча. На мужиков, весело шлепавших глину, Лев Ильич старался и не смотреть. И тут он увидел давешнего старика-еврея. Он тихонько стоял возле самого гроба, поглядывая на всех печальными глазами.
   "А ведь он здесь единственный, кто понимает смысл происходящего, - странно так подумал Лев Ильич. - Не про то, как все это жалко, безобразно, а про что-то несравненно высшее..." И он так ясно почувствовал смерть, глядевшую ему прямо в глаза с тихого, только у него одного здесь безмятежного лица Яши. Все была такая чепуха рядом с этим - и грязь, которой они все были облеплены с ног до головы, и пьяные рожи удалых могильщиков, и возмущение дамы в пенсне, и Ирин гнев. Только вот тетя Рая с ее тихим горем как-то вписывалась в то, что здесь происходило на самом деле, да еще мокрые черные ветви деревьев, мокрая ворона, низко пролетевшая над ними, да тучи, готовые вот-вот прорваться снегом ли, дождем...
   - Готово! Кто тут у вас главный? - крикнул веселый мужичонка, тяжело вылезая из ямы в грязи по горло. - А вы сомневались - сам бы полежал, да дел много!..
   - Прощайтесь, - сказал второй, в шапке, и полез к гробу с молотком в руке.
   Тетя Рая отчаянно заплакала, припав к Яше, все топтались вокруг, потом Рита мягко, но настойчиво оторвала ее. Сестры поцеловали отца в лысый сморщенный лоб.
   Лев Ильич подошел вплоть, глянул на такое непривычно спокойное лицо Яши, неожиданно для себя широко перекрестился и поцеловал его. Он еще не успел распрямиться, как кровь бросилась ему в лицо, пот залил глаза: "Что это, успел подумать Лев Ильич, - страх, неловкость за, уж конечно, показавшийся всем явно нелепым жест, желание выделиться?.." "Какой же может быть жест перед открытым гробом!" - крикнуло что-то в нем.
   - Как вам не стыдно! - гневно блеснула на него из-под пенсне дама. - Он еврей!..
   - Он мой дядя, - сказал Лев Ильич. - И я тоже еврей.
   Гроб накрыли крышкой в алом шелку, застучал молоток, они подняли гроб, но опять застряли меж решетками. Тогда могильщик перелез через соседнюю ограду, гроб втащили туда, а уж там приняли его, оскальзываясь на глине, два других мужика, подвели веревки, и красный шелк тяжело плюхнулся в вязкую жижу.
   - Дайте и мне бросить, и мне! - плакала тетя Рая, но Ира не пускала ее, боясь, что она увидит могилу, и тетя Рая все плакала, зажав в горсти землю.
   - Да пусти ты ее! - сказал Лев Ильич. - Давайте, тетя Рая, я вам помогу.
   Он протащил ее возле себя, она продвинулась еще, глянула и, всплеснув руками, кинулась к Льву Ильичу обратно.
   Могильщики работали быстро и молча, не останавливаясь, пока не забросали могилу, положили сверху венки, и уже было не так страшно.
   - Да вы не расстраивайтесь, - сказал Ире тот, что заколачивал гроб. Через пару месяцев подсохнет, она даст осадку, подсыплете и можно памятник ставить. Даже лучше, а то б, если летом, еще целый год ждать.
   Они выбрались на дорожку. Старик-еврей держал в руке свою ермолку, черный, прошлогодний листик прилип к мокрой, лысой, как шар, желтой голове. Он бормотал, не останавливаясь, когда все проходили мимо него.
   Лев Ильич положил в ермолку мятую рублевую бумажку.
   - Помолись за него, отец, - сказал он.
   - Помолюсь, - ответил старик, подняв на Льва Ильича умные глаза. - А вы, я вижу, тоже молитесь?.. Какой у вас, я гляжу, странный кадеш. Эх, аид, аид...
   Старик прошел мимо Льва Ильича, остановившегося у лужи помыть ботинки и пошлепал дальше, чавкая спадающими с ног галошами. Остальные ушли далеко вперед. Льву Ильичу мучительно не хотелось их догонять, ехать снова вместе, да еще Ира просила зайти к ним. Но ведь обидятся, да и нехорошо, не простившись...
   Он догнал старика, продолжавшего что-то бормотать себе под нос.
   - Послушайте, - сказал Лев Ильич, - у вас здесь выпить можно? Холодно, боюсь, заболею.
   - Где ж еще выпить? - поднял на него глаза старик. - Но вам, наверно, лучше вон с ними, - он ткнул пальцем назад, где весело перекликаясь, звенели лопатами могильщики. - Вы совсем гой, зачем вам пить с таким, как я?
   Лев Ильич достал пять рублей и протянул старику.
   - Я вас тут где-нибудь подожду.
   - Ну если молодой человек не брезгует старым евреем... - Он схватил деньги и тут же исчез в боковой аллейке.
   Лев Ильич прошел еще немного вперед, тоже свернул и прислонившись к ограде вытащил сигареты. "Анна Арсеньевна Гамбург, - прочел он. И пониже, Урожденная Голенищева-Кутузова". Он поднял голову - в сером камне было высечено изображение: в полный рост стояла немолодая, круглолицая женщина в вечернем платье, а перед ней на одном колене мужчина с кривым носом приник к ее руке. "А, и он тут..." - понял Лев Ильич, когда прочел еще ниже: "Петр Юдович Гамбург". "Кто же раньше - Анна Арсеньевна или Петр Юдович? - нелепо думал Лев Ильич. - Вот они - Ромео и Джульетта с нашего еврейского кладбища..." Он повернул голову - этот памятник был поменьше, скромнее: шестиконечная звезда в левом углу, а под ней надпись: "Всю жизнь мы берегли тебя, но неумолимая смерть тебя вырвала. Человеку большой души и редкого обаяния. Мордухай Ягудаевич Глизер"...
   Памятники стояли тесно, один к другому - лес памятников, черные ограды сливались с черными сейчас, мокрыми деревьями, и показалось вдруг Льву Ильичу, что какой-то огненный смерч пронесся здесь, выжег все вокруг и только черные несуразные пни свидетели того пожарища...
   - Не слышите, молодой человек? а я вас издалека кричу... - старик с любопытством поглядывал на него из-под своей ермолки. Они свернули еще на какую-то дорожку, еще куда-то и вышли с тыльной стороны к зданию кладбищенской конторы, как понял Лев Ильич. К ней примыкали сараи, склады, мастерские, что ли, здесь грязь была особенно жирной, валялись огромные камни - будущие памятники, чуть дальше стучали молотки, были слышны голоса...
   - Сюда, сюда давайте, - старик толкнул неприметную черную дверь сарайчика и исчез там. Лев Ильич шагнул следом.
   Это было тесное помещение, заваленное железным хламом, ржавыми прутьями от оград, проволокой, трубами... Тусклое оконце едва освещало стол на двух ногах, прибитый одной стороной прямо к стене. Старик рукавом пальто вытер стол и выставил бутылку водки, коробку консервов, сверток в промасляной бумаге и полбуханки черного хлеба. Все это он доставал с видом фокусника из неприметного внутреннего кармана своего долгополого пальто.
   - Прошу, молодой человек! Сесть только не на что... Эге! найдем и сесть... - он выкатил из угла загремевшую пустую бочку и крякнувший от удара ящик в ржавых железных полосах.
   - Как вам мой ресторан?
   - Мне хорошо, - сказал Лев Ильич. Главное, он был рад тому, что тут его не найдут родственники, уж наверно забравшиеся в дожидавшийся их автобус.
   - Стакан один, извиняйте... - старик вытащил из того же кармана, запустив туда руку по локоть, мутный стакан и обтер грязным носовым платком. Потом достал из-под стола топор, ловко вскрыл коробку с кильками и разрубил хлеб на несколько кусков.
   В бумаге оказалась колбаса, нарезанная толстыми ломтями. Он сковырнул ногтем алюминиевую крышечку с бутылки.
   - А как вас называть, если, конечно, не секрет?
   - Лева, - сказал Лев Ильич. - А вас?
   - Ну а меня в таком случае Соломон.
   - Так неудобно, а по отчеству? Вы постарше будете.
   - Думаете, это имеет значение? Когда нас положат в ту воду - кто постарше я имею в виду? Нет. Здесь становишься философ. Меня зовут Соломон Менделевич, если вас это интересует.
   - Ну а меня Лев Ильич.
   - О! Хорошее имя. Ваш папа был не Илья Репин - известный художник? Я подумал, если вы креститесь, то наверное у вас были благочестивые родители... Я шучу, шучу, Лева, вы не обижайтесь на старого Соломона. Нас, евреев, мало, это только антисемитам кажется, что мы как песок морской, гвоздь им в печенку. А откуда нам быть, когда одних повыбивали белые, хай им на том свете будет жарко, других красные, чтоб и этим не скучалось, третьих зарезал Гитлер, чтоб он подавился, четвертые теперь побежали на историческую родину, где кушают хлеб обязательно с маслом, а вы начали креститься? Я вас спрашиваю, с кем теперь выпить старому Соломону, который не может не выпить, такая у него работа?.. Пейте, Лева, и не сердитесь на меня. Я понимаю, у вас трудная жизнь: один поступает в партию и ему дают за это автомобиль "жигули", другой идет в церковь, рассчитывая получить свои "жигули" там. Только я скажу вам по секрету: там автомобиль не нужен. Вы видели эти похороны? Лучше бы на них не смотреть... Пейте, Лева, я всегда шучу, что еще мне остается, когда уж и выпить не с кем?
   - Давайте вы сначала, так будет правильно, - сказал Лев Ильич, ему хорошо было здесь в этом сарае - сидеть на железной бочке и слушать старика. "А ведь он прав, что ни скажет, все верно..." - подумал он.
   - Спасибо. Уважаете старость. Значит я угадал и у вас были благочестивые родители?..
   Он медленно, как воду, не отрываясь, выпил стакан, крякнул и вытер губы рукавом. - Хорошая вещь, стоит денег. А стоят ли чего-нибудь эти деньги? - он наполнил стакан и поставил перед Львом Ильичем.
   Тот проглотил водку и его передернуло.
   - Не нравится? - удивился старик. - Ая-яй, надо было взять коньячку - я думал, вы пьющий. Закусите колбаской, свежая, только что зарезали, я еще видел, как она бегала...
   Лев Ильич было взял кусок колбасы, но передумал, положил обратно на бумагу.
   - Я лучше килечку, - сказал он, от чего-то смутившись.
   - Ого! Вы серьезный человек, Лева! Я думал, это мода, как девочки ходят в штанах, а мальчики с длинными волосами. И не буду от вас скрывать, хотел вас даже подловить. Но раз вы соблюдаете пост, я должен вас уважать, - он еще плеснул из бутылки. - Вот теперь вы пейте, а я люблю из дорогой посуды, - он держал бутылку черными пальцами у самого донышка. - Бэрэшит бара Элогим эт хашамаим вээт хаарец!..
   - Я не понимаю, - сказал Лев Ильич.
   - Не может быть? Это все понимают. Думаете, я ничего не знаю? Старый Соломон ходит в синагогу и читает книги. Но это и в церкви понимают те разбойники, которые пускали перья из подушки моей мамы - большой кол им в могилу! - в городе Сураж... Знаете такой город?
   - Знаю, - сказал Лев Ильич. - Моя мама оттуда.
   - О! - крикнул старик, лицо у него покраснело, на носу дрожала прозрачная капелька. - Как фамилия вашей мамы?
   - Гроз.
   - Что вы сказали?! - закричал старик. - Повторите, я плохо слышу, потому что эти жулики, чтоб они забыли своих родителей, когда делали мне аппарат, думали, что я буду разговаривать только с громкоговорителем! Как вы сказали?
   - Фамилия моей мамы Гроз, - повторил Лев Ильич.
   - Дочка Левы Гроза, у которого в Сураже была скобяная лавка и домашняя синагога на Мясницкой?
   - Я не слышал про скобяную лавку, - сказал Лев Ильич, - но на Сретенке, где дед жил, на праздники у него собирались евреи.
   - Вы мне будете рассказывать за Леву Гроза! - кричал старик. - За этого золотого человека, который никогда и мухи не обидел!.. Так вы сын его дочки... Так у него дочка... Да... Лева! - закричал старик. - Так я вас носил на руках на Рождественском бульваре, и вы, извините, запачкали мне однажды костюм, так что не в чем было идти на праздник к моему дорогому другу!..
   - Постойте, - сбился Лев Ильич, - на каком бульваре?
   - Он еще спрашивает меня, какой бульвар? А какой бульвар начинается у Сретенских ворот и кончается Трубной площадью?
   - Да, конечно, - смешался Лев Ильич.
   - Конечно! Он говорит "конечно"! Стоп! И после этого вы не знаете, что такое "Бэрэшит бара Элогим..."? После этого вы крестите себе лоб на похоронах своего дяди?
   - Что такое "Бэрэшит бара Элогим"?
   - Спросите в вашей церкви, они перевели эти святые слова на свой воровской жаргон, а пока я скажу вам сам, потому что я уважаю, что вы не стали есть колбасу, а я - Соломон Менделевич Шамес съем ее за ваше здоровье! Выпьем за эти слова, - он стукнул бутылкой о стакан и, запрокинув голову, так что стала видна тощая шея, замотанная грязной тряпкой, выплеснул остаток водки себе в горло.
   Лев Ильич тоже выпил и положил на хлеб еще одну кильку.
   - Это значит... - начал старик и бросил в рот кусок колбасы. - Какой, я вам скажу, продукт! Между прочим, можно прокормиться рядом с православным человеком, но лучше, если вы уж хотите правду, быть от него все-таки подальше... Это знаете, что значит? Слушайте меня: "В начале сотворил Бог небо и землю..." Где были бы ваши антисемиты - чтоб им пить и не закусывать! когда б Он не сказал этих слов, и где они были, когда Он разговаривал с Авраамом и являлся Моисею? Они сидели на дереве и шевелили хвостами.
   - А разве Христос пришел не для того, чтобы исполнить Закон? - спросил Лев Ильич.
   - О! - завопил старик. - Он мне будет говорить, зачем пришел Христос! Он пришел затем, чтоб у старого Соломона Шамеса убили сначала мать, которая всем делала только добро, потом застрелили отца, который никогда ни у кого ничего не украл, потом сожгли детей, которые хотели всего лишь кормить своего отца, и чтобы теперь заставить меня просить у коммунистов их медяки!..
   - Я думаю, вы заблуждаетесь, Соломон Менделевич, - сказал Лев Ильич.
   - Он думает! Он - большой богослов и знает, кто пришел исполнить Закон! Я смотрел, как ты идешь по кладбищу мимо еврейских могил, мимо памятников и надгробий - неужели они не говорят тебе: "Ты - еврей, внук Льва Гроза из Суража - ты отрезан от своих братьев, твои кости не будут покоиться здесь, никогда не
   смешаются с костями твоих предков, пусть тебя положат рядом, но под крестом - никогда Господь их не смешает! Неужели пламенем не загорится твоя душа, если ты попробуешь зайти в синагогу, или даже пройдешь мимо и услышишь жалобы и стоны своего народа, или бессмертные мелодии Судного дня? Да, если ты услышишь, то
   поймешь, что вечная пропасть навеки отделила тебя от твоего народа. Ты услышишь, как в твоей душе заговорит голос твоего деда, стены синагоги будут тебе кричать: "Мешумед! Отступник! У тебя нет больше удела в твоем народе, в его вере, в его Боге - ты им всем изменил!.."
   Лев Ильич встал, он не знал, что ему делать.
   - Ты думал, что купил старого Соломона Шамеса за бутылку поганой водки? кричал старик, выпучив налившиеся кровью глаза. - Меня, который нянчил в Гомеле твою бедную мать, которому твой дед в своей домашней синагоге на Маросейке подарил талес? Я лучше тем бандитам, что копали сегодня яму твоему дяде - сто болячек им в голову! - буду бегать за водкой, чем с тобой мешумедом пить ту поганую водку!..
   Он схватил со стола бутылку, замахнулся, потом плюнул, повертел бутылку в руках и неожиданно сунул в бездонный карман своего пальто.
   Лев Ильич спиной вышел в дверь и не оглядываясь пошел вон с кладбища.
   2
   Валил мокрый снег, грязь была непролазная, автобус, конечно, ушел, Лев Ильич не стал искать транспорт, надвинул на глаза кепку, поднял воротник пальто и двинулся по шоссе к смутно видневшимся сквозь летящий снег далеким корпусам - сегодняшней границе шагавшей сюда Москвы.
   Он прошел мимо стены старого кладбища, замелькали кресты кладбища нового, и они кончились. В открытом месте ветер рванул полы его пальто, пролетевший мимо грузовик обдал его грязью...
   Мешумед, думал Лев Ильич, стоны и плач в синагоге, кости моих братьев, с которыми никогда не смешаются мои кости... А эти похороны в красном гробу как будет с костями моего бедного дядюшки, который плавает сейчас в глиняной жиже?.. А причем тут дядюшка, зачем тут его красный гроб - о нем, что ли, речь? Он, что ль, мешумед... Да, тут-то и был фокус. "Фокус - не аргумент", ответил сам себе Лев Ильич. Но и коль разговор с ним, со Львом Ильичем, зачем же сюда мешать кого-то другого - там с каждым будет отдельный, свой разговор. Вот что главным здесь должно быть, о чем бы забывать не стоило бы, а то вишь как сразу - и дядюшку приплел! - главное, что разговор будет! А это что, - и он с жалостью и теплотой вспомнил несчастного пьяного старика, оставшегося там, в сарае. "Куда он сейчас денется?" - вдруг с любопытством подумал Лев Ильич.
   Взвизгнув, затормозила облепленная грязью машина.
   - Далеко топаем? Садись, ежели не спортсмен...
   'Такси!" - обрадовался Лев Ильич. В машине было тепло, он стряхнул под ноги снег с кепки, мокрыми руками вытащил сигареты.
   - Спичками угостите?
   - А как же! - шофер был молодой, красивый, быстрые серые глаза сразу ощупали, взвесили и тут же вынесли приговор Льву Ильичу. - Возьмите мои, - он кинул на панель перед ним пачку "Мальборо, - чего мокрое дерьмо курить.
   - Фарцовка? - засмеялся Лев Ильич.
   - Да ну, заниматься! Бабы снабжают... Эх, залетные! - крутанул он баранкой, выскакивая из-под тяжеленного автобуса, так что шофер его, прямо слышно стало, как взвыл от бешенства. - Куда путь держим?
   - Прямо, - сказал Лев Ильич - куда ему было ехать? - Прямо, а там видно будет.
   - Эх, милое дело! Люблю прямо, да все время вбок сворачиваю... Хоронил, что ль, кого или навещал?
   - Дядюшку закопали... Отмаялся.
   - Дядюшку это что... Вот я бабу свою навещал. Год назад, в такую ж кашу. На новом... И поверишь, слово себе дал каждую неделю ездить. И ездил, хоть у меня этих самых баб - ну, поболе, чем мусоров, пока до центра долетим насчитаем. И ездил. Месяца два. А потом еще раза три - через месяц. Ну а теперь полгода не был. А ты говоришь - прямо. Как же, поездишь прямо... - он покосился на Льва Ильича. - Тоже вот так - да не так, но встретились: проголосовала, села, ну а уж когда вылезла - не то все было. Я за баранкой бог, с какой хочешь дело сделаю. Ну а тут и не знаю - кто с кем...
   Машина подлетела к городу, прямо навстречу им выплывал в снежной мгле пятиглавый храм с колокольней, а рядом безликой, привычной и такой знакомой толпой стояли огромные корпуса, в которых - вон огни горят - сейчас пили, ели, ссорились, что-то там делили, любили друг друга. А храм был темным - и так это ясно было, и подходить к нему не нужно! - брошенный всеми этими людьми, но какой он живой все равно, сколько чувствовалось в нем мощи, смысла и сегодня не разгаданного - войди в него, пусть брошен, ободран, загажен - Дух, Он где хочет дышет...
   - Тоже вон, наказание нам - мимо ездить, а ведь не останавливаемся, кивнул головой шофер на надвигающийся храм. - Что, думаешь, не так? Ученые все стали, а раньше, значит, дураками были? - непонятно спросил он.
   Лев Ильич с удивлением посмотрел на парня. Тот крепко держал руль, напряженность была в широкой спине под свободным черным свитером, он вытащил одной рукой сигарету, ловко прижав рулем спички, прикурил.
   - Эх, заплачу я за все, а еще ведь начнут подсчитывать - чаевых не хватит. Или, думаешь, расплачусь?
   - Чаевых уж точно не хватит, - сказал Лев Ильич, все больше удивляясь.
   Они лихо развернулись возле храма и тут Лев Ильич легко так стянул с головы мокрую кепку и перекрестился.
   Машину швырнуло, но парень удержал ее, скрежетнув колесами о тротуар. Они уже летели обратно, храм остался с другой стороны, а тут стеной стояли эти нелепые дома, грязь летела в стекло...
   - Ты что ж, вроде, из евреев будешь? - спросил шофер и еще раз покосился на Льва Ильича. - Вон и дядю на еврейском закопал...
   - Из евреев, - ответил Лев Ильич.
   - Что ж ты?.. Или у Бога нациев нету - все для Него люди, букашки-таракашки?.. Это я уважаю. Значит, нашел себе точку... Кабы она так могла! Тогда бы и этого не было, и туда бы не пришлось ездить... Я хоть сроду в церкви не был, куда мне, когда с баб не слезаю, а крещеный. Мать крестила, а тоже в церкви только на Пасху - куличи святить, так, больше для бабьего разговору. Ходит, ну и пес с ней! - я раньше и не глядел на эти церкви. Но знаешь, если б та, дуреха моя, да хотя б как мать... душой бы понимала, никогда бы то себе не позволила, знала бы - нельзя. Хотя, может, это я сейчас такой умный...
   - Ты про что? - не понял Лев Ильич.
   - А про то самое. Она и по церквам ездила, знаешь, теперь мода - на север, как раньше на юг, иконы тащат, по комнатам развесят, а под ними водку жрут да на гитаре бацают. А вот, как ты, это я в первый раз увидел, чтоб перекрестился... Слушай, я тебе скажу, ты только не подумай. Я, правда, их напробовался, хоть и не седой еще, как ты, но так не то, чтоб не было и не будет, а и быть больше не может. Не бывает... Не веришь?
   - А так у каждого - один только раз.
   - А! У каждого! Баба чаще сука, к себе все норовит - деньги, чего еще, что у мужиков имеется, схватить чтоб. Нагляделся. А может, не те попадались, да и мне что надо было от них?.. А эта!.. Ты поверишь, она до конца все надеялась, что не может быть, чтоб я это так, погулять, что не любовь... Да ну, это в кино посмотришь, не поверишь, чтоб человека после чьей смерти так перетряхнуло. Может неспроста?
   - Да уж, конечно, неспроста, - сказал Лев Ильич. - Тут все так. И что сел к тебе не случайно, а зачем-то. Про себя я это точно знаю.
   - Серьезно? Тогда, значит, и что она ко мне так вот, тоже смысл есть?
   - А как же, когда сам говоришь, другим человеком стал - от чаевых, что ли?
   - Какой разговор!.. От аборта она умерла, - сказал вдруг парень и затормозил резко, так что их развернуло задом.
   Они стояли под самым светофором на пешеходной дорожке. Лев Ильич сориентировался и понял, где они.
   "Вот оно что..." - сказал он про себя и вспомнил Таню и то, что ему необходимо быть у нее сегодня, что ее судьба теперь так важна и навсегда будет важной для него, потому что то, что было, случилось с ним вчера, когда он держал ее за руку, навсегда связало их, может быть самой нерасторжимой связью.
   - Знаешь что, - сказал он, - ты извини меня, я тоже все прямо-то не могу, - и он назвал адрес: к Тане все равно рано, в редакцию он сегодня не пойдет портфель остался у тети Раи, да и может ждут, поминки, что он испугался или того хуже - стесняется их? Не годилось так-то...
   - Чего извиняться - все верно, попробуй-ка прямо! Да я никогда не против, сразу заворачиваю... - Они уже летели дальше. - Вот, слушай мою историю, раз мы с тобой не случайно встретились. Ну там любовь, то да се, дело обычное, хоть оно и не такое, как всегда было. Но все равно - баба и есть баба. Любила меня и все прощала. Да всего-то было месяцев семь или восемь, что ли. Такая тоненькая, чистая, а все прощала. Я раз домой к ней завалился - пьяный с дружком. А там интеллигенты, чинно-благородно, я с порога и начал выламываться. Вижу, они недовольны - первый раз, трали-вали и в таком, мол, виде. Ах, так, в лаптях не любим! Ну дальше-больше. Грязного, мол, Ивана стесняемся - много чего наговорил. Дверь раскрыла, побледнела - иди, мол, отсюда. Ну все, бабу, что ль, не найду, но обидно - никогда еще меня не выгоняли, хоть и верно - по делам вору и мука! Ладно, загулял после этого. А раз, через неделю, ночью, вот здесь в Черемушках наш парк, выезжаю из ворот, а посреди дороги кто-то стоит, фарами осветил - ни с места. Перед самой затормозил, вот, думаю, шалава, сейчас я ее обучу, выскакиваю - она, Лиля моя стоит, смеется. Такая была баба... А я, веришь, разговоров у нас много, ребята кой-куда съездили, а еще больше наболтали - надоело мне все, молодой, силенки есть, чего мне тут, хоть свет повидаю, а за баранкой и там можно, такое как у нас дерьмо, у них на свалке валяется, как бы это только организовать, соображаю. А там - билет в зубы и - до свидания, комсомол! Не до нее, одним словом. Она все думала, я шучу, а потом глаза вытаращила: ты что, говорит, в своем уме, как можно! И - понесла, не понять: Пушкин, березы, Волга-река... Какой дом, вот она улица...
   - Ну и что? - спросил Лев Ильич, они уже подъезжали.
   - А то, - парень мягко остановился, выключил счетчик, вытащил сигарету и повернулся всем сильным телом к Льву Ильичу. - Она мне и не сказала, что беременна, только вижу, уж очень расстраивается, ну надо ведь и себя показать, а потом не до того, у меня одна только мысль - ноги отсюда унести. Надоело. Знаешь, как все это надоело? Я по городу наездился, нагляделся, людей навидался - с души воротит. Сначала она все больше меня агитировала, а когда поняла, что Пушкин не проходит - про то, как жить да учиться, да по России гулять... Ну это все ладно. А раз все-таки поняла, знаешь, умная-умная, а что всем видно - не замечает. Дошло раз, что она мне не нужна, что я уехать хочу и все тут. Хоть и это уж неправда, но так я тогда выказывал, да и сам ничего не понимал - это я после раскусил, кого встретил. Поняла, потухла, на глазах сгорела. Ну а после ее подружка прибежала в парк - моего адреса не знали. Она не в больнице, у кого-то на дому - да что, может один случай из тыщи, чтоб теперь от аборта помереть. Ты ж сам говоришь, что случая и нет - так, стало быть, надо?
   Лев Ильич не ответил.
   - У нее руки были, - сказал шофер, - легкие, пальцы длинные, а ногти обкусанные, как у девчонки. Я-то мужик, а она - девчонка. Такие бывают - в двадцать пять начинают жить... Да. Вот, гляди, - он полез в задний карман, вытащил паспорт, а в нем фотография.
   Стояла девчушка возле куста в крупных цветах - шиповник, что ли? - в длинном платье до пят, мода такая последняя "спираль", светлые волосы распущены, глаза широко расставлены, темные, видно, а лицо тонкое, чистое, ясное такое... Лев Ильич все не мог отдать фотографию.
   - Такая, брат, карусель, - сказал шофер и забрал фотографию, сунул не глядя в паспорт, - Ну, бывай, может, встретимся, коль не уедешь. Или намылился...
   - Нет. Меня здесь закопают.
   - Понравилась, значит, хороша глина! Ну, давай, тогда встретимся...
   - Передумал? - спросил Лев Ильич, открыв уже дверцу.
   - Да зарока, как ты, не давал, а кто на ту могилку станет ездить, хоть и раз в год?..
   Дверь, как и утром, стояла не запертая, возле лифта на площадке прогуливался ЖЭК и паренек - Ирин муж, уже без шляпы, в костюмчике, с галстуком на темной рубашке. Курили. Они, вроде, обрадовались Льву Ильичу: "А мы все смотрим, смотрим..." "Так получилось..." Лев Ильич разделся, топтался в коридоре.