Страница:
познакомилась бы с Бобби Фьоре; он был всего лишь одним из мужчин, с
которыми ящеры ее спаривали, но обращался он с ней хорошо -- насколько
позволяли обстоятельства -- и стал отцом ребенка, ворочающегося (даже
сейчас) у нее в животе. Когда Лю Хань увидела его в луже крови на земле, у
нее возникло ощущение, будто ее ударили по лицу.
А еще она плакала, жалея себя. Прежде чем маленькие чешуйчатые дьяволы
спустились с небес, японцы разбомбили ее родную деревню и убили мужа и сына.
Теперь умер Бобби. Ей казалось, что уходят все, кто ей дорог.
Лю Хань прижала руки к животу, и ребенок снова тихонько пошевелился.
Что дьяволы с ним сделают, когда он появится на свет? Ее снова охватил
страх.
-- Прекрати свое отвратительное проливание воды и отвечай на мои
вопросы, -- приказал Томалсс. -- Я думаю, что ты лжешь. Я думаю, что тебе
известно про бандитов гораздо больше, чем ты признаешься... "Признаешься"
правильное слово? Хорошо. Я думаю, что ты скрываешь от нас информацию. Мы не
станем терпеть ложь вечно, обещаю тебе. Может быть, вовсе не будем терпеть.
-- Знаете, что я думаю? -- сказала Лю Хань. -- Я думаю, что у вас
вместо мозгов содержимое ночного горшка. Как я могу входить в отряд
бандитов? Я живу в лагере. Вы же сами меня сюда привезли. Вы привезли сюда
всех. Если среди тех, кто живет в лагере, есть бандиты, чья это вина? Уж
точно, не моя.
Ей удалось удивить Томалсса настолько, что он повернул в ее сторону оба
глазных бугорка.
-- Я готов признать, что в лагере есть бандиты. Когда мы его
организовали, мы не знали, сколько у вас, Больших Уродов, имеется глупых и
опасных группировок, поэтому не стали чистить ваши ряды. Но из этого не
следует, что истинно послушное существо должно иметь дело с нарушителями
порядка.
Фраза, которую он употребил, буквально означала следующее: истинно
уважающий старших человек. Услышав, как маленький дьявол рассуждает о
сыновнем послушании, Лю Хань перестала плакать и чуть не расхохоталась.
Однако она поняла, что заставила Томалсса отступить. Сейчас он обращался к
ней почти как к равной, а не в прежней снисходительной манере.
-- Кроме того, как мне связаться с бандитами? -- настаивала она на
своем. -- Вы же все время за мной следите. Я нигде не бываю, только на
рынке. Что я могу там сделать?
-- Бандиты приходили сюда, -- сказал Томалсс. -- Твой самец, --
маленький дьявол показал на снимок Бобби Фьоре, -- ушел с ними. Ты знала и
ничего нам не сказала. Тебе нельзя доверять.
-- Я не знала, куда Бобби Фьоре ушел, и почему, -- возразила Лю Хань.
-- Я больше ни разу его не видела -- до сих пор. -- Она снова заплакала.
-- Я ведь тебе приказал не лить воду, -- с важным видом заявил Томалсс.
-- Ничего не могу... с собой поделать, -- пожаловалась Лю Хань. -- Вы
показали мне ужасную фотографию, на которой мой мужчина лежит мертвый в луже
крови... вы утверждаете, будто я совершаю отвратительные поступки... --
большинство из которых я и в самом деле совершила -- ...и хотите, чтобы я не
плакала? Я не в силах сдержаться!
Томалсс вскинул руки, совсем как муж Лю Хань, когда понимал, что
спорить с ней бесполезно. Она почти перестала горевать о нем и своем малыше;
после их смерти жизнь нанесла ей еще несколько тяжелых ударов.
-- Хватит! -- крикнул чешуйчатый дьявол. -- Возможно, ты говоришь
правду. У нас есть препарат, позволяющий это узнать, но он действует не
слишком надежно. Кроме того, мы не хотим навредить детенышу, растущему
внутри тебя. Вы, Большие Уроды, отвратительны во многих своих проявлениях,
но нам следует вас хорошенько изучить, чтобы управлять вами как полагается.
-- Да, недосягаемый господин. -- Хотя дерзкое поведение и приносило
свои плоды, давалось оно Лю Хань нелегко.
Она всегда с облегчением вздыхала, снова становясь послушной -- ведь
так ее учили с самого детства.
-- За тобой будут постоянно наблюдать, -- заявил чешуйчатый дьявол. --
Если у тебя есть здравый смысл, ты будешь вести себя соответствующим
образом. -- С этими словами он вышел из жилища Лю Хань.
Будь он человеком, Томалсс наверняка хлопнул бы на прощание дверью.
Чешуйчатый дьявол оставил дверь открытой. Мерзкие твари считали, что, тем
самым, дают прохожим знать, что их с нетерпением ждут в гости.
Лю Хань налила себе чашку чаю из кипевшего на жаровне побитого медного
котелка. Обычно чай помогал ей успокоиться, но только не сейчас. Лю Хань
подошла к двери и закрыла ее, но и этого оказалось недостаточно. Она
оставалось такой же пленницей чешуйчатых дьяволов, как и в металлической
клетке в самолете, который никогда не садился на землю.
Ей хотелось кричать и ругаться, хотелось высказать Томалссу все, что
она о нем думает, но Лю Хань заставила себя сдержаться. Крики и ругань
заставят соседей относиться к ней еще хуже, ведь все считали ее агентом
чешуйчатых дьяволов. Кроме того, они могли снимать ее на движущиеся
картинки, как уже делали в металлической клетке, чтобы опозорить. И если она
будет их поносить, они сделают соответствующие выводы.
Ребенок зашевелился у нее в животе, движение показалось ей плавным,
точно океанский прибой. И снова она прикрыла руками округлый живот. Какая
судьба ждет ее малыша, если она будет продолжать повиноваться чешуйчатым
дьяволам?
А что его ждет, если Лю Хань не станет их слушаться? Она не думала, что
коммунисты исчезнут, даже если чешуйчатые дьяволы покорят весь Китай (весь
мир, добавила она -- мысль, которая никогда не пришла бы ей в голову до
того, как она познакомилась с Бобби Фьоре). Коммунисты продолжали сражаться
с японцами; они рассчитывали, что люди будут их прятать от чешуйчатых
дьяволов. И очень хорошо умели мстить.
Однако вовсе не страх заставил ее, в конце концов, выйти из дома и, не
спеша, направиться в сторону лагерного рынка. То была ненависть к
изуродовавшим ее жизнь чешуйчатым дьяволам, обращавшимся с ней, как с
животным, а не как с человеческим существом. Они плевали на чувства, которые
испытает женщина, глядя на фотографию погибшего мужчины, которого она успела
полюбить -- их интересовало только одно: опознает Лю Хань труп Бобби Фьоре
или нет.
-- Побеги фасоли!
-- Свечи!
-- Отличный чай!
-- Резной нефрит!
-- Горох в стручках!
-- Сандалии и соломенные шляпы!
-- Самые вкусные утки!
-- Чудесные шелковые зонтики сохранят белизну вашей кожи!
-- Сладкая свинина, которая так и просится в рот!
Рокот рыночной площади окружал Лю Хань. Вместе с торговцами,
расхваливавшими свой товар, во всю глотку кричали покупатели, пытаясь сбить
цену. Из-за ужасающего шума Лю Хань с трудом слышала собственные мысли.
Томалсс предупредил, что за ней будут постоянно наблюдать. Она ему
поверила. Чешуйчатые дьяволы недостаточно хорошо знали людей, чтобы
убедительно лгать. Но даже если они и сейчас за ней следят, сумеют ли они
расслышать в таком шуме, что она скажет? Лю Хань не понимала, что кричат
люди, находившиеся совсем рядом, а чешуйчатые дьяволы далеко не всегда
разбирали даже медленную китайскую речь. Почти наверняка им ничего не
удастся узнать.
Она медленно брела по рынку, останавливаясь ненадолго, чтобы
поторговаться и посплетничать. Коммунисты успели объяснить ей основные
принципы конспирации. Лю Хань довольно долго громко жаловалась на свою жизнь
страшному, как мертвецу, продавцу лечебных трав, работавшему на гоминьдан.
Если чешуйчатые дьяволы его схватят, они окажут коммунистам услугу.
В конце концов, она подошла к продавцу домашней птицы, стоявшему рядом
с толстобрюхим мясником, торговавшим свининой. Глядя на аккуратно нарезанных
цыплят и уток, она равнодушно проговорила, как если бы это не имело к ней ни
малейшего отношения:
-- Маленькие дьяволы показали мне сегодня фотографию Бобби Фьоре. Они
ничего не сказали, но я уверена, что его убили дьяволы.
-- Сожалею, но мы знали, что призрак Божественной Жизни искал его. --
Продавец домашней птицы нарочно говорил двусмысленно.
-- Он был в городе, -- сказала Лю Хань.
-- Может быть, он помогал рабочему движению, -- ответил продавец
домашней птицы, немного помолчал, а потом добавил: -- А город случайно не
Шанхай?
-- А если и так, -- равнодушно проговорила Лю Хань.
Для нее один город ничем не отличался от другого. Ей не приходилось
жить в таком месте, где было бы больше людей, чем в этом лагере.
-- Если да, -- продолжал торговец, -- то должен тебе сообщить, что в
Шанхае угнетателям рабочих и крестьян не так давно нанесен тяжелый удар.
Умирая, чужеземный дьявол повел себя, как герой китайского народа.
Лю Хань кивнула. Поскольку чешуйчатые дьяволы показали ей фотографию
мертвого Бобби Фьоре, она сообразила, что именно они застрелили Бобби --
значит, он входил в состав отряда красных, напавшего на гнусных тварей. Лю
Хань не сомневалась, что Бобби Фьоре не стал бы считать себя героем
китайского народа. Жизнь с ней помогла ему немного измениться, но Бобби
продолжал оставаться чужеземцем.
Для нее не имело значения, что он умер как герой. Уж лучше бы он
вернулся к ней в хижину, чужеземный и странный, но живой.
-- Тебе удалось услышать еще что-нибудь интересное? -- спросил торговец
домашней птицей.
Конечно, его интересовали слухи, связанные с чешуйчатыми дьяволами.
-- Что ты хочешь за цыплячьи спинки? -- спросила она, не отвечая на его
вопрос.
Продавец назвал цену. Лю Хань на него прикрикнула. Он завопил в ответ.
Лю Хань принялась торговаться с таким остервенением, что даже сама
удивилась. Лишь спустя несколько минут она сообразила, что нашла безопасный
способ выплеснуть свою скорбь по Бобби Фьоре.
Однако ее вопли задели торговца за живое.
-- А я говорю тебе, глупая женщина, что ты слишком скупая, чтобы жить
на свете! -- заорал он, размахивая руками.
-- А я тебе скажу, что маленькие чешуйчатые дьяволы особенно
старательно ищут таких, как ты, так что вам следует сохранять осторожность!
-- Лю Хань тоже принялась размахивать руками.
Одновременно она внимательно наблюдала за лицом торговца домашней
птицей, надеясь, что он поймет смысл ее слов "таких, как ты" -- и сообразит,
что она имеет в виду коммунистов, а не ворующих у простых людей продавцов.
Он кивнул, потому что прекрасно понимал Лю Хань.
"Интересно", -- подумала она, -- "сколько времени он уже этим
занимается -- ищет и находит в каждом слове двойной смысл".
Она совсем недавно вступила в ряды заговорщиков, однако, ей удалось
сообщить необходимую информацию. Даже если чешуйчатые дьяволы слышали их
разговор и поняли каждое слово, которое она произнесла, они не сообразят,
что именно она сказала торговцу домашней птицей. Теперь Лю Хань и сама
научилась конспирации.
В Лондоне собралось великое множество солдат, представителей ВВС
Великобритании, военных моряков и правительственных служащих. Немцы, а вслед
за ними ящеры подвергли город отчаянным обстрелам с воздуха. Бомбы и пожары
расчертили его страшными черными полосами разрушения и опустошения. Все
вокруг повторяли одно и то же: "Этот город не имеет ничего общего с прежним
Лондоном".
И, тем не менее, для Мойше Русси он представлялся земным эквивалентом
рая. Никто не провожал его хмурым взглядом, когда он шагал по Оксфорд-стрит
в сторону дома номер 200. В Варшаве и Лодзи он чувствовал себя так, будто у
него на груди по-прежнему красовалась звезда Давида -- даже после того, как
ящеры прогнали нацистов. Да и ящеры здесь за ним не охотились. Их тут просто
не было. Мойше по ним не скучал.
А то, что англичане называли лишениями, казалось Мойше изобилием.
Жители города, в основном, питались хлебом, картошкой, репой и свеклой, и
все выдавалось по карточкам, но никто не голодал. А его сын Ревен даже
получал недельный рацион молока: не так чтобы очень много, но Мойше вспомнил
свои учебники по диетологии и решил, что малышу хватит.
Перед ними извинились за скромную квартиру в Сохо, которую удалось
выделить их семье, но из нее получилось бы три таких, в которой они жили в
Лодзи. Вот уже несколько лет Мойше не видел столько мебели -- тут ее не
использовали в качестве топлива. А горячая вода лилась прямо из крана.
Охранник в жестяной каске, стоявший перед зданием Международного
агентства Би-би-си, кивнул, когда Мойше показал ему свой пропуск, и он вошел
внутрь. Его ждал Натан Джакоби, который пил маленькими глоточками эрзац-чай,
такой же отвратительный на вкус, как и все, что можно было достать в Польше.
-- Рад вас видеть, мистер Русси, -- сказал он по-английски, а затем
сразу перешел на идиш: -- Ну что, пойдем прищемим мерзким ящерам их мерзкие
хвосты?
-- С удовольствием, -- искренне ответил Мойше. Он достал из кармана
обращение. -- Последняя версия, сюда включены все замечания цензуры. Я готов
к записи передачи.
-- Отлично, -- Джакоби снова заговорил по-английски.
Как и Дэвид Гольдфарб, он легко переходил с одного языка на другой,
иногда даже складывалось впечатление, будто он и сам не осознает, как и
когда это происходит. В отличие от Гольдфарба его идиш отличался не только
легкостью и беглостью, в нем присутствовала некая элегантность, без
малейшего намека на акцент. Джакоби говорил, как высоко образованный еврей
из Варшавы.
"Интересно, а его английский так же хорош?" -- подумал Русси.
Джакоби направился в студию звукозаписи. Если не считать нескольких
стеклянных квадратов, оставленных для того, чтобы инженеры могли следить за
происходящим, все стены были покрыты поглощающими звук плитками, в каждой из
которых имелись отверстия. На столе стоял микрофон с табличкой "Би-би-си".
От голой электрической лампочки на стол и стулья падал яркий, даже немного
резкий свет.
Все здесь отвечало современным достижениям науки. Впрочем, студия не
произвела на Мойше такого уж сильного впечатления. Разумеется, техника здесь
не шла ни в какое сравнение с тем, что имела Варшава в 1939 году. Но у Русси
имелись собственные критерии. В первые месяцы после того, как ящеры
захватили Варшаву, он передавал от их имени антинацистские заявления. В
сравнении с оборудованием инопланетян, все, чем владело Би-би-си, выглядело
древним, неуклюжим и не очень эффективным -- что-то вроде старого граммофона
с трубой, поставленного рядом с современным фонографом.
Тяжело вздохнув, он опустился на один из стульев с прямой спинкой и
положил перед собой обращение. Печать цензуры -- треугольник со словами
ПРОВЕРЕНО СЛУЖБОЙ БЕЗОПАСНОСТИ -- закрывала несколько слов. Мойше
наклонился, чтобы разглядеть их и удостовериться в том, что сможет прочитать
без запинки. Несмотря на то, что беседа записывалась для передачи, которая
пойдет в эфир чуть позже, он хотел, чтобы его голос звучал уверенно.
Мойше бросил взгляд на инженера в соседней комнате, а когда тот молча
поднял вверх палец, Русси заговорил:
-- Здравствуйте, жители Земли. К вам обращается Мойше Русси из Лондона
и свободной Англии. Тот факт, что я нахожусь здесь, показывает лживость
ящеров, утверждающих, будто они непобедимы, и их триумф не за горами. Никто
не станет отрицать, что они очень сильны. Но они не супермены. -- Мойше
пришлось позаимствовать из немецкого языка слово Ubermenschen, чтобы найти
подходящий эпитет. -- Их армию можно разбить.
Я не стану рассказывать о том, как мне удалось выбраться из Польши и
попасть в Лондон, из опасения закрыть этот путь для тех, кто, возможно,
последует за мной. Меня освободили из тюрьмы в Лодзи, в операции принимали
участие англичане и местные евреи, которые победили ящеров и их
приспешников.
Слишком много мужчин, женщин и детей находится в районах,
оккупированных ящерами. Если вы хотите остаться в живых, вам следует
продолжать выполнять свои привычные обязанности. Но я молю вас от всего
сердца -- не вступайте в сотрудничество с врагом и при малейшей возможности
саботируйте все его мероприятия Те, кто служат охранниками в тюрьмах и в
полиции ящеров, те, кто работают на фабриках, выпускающих оружие, которое
затем используется против людей -- предатели человечества. Когда мы победим,
коллаборационистов найдут и... они понесут наказание. Если у вас есть такая
возможность, выступите против завоевателей
Мойше отлично рассчитал время -- дома он несколько раз прочитал свою
речь Ривке. Он как раз подошел к завершающему абзацу, когда инженер поднял
вверх один палец -- значит, осталась одна минута -- и закончил читать в тот
момент, когда техник за стеной провел указательным пальцем по горлу. Инженер
заулыбался и поднял вверх два пальца -- "V", победа.
Затем наступила очередь Натана Джакоби. Он прочитал английский перевод
(тоже помеченный печатью цензуры) обращения, которое Русси произнес на идише
-- чем более широкая аудитория его услышит, тем лучше. Он так же четко
рассчитал время, как и Мойше. На сей раз инженер продемонстрировал свое
удовольствие, подняв вверх большой палец.
-- Кажется, все прошло прекрасно, -- сказал Джакоби. -- Если нам
повезет, ящерам сильно не поздоровится.
-- Надеюсь, -- проговорил Мойше.
Он встал и потянулся. Участие в радиопередачах не требовало никаких
физических усилий, но он все равно ужасно уставал. Возможность покинуть
студию Мойше всегда воспринимал с облегчением.
Джакоби придержал для него дверь, и они вышли вместе. В холле их ждал
англичанин в твидовом костюме, тощий, высокий, с грубоватым худым лицом и
зачесанными назад волосами. Он кивнул Джакоби, они о чем-то поговорили
по-английски, а затем Джакоби повернулся к Мойше и перешел на идиш:
-- Позвольте представить вам Эрика Блэра. Он продюсер передач
индийского отдела. Эрик зачитает обращение после нас. Русси протянул ему
руку и попросил:
-- Скажите, что я рад с ним познакомиться. Блэр пожал Мойше руку, а
затем снова заговорил по-английски, Джакоби перевел:
-- Эрик говорит, что очень рад встрече с вами; вам удалось спастись от
двух тираний и честно рассказать нам о том, что они собой представляют. -- А
потом Джакоби добавил: -- Блэр отличный парень и ненавидит тиранов -- ему
все равно, какого они цвета. Он сражался против фашистов в Испании -- его
там чудом не убили -- но возмущался тем, что вытворяли коммунисты,
находившиеся по другую сторону баррикад. Эрик честный человек.
-- Нам очень нужны честные люди. И чем больше, тем лучше.
Джакоби перевел Блэру его слова. Англичанин улыбнулся, и вдруг, не
успев ответить, резко закашлялся. Мойше множество раз слышал такой влажный
кашель в Варшаве. "Туберкулез", -- поставил диагноз студент-медик, который
всегда оставался начеку. Блэр справился с кашлем и извиняющимся голосом
обратился к Джакоби.
-- Он рад, что это произошло здесь, а не в студии во время записи, --
перевел Джакоби.
Мойше кивнул, он всегда восхищался профессионализмом и трудолюбием
других людей. Ты должен отдавать своей работе все силы -- ровно столько,
сколько можешь. А если упадешь, остается надеяться на то, что тебя заменят
другие.
Блэр вытащил свое обращение из кармана пиджака и вошел в студию.
-- Увидимся позже, Мойше, -- сказал Джакоби. -- Боюсь, мне придется
заполнить целую гору разных форм. Может быть, стоит выставить стопки бумаг
вместо аэростатов заграждения. Думаю, они гораздо эффективнее остановят
ящеров.
Он быстрым шагом направился в свой кабинет на одном из верхних этажей,
а Мойше вышел на улицу. Он решил, что не пойдет домой прямо сейчас, а
прогуляется по Оксфорд-Стрит до Гайд-парка. Люди -- главным образом женщины,
чаще всего с маленькими детьми -- входили и выходили из универмага
"Селфриджез". Пару раз Мойше довелось побывать в таком огромном магазине.
Даже несмотря на военное время, здесь продавалось больше товаров, чем
осталось во всей Польше. Наверное, британцы не знают, как им повезло.
Огромная мраморная арка, установленная в том месте, где сходятся
Оксфорд-Стрит, Парк-Лейн и Бейсуотер-Роуд, вела в северо-восточный угол
Гайд-парка. На противоположной стороне Парк-Лейн находился "Уголок оратора",
где мужчины и женщины забирались на ящики, стулья, или все, что попадалось
под руку, и обращались с речами к любому, кто пожелает их выслушать. Русси
попытался представить себе такое место в Варшаве -- при поляках, нацистах,
или ящерах. Но перед глазами вставали лишь картины публичных казней, которые
непременно последовали бы за несанкционированным публичным выступлением.
Может быть, Англия все-таки заслужила свое счастье.
Всего несколько человек слушали -- или задавали вопросы -- ораторам. В
парке было совсем немного народа -- в основном, люди занимались своими
огородами. В Лондоне на каждом, даже самом крошечном клочке земли выращивали
картофель, пшеницу, кукурузу, свеклу, бобы и капусту. Немецкие подводные
лодки окружили Британию кольцом блокады. Появление ящеров не принесло
облегчения. Они, конечно, не столь безжалостно обращались с кораблями, но
сейчас наступили такие времена, что Америке и остальному миру стало
практически нечего посылать своим британским друзьям.
Остров трудился изо всех сил, чтобы прокормить себя. Возможно, британцы
обречены на поражение, в особенности, если они намерены продолжать
производить военную технику и боеприпасы. Но если они и знали, что
проиграли, то никак этого не показывали.
По всему парку были вырыты длинные траншеи, где-то открытые, кое-где
крытые проржавевшим железом. Как и Варшава, Лондон научился ценить
бомбоубежища, пусть и самые ненадежные. Несколько дней назад, когда завыли
сирены, Мойше и сам воспользовался одним из них. В нескольких футах от него
на земле устроилась пожилая женщина, которая, завидев его, вежливо кивнула,
словно они встретились за чашкой чая. Они просидели бок о бок, пока не
прозвучал сигнал отбоя тревоги, затем отряхнули одежду и отправились дальше
по своим делам.
Мойше вернулся на Оксфорд-Стрит. Он изучал город очень осторожно. Пару
раз он здорово заблудился, когда отходил от знакомых улиц всего на несколько
кварталов. Кроме того, Мойше все время смотрел не в ту сторону, постоянно
забывая о том, что машины двигаются по левой, а не по правой стороне улицы.
Если бы на дорогах было больше транспорта, его наверняка давно бы кто-нибудь
сбил.
Он повернул направо, на улицу Риджент-Стрит, затем налево, на Бик.
Несколько мужчин входили в ресторан. "Барселона" прочитал Мойше на вывеске.
Среди них он заметил высокого худого Эрика Блэра. По-видимому, он закончил
свою запись на радио и отправился на ленч.
По улице Бик Русси дошел до Лексингтона, а дальше выбрался на
Бродуик-Стрит, где находился его дом. В Сохо, в основном, жили иностранцы:
испанцы, индусы, китайцы, греки -- а теперь поселилась семья из еврейского
гетто
Он вставил ключ в замок и открыл дверь. Его тут же окутал
восхитительный аромат готовящегося супа; электрообогреватель сохранял в
квартире тепло. Мойше скинул пиджак. То, что им больше не приходилось спать
в одежде под горой одеял, стало еще одной радостью, которую они познали,
приехав в Англию.
Ривка вышла из кухни, чтобы с ним поздороваться. Она надела белую
блузку и голубую юбку в складку, едва прикрывавшую колени. Мойше считал это
возмутительно неприличным. Но все платья и юбки, которые дали его жене,
когда они сюда прибыли, оказались одной длины.
-- Ты похожа на англичанку, -- сказал он ей. Ривка нахмурилась,
раздумывая над его словами, потом покачала головой.
-- Я одеваюсь, как англичанка, -- заявила она, четко выстраивая
умозаключения, совсем как студент, разбирающий особенно сложное положение
талмуда. -- Они еще более белокожие, чем полячки, да и волосы у них светлее.
Так мне, по крайней мере, кажется.
-- Ну, может быть, -- не стал спорить Мойше. -- А еще они кажутся
такими крупными. -- Он попытался представить себе, насколько правильно его
восприятие англичан. Вполне возможно, что он так сказал потому, что в
течение многих лет смотрел на людей, которые медленно -- а порой и не очень
-- умирали от голода. -- Как вкусно пахнет суп.
В его собственном сознании еда стала играть гораздо более существенную
роль, чем до войны.
-- Даже на карточки здесь столько всего можно купить! -- ответила ему
Ривка.
Шкафы в кухне уже ломились от разнообразных банок и пакетов, мешков с
мукой, картофеля. Теперь и Ривка не принимала продукты как должное.
-- Где Ревен? -- спросил Мойше.
-- В холле, играет с близнецами Стефанопопулосов. -- Ривка поморщилась.
-- Они не знают ни одного общего слова, но им нравится орать и швырять друг
в друга разными предметами -- так что они прекрасно поладили.
-- Наверное, это хорошо.
Впрочем, у Мойше все-таки имелись определенные сомнения. В Польше
нацисты -- да и сами поляки -- слишком часто повторяли, что евреи во всем от
них отличаются. Здесь никому до этого не было никакого дела. В некотором
смысле его пугало и такое положение вещей.
Словно стараясь развеять его тревоги, о которых он даже не пытался
говорить вслух, Ривка сказала:
-- Мать Дэвида позвонила сегодня утром, когда ты был в студии. Мы
прекрасно поговорили.
-- Хорошо, -- ответил он.
Работающие телефоны -- к этому тоже приходилось снова привыкать.
-- Они пригласили нас завтра на ужин, -- сказала Ривка. -- Можем
поехать на метро, она мне объяснила, как их найти.
Ее голос звучал взволнованно. Словно она собиралась на сафари.
Неожиданно Мойше подумал, что жена адаптируется к новому городу и новой
стране гораздо быстрее, чем он сам.
* * *
Теэрц чувствовал радостное возбуждение, когда майор Окамото вел его в
лабораторию. Он знал, что его состояние является следствием того, что
которыми ящеры ее спаривали, но обращался он с ней хорошо -- насколько
позволяли обстоятельства -- и стал отцом ребенка, ворочающегося (даже
сейчас) у нее в животе. Когда Лю Хань увидела его в луже крови на земле, у
нее возникло ощущение, будто ее ударили по лицу.
А еще она плакала, жалея себя. Прежде чем маленькие чешуйчатые дьяволы
спустились с небес, японцы разбомбили ее родную деревню и убили мужа и сына.
Теперь умер Бобби. Ей казалось, что уходят все, кто ей дорог.
Лю Хань прижала руки к животу, и ребенок снова тихонько пошевелился.
Что дьяволы с ним сделают, когда он появится на свет? Ее снова охватил
страх.
-- Прекрати свое отвратительное проливание воды и отвечай на мои
вопросы, -- приказал Томалсс. -- Я думаю, что ты лжешь. Я думаю, что тебе
известно про бандитов гораздо больше, чем ты признаешься... "Признаешься"
правильное слово? Хорошо. Я думаю, что ты скрываешь от нас информацию. Мы не
станем терпеть ложь вечно, обещаю тебе. Может быть, вовсе не будем терпеть.
-- Знаете, что я думаю? -- сказала Лю Хань. -- Я думаю, что у вас
вместо мозгов содержимое ночного горшка. Как я могу входить в отряд
бандитов? Я живу в лагере. Вы же сами меня сюда привезли. Вы привезли сюда
всех. Если среди тех, кто живет в лагере, есть бандиты, чья это вина? Уж
точно, не моя.
Ей удалось удивить Томалсса настолько, что он повернул в ее сторону оба
глазных бугорка.
-- Я готов признать, что в лагере есть бандиты. Когда мы его
организовали, мы не знали, сколько у вас, Больших Уродов, имеется глупых и
опасных группировок, поэтому не стали чистить ваши ряды. Но из этого не
следует, что истинно послушное существо должно иметь дело с нарушителями
порядка.
Фраза, которую он употребил, буквально означала следующее: истинно
уважающий старших человек. Услышав, как маленький дьявол рассуждает о
сыновнем послушании, Лю Хань перестала плакать и чуть не расхохоталась.
Однако она поняла, что заставила Томалсса отступить. Сейчас он обращался к
ней почти как к равной, а не в прежней снисходительной манере.
-- Кроме того, как мне связаться с бандитами? -- настаивала она на
своем. -- Вы же все время за мной следите. Я нигде не бываю, только на
рынке. Что я могу там сделать?
-- Бандиты приходили сюда, -- сказал Томалсс. -- Твой самец, --
маленький дьявол показал на снимок Бобби Фьоре, -- ушел с ними. Ты знала и
ничего нам не сказала. Тебе нельзя доверять.
-- Я не знала, куда Бобби Фьоре ушел, и почему, -- возразила Лю Хань.
-- Я больше ни разу его не видела -- до сих пор. -- Она снова заплакала.
-- Я ведь тебе приказал не лить воду, -- с важным видом заявил Томалсс.
-- Ничего не могу... с собой поделать, -- пожаловалась Лю Хань. -- Вы
показали мне ужасную фотографию, на которой мой мужчина лежит мертвый в луже
крови... вы утверждаете, будто я совершаю отвратительные поступки... --
большинство из которых я и в самом деле совершила -- ...и хотите, чтобы я не
плакала? Я не в силах сдержаться!
Томалсс вскинул руки, совсем как муж Лю Хань, когда понимал, что
спорить с ней бесполезно. Она почти перестала горевать о нем и своем малыше;
после их смерти жизнь нанесла ей еще несколько тяжелых ударов.
-- Хватит! -- крикнул чешуйчатый дьявол. -- Возможно, ты говоришь
правду. У нас есть препарат, позволяющий это узнать, но он действует не
слишком надежно. Кроме того, мы не хотим навредить детенышу, растущему
внутри тебя. Вы, Большие Уроды, отвратительны во многих своих проявлениях,
но нам следует вас хорошенько изучить, чтобы управлять вами как полагается.
-- Да, недосягаемый господин. -- Хотя дерзкое поведение и приносило
свои плоды, давалось оно Лю Хань нелегко.
Она всегда с облегчением вздыхала, снова становясь послушной -- ведь
так ее учили с самого детства.
-- За тобой будут постоянно наблюдать, -- заявил чешуйчатый дьявол. --
Если у тебя есть здравый смысл, ты будешь вести себя соответствующим
образом. -- С этими словами он вышел из жилища Лю Хань.
Будь он человеком, Томалсс наверняка хлопнул бы на прощание дверью.
Чешуйчатый дьявол оставил дверь открытой. Мерзкие твари считали, что, тем
самым, дают прохожим знать, что их с нетерпением ждут в гости.
Лю Хань налила себе чашку чаю из кипевшего на жаровне побитого медного
котелка. Обычно чай помогал ей успокоиться, но только не сейчас. Лю Хань
подошла к двери и закрыла ее, но и этого оказалось недостаточно. Она
оставалось такой же пленницей чешуйчатых дьяволов, как и в металлической
клетке в самолете, который никогда не садился на землю.
Ей хотелось кричать и ругаться, хотелось высказать Томалссу все, что
она о нем думает, но Лю Хань заставила себя сдержаться. Крики и ругань
заставят соседей относиться к ней еще хуже, ведь все считали ее агентом
чешуйчатых дьяволов. Кроме того, они могли снимать ее на движущиеся
картинки, как уже делали в металлической клетке, чтобы опозорить. И если она
будет их поносить, они сделают соответствующие выводы.
Ребенок зашевелился у нее в животе, движение показалось ей плавным,
точно океанский прибой. И снова она прикрыла руками округлый живот. Какая
судьба ждет ее малыша, если она будет продолжать повиноваться чешуйчатым
дьяволам?
А что его ждет, если Лю Хань не станет их слушаться? Она не думала, что
коммунисты исчезнут, даже если чешуйчатые дьяволы покорят весь Китай (весь
мир, добавила она -- мысль, которая никогда не пришла бы ей в голову до
того, как она познакомилась с Бобби Фьоре). Коммунисты продолжали сражаться
с японцами; они рассчитывали, что люди будут их прятать от чешуйчатых
дьяволов. И очень хорошо умели мстить.
Однако вовсе не страх заставил ее, в конце концов, выйти из дома и, не
спеша, направиться в сторону лагерного рынка. То была ненависть к
изуродовавшим ее жизнь чешуйчатым дьяволам, обращавшимся с ней, как с
животным, а не как с человеческим существом. Они плевали на чувства, которые
испытает женщина, глядя на фотографию погибшего мужчины, которого она успела
полюбить -- их интересовало только одно: опознает Лю Хань труп Бобби Фьоре
или нет.
-- Побеги фасоли!
-- Свечи!
-- Отличный чай!
-- Резной нефрит!
-- Горох в стручках!
-- Сандалии и соломенные шляпы!
-- Самые вкусные утки!
-- Чудесные шелковые зонтики сохранят белизну вашей кожи!
-- Сладкая свинина, которая так и просится в рот!
Рокот рыночной площади окружал Лю Хань. Вместе с торговцами,
расхваливавшими свой товар, во всю глотку кричали покупатели, пытаясь сбить
цену. Из-за ужасающего шума Лю Хань с трудом слышала собственные мысли.
Томалсс предупредил, что за ней будут постоянно наблюдать. Она ему
поверила. Чешуйчатые дьяволы недостаточно хорошо знали людей, чтобы
убедительно лгать. Но даже если они и сейчас за ней следят, сумеют ли они
расслышать в таком шуме, что она скажет? Лю Хань не понимала, что кричат
люди, находившиеся совсем рядом, а чешуйчатые дьяволы далеко не всегда
разбирали даже медленную китайскую речь. Почти наверняка им ничего не
удастся узнать.
Она медленно брела по рынку, останавливаясь ненадолго, чтобы
поторговаться и посплетничать. Коммунисты успели объяснить ей основные
принципы конспирации. Лю Хань довольно долго громко жаловалась на свою жизнь
страшному, как мертвецу, продавцу лечебных трав, работавшему на гоминьдан.
Если чешуйчатые дьяволы его схватят, они окажут коммунистам услугу.
В конце концов, она подошла к продавцу домашней птицы, стоявшему рядом
с толстобрюхим мясником, торговавшим свининой. Глядя на аккуратно нарезанных
цыплят и уток, она равнодушно проговорила, как если бы это не имело к ней ни
малейшего отношения:
-- Маленькие дьяволы показали мне сегодня фотографию Бобби Фьоре. Они
ничего не сказали, но я уверена, что его убили дьяволы.
-- Сожалею, но мы знали, что призрак Божественной Жизни искал его. --
Продавец домашней птицы нарочно говорил двусмысленно.
-- Он был в городе, -- сказала Лю Хань.
-- Может быть, он помогал рабочему движению, -- ответил продавец
домашней птицы, немного помолчал, а потом добавил: -- А город случайно не
Шанхай?
-- А если и так, -- равнодушно проговорила Лю Хань.
Для нее один город ничем не отличался от другого. Ей не приходилось
жить в таком месте, где было бы больше людей, чем в этом лагере.
-- Если да, -- продолжал торговец, -- то должен тебе сообщить, что в
Шанхае угнетателям рабочих и крестьян не так давно нанесен тяжелый удар.
Умирая, чужеземный дьявол повел себя, как герой китайского народа.
Лю Хань кивнула. Поскольку чешуйчатые дьяволы показали ей фотографию
мертвого Бобби Фьоре, она сообразила, что именно они застрелили Бобби --
значит, он входил в состав отряда красных, напавшего на гнусных тварей. Лю
Хань не сомневалась, что Бобби Фьоре не стал бы считать себя героем
китайского народа. Жизнь с ней помогла ему немного измениться, но Бобби
продолжал оставаться чужеземцем.
Для нее не имело значения, что он умер как герой. Уж лучше бы он
вернулся к ней в хижину, чужеземный и странный, но живой.
-- Тебе удалось услышать еще что-нибудь интересное? -- спросил торговец
домашней птицей.
Конечно, его интересовали слухи, связанные с чешуйчатыми дьяволами.
-- Что ты хочешь за цыплячьи спинки? -- спросила она, не отвечая на его
вопрос.
Продавец назвал цену. Лю Хань на него прикрикнула. Он завопил в ответ.
Лю Хань принялась торговаться с таким остервенением, что даже сама
удивилась. Лишь спустя несколько минут она сообразила, что нашла безопасный
способ выплеснуть свою скорбь по Бобби Фьоре.
Однако ее вопли задели торговца за живое.
-- А я говорю тебе, глупая женщина, что ты слишком скупая, чтобы жить
на свете! -- заорал он, размахивая руками.
-- А я тебе скажу, что маленькие чешуйчатые дьяволы особенно
старательно ищут таких, как ты, так что вам следует сохранять осторожность!
-- Лю Хань тоже принялась размахивать руками.
Одновременно она внимательно наблюдала за лицом торговца домашней
птицей, надеясь, что он поймет смысл ее слов "таких, как ты" -- и сообразит,
что она имеет в виду коммунистов, а не ворующих у простых людей продавцов.
Он кивнул, потому что прекрасно понимал Лю Хань.
"Интересно", -- подумала она, -- "сколько времени он уже этим
занимается -- ищет и находит в каждом слове двойной смысл".
Она совсем недавно вступила в ряды заговорщиков, однако, ей удалось
сообщить необходимую информацию. Даже если чешуйчатые дьяволы слышали их
разговор и поняли каждое слово, которое она произнесла, они не сообразят,
что именно она сказала торговцу домашней птицей. Теперь Лю Хань и сама
научилась конспирации.
В Лондоне собралось великое множество солдат, представителей ВВС
Великобритании, военных моряков и правительственных служащих. Немцы, а вслед
за ними ящеры подвергли город отчаянным обстрелам с воздуха. Бомбы и пожары
расчертили его страшными черными полосами разрушения и опустошения. Все
вокруг повторяли одно и то же: "Этот город не имеет ничего общего с прежним
Лондоном".
И, тем не менее, для Мойше Русси он представлялся земным эквивалентом
рая. Никто не провожал его хмурым взглядом, когда он шагал по Оксфорд-стрит
в сторону дома номер 200. В Варшаве и Лодзи он чувствовал себя так, будто у
него на груди по-прежнему красовалась звезда Давида -- даже после того, как
ящеры прогнали нацистов. Да и ящеры здесь за ним не охотились. Их тут просто
не было. Мойше по ним не скучал.
А то, что англичане называли лишениями, казалось Мойше изобилием.
Жители города, в основном, питались хлебом, картошкой, репой и свеклой, и
все выдавалось по карточкам, но никто не голодал. А его сын Ревен даже
получал недельный рацион молока: не так чтобы очень много, но Мойше вспомнил
свои учебники по диетологии и решил, что малышу хватит.
Перед ними извинились за скромную квартиру в Сохо, которую удалось
выделить их семье, но из нее получилось бы три таких, в которой они жили в
Лодзи. Вот уже несколько лет Мойше не видел столько мебели -- тут ее не
использовали в качестве топлива. А горячая вода лилась прямо из крана.
Охранник в жестяной каске, стоявший перед зданием Международного
агентства Би-би-си, кивнул, когда Мойше показал ему свой пропуск, и он вошел
внутрь. Его ждал Натан Джакоби, который пил маленькими глоточками эрзац-чай,
такой же отвратительный на вкус, как и все, что можно было достать в Польше.
-- Рад вас видеть, мистер Русси, -- сказал он по-английски, а затем
сразу перешел на идиш: -- Ну что, пойдем прищемим мерзким ящерам их мерзкие
хвосты?
-- С удовольствием, -- искренне ответил Мойше. Он достал из кармана
обращение. -- Последняя версия, сюда включены все замечания цензуры. Я готов
к записи передачи.
-- Отлично, -- Джакоби снова заговорил по-английски.
Как и Дэвид Гольдфарб, он легко переходил с одного языка на другой,
иногда даже складывалось впечатление, будто он и сам не осознает, как и
когда это происходит. В отличие от Гольдфарба его идиш отличался не только
легкостью и беглостью, в нем присутствовала некая элегантность, без
малейшего намека на акцент. Джакоби говорил, как высоко образованный еврей
из Варшавы.
"Интересно, а его английский так же хорош?" -- подумал Русси.
Джакоби направился в студию звукозаписи. Если не считать нескольких
стеклянных квадратов, оставленных для того, чтобы инженеры могли следить за
происходящим, все стены были покрыты поглощающими звук плитками, в каждой из
которых имелись отверстия. На столе стоял микрофон с табличкой "Би-би-си".
От голой электрической лампочки на стол и стулья падал яркий, даже немного
резкий свет.
Все здесь отвечало современным достижениям науки. Впрочем, студия не
произвела на Мойше такого уж сильного впечатления. Разумеется, техника здесь
не шла ни в какое сравнение с тем, что имела Варшава в 1939 году. Но у Русси
имелись собственные критерии. В первые месяцы после того, как ящеры
захватили Варшаву, он передавал от их имени антинацистские заявления. В
сравнении с оборудованием инопланетян, все, чем владело Би-би-си, выглядело
древним, неуклюжим и не очень эффективным -- что-то вроде старого граммофона
с трубой, поставленного рядом с современным фонографом.
Тяжело вздохнув, он опустился на один из стульев с прямой спинкой и
положил перед собой обращение. Печать цензуры -- треугольник со словами
ПРОВЕРЕНО СЛУЖБОЙ БЕЗОПАСНОСТИ -- закрывала несколько слов. Мойше
наклонился, чтобы разглядеть их и удостовериться в том, что сможет прочитать
без запинки. Несмотря на то, что беседа записывалась для передачи, которая
пойдет в эфир чуть позже, он хотел, чтобы его голос звучал уверенно.
Мойше бросил взгляд на инженера в соседней комнате, а когда тот молча
поднял вверх палец, Русси заговорил:
-- Здравствуйте, жители Земли. К вам обращается Мойше Русси из Лондона
и свободной Англии. Тот факт, что я нахожусь здесь, показывает лживость
ящеров, утверждающих, будто они непобедимы, и их триумф не за горами. Никто
не станет отрицать, что они очень сильны. Но они не супермены. -- Мойше
пришлось позаимствовать из немецкого языка слово Ubermenschen, чтобы найти
подходящий эпитет. -- Их армию можно разбить.
Я не стану рассказывать о том, как мне удалось выбраться из Польши и
попасть в Лондон, из опасения закрыть этот путь для тех, кто, возможно,
последует за мной. Меня освободили из тюрьмы в Лодзи, в операции принимали
участие англичане и местные евреи, которые победили ящеров и их
приспешников.
Слишком много мужчин, женщин и детей находится в районах,
оккупированных ящерами. Если вы хотите остаться в живых, вам следует
продолжать выполнять свои привычные обязанности. Но я молю вас от всего
сердца -- не вступайте в сотрудничество с врагом и при малейшей возможности
саботируйте все его мероприятия Те, кто служат охранниками в тюрьмах и в
полиции ящеров, те, кто работают на фабриках, выпускающих оружие, которое
затем используется против людей -- предатели человечества. Когда мы победим,
коллаборационистов найдут и... они понесут наказание. Если у вас есть такая
возможность, выступите против завоевателей
Мойше отлично рассчитал время -- дома он несколько раз прочитал свою
речь Ривке. Он как раз подошел к завершающему абзацу, когда инженер поднял
вверх один палец -- значит, осталась одна минута -- и закончил читать в тот
момент, когда техник за стеной провел указательным пальцем по горлу. Инженер
заулыбался и поднял вверх два пальца -- "V", победа.
Затем наступила очередь Натана Джакоби. Он прочитал английский перевод
(тоже помеченный печатью цензуры) обращения, которое Русси произнес на идише
-- чем более широкая аудитория его услышит, тем лучше. Он так же четко
рассчитал время, как и Мойше. На сей раз инженер продемонстрировал свое
удовольствие, подняв вверх большой палец.
-- Кажется, все прошло прекрасно, -- сказал Джакоби. -- Если нам
повезет, ящерам сильно не поздоровится.
-- Надеюсь, -- проговорил Мойше.
Он встал и потянулся. Участие в радиопередачах не требовало никаких
физических усилий, но он все равно ужасно уставал. Возможность покинуть
студию Мойше всегда воспринимал с облегчением.
Джакоби придержал для него дверь, и они вышли вместе. В холле их ждал
англичанин в твидовом костюме, тощий, высокий, с грубоватым худым лицом и
зачесанными назад волосами. Он кивнул Джакоби, они о чем-то поговорили
по-английски, а затем Джакоби повернулся к Мойше и перешел на идиш:
-- Позвольте представить вам Эрика Блэра. Он продюсер передач
индийского отдела. Эрик зачитает обращение после нас. Русси протянул ему
руку и попросил:
-- Скажите, что я рад с ним познакомиться. Блэр пожал Мойше руку, а
затем снова заговорил по-английски, Джакоби перевел:
-- Эрик говорит, что очень рад встрече с вами; вам удалось спастись от
двух тираний и честно рассказать нам о том, что они собой представляют. -- А
потом Джакоби добавил: -- Блэр отличный парень и ненавидит тиранов -- ему
все равно, какого они цвета. Он сражался против фашистов в Испании -- его
там чудом не убили -- но возмущался тем, что вытворяли коммунисты,
находившиеся по другую сторону баррикад. Эрик честный человек.
-- Нам очень нужны честные люди. И чем больше, тем лучше.
Джакоби перевел Блэру его слова. Англичанин улыбнулся, и вдруг, не
успев ответить, резко закашлялся. Мойше множество раз слышал такой влажный
кашель в Варшаве. "Туберкулез", -- поставил диагноз студент-медик, который
всегда оставался начеку. Блэр справился с кашлем и извиняющимся голосом
обратился к Джакоби.
-- Он рад, что это произошло здесь, а не в студии во время записи, --
перевел Джакоби.
Мойше кивнул, он всегда восхищался профессионализмом и трудолюбием
других людей. Ты должен отдавать своей работе все силы -- ровно столько,
сколько можешь. А если упадешь, остается надеяться на то, что тебя заменят
другие.
Блэр вытащил свое обращение из кармана пиджака и вошел в студию.
-- Увидимся позже, Мойше, -- сказал Джакоби. -- Боюсь, мне придется
заполнить целую гору разных форм. Может быть, стоит выставить стопки бумаг
вместо аэростатов заграждения. Думаю, они гораздо эффективнее остановят
ящеров.
Он быстрым шагом направился в свой кабинет на одном из верхних этажей,
а Мойше вышел на улицу. Он решил, что не пойдет домой прямо сейчас, а
прогуляется по Оксфорд-Стрит до Гайд-парка. Люди -- главным образом женщины,
чаще всего с маленькими детьми -- входили и выходили из универмага
"Селфриджез". Пару раз Мойше довелось побывать в таком огромном магазине.
Даже несмотря на военное время, здесь продавалось больше товаров, чем
осталось во всей Польше. Наверное, британцы не знают, как им повезло.
Огромная мраморная арка, установленная в том месте, где сходятся
Оксфорд-Стрит, Парк-Лейн и Бейсуотер-Роуд, вела в северо-восточный угол
Гайд-парка. На противоположной стороне Парк-Лейн находился "Уголок оратора",
где мужчины и женщины забирались на ящики, стулья, или все, что попадалось
под руку, и обращались с речами к любому, кто пожелает их выслушать. Русси
попытался представить себе такое место в Варшаве -- при поляках, нацистах,
или ящерах. Но перед глазами вставали лишь картины публичных казней, которые
непременно последовали бы за несанкционированным публичным выступлением.
Может быть, Англия все-таки заслужила свое счастье.
Всего несколько человек слушали -- или задавали вопросы -- ораторам. В
парке было совсем немного народа -- в основном, люди занимались своими
огородами. В Лондоне на каждом, даже самом крошечном клочке земли выращивали
картофель, пшеницу, кукурузу, свеклу, бобы и капусту. Немецкие подводные
лодки окружили Британию кольцом блокады. Появление ящеров не принесло
облегчения. Они, конечно, не столь безжалостно обращались с кораблями, но
сейчас наступили такие времена, что Америке и остальному миру стало
практически нечего посылать своим британским друзьям.
Остров трудился изо всех сил, чтобы прокормить себя. Возможно, британцы
обречены на поражение, в особенности, если они намерены продолжать
производить военную технику и боеприпасы. Но если они и знали, что
проиграли, то никак этого не показывали.
По всему парку были вырыты длинные траншеи, где-то открытые, кое-где
крытые проржавевшим железом. Как и Варшава, Лондон научился ценить
бомбоубежища, пусть и самые ненадежные. Несколько дней назад, когда завыли
сирены, Мойше и сам воспользовался одним из них. В нескольких футах от него
на земле устроилась пожилая женщина, которая, завидев его, вежливо кивнула,
словно они встретились за чашкой чая. Они просидели бок о бок, пока не
прозвучал сигнал отбоя тревоги, затем отряхнули одежду и отправились дальше
по своим делам.
Мойше вернулся на Оксфорд-Стрит. Он изучал город очень осторожно. Пару
раз он здорово заблудился, когда отходил от знакомых улиц всего на несколько
кварталов. Кроме того, Мойше все время смотрел не в ту сторону, постоянно
забывая о том, что машины двигаются по левой, а не по правой стороне улицы.
Если бы на дорогах было больше транспорта, его наверняка давно бы кто-нибудь
сбил.
Он повернул направо, на улицу Риджент-Стрит, затем налево, на Бик.
Несколько мужчин входили в ресторан. "Барселона" прочитал Мойше на вывеске.
Среди них он заметил высокого худого Эрика Блэра. По-видимому, он закончил
свою запись на радио и отправился на ленч.
По улице Бик Русси дошел до Лексингтона, а дальше выбрался на
Бродуик-Стрит, где находился его дом. В Сохо, в основном, жили иностранцы:
испанцы, индусы, китайцы, греки -- а теперь поселилась семья из еврейского
гетто
Он вставил ключ в замок и открыл дверь. Его тут же окутал
восхитительный аромат готовящегося супа; электрообогреватель сохранял в
квартире тепло. Мойше скинул пиджак. То, что им больше не приходилось спать
в одежде под горой одеял, стало еще одной радостью, которую они познали,
приехав в Англию.
Ривка вышла из кухни, чтобы с ним поздороваться. Она надела белую
блузку и голубую юбку в складку, едва прикрывавшую колени. Мойше считал это
возмутительно неприличным. Но все платья и юбки, которые дали его жене,
когда они сюда прибыли, оказались одной длины.
-- Ты похожа на англичанку, -- сказал он ей. Ривка нахмурилась,
раздумывая над его словами, потом покачала головой.
-- Я одеваюсь, как англичанка, -- заявила она, четко выстраивая
умозаключения, совсем как студент, разбирающий особенно сложное положение
талмуда. -- Они еще более белокожие, чем полячки, да и волосы у них светлее.
Так мне, по крайней мере, кажется.
-- Ну, может быть, -- не стал спорить Мойше. -- А еще они кажутся
такими крупными. -- Он попытался представить себе, насколько правильно его
восприятие англичан. Вполне возможно, что он так сказал потому, что в
течение многих лет смотрел на людей, которые медленно -- а порой и не очень
-- умирали от голода. -- Как вкусно пахнет суп.
В его собственном сознании еда стала играть гораздо более существенную
роль, чем до войны.
-- Даже на карточки здесь столько всего можно купить! -- ответила ему
Ривка.
Шкафы в кухне уже ломились от разнообразных банок и пакетов, мешков с
мукой, картофеля. Теперь и Ривка не принимала продукты как должное.
-- Где Ревен? -- спросил Мойше.
-- В холле, играет с близнецами Стефанопопулосов. -- Ривка поморщилась.
-- Они не знают ни одного общего слова, но им нравится орать и швырять друг
в друга разными предметами -- так что они прекрасно поладили.
-- Наверное, это хорошо.
Впрочем, у Мойше все-таки имелись определенные сомнения. В Польше
нацисты -- да и сами поляки -- слишком часто повторяли, что евреи во всем от
них отличаются. Здесь никому до этого не было никакого дела. В некотором
смысле его пугало и такое положение вещей.
Словно стараясь развеять его тревоги, о которых он даже не пытался
говорить вслух, Ривка сказала:
-- Мать Дэвида позвонила сегодня утром, когда ты был в студии. Мы
прекрасно поговорили.
-- Хорошо, -- ответил он.
Работающие телефоны -- к этому тоже приходилось снова привыкать.
-- Они пригласили нас завтра на ужин, -- сказала Ривка. -- Можем
поехать на метро, она мне объяснила, как их найти.
Ее голос звучал взволнованно. Словно она собиралась на сафари.
Неожиданно Мойше подумал, что жена адаптируется к новому городу и новой
стране гораздо быстрее, чем он сам.
* * *
Теэрц чувствовал радостное возбуждение, когда майор Окамото вел его в
лабораторию. Он знал, что его состояние является следствием того, что